Или о тайнике – он, как всякий исконно русский, не обремененный западными новациями человек, верил только баксам, запрятанным в тайник. Если бы Ася увидела это… Какую квартиру можно было бы купить! Какую машину! Вернее, машины, квартиры… да что – какие дома! Как одеться! Ведь Ася редкостная красавица, а в обрамлении всех этих… бижутерий, так сказать, вообще засверкала бы, затмив метелок, на которых вволю насмотрелся в Москве Самурай. Частенько те, кого он убирал, появлялись в обществе умопомрачительно разряженных девчонок или теток, любовниц или жен. И ни одна из этих девок или дамочек, которых потом Самурай видел орущими, визжащими, потерявшими весь свой лоск, иногда забрызганными чужой кровью, – ни одна даже в подметки не годилась его жене. Хотя бы потому, что ни одна даже попытки не делала помочь своему мужу и любовнику, который только что надувался важностью рядом с ней, а потом – шпок! – и валяется, как лопнувший пузырь. Все они норовили оказаться как можно дальше от убитого, отталкивали от себя безжизненное тело… Да что говорить о них, Самурай отлично помнил документальные кадры, облетевшие мир: легендарная красотка, жена заокеанского президента, в панике ползет по длинному багажнику лимузина, на заднем сиденье которого валяется ее только что застреленный муж…

А вот Ася его ни в какой ситуации не бросила бы, Самурай это знал доподлинно. Она одна умела разгонять тьму, которая после каждого дела так и клубилась за его плечами…

Клубилась, чего уж скрывать от себя-то! Нет, Самурай относился к своему делу философски и, по большому счету, любил его, но, когда человек умирает, его душа еще какое-то время тащится за тем, кто выволок ее из тела, это же факт отнюдь не мистический, научно доказано существование каких-то там эманаций, извините за выражение! Никакие убиенные старушки-процентщицы с сестрами Лизаветами не маячили во снах Самурая, он вообще снов не видел – спал себе и спал, а все-таки рядом с Асей и со своей малышней переставал ощущать свой палец всего лишь продолжением спускового крючка.

…Конечно, настроение напарника не могло не отразиться на состоянии Самурая. А может, собственные дурные предчувствия посетили… Все-таки подготовка к акции заняла две недели, и все это время он не мог не то что съездить к своим, но даже позвонить им. И по условиям контракта еще две недели после акции ликвидаторы не должны были носа казать на поверхность жизни: предстояло отсиживаться на такой же конспиративной даче, как та, где их готовили. Пожалуй, только это и отягощало его, но и то немного, самую малость, – слишком был захвачен предстоящим делом. Македонский постепенно тоже расслабился – особенно когда увидел, что новая группа поддержки состоит из неслабеньких профессионалов. Такие спецы сразу видны. Ребята были молчаливы, но деловиты. Маленькая деталь: везли обоих ликвидаторов к Москве на очень большой скорости – километров под двести. Около постов ГАИ скорость не сбавляли, а это факт не просто говорящий – кричащий. Вопиющий. И тогда Самурай снова подумал, что ввязался в очень большую игру. Воистину историческую.

Лёля, февраль, 1999

Так вот, к вопросу о заново начавшейся жизни. С этим неожиданно свалившимся подарком Лёле делать было решительно нечего. И в каких бы розовых мечтах ни блаженствовала она ночью после несостоявшегося пожара, утро поставило ее лицом к лицу с суровой реальностью: у нее нет никакого шанса снова встретить человека, в которого она влюбилась с первого взгляда.

Митрий, вроде так назвал его напарник. Митя? Дима? Дмитрий, что ли? Никогда Лёле особенно не нравилось это имя, а тут вдруг показалось, что лучше и не бывает. Она его на вкус пробовала так и этак, будто незнакомую конфету. Нет – будто какую-нибудь суперэротическую таблетку! Потому что… вот именно, потому что! Такое было ощущение, будто ее молнией ударило – и сожгло ту оболочку, которой Лёля раньше была покрыта. Она как бы вылупилась из прежней Лёльки, сама на себя смотрела с изумлением: о боже, да неужели это я?

Ну что же, на то она и любовь с первого взгляда, чтобы всего человека перевернуть!

Лёле было, конечно, с чем сравнивать. Все-таки и в университете какие-то истории амурные случались, и в книготорговой фирме «Антимиры», где она с утра до вечера нещадно крушила компьютерные клавиши, в полном смысле слова «выбивая» накладные, все время вились вокруг нее мужики. Нет, Лёля не могла сказать, что постоянно сидела с неприступно задранным носом. Но это было совсем другое! Ведь сразу отличишь свет люминесцентной лампы от солнечного, ни на миг не усомнишься, верно? Вот и она не усомнилась. А что толку? Оставалось одно: поедом есть себя за то, что стояла как дура, прижав руки к сердцу, когда он грохотал по лестнице своим снаряжением, уходя из Лёлиной жизни в ту самую неизвестность, из которой возник. Сердце – вот, на месте, никуда не делось, а он…

Нет, ну в самом деле – как быть? Что делать? Звонить в какое-то там их пожарное управление и спрашивать про неведомого Дмитрия? Да у них небось с десяток высоких блондинов с таким именем! Кстати, еще не факт, что он вообще блондин, она ведь его без шлема не видела. И потом, стоило представить, что надо кому-то объяснять, зачем Лёля его ищет… У нас же никто, от вахтера до секретарши и оперативного дежурного, никогда ничего просто так никому не скажет, сразу же начинаются допросы с пристрастием: а кто спрашивает, а почему, а не принадлежите ли вы к числу тайных агентов ЦРУ, а вы представляете, что будет, если каждый начнет спрашивать, где найти этого самого Дмитрия? Так и до третьей мировой недалеко!

Вполне может начаться. Болтун – находка для шпиона… для диверсанта… Это словечко все более властно овладевало Лёлиным сознанием. А не подстроить ли в самом деле какую-нибудь диверсию? Может, что-то и впрямь поджечь? Как бы якобы?

Пожалуй, единственное, что удержало Лёлю от очередной дурости, так это уверенность: не может такого быть, чтобы по ее новому вызову прислали снова именно Дмитрия. Пожарный ведь не участковый врач! И вообще – две бомбы в одну воронку не падают. И даже если какое-то чудо вдруг произойдет и Лёля разыщет Дмитрия, еще не факт, что он с первой же минуты заключит ее в объятия. Может, вообще сделает большие глаза. Или, что самое ужасное, просто не узнает. В конце концов, если бы Лёля произвела на него столь же неизгладимое впечатление, ему, уж наверное, легче было бы ее найти, чем ей его! Для разнообразия мог бы прийти не в латах, а в нормальном костюме или даже в джинсах и футболке, Лёля его все равно сразу бы узнала. Хотя… «зима катит в глаза», какой дурак сейчас в футболках расхаживает?

Словом, настала в Лёлиной жизни полнейшая непруха, и длилась она до того момента, когда ее маме пришла фантазия связать крючком занавески на дачные окошки.

Вообще-то Лёля всегда считала, что с мамой ей повезло. Марина Алексеевна не занудствовала, не совала нос в дела дочери, не считала себя вправе знать о ней все досконально. И, что немаловажно, готова была без трагедий смириться с фактом, что дети становятся взрослыми со всеми вытекающими отсюда последствиями. Конечно, матушка порою тоже бывала не сахар! Особенно по субботам, когда ею вдруг овладевала почти маниакальная страсть к чистоте. Жить в квартире, неделю отлично обходившейся без тщательной уборки (ежеутренние легкие отмашки метелочкой по мебели и торопливая пробежка шваброй по полам и коврам, конечно, не в счет), ей внезапно становилось невыносимо. Встав, по обыкновению, в половине седьмого, она не кидалась тотчас к письменному столу (Лёлины родители работали по договору для крупного столичного издательства над многотомником «Народная энциклопедия», в свободное же время читали лекции по славянской мифологии и народоведению в университете), а начинала шумно и увлеченно заниматься хозяйством. И Лёля, которая всю неделю, убегая на работу к девяти, только и мечтала, как выспится в выходные, понимала, что мечта ее снова не осуществится. О нет, мама не вытаскивала ее из постели, взывая к чистолюбию и сознательности. Но она столько раз за утро приоткрывала дверь в Лёлину комнату, чтобы «тихонечко» взглянуть, не продрала ли свои хорошенькие глазки эта засоня… Столь многократно «нечаянно» роняла что-нибудь в коридоре или на кухне, принимаясь громко бранить себя за неуклюжесть… Она, «забывшись», включала под Лёлиной дверью пылесос и тут же, «спохватившись», выключала его…

В конце концов Лёля понимала, что отсиживаться, вернее отлеживаться, – себе дороже. Она вытаскивала себя из постели, внушала себе мысленно, что родителей не выбирают, бывают и хуже, а выспаться, в конце концов, можно и в воскресенье, – и включалась в утреннюю суету, завидуя отцу, который сбегал от всего этого домашнего разора на базар: больше всего на свете он не выносил шума работающего пылесоса. Словом, в Лёлиной семье вечно кто-то чего-то не выносил, и только ей одной приходилось все терпеть.

Нынешняя суббота началась стандартно, однако, когда невыспавшаяся Лёля в одиннадцать часов вышла из ванной, ее ждал сюрприз.

– Слушай, радость моя, – сказала мама, с силой размазывая «Секунду» по зеркалу в прихожей. – Не желаешь прогуляться?

Лёля заглянула в комнату – отца не было. Неужели он уже отчалил на базар, а мама вспомнила, что нужно купить еще чего-нибудь? Не может быть, чтобы так повезло! Лучше уж пробежаться по магазинам, чем таскаться по квартире с капризным, ворчливым «Бошем», а потом идти во двор, к мусорке, вытряхивать мешок с пылищей.

– Чего покупать? – спросила Лёля, развязывая поясок халата.

– Лёлечка, – с опасной нежностью сказала мама, – покупать ничего не надо, я папе написала вот такенный список. Но… тебе придется съездить в Гордеевку.

Лёля с ужасом запахнула халат:

– К Свете, что ли?! Нет, только не это! Она опять на мне экспериментировать будет. Может, ты сама? А я лучше уберусь.

– Лучше? – прищурилась Марина Алексеевна.

– Лучше, лучше! – с жаром воскликнула Лёля и уже ринулась было в кладовушку, где дремал ненавистный «Бош».

– Не выйдет, – вздохнула мама. – В два часа ко мне Ниночка придет, а если я заеду к Свете, это надолго. Ей же в принципе без разницы, над кем экспериментировать!

Света и Ниночка были мамиными подругами, или приятельницами, как почему-то предпочитают выражаться дамы после сорока. Ниночка была подруга (приятельница) любимая, Света так себе. Скорее нет, чем да, и чем дальше, тем все более нет.

Отпраздновав свои сорок пять, она вдруг ощутила себя не ягодкой опять, а совсем наоборот. Света поняла, что прожила чужую жизнь, отдав ее медицине. На самом деле ей следовало стать художницей и самовыражаться. Света немедленно уволилась из детской поликлиники, где двадцать лет проработала участковым врачом, и ударилась в искусство. Бездетная жена очень богатого человека, она могла себе это позволить! Муж, достигший того возраста, когда седина в голову, а бес в ребро, очень обрадовался тому, что перестал быть единственным объектом внимания супруги. Он всячески поощрял ее увлеченность, накупил Свете немыслимое количество самых дорогих пастелей, красок, кистей, холстов, мольбертов и разнообразного, невероятной красоты, итальянского багета для рам к будущим шедеврам.

Более того! Чтобы окончательно отвлечь Свету от дома (куда сам он теперь приходил лишь ночевать, да и то не всегда), муж подарил ей мастерскую в только что построенном и еще почти не заселенном доме в Гордеевке. Учитывая, что жили они вообще-то в Щербинках, а до Гордеевки оттуда добираться самое малое час, он сделал себе поистине царский подарок. Тем паче что в мастерской пока не было телефона. Света, впрочем, была так счастлива открывшимися перед ней безграничными возможностями для творчества, что даже не собиралась задумываться над макиавеллизмом, который лежал в основе щедрости ее супруга. Она рисовала, рисовала, рисовала… Как-то не поворачивался язык сказать «писала» о ее занятиях. Да и «рисовала» – не самое подходящее слово. Украинский вариант «малевала», пожалуй, лучше всего соответствовал ее творчеству.

Любимым жанром «молодой» художницы были портреты. Но в это понятие Света вкладывала отнюдь не тот смысл, который вкладываем все мы, обыватели, далекие от искусства, примитивные, жалкие личности. Уверенная в том, что у каждого человека существует астральный двойник, Света создавала портреты именно таких двойников. У нее это называлось – «отобразить внутреннюю сущность». Чтобы означенную сущность узреть, она мертвой хваткой вцеплялась в любого человека, имевшего неосторожность заглянуть в ее мастерскую, волокла его в ванную, выключала свет и ставила несчастную жертву перед зеркалом, сунув в руки зажженную свечу и наказав не мигая таращиться в зазеркалье. По глубокому Светиному убеждению, рано или поздно из темных, таинственных глубин непременно выглянет некое потустороннее существо, тот самый двойник. И вместе с подопытным кроликом-натурщиком увидеть его сможет Света, которая все это время нервно дышит за спиной несчастного, покорно уставившегося в зеркало.

У Лёли тоже имелось одно глубокое убеждение. Состояло оно в следующем: если астральные двойники и существуют, то увидеть их сможет лишь тот, кому они принадлежат. Третьего при этой встрече быть не может. А то, что наблюдала в зеркале Света, было отражением самого натурщика. Именно его напряженную, испуганную, отупелую физиономию и ловила Света с терпеливостью рыболова, именно на него набрасывалась с восторгом человека, полгода не получавшего зарплату и вдруг нашедшего на тротуаре бумажник, набитый стодолларовыми купюрами; именно его переносила на полотно с упорством муравья, волокущего в родной муравейник огромную дохлую гусеницу.

Вот эта-то дохлая гусеница и получалась на портретах… Бедняжка Света, подобно многим адептам поп-арта, умудрилась начисто забыть, что хотеть – даже страстно желать! – мало: надо еще уметь рисовать. А те килограммы темно-зеленой, грязно-коричневой и тускло-черной краски, изредка разбавленные брызгами охры и белил, которые она щедро швыряла на полотно, больше напоминали выставку образцов сапожного крема.

А натурщик в это время, с трудом преодолев расходящееся косоглазие, прикипавшее к нему в процессе общения с астральным двойником, тащился на подгибающихся ногах в комнату и терял остатки сознания при виде ужастика, который с невероятной скоростью рождался на полотне…

Ко всему прочему Лёля была убеждена, что тетя Света с годами превратилась в мощнейшего энергетического вампира и в процессе творчества не столько самовыражается, сколько подпитывается чужой энергией. Недаром же ее единственной членораздельной картиной был автопортрет, на котором Света изобразила себя в виде летучей мыши… очевидно, породы desmodus rotundus vampirus, обыкновенный вампир!

И все-таки Марина Алексеевна и Лёля скорее откусили бы себе языки, чем признались Свете, как они относятся к ее «искусству», а с некоторых пор и к ней самой. Света была чем-то незыблемо-постоянным в их жизни. Они с Мариной еще в детский сад ходили в одну группу, потом вместе учились в школе, дружили в институте – всю жизнь дружили. Света лечила Лёльку от всех болезней и любила ее, как родную дочь. Сплелись ветвями и корнями, можно сказать! Ну как оторвешься? К тому же Света и ее причуды – такое чудное блюдо для пиршеств сплетниц, как называли свои редкие встречи Марина Алексеевна и ее любимая подружка Ниночка! Нет, обижать Свету нельзя. Надо терпеть. У нее все-таки масса достоинств, в числе которых – богатейшая подборка книг по разнообразным домашним женским радостям: кулинарии, консервированию, шитью, вязанию, макраме и всякому такому, вплоть до плетения кружев на коклюшках. Не у каждой женщины сыщется дома уникальный и дорогущий альбом всех моделей вязания из «Бурды»! А у Светы он был. Более того – Света готова была дать альбом подружке Мариночке «на сколько угодно», если только Мариночка или Лёлечка заглянут к ней на часок – попозировать.

Подружка Мариночка убиралась и не могла уступить этого ответственного занятия своей рассеянной дочери. Лёлька начнет сметать пыль с книжных полок, потом уткнется в Брокгауза с Ефроном, или в своего обожаемого Дика Фрэнсиса, или вообще в одну из этих кровожадных книжек из серии «Детектив глазами женщины»… Девчонке ведь совершенно все равно, что читать, только бы чем-нибудь набивать вечно голодные мозги! Спохватится часа через три… Разумеется, к Свете должна была идти Лёля, и только она.

– Ма, – с тоской сказала Лёля, – да она ведь надо мной уже раз десять извращалась. И на всех портретах рожи разные! Это сколько же у меня астральных двойников получается?

– Имя им легион, – хихикнула мама. – Иди, иди, моя радость. Думаешь, я не знаю, что тебе лучше одиннадцатого двойника увидеть, чем чистить мой любимый ковер?

Так-то оно, конечно, так…

Смирившись с неизбежностью, Лёля наконец собралась и пошла (протянув немыслимым образом часа два и успев отобедать), но никакого предчувствия не снизошло на нее и в этот раз. Ни обнадеживающего, ни пугающего. И единственное, что заставила ее сделать интуиция, это надеть не юбку, как обычно, а толстые вязаные штаны. С другой стороны, юбку еще надо было гладить, а штаны вот они, стоит только руку протянуть, – так что, может быть, это вовсе не интуиция, а лень сыграла свою положительную роль?..

Дмитрий. Февраль, 1999

Дрогнула под ногами земля. Кто-то дико закричал рядом. Дмитрий обернулся. Кричала жена Игоря Ивановича, глядя, как гараж, ставший могилой ее мужа, медленно схлопывается, будто карточный домик.

Бог ты мой! Да ведь там только что были ребята! Минутой раньше – и…

– Землетрясение! – завопил кто-то.

Люди, оказавшиеся у гаражей, в панике бросились врассыпную. Но земля больше не дрожала, и мутно-красное облако медленно оседало, обнажая уродливые очертания разрушенной «свечи».

– Газ! – выдохнул стоявший рядом с Дмитрием Юра Разумихин и крикнул: – Ребята, ЧС! Доктор, останешься, Андрей с ним, остальные в машину! Дайте связь с базой, с аварийной горгаза!

Дмитрий сорвался с места. Большой красно-белый автобус МЧС уже взревывал мотором, разворачиваясь.

– Газ, конечно, газ! – с ненавистью бормотал Юра, плюхаясь на сиденье рядом с Дмитрием. – Понаделали евроремонтов, руки бы поотрубал этим мастерам!

Да уж… Мало того, что хозяева норовят немыслимым образом изогнуть и спрятать трубы газа и замаскировать вентиляцию, – в квартире появляется газосварочный аппарат с баллонами. А кто с ним работает, какой мастер, – неведомо, как неведомо и то, с похмелья старается человек или на трезвую голову. Эти евроремонты, по мнению Разумихина, с которым от всей души соглашался Дмитрий, были минами замедленного действия, а заложниками неумехи-минера становились все соседи. И хуже всего то, что в наше время газовикам не пройти с профилактическим осмотром по квартирам. Мой дом – моя крепость! Но вот одна из таких крепостей уже сдалась незримому врагу…

Автобус спасателей ткнулся в обочину. Приехали. Слава богу хотя бы за то, что дежурная бригада аварийно-спасательного отряда оказалась рядом! Выскакивая, Дмитрий услышал вдали призрачный стон, который с каждым мгновением становился все громче и громче, перерастая в заливистый вой.

– Пожарные, – кивнул Разумихин. – Молодцы, тоже быстро сработали.

– Молодец у нас один, а они умницы, – бросил Серега, который очень ревниво относился к злоупотреблению своей фамилией. – Да их часть здесь буквально в двух шагах стоит! К тому же не вижу, чтобы что-нибудь горело…

И на какое-то время все замолкли, ошеломленно разглядывая остатки того, что еще совсем недавно Разумихин назвал «единственным приличным зданием».

Ударная волна смела большинство квартир по вертикали, и они осыпались вниз. Перекрытия этажей сложились бесформенной кучей. Кое-где торчали остатки стен, кое-где виднелось содержимое комнат, не до конца разрушенных взрывом, но в основном от дома осталась лишь бесформенная груда битого камня.

Дмитрия больно резанула неуместная мысль: как жалко, убого, бедно выглядят сейчас вещи, которые несколько минут назад украшали быт своих хозяев, а для кого-то вообще были смыслом жизни. Надвое разрезанный осколком бетонной плиты громадный, роскошный черный холодильник; двуспальная кровать, вставшая дыбом; с виду целехонький небольшой моноблок; платье, почему-то очень длинное, может быть вечернее, вольно раскинувшееся на остове стены, словно его нарочно повесили туда для просушки… Неизвестно, каким оно было раньше: въевшаяся кирпичная пыль придала ему жутко-красный оттенок. У ног Дмитрия шелестела страницами чистая, нетронутая книжка: какие-то занавесочки, салфеточки, кружавчики, схемы из точечек и палочек – пособие по вязанию, что ли? И – резким, болезненным толчком в сердце – из-под обломков стены торчит что-то похожее на крюк. Запорошенное кирпичной пылью, изломанное, особенно страшное в своей неестественной неподвижности и непринадлежности к миру живых…

– Рука, там рука! – воскликнул Серега Молодец.

И Разумихин кивнул:

– Вижу. Давай вперед. Ребята, работаем по живым!

Молодец и еще двое с лопатами и гидравлическими резаками двинулись к завалу. Дмитрий подавил желание присоединиться: остался рядом с Разумихиным, внимательно оглядывая развалины.

То, что возвышалось над грудой обломков, трудно было назвать даже частью дома. Сразу было видно, что сохранить не удастся ничего – придется разрушать до конца. Дом погиб… но некоторые перекрытия каким-то чудом остались висеть. Балки, арматура, клубки проводов торчали на разной высоте.

Затрещал зуммер радиотелефона Разумихина.

– Аварийщики сообщают: электричество, газ, вода отключены, можно работать, – сказал он Дмитрию, продолжая слушать. – Что? Гаражи мешают? А начальник ЧС еще не прибыл?.. Ладно, как только он у вас там появится, скажите наше мнение: порезать все эти железяки к той самой матери… Чем-чем?! Бензорезами мы это очень быстро устроим… Жаловаться будут? Да если мы хоть одного из хозяев этих железок живым вытащим, ему вряд ли будет до гаража!.. Ну хорошо, а пожарные могут сюда протянуть шланги с улицы? У нас пока не горит, но мало ли! И «Скорую» давайте, ребята уже начали откапывать… Конечно, вручную, в какую же еще? Ну, до связи!

Разумихин выключил рацию. Его светлые небольшие усы жестко встопорщились. Когда Разумихин злился, он напоминал свирепого камышового кота, только глаза у этого кота были голубые.

– Ты представляешь? – сказал возмущенно. – Гаражи мешают просунуться пожарным и крану. Бульдозеру тоже не пройти. Мы втиснулись – и все. Ну, достали меня сегодня эти гаражи!

– Да я понял, – кивнул Дмитрий, скользя напряженным взглядом по остаткам дома. – Конечно, ты прав, надо резать…

И осекся, сдвигая с лица щиток. Показалось или в самом деле вон там, на уровне пятого этажа, мелькнуло сквозь завесу пыли что-то похожее на человеческую фигуру? Или это крестообразная балка, застрявшая в проеме двери? Да, часть стены удержалась, но с обеих сторон от нее – пропасти, – как там мог зацепиться человек?!

– Точно! – указал вверх Разумихин. – Ну, бывают же чудеса! Дима, погоди. Надо расчистить подступы. А то ухнет все – не опомнишься.

Да, к стене так просто не подойдешь. То есть для Дмитрия, бывшего альпиниста-разрядника, перебраться через завал не составляло большого труда. Но он понял, о чем сейчас думает Разумихин, потому что и сам вспомнил жуткую историю с просевшим гаражом. Вот так же очертя голову те ухари ринулись внутрь – едва не погибнув сами и, возможно, погубив еще живого человека. Никто не знает, какие коварные пустоты скрыты под бесформенными грудами битого камня. Кирпичные осколки, на которые раскалывается кладка, особенно опасны для людей, оказавшихся в завале. Когда падают железобетонные плиты, между ними иногда остается пространство, в котором может уцелеть человек. Здесь таких спасительных мест практически не окажется, но, если эта жуткая груда сдвинется под чьей-то тяжестью или от неосторожного толчка, шансов у оставшихся внизу вообще не будет, даже призрачных!

А ведь человек, распятый там, на стене, точно жив. Только воля к жизни, осознанная или интуитивная, еще удерживает его на этой жердочке…

– Дима, как тебе нравится вот это? – тронул его за плечо Разумихин.

Дмитрий посмотрел по направлению его взгляда и увидел причудливую металлическую конструкцию, торчащую из обломков. Один ее конец упирался в землю недалеко от автобуса спасателей, другой уходил в стену бывшего здания. Все вместе напоминало металлическую восьмерку, скрещенную с такой же семеркой в горячечном сне какого-нибудь абстракциониста-монументалиста. Но еще больше это напоминало причудливый мост, по которому…

– Пройдешь? – осторожно спросил Разумихин.

– А куда деваться? – Дмитрий застегнул под подбородком каску. – Сколько он может там стоять? Надо снимать, пока не сорвался.

– Обвязку не забудь, – велел Разумихин и побежал к автобусу за сумкой с оборудованием.

Выхватил страховочный трос, веревки, защелкал карабинами, закрепляя все это на широких ремнях, крест-накрест охвативших Дмитрия. Помог продеть руки в лямки и навьючить на спину полегчавшую сумку. Хорошо, что отключили газ и не придется волочь респираторные баллоны!

– Штормовую лестницу возьмешь?

Дмитрий еще раз оценивающе взглянул на стену:

– Да нет, и так пройду. Лишняя тяжесть. Еще неизвестно, как себя этот мостик поведет. Очень кстати, что я сегодня не успел позавтракать, правда?

– И пообедать не успеешь, – утешил Разумихин. – Уже четвертый час! Ничего, наверстаем за ужином. Пошел, Дима, с богом!

– Ладно.

Лёля. Февраль, 1999

Зима в том году как дохнула холодом в январе, так и замерла, набрав полную грудь студеных ветров и заморозков. Конечно, они нет-нет да и вырывались из ее надутых щек в виде недолговечных снежочков и порывов ветра, но это проходило почти незамеченным на общем фоне слякотных февральских дней. Умные люди в деревнях поговаривали, что весна непременно расквитается морозами, а это плохо для урожая, однако беспечные горожане, в глубине души убежденные, будто хлеб падает в магазины непосредственно с небес, только радовались затянувшейся оттепели.

В автобусе по случаю субботы было относительно свободно, и никто не мешал Лёле собираться с силами перед встречей с тетей Светой. Конечно, теплилась слабая надежда: вдруг художница будет настолько занята самовыражением, что сунет ей альбом прямо в прихожей и поспешит выпроводить восвояси… увы!

Света открыла сразу; Лёле вообще показалось, будто она караулила долгожданную жертву у самой двери. Она едва дождалась, пока Лёля снимет куртку, сапоги и сунет ноги в расшлепанные, но все равно маловатые ей тапочки.

– Тетечка Светочка, – уныло пробормотала Лёля, влачась в кильватере творческой энергии, – ну что вы там нового увидите, а? Я сегодня до того не выспалась, ужас просто. А вдруг мой двойник тоже сова, как я, и тоже поспать хочет? Может, хоть астралу дадим отдохнуть? Неизвестно вообще, чем это еще чревато, если его невыспавшегося вызывать на контакт!

– Проходи, – не внемля, скомандовала Света. – Стань вот здесь. Держи свечку. Так… сейчас лампу выключу. И не волнуйся за своего двойника: он вполне может спать хоть до вечера. Сегодня я хочу увидеть не его, а твоего астрального антипода!

– Это еще кто? – хлопнула глазами Лёля, невольно подпадая под гипнотическую власть этого голоса, который несчетное число раз в жизни приказывал ей открыть рот, высунуть язык, сказать «А-а-а» и вообще – дышать или не дышать!

– Астральный антипод имеет образ твоего земного врага, – веско изрекла Света. – Твой враг во тьме.

– Мама дорогая! – Лёля от неожиданности капнула горячим воском на руку. – Ой! А вы уверены, что у меня вообще есть враги?

– Дурачок! Враги есть у всех! Не сейчас, так будут. У тебя еще вся жизнь впереди, за это время не только хондроз и морщины наживешь, но и целую гвардию врагов и завистников. А к неприятностям лучше быть готовым заранее, правильно я говорю?

Лёля вздохнула. Когда Света повесит наконец зеркало в комнате или хотя бы в прихожей? Может быть, там общение с астралом не будет таким тесным в буквальном смысле?..

Ей совершенно не улыбалось увидеть в темном зеркале своего потенциального врага и запомнить его навеки, а потом, при встрече с каждым новым человеком, заглядывать в память, как сыщик заглядывает в рукав, где прячет фотку объекта слежки.

– А откуда вы знаете, что сегодня на свиданку явится этот самый враг? Они что, по субботам особенно контактны?

– Да ты посмотри, как свеча зажжена, – снисходительно пробормотала художница. – С комля! Способна понять, что это значит, мамины книжки читаешь?

Лёля завела глаза. Да, свечу, запаленную с комля, ставят, чтобы навести порчу на врага и еще зачем-то – один бог знает, зачем! Ладно, хватит трепаться, пора приступать к контакту. Чем скорее все это начнется, тем скорее кончится. Только вот что особенно интересно: если портреты ее астрального двойника (и как бы якобы друга) напоминали по красоте полуразложившиеся трупы, то каков же из себя окажется облик того самого врага? Пожалуй, при одном взгляде на него не то что поседеешь – облысеешь начисто! Не хотелось бы расстаться с единственным своим бесспорным украшением, подумала Лёля и решила особо не усердствовать перед астралом.

Она и не усердствовала. Водила глазами по классическому маршруту: в угол – на нос – на предмет, считала минуты, с трудом сдерживая нервический смешок: Света взволнованно дышала ей в ухо, а Лёля ужасно боялась щекотки…

И обиженный астрал никого из себя не выпустил! В конце концов даже упертой Свете надоело попусту сопеть, и она констатировала:

– Ничего не видно. Нет контакта! Погаси свечку, а я пойду поставлю чайник.

Она вышла. Лёля довольно подмигнула своему отражению, кем бы оно в данный момент ни являлось, дунула на свечку, отвернулась от зеркала, чтобы крикнуть вслед хозяйке:

– Спасибо, я не хочу чаю, я лучше домой пойду!.. – Но не успела.

Что-то темное качнулось на нее, швырнув назад, но в то же мгновение такая же темная, тупая сила ударила в спину. Какое-то мгновение Лёля чувствовала себя подобно человеку, который оказался между двумя курьерскими поездами. Она оглохла, ослепла, ее трепало со всех сторон, как былинку, душная тьма заливала легкие, она пыталась хоть за что-нибудь ухватиться, и вот наконец это удалось. Вцепилась во что-то с обеих сторон, и вовремя – пол резко подскочил под ногами. Лёлю подбросило вверх, потом опустило на прежнее место, только теперь что-то больно, остро врезалось в мягкую подошву тапочки. Она переступила, пытаясь найти место поудобнее… резко качнулась вперед, назад, крепче вцепилась в то, за что держалась… В это мгновение тьма перед глазами слегка рассеялась, и Лёля увидела, что стоит на краю обрыва. Над обрывом реяло черно-красно-белое облако. Сквозь облако виднелись очертания отвесной скалы, из которой торчали корни деревьев…