Красотка, хитрая лисица,
Решила избежать бесчестья,
Надеясь на уловки лести,
И чтоб все было шито-крыто,
Идет к монаху-минориту
И говорит, сознавшись честно
Во всем, что вам уже известно:
«О помощи взываю я!» —
«Но что могу я, дочь моя?» —
«Мой муж вам верит. Потому
Одно скажите вы ему,
Когда, смущен догадкой в Мэне,
Меня он обвинит в измене,
Что, мол, штаны у вас я в долг
Взяла, такой в том видя толк:
Мол, поносив их, можно в ночь
Зачать то ль сына, то ли дочь.
Волшебны только ваши! Мне
Так, мол, привиделось во сне.
Моей уловки неужели
Не осветят благие цели?!
Впредь жить безгрешно поклялась я!»
Ну, кто бы ей не дал согласья?!
И обольщенный минорит
«Согласен!» даме говорит.

Самое смешное, что ей удалось обдурить супруга!

Затея удалась на славу:
Любовник насладился впрок,
И муж от истины далек;
Ей был послушен минорит,
Измена скрыта, страх забыт.
Все получили по заслугам!
Сумей-ка так вертеть супругом,
Чтоб наставлять рога незримо
И оставаться невредимой!
Свои любовные дела
Лиса устроить так могла!

Раньше дамочка из фабльо была для меня образцом хитрости. Но теперь я преклоняюсь перед мадам Ивонн.

Я запомнила от первого до последнего слова все, что говорила она о том, как нужно дурачить мужчин. И записываю ее слова, чтобы иногда возвращаться к ним и обретать бодрость и силу. Надеюсь также, что я почерпну от мадам и другие житейские премудрости. Мы ведь с ней теперь сообщницы. Правда она называет это иначе. «Мы теперь компаньонки, Николь! – говорит она. – Денежки золотым ручейком потекут в наши карманы, потому что ты восхитительно красива, молода и соблазнительна, а я восхитительно умна… Когда мне было столько лет, сколько тебе, я вовсю пользовалась дарами своей свежести и юности, ну а теперь у меня есть ты. Делить доходы пополам ведь справедливо, верно, Николь?» Я не спорила. Я ей безмерно благодарна. Какой приятный, какой чудесный способ выбраться из осточертевшей нищеты!

Я перечитала написанное… Если бы мой дневник попался кому-то в руки, тот человек мог бы решить: ну вот, еще одна бесприданница, давно утратившая невинность, нашла способ подцепить богатого и глупого старика, желающего взять в жены непременно девственницу. Вовсе не так! Я совершенно не желаю выходить замуж. Я хочу одной лишь свободы. Но свободу в нашем мире дают только деньги… Родители не позаботились о том, чтобы я имела их в достаточном количестве. Строго говоря, у меня вообще ничего нет, потому что отец мне ничего не дает. Хорошо сестре моей Клод – она уже замужем! Даже брату Себастьяну, которого отец упек в монастырь еще в детстве, и то лучше, чем мне, – там он живет на всем готовом. А мою сестру обеспечивает супруг. И только я вынуждена сама думать о себе. Значит, и раздобыть деньги должна я сама. Вот и раздобуду, причем самым приятным на свете способом.

Более того – я уже начала это делать! Я ведь прекрасно запомнила все ощущения, которые испытала, когда меня лишил невинности тот мужчина, который заплатил за меня огромные деньги. Да, мне было больно и страшно. Я стонала… А теперь я воскрешаю в себе ту боль и тот страх, когда испускаю наигранные стоны, теряя девственность вновь и вновь…

О боже, как мне смешно! Как мне весело! Как чудесно на душе!

Сейчас закончу писать дневник и пойду наконец куплю белые ажурные чулки и кружевное фишю ^[8]. Хватит ходить обдергайкой или носить платья, которые мне ссужала мадам. Пора позаботиться о своем собственном гардеробе.

Хм… Я еще раз пересчитала заработок только одного дня. Ну, судя по началу, скоро у меня будет не одна пара самых лучших ажурных чулок. А на смену фишю придут бриллианты!

Наше время.

Все тот же день в начале августа,

Москва

– Значит, ты его упустил…

– Да нет, понимаешь…

– Ты его упустил. Он заметил слежку, так?

– Ну да.

– А почему ты мне сразу не позвонил, не сообщил, что нашел его?

– Я его заметил только на станции «Аэропорт», уже некогда было названивать.

– Что-то говорит мне, что ты врешь.

– Да ладно, тоже мне… что-то ему говорит… Я его заметил уже перед тем, как он пошел к дверям. Ну и кинулся за ним, чтобы не упустить. А он заметил, конечно, что я ломанулся в двери как раз перед тем, как они закрылись, вот и рванулся, как пес гончий… А там же, в метро «Аэропорт», эскалатора нет, он меня просто опередил, у него фора по времени была. Но я его до последней минуты видел, как он в ту машину ввалился.

– Что? В какую машину?

– Не знаю в какую, в серый «мерс».

– Что, в первый попавшийся?

– Н-не похоже… Он от метро бежал по тротуару именно к этой машине.

– Номер?

– Да не успел я номер разглядеть, «мерс» отъехал мгновенно!

– Значит, его машина ждала, так?

– Похоже на то.

– Пурга какая-то. Пургу гонишь, Стасюля! Если у него была машина, за каким чертом ему было ехать на метро?

– Ну, может, у него в той машине подельник…

– Ага, а ты думал, там кто? Представитель конкурирующей фирмы?

– Да ладно, не цепляйся к словам! Я говорю, в той машине подельник, который должен был подобрать его после того, как он обчистит терминал в метро, а он меня увидел – и решил ноги уносить.

– Возможно. Но возможен и другой вариант.

– Какой?

– Да такой. Ты случайно не обратил внимания, он в вагоне не говорил по мобильному?

– Да вроде не говорил… Во всяком случае, когда я его заметил, точно не говорил. И когда я за ним бежал, тоже не говорил… вроде бы… А ты на что намекаешь?

– Не догадываешься? На то, что он тебя заметил и вызвал машину, на которой мог от тебя наверняка смыться. А если он тебя заметил, значит, он тебя узнал.

– Ну, к примеру, он мог заметить меня там, на Курском. Я же от терминала отошел за пару минут до того, как он его обчистил. Ну, он и подумал, что если я за ним ломанулся, значит…

– Значит – что? Молчишь? Ты хотел сказать – значит, ты знал, что он его обчистил? А откуда ты мог знать? Получается, что тебе известно, кто такой Крошка? Каким образом известно? Имеем вопрос первый. Теперь второй – даже если он обчистил автомат, почему ты должен от этого плохо спать и заниматься бегом на скорость? Предполагается, что ты обычный мэн, который заплатил деньги за мобильник, получил чек, получил инфу, что деньги зачислены на счет. И тебе, по идее, должно быть фиолетово, что там с ними происходит, кто их получает. А он побежал от тебя. И что ж выходит? Он тебя знает?

– В смысле? В каком смысле – знает?

– Он знает, кто ты на самом деле. И знает, что ты в самую распоследнюю очередь заинтересован в том, чтобы терминал на Курском был взломан.

– Подожди… Эй, ты чего молчишь?

– Жду.

– Чего?

– Ты же сказал «подожди» А вообще, я жду, когда ты со мной простишься и уйдешь.

– Уйду? Зачем?

– Бросаться с Крымского моста.

– Да пошел ты! Нашел время шутить!

– Стас, я не шучу. Дело плохо, понимаешь? Если он знает тебя, если узнал, если связал концы с концами, тогда получается, что Крошка – вовсе не тот безобидный бомбила терминалов, за которого мы его принимали.

– Ты думаешь, что… Да не молчи, черт тебя возьми, не молчи, говори!

– То, что я думаю, настолько ужасно, что мне и говорить-то об этом не хочется. Я с тобой прощаюсь. Поверь мне и прими дружеский совет: сделай все сам. Быстро и безболезненно. Ты же знаешь, как у нас это было. Помнишь Комара…

– Да нет! Не думаешь же ты, что меня приговорят…

– Не думаю. Убежден!

– Какого черта, Юлий! Какого черта ты так сразу суешь мне черную метку? Забыл, что я единственный видел поганого Крошку, этого козла с обрезанным ухом? Я могу его найти! Я готов его искать!

– Ну… В том, что ты говоришь, есть своя логика, но я должен связаться со старшим, посоветоваться.

– Не надо! Не звони никуда! Не будь идиотом! Ни с кем ничего не обсуждай! Пока о том, что случилось, знаем только мы с тобой, все еще можно исправить. Ты вообще можешь стереть сообщение тетки с автоответчика.

– Стереть? Да что ты такое говоришь? Какой Умнов нашелся, вы только поглядите на него! А как насчет бумаги? Той пятисоки, которую ты сунул в терминал? Ее ж нет! Терминал-то обчищен!

– Есть такая штука – форс-мажорные обстоятельства. Слышал когда-нибудь? От них никто не застрахован. Представь себе: ты пишешь письмо, опускаешь его в почтовый ящик, а потом какой-то идиот взламывает почтовый ящик… Или вообще террорист взрывает самолет, на котором перевозилось твое письмо. Ты же не предъявляешь претензий к почтовому ведомству?

– Ты, Стас, такое у меня складывается ощущение, идиот. Полный идиот. Как ты теперь докажешь, что вообще опустил письмо ?

– Как докажу?

– Вот именно. Как докажешь, что не передал его кому-то другому?

– А зачем мне так себя подставлять? Даже если бы… к примеру… если представить, что меня перекупили, перевербовали и все такое, я бы просто скопировал текст, а бумажку всяко сунул в терминал.

– Скопировал бы текст? Чем? И как? У тебя что, в кармане считывающее устройство завалялось?

– Погоди… Считывающее устройство! Ты сам сказал, Юлий! Да ведь наверняка приемник в терминале уже успел считать инфу. Насколько мне известно, это происходит практически мгновенно. Успел считать и передать ее куда следует. Так что сама по себе та пятисотка – просто ничто. Ведь ее никто и никогда не отличит на вид и на ощупь от любой другой пятисотенной купюры!

– Логично. То есть ты опять наводишь меня на мысль промолчать и стереть запись на автоответчике… А если тетка снова позвонит?

– Погоди! Она оставила свой номер. Мы можем найти ее и…

– Ага. Кинофильм «Свидетелей не будет». Или как там называются такие глупые фильмы? Учитывая, что терминал стоит на Курском вокзале, представляешь, сколько скандальных теток проходит там со своими узлами, баулами и сумками на колесах? А что, если у какой-то еще не принялась оплата после того, как переклинило автомат? И она тоже видела Крошку? И тоже позвонит? Ты что, всех будешь отстреливать, определив по номеру адрес и место жительства?

– Стоп. Погоди.

– Что такое?

– Погоди… Мысль какая-то мелькнула… Нет, не вспомню.

– Мысль появилась в голове и ушла, не застав никого дома?

– Старо! Хватит прикалываться. А кстати о тетках. Та, которая звонила, видимо, не такая уж тетка, если у нее мобильник есть.

– Ох и отстал же ты от реалий жизни… Да сейчас даже у бабулек, которые на базаре в Нижнем соленые огурцы и тыкву продают, есть мобильники. Клянусь! Я месяц назад ездил к двоюродному брату на свадьбу, ну и пошел на Средной рынок, есть там такой, – капустки купить. Там така-ая капуста-однодневка, в Москве ничего подобного не делают! И сам слышал, как одна столетняя бабуля шамкала по «Мотороле»: «Старик, ты меня сёни пораньша забяри с базару, а то я ужо уся распродаласи!»

– Погоди… Кончай ржать! Я вспомнил! Ты сказал – сколько теток с чемоданами на колесиках…

– Я сказал – с сумками на колесах.

– Не суть важно. Слушай! Когда я опустил в терминал свою пятисотку, то краем глаза видел одну такую тетку, которая стояла с огромным чемоданом на колесах. Я в основном на колеса посмотрел, они дурацкие, очень яркие, красно-белые, да и чемодан красный. Прикольный чемодан! Кстати, она и сама не слишком тетка, очень даже ничего. Бриджики, задница, все как у людей. И заметь, когда я нашел в метро Крошку, я сначала заметил тот же чемодан. Потом обратил внимание на его хозяйку. Идиотка меня чуть не размазала по стенке вагона! Когда я сел, она так на меня пялилась… Запала, думаю, на мои тесные джинсы! А потом я и заметил Крошку. Кстати, она на него тоже пялилась. То на него, то на меня. Неужели она? Та самая, с Курского? Неужели она и звонила? А я-то думал…

– Ну да, ты думал, что она запала на твои тесные джинсы! Если они у тебя такие тесные, если в члене жмут и эрекцию провоцируют не по делу, другие купи. Чтоб от дела не отвлекали. А то, оказывается, дрочишь потихоньку, да? Запала она на него… Нужен ты ей вместе со своими джинсами! А если вдруг там и в самом деле была та, что звонила, получается, она видела тебя. Видела Крошку. И то, как ты ломанулся за ним следом. И если ты его все же найдешь, а она узнает, что с парнем что-то случилось…

– Да не смеши. Узнает она! Ну как она узнает? В газетах прочитает, что ли? Или по телевизору сообщат, что какой-то придурок стерт с лица земли? Не узнает. Она же с чемоданом была. А линия Горьковско-Замоскворецкая. Значит, баба стопроцентно ехала до «Речного вокзала», чтобы там на маршрутку пересесть и дунуть в Шереметьево – первое или второе. Да ее небось уже и нету в Москве. С тех пор как я ее в метро видел, прошло часа два. Она наверняка или уже улетела, или вот-вот отбудет.

– А почему ты думаешь, что она не приехала на Курский откуда-то, да хоть бы из того же Нижнего, и сейчас не находится у себя дома где-то на «Соколе», на «Войковской», на «Водном стадионе»?

– Нет, у нее вид какой-то немосковский. Точно говорю! Серая такая провинциальная мышь. Явно намыливалась куда-то лететь.

– В Париж, например. В Амстердам. В Лондон, ага?

– Да почему непременно в загранку? Есть ведь не только Шереметьево-2, но и Шереметьево-1. Оттуда самолеты на какой-нибудь Дальний Восток летают. Вот она и летит сейчас, например, в богом забытый Хабаровск и думать про терминал на Курском забыла. И про звонок свой. А даже если и в Париж, какая разница? Улетела и улетела. Отряхнула со своих стоп, так сказать, прах прошлого. Точно тебе говорю, сотри ту запись – и забудем обо всем. В конце концов, это и в твоих интересах. Мы оба лажанулись, не только я, но и ты. Ты мой непосредственный начальник, и, если начнут с меня шкуру заживо драть, тебе тоже не поздоровится. В конце концов, ты отвечаешь за техподготовку оборудования, ты и виноват, что терминал на какое-то время замыкает после считывания нашей информации и он перестает выдавать чеки и сообщать о зачислении денег на счет. Нам просто не повезло, что та тетка полезла платить сразу вслед за мной и оказалась достаточно скандальной, чтобы позвонить и накляузничать.

– А если она еще раз позвонит? Вдруг на связи будет кто-то другой, например Черный, и именно он примет звонок? Я сотру запись, а она ляпнет, что уже звонила и оставляла сообщение… Да Черный нас с тобой сдаст еще раньше, чем ее голос отзвучит, ты уж мне поверь! И тогда… Ох, втравил ты меня… Я должен был сразу доложить о нештатной ситуации, а вместо этого отпустил тебя за Крошкой. Полдня, считай, потеряно!

– Да не ной ты, как баба. Потеряно, потеряно… Сотри сообщение и не парься.

– Ладно, похоже, другого выхода нет. Но если она опять вылезет, как чирей на попе, тут уж я тебя сдам, Стас. Точно сдам!

– Не гони пену, Юлий. Давай стирай, стирай запись…

– Сейчас. Погоди, нет, я еще раз прослушаю ее.

«Ваш терминал, который находится на Курском вокзале, не выдал мне чека на сто рублей, и сообщения о зачислении денег на счет я тоже не получила, и даже сотрудник ваш, который деньги из терминала изымал, качок в черной майке, бритый такой, с порезанным ухом, отказался со мной разговаривать и принимать претензии. Если вы, господа, качаете таким образом деньги из народа, то это свинство, товарищи! Впрочем, искренне надеюсь, что произошло случайное недоразумение и скоро я получу сообщение о поступлении денег на мой счет! Сообщаю мой телефон… Можете позвонить и принести свои извинения!»

– Да ладно тебе ее брюзжанье слушать! А голос, главное, какой противно-занудный!

– Погоди. Голос противный, что да, то да, но не в голосе дело. Я все понять не мог, что меня так зацепило. Вот оно! Номер у нее – 8-910… С 910 начинаются все номера МТС в Нижнем. В Питере 911, в Москве 916… У моего двоюродного брата номер эмтээсовский. Слушай, а баба-то из Нижнего! Так что ты был прав: в Москве она была проездом и уже упилила куда-то. Ну что ж, тогда ситуация облегчается… Погоди, звонит кто-то. Я автоответчик-то включил? Ага…

– Привет, я уже звонила вам сегодня насчет терминала на Курском вокзале, который не выдал мне чек на сто рублей и не зачислил сумму на мой счет. Я позвонила около двух часов назад, но ни ответа, ни привета, ни денег. Вам, может быть, кажется, что сто рублей – ерунда, никакая не сумма? Конечно. Но тут дело принципа. С меня сто, с другого, третьего, сотого, тысячного… По зернышку клюете, да? Побирушки и грабители вы, если так. Имейте в виду, я вам покоя не дам. Я некоторое время в Бургундии пробуду, потом приеду в Париж через недельку-другую, и из Парижа не поленюсь вам позвонить. И когда в Россию вернусь —тоже. Так что рекомендую одуматься. Или… или ждите моего звонка!

Конец августа,

Мулян,

Бургундия

Здесь очень похоже на рай – если, конечно, в раю бывает пасмурная погода. Тихо-тихо. Сырой туман висит над землей, воздух напоен близким дождем, а все равно – так прекрасно вокруг и светло на душе, что, право же, совершенно неважно, солнце над головой или небо затянуто серой пеленой. Тем паче что солнца Алёна уже с избытком поднабралась за нынешнее лето, которое в родимой Нижегородчине выдалось таким жарким, что хоть в каком-нибудь Салехарде ищи спасения. Но Алёна все же предпочла не Салехард, а Францию, которую лето не так чтобы баловало. С тех пор как три года назад Францию натурально пригнул к земле жесточайший каникюль – невыносимая жара, когда температура поднималась до сорока градусов в тени, источники пересыхали, леса горели, люди умирали от духоты и обжигающего зноя, а садоводам и огородникам запрещалось поливать свои участки в целях сбережения воды, вся Франция с суеверным ужасом ждала каждого нового лета. Правительство (сменившееся с тех пор) с завидным постоянством предупреждало, что уж в нынешнем-то году новый каникюль неизбежен, и рапортовало по телевидению о принятых для народного спасения мерах. Но лето проходило, и народ, в ужасе затаивший дыхание, с облегчением его переводил. Сейчас ситуация сложилась та же самая – август перевалил за середину, каникюльного рецидива опасаться уже не приходилось, погода милосердно чередовала дни нормально-жаркие с нормально-дождливыми. И эти дожди никак не охлаждали Алёнину страсть к утренним пробежкам.

Она вставала без четверти семь и умывалась тихо-тихо, чтобы никого не разбудить (спальни находились на втором этаже старого каменного дома, и ванная тоже). Ровно в семь Алёна была умыта и одета, но медлила спускаться вниз, а подходила к окошку, открывала его и ждала. Ничего особенного в том окошке видно не было: край красновато-коричневой черепичной крыши да часть пышной, ярко-зеленой, несколько уже ржавеющей кроны огромного каштана, усыпанного колючими шариками плодов, которые неожиданно раскрывались и с дробным стуком роняли на землю темно-коричневые зрелые каштанчики. Иногда в полумраке невозможно было понять, именно каштанчики падают на землю или дождевые капли гулко стучат по листьям. Но по утрам Алёна вслушивалась отнюдь не в их успокаивающий стук. Она ждала боя старых церковных часов. Скат крыши загораживал колокольню от ее глаз, но она отлично знала, что часы – вон там, правее. И сейчас, в семь часов, они пробьют девять раз…

Ну да, вот такие это были часы. Старые-престарые, может быть, водруженные на колокольню в том же самом XIV веке, когда был построен храм в Муляне. Когда они били девять, то, значит, сейчас семь. Потом, в положенное время, они отбивали восемь, потом – нормальные девять, ну и так далее. Алёна обожала мулянские часы. С их боем у нее были связаны некие странные воспоминания ^[9], которые она предпочитала держать в тайниках своей души, запрещая им воскресать. Вообще, в тех самых тайниках скопилось столько запретных воспоминаний, что им было тесно, они иногда высовывались наружу и начинали колоться – в точности как «умные мозги» Страшилы Мудрого!

И все же Алёна каждое утро упорно ждала боя часов. Для нее это был ритуал. Бургундский ритуал. О, какое название для романа! Бой часов, и стук каштанов о землю, и блеклый свет, пробивающийся сквозь тяжелые решетчатые ставни ее спальни… Крепежи для ставен были сделаны в виде маленьких монашеских голов в низко надвинутых клобуках. Со временем монахи порядком заржавели и поднимались в своих пазах с трудом, так что Алёне приходилось прилагать немало усилий, чтобы закрепить открытые ставни. Она высовывалась из окна сильно-сильно, испытывая небольшой страх. Она вообще боялась высоты, пусть даже высоты второго этажа. Но все равно постоянно высовывалась и встревоженно поглядывала вниз, на старое крыльцо. В прошлом году она лично замостила его каменными плитами и жутко гордилась собой, и задирала нос, и размышляла, что воздвигла себе теперь аж два памятника: один – нерукотворный – в виде многочисленных, нет, ну в самом деле многочисленных своих детективчиков, а другой – в виде замечательно стилизованного под XIV век крылечка в столь любимом ею мулянском доме. Чтобы не думать о том, как она будет выглядеть на каменных плитах, если потеряет равновесие и свалится из окна, Алена косилась на старинный и тоже каменный водосток, невероятно красиво пересеченный длинной плетью плюща, и, залюбовавшись, переставала бояться, успокаивалась. Плющ здесь был кругом: низкая ограда была обвита им, и стены дома со стороны двора, и старинный колодец, давно заглохший, и чахлые сливы в глубине запущенного сада… И по обочинам тех дорог, по которым любила бегать Алёна, плющ, случалось, так густо заплетал деревья и кустарник, что прорваться через эту живую изгородь было невозможно, особенно если кустарником оказывалась дикая ежевика или шиповник. И как же он цвел, тот плющ! Роскошными гроздьями мелких блекло-белых цветов, чей аромат схож с ароматом липы.

Ну так вот. Дождавшись с колокольни девятого удара, означавшего семь часов утра, Алёна крадучись спускалась по невыносимо скрипучим ступенькам рассохшейся лестницы, каждый раз мысленно бранясь, обмирая и недоумевая, почему в каменном доме XIV века нельзя было выстроить каменную же и нескрипучую лестницу. Внизу, на кухне, она варила кофе, потом вылезала на знаменитое крыльцо через окно (двери были закрыты на скрипучие, дребезжащие замки, и Алёне не хотелось ни время на них терять, ни шум поднимать), перепрыгивала через каменную оградку террасы на асфальт и так же крадучись шла по Муляну, стараясь не спугнуть собак, которые все равно, почуяв ее, начинали громогласно выражать свои чувства. Иногда она медлила около крыльца, не зная, какую из дорог, ведущих из Муляна, выбрать: на Аржантей, на Френ, на Сен-Жорж, на Нуайер, на Тоннер или на Самбур. Везде были свои чудеса, свои красоты… Она любила там все, она знала там каждый метр: обочины, поросшие репейником; косогоры, затянутые зарослями дубняка; яблоневые сады и виноградники на склонах, шелест сухой листвы в узких тоннелях между обрывами, когда чудится, будто вслед тебе несется незримый велосипедист; рощи грецкого ореха; просторные, недавно сжатые поля; распятия при дорогах; таинственные фермы вдали; дорожные указатели, окруженные клумбами; силуэты деревенских колоколен, возникающие вдруг в просветах между деревьями; свист скоростных поездов неподалеку; просеки в прохладных лесах, где запросто можно увидеть косулю, которая вдруг замрет в прыжке, глядя на тебя, – и немедленно исчезнет, как призрак… Все прекрасно, призрачно, недолговечно. И все чужое – другая реальность, другая страна, другой мир, другая Вселенная… И почему все так дорого, так близко ее душе здесь, в этой чужой стране? Загадка!

Ладно, без драм, как говорил один персонаж любимейшего романа, без драм!

Сегодня проблема выбора направления для утренней пробежки не стояла: Алёне предстояло отправиться в Нуайер. Морис завез в Мулян свое семейство в виде Марины, пятилетней Лизоньки, двухлетней Танечки и примкнувшей к ним Алёны – и вернулся в Париж работать. Холодильник был забит продуктами, но что-то забыли купить (например, сметану), что-то кончилось (например, соль). Магазина в Муляне не имелось, и, хоть каждый из соседей счастлив был бы съездить в Тоннер и привезти милой Мари?н из тамошнего супермаркета чего ее душеньке угодно, Алёна, которая терпеть не могла никого ни о чем просить, предпочитала отмахать ни свет ни заря с пустым рюкзаком за шесть километров в Нуайер – и проделать обратно весь путь с рюкзаком полным. Это был истинный кайф для фанатичной шейпингистки, лишенной здесь, в бургундской глуши, привычного и такого необходимого ей спортзала.