* * *

Леонтий Брагин был сыном звонаря из Балахны и от роду доли лучшей для себя измыслить не мог, чем достижение высокого духовного звания. Пройдя букварное и грамматическое учение в духовной гимназии в родном городке, он за успехи в учении тринадцати лет от роду был взят в Нижегородскую семинарию, имевшую цель, по мысли правительства, готовить миссионеров для еще полуязыческого Поволжья.

Восемь лет впитывали в себя философские и богословские знания молодые нижегородские поповичи, а затем разъезжались: часть – продолжить образование в Московскую духовную академию, а другие – на места, в разные города Поволжья. Леонтий полагал, что он вернется в Балахну, а впрочем, готов был ехать куда угодно. Но суждено ему было иное: за успехи его отправили на медицинский факультет университета в Москву.

На торжественном выпускном акте 29 апреля получили дипломы в числе прочих и нижегородцы Орлов и Брагин. Но здесь пути их разошлись. Орлов остался в Москве – трудиться в Военном госпитале. А Брагин отправился в путешествие…

Практическая медицина нимало не влекла Леонтия, однако же любовь к латыни сыграла свою «пагубную» роль, ознакомив молодого человека с основами естествознания, а прежде всего ботаники. Он упивался научной латынью, будто музыкою; и для него чудом, благословением божьим было приглашение от Ивана Николаевича Лопухина, профессора Петербургской академии наук, отправиться после окончания университета в составе им возглавляемой экспедиции для изучения географического, геологического, этнографического и биологического состояния российских провинциальных краев от Санкт-Петербурга до самого Урала.

Однако накануне отправления экспедиции, простудившись под досадливым дождичком, Леонтий Брагин слег с осложнением, именуемым apostelo avris, сиречь нарывом в правом ухе, весьма болезнетворным и едва не сделавшимся причиною воспаления мозга. Когда Леонтий поднялся на ноги, экспедиция была уже в пути.

Недолго пребывал Брагин в растерянности относительно дальнейших своих действий. Он был готов следовать за лопухинской экспедицией. Ни о чем другом и думать не желал!

Наведя справки в Нижнем, он понадеялся, что сможет перехватить Лопухина в городке Василе, где Волга встречается с Сурой и где профессор планировал недолгую остановку. Сговорившись с хозяином торговой расшивы, которая шла вниз по течению, Леонтий в полдень холодного августовского дня прибыл на борт. Однако погода на глазах испортилась, и хозяин остерегся сниматься с якоря. Он оказался прав, ибо к вечеру разыгрался настоящий шторм.

Леонтий спустился в трюм, вынул из дорожной котомки походный подсвечник, чернильницу с крышечкой, очинил поострее перышко, разложил тетрадки и бойко застрочил, занося на бумагу все, что узнал от хозяина постоялого двора, когда из-за распутицы застрял на два дня близ Владимира:

«Прелюбопытное заблуждение владимирских жителей состоит в так называемом Плавучем озере. Озеро сие находится в восьми верстах от Владимира, весьма обширно оно и глубоко. Наименование «Плавучее озеро» произошло от следующей повести.

Великий князь Юрий Владимирович Долгорукий, объезжая и осматривая грады и веси правления своего, ехал чрез те места, где ныне стоит царствующий град Москва и которые тогда принадлежали некоему боярину Кутковичу. Князь Юрий Владимирович ждал поздравления от сего боярина, но сей горделивый боярин отвечал его посланным, что он нимало не обязан оказывать послушание князю, будучи сам властелин в маленькой своей землице. Юрий Владимирович, сильно раздраженный сим ответом, приказал своим воинам насильно привести пред себя сего упорного боярина. И как тот нимало не хотел извинять свою проступку, то по приказу князя на том же месте лишен был жизни.

Бывшие у него дети, сын и дочь, услышав о судьбе своего родителя, с великим воплем и рыданием прибежав, оплакивали тело отца своего…»

Леонтий поднял голову. В плеске воды и шуме ветра ему вдруг явственно почудился крик.

Прислушался. Встал, отодвинув сундучок, служивший ему столом.

В тесном трюме полутемно, ничего не различить, кроме звуков шторма.

«Может быть, на палубе что-то?» Он уже двинулся было к лесенке, но взгляд его рассеянно скользнул по записям в тетради:

«…с великим воплем и рыданием прибежали оплакивать тело отца своего…»

Леонтий усмехнулся. Вот чей крик ему послышался! Все очень просто! И все-таки холодком овевало ему спину, когда он снова уселся и продолжил работу:

«Великий князь Юрий Владимирович, будучи тронут жалостным состоянием осиротевших сих детей, взял их с собою, и князя Андрея, единого из сыновей своих, княжившего в Суздале и Ростове, а потом основавшего великокняжеский престол во Владимире и на Клязьме, женил на осиротевшей девице.

Княгиня, памятуя убиение отца своего, по наущению своего брата начала помышлять о мщении и подговорила бояр города Владимира. В скором времени обольщенные ею вельможи убили князя.

Князь Михаил Юрьевич, бывший преемником брата своего Андрея в княжении Суздальском и Ростовском, спроведав о плачевной судьбине брата своего и собрав полки свои, приступил к Владимиру. Изымав Кутковича и осудив праведным судом княгиню, яко участницу в убиении, определил им казнь: зашив их в коробы, приказал бросить в озеро, ныне Плавучим называемое…»

Волна ударила в борт расшивы, и Леонтий едва успел поймать подсвечник. Огонек погас. Пока нашаривал огниво, в темноте маячили коробы, плывущие по озеру, стон несся над водой… Наконец разжег свет и, отогнав призраки, уселся писать снова:

«Не мое дело испытывать справедливость сия повести. Для меня довольно сказать, что сия повесть во Владимире за истину почитается, и люди думают, что сих утопленников за их беспримерный знак неблагодарности и злобы земля не принимает, и так они до сих пор по оному озеру плавают. Однако князей, по повести, было потоплено двое, но воображаемых коробов иногда великое число по озеру плавает, и которые не что иное суть, как кочки, обросшие ветвистым мхом, которые на несколько сажен от берегов покрывает вода. Коренья и вести оного так крепко между собою сплелися, что по нему, как по зыбленному полу, ходить можно, однако не без опасности. Обширность озерных вод, обуреваемых ветрами, нередко отрывает целые глыбы или большие кочки упомянутого мха и носит их по озеру, отчего и заблуждение происходит народное».

Завершив свой поэтический рассказ сим натуралистическим финалом, Леонтий отложил вконец затупившееся перо и с удовольствием распрямил замлевшие, перепачканные в чернилах пальцы. Спаси Христос, все хорошо. И на душе полегчало. Правда, в ушах так и звенит крик… тот жалобный зов! Он наскоро помолился, потом скинул камзол, рубаху и штаны и, завернувшись в легонький тулупчик, оставшийся от отца, улегся на тюках с кожей, шерстью и льном, которыми была нагружена расшива.

Едва рассвело, как его разбудили беготня и суета на палубе. Торопливо одевшись, Леонтий поднялся наверх.

Шторм утих, будто его и не было. Расшива медленно двигалась по течению, распуская паруса. Занимался ясный рассвет. Печорский монастырь на траверзе правого борта сверкал куполами на зеленом берегу, в скрещении белых, серебряных, ослепительных солнечных лучей. С восторгом перекрестившись и сотворив поклон чудному видению, Леонтий пошел по палубе туда, где толпились люди. И блаженная улыбка сошла с его лица.

…Ее заметили, когда капитан велел сниматься с якоря. Она висела на якорном канате, слегка поднимаясь над водой, намертво вцепившись в него заледенелыми руками, а вокруг пояса была охвачена длинной полосой тонкого, но прочного шелка. Наверное, отчаявшись дождаться спасения, она в последнем проблеске сознания смогла привязать себя к канату. Так ее и вытащили вместе с якорем.

Люди снимали шапки, крестились. Тяжелое молчание царило на палубе.

– Может, на лодке переправлялись? – наконец решился кто-то нарушить тишину. – В такой-то шторм – верная погибель! Бедняжка, кричала небось, звала. А мы… Упокой, господи, ее душу!

«Это она кричала! – вдруг понял Леонтий. – И я слышал ее. Слышал! Боже мой!»

Он растолкал судовщиков, упал на колени в порыве раскаяния и отвел с лица утопленницы мокрые темные пряди.

Белое, строгое лицо открылось ему. В синеву бледные губы. Окоченелая шея…

Он провел кончиками пальцев по мраморной щеке, ледяной шее. И сильнее молнии вдруг пронзил его легчайший трепет пульса в голубой жилке!

– Жива! – крикнул Леонтий, рывком подхватывая безжизненное тело и прижимая к себе. Вся одежда его тотчас же сделалась насквозь мокрой, но он не чувствовал. – Жива! Скорее водки, что-нибудь сухое. Воды горячей!

Голова спасенной запрокинулась; и, когда Леонтий снова взглянул ей в лицо, сердце его на миг замерло.

Теперь он знал, зачем опоздал в экспедицию. Теперь он знал, что значит судьба!

Он не знал только, что держит на руках свою погибель.

8. Черная Татьяна

Растертая водкой, согретая, переодетая в сухое, спасенная, однако же, не подавала признаков жизни. Очевидно, испытание потрясло самые глубины ее существа. На смену холоду, сковывавшему ее тело, пришел неистовый жар. Лоб ее пылал, лицо побагровело, губы враз обметало досуха. Жизнь ее была в опасности, и ни хозяин расшивы, ни Леонтий не сомневались, что на борту ей оставаться никак нельзя.

Но как же быть? Вернуться в Нижний? О том хозяин и слышать не хотел, опасаясь упустить выгодного покупателя, к которому уже сильно опаздывал из-за внезапного шторма. Да и, возвратившись, куда больную в большом городе девать? Как найти ее дом, родню? Кто этим станет заниматься? Леонтий? Но где же поместит он беспамятную девушку на то время, пока разыщет ее семью? А ежели не разыщет? Вдруг она приезжая, тогда как быть? И главное – жизнь ее на волоске висит, ей уход нужен, лекарь нужен, а не путешествие и неудобства!

– Послушай-ка, молодец, – сказал наконец хозяин расшивы, хмуро поглядывая на осунувшееся лицо своего еще вчера такого веселого и беззаботного пассажира и проницая опытным взором, какая сердечная печаль терзает его и почему забота о незнакомой девушке стала вдруг средоточием его помыслов. – Послушай меня. Ты лишь до Василя с нами идти намеревался? Так вот, в версте до него я тебя высажу. Сейчас вода большая, почти к самому берегу сможем подойти. Там, на взгорье, изба стоит. Живет в ней цыганка, Татьяной ее зовут. Черная Татьяна. Страшна, как нечистый из преисподней, однако душою добра и разумом проворна. Поговаривают людишки: хаживают к ней лесные разбойнички, знается она с купцами беспошлинными ^[14]… Всякое может статься, но мне до того дела нет. И тебе быть не должно, коли проку от Татьяны ждешь. Знахарка она отменная. И если кто эту девку на ноги поставит, так лишь Татьяна. Она ко всем добра, тебя с дорогой душою примет!

Так и вышло. Едва Леонтий, держа на руках завернутую в тулупчик бесчувственную девушку, переступил порог избушки, одиноко стоявшей на высоком берегу Волги, окруженной с трех сторон дремучим лесом, как хозяйка, смуглая, с иссеченным шрамами лицом, проворно раскинула на широкой лавке в углу перинку, сверху бросила чистую ряднину и, ничего не спрашивая, помогла Леонтию уложить больную.

Не сводя пристальных черных глаз с неожиданного гостя, она выслушала его сбивчивый рассказ и чуть нахмурилась, когда он потянул из-за пазухи кошель. Но когда Леонтий щедро высыпал мрачной знахарке в подол все свое достояние – очень небогатое! – она молодо, заливисто рассмеялась:

– Сами-то, сударь, побираться пойдете? Да и куда мне столько! Я от своих трудов с хозяйства безбедно живу.

Она взяла два серебряных полтинника, остальные ссыпала обратно в кошель, затянула его веревочкой и, вернув Леонтию, приказала:

– А теперь, сударь, подите за дверь, мне больную осмотреть надобно.

Но тот не двинулся с места. Он не сводил глаз со смуглых и сухих рук цыганки, которые развязывали тесьму надетой на незнакомку мужской нательной рубахи, ибо ее платье, еще сырое, было увязано в узелок, а переодеть ее пришлось в единственную смену Леонтьева белья.

– Кто ходил за ней на расшиве? – спросила хозяйка и, не дождавшись ответа, обернулась.

Один взгляд в пылающее лицо молодого человека открыл цыганке все… А его глаза еще видели девицу такой, как там, в трюме расшивы, когда, растирая лишенную сознания незнакомку водкой, думая лишь о спасении ее жизни и о своей страшной вине перед нею, Леонтий вдруг, остановившись передохнуть, оцепенел перед зрелищем этого беспомощно распростертого белоснежного тела. Он никогда в жизни не видел обнаженной женщины, лишь только на срамных картинках, ходивших средь студентов, однако ничего, кроме отвращения, эти уродливые изображения в нем не вызывали. Плотские томления, по счастью, были к нему снисходительны, а жаркие рассказы друзей не будили фантазию, до двадцати пяти лет поглощенную исключительно учением. Но созерцание этой красоты, всецело отданной в его власть, подкосило Леонтия! Вся кровь его взыграла, разум помутился. Потрясенный до самых глубин существа, он был близок к тому, чтобы развести эти безвольно раскинутые ноги, втолкнуться меж ними, отведать первой девичьей крови своей жаждущей, словно бы стонущей от желания плотью. Но слишком велик был страх еще более повредить состоянию незнакомки, опасение, как бы она не умерла в его объятиях. Леонтий продолжал растирать ее, старательно устремляя взор в темный угол трюма, и руки его, тонувшие в этом обилии расцветающей плоти, жгло огнем вовсе не от огненной водки…

Он боялся себя. Однако состояние девушки сделалось ночью столь опасным, что это прогнало из головы Леонтия всякие греховные помыслы, и поутру его целиком поглотили поиски приюта для нее.

Но сейчас… сейчас он вновь не мог отвести глаз от белых холмов, открывшихся в широком вороте рубахи. Татьяна, мгновенно угадавшая его состояние, промолвила с ехидцей:

– Что-то в дверь задувает. Закрыли бы, сударь! Только с той сторонки.

Леонтий не слышал, не двинулся с места, медленно приходя в себя. Усмехнувшись, цыганка перестала раздевать больную и обхватила ее левое запястье, с ловкостью опытной лекарки нащупывая биение пульса. Пальцы девушки поникли в ее руке. На безымянном блеснул незатейливый серебряный перстенек с печаткой в виде подковки… И Татьяна, охнув, вдруг выронила ее безвольную руку.

Леонтий, услышав этот стон, встрепенулся, изумленно уставился на цыганку, которая оперлась на лавку, чуть не падая, и смуглое, темное лицо ее вдруг побледнело впрозелень.

– Что такое? – подскочил к ней Леонтий, перепуганный тем, что и эта, кажется, готова свалиться бесчувственна, а еще пуще – не пугала ли Татьяну до такой степени какая-то внезапность в состоянии больной. – Что с вами?

– Ни-че-го… – едва выговорила цыганка серыми губами, не сводя глаз с руки девушки. – Уже прошло. Прошло. – Она выпрямилась, еще бледная, но стараясь овладеть собою. – А теперь подите за дверь, сударь, мне осмотреть больную надобно!

Через некоторое время Татьяна его позвала. Она определила у незнакомки сильнейшую нервную горячку, отягощенную воспалением легких, но бралась излечить, хотя сразу сказала Леонтию, что подобные заболевания длятся долго и чреваты затяжным беспамятством.

– Так что отправляйтесь с богом, сударь, вдогон за своими сотоварищами, – велела наконец Татьяна. – Я уж сама тут слажу.

Леонтий молчал. Он и думать забыл об Иване Николаевиче Лопухине и обо всех своих мечтаниях, связанных с его экспедицией! Сидя у стола, накрытого для него проворной хозяйкою, и безотрывно глядя на занавеску, скрывавшую от него метавшуюся в жару девушку, он мрачно признавался себе, что не в силах никуда уехать от нее. Да и как уехать?! Ее слабость, ее беззащитность взывали к его милосердию и мужественности. Она столько выстрадала… Ей нужен защитник!

Решено. Леонтий найдет себе жилье в Василе и будет как можно чаще наезжать к Татьяне, а свободное время посвятит походам и поездкам по окрестностям – своей собственной экспедиции! Когда же девушка придет в себя и окрепнет, он почтет за честь доставить ее домой или куда она пожелает.

Однако непроницаемая завеса тайны все еще окутывала незнакомку. Как-то раз, в декабре, Леонтий застал Татьяну запертою в избе: дверь была заложена снаружи. Ворвавшись в дом, откуда неслись истошные крики, Леонтий замер перед разоренным ложем: девушка исчезла! Цыганка билась в рыданиях, и насилу смог Леонтий от нее добиться, что недавно ворвался в избу какой-то обезумевший цыган и утащил беспамятную девушку в лес. От этой вести Леонтий и сам едва не обезумел, а потому не заметил слабо латанных дыр в рассказе плачущей Татьяны. Потом Леонтий лишь смутно мог припомнить свой неистовый бег с ружьем наперевес по заснеженному лесу в сопровождении Татьяны, которая догадалась прихватить смоляной факел. Страшное зрелище открылось им: привада, убитый волк, одноглазый цыган с окровавленным ножом, а самое жуткое – девушка, почти раздетой лежащая на снегу. Цыган тогда исчез, ибо Леонтий и не вздумал его преследовать; все внимание было поглощено другим. Вспоминался обратный путь, когда Леонтий, чудилось, летел над сугробами, прижимая к груди незнакомку. И вновь ее голова лежала на его плече, а сердце слабо билось у самого его сердца, и он был почти счастлив, почти признателен чудовищному цыгану…

И все тогда началось сначала: жар, беспамятство, хмурая озабоченность Татьяны и горячечные томления Леонтия – прежние хлопоты и прежние надежды, пока наконец неожиданно для себя он не застал девушку в сознании и, впервые заглянув в серые, строгие глаза, понял, что с ним происходило все эти месяцы: он полюбил ее.

* * *

Шло время. Леонтий забросил все свои дела и всякий день наезжал из Василя в Татьянину избушку, ибо уже не в силах был жить, не видя Лизы каждодневно. Она быстро поправлялась, глаза засияли, мраморную бледность щек сменил румянец. Но, конечно, она была худа и обессилена; от дому далеко не отходила, хотя весенний оживающий лес манил, а все сидела на припеке у воды, уставившись на синюю гладь, слушая тихий говор волн, следя за солнечной игрою на просторном безоблачном небе, ибо дни стояли один в один: безветренные, жаркие, благоуханные.

Думы в усталой Лизиной голове текли так же медленно и мерно, как течение дней, как волны, но постепенно созревало решение: ей нет смысла возвращаться в Нижний. Зачем? Бродить по пепелищу? Лисонька где-то далеко, тетушка умерла, дом почти наверняка разграблен. Полгода ведь минуло, полгода! И постылей смерти возвращаться в тот дом, в те стены…

Ну, хорошо – не возвращаться. А как жить? Она не знала ответа. Тогда судьба распорядилась за нее.

В тот день Леонтий приехал уже на закате, а потом, засидевшись с Лизой на бережку до первой звезды, расседлал коня, задал ему корму и с деланным огорчением сообщил Татьяне, что беда, запозднился и должен просить ночлега. Татьяна в ответ лишь усмехнулась с тонкой женской язвительностью и принялась собирать ужин. Завесили окна от комаров и зажгли лучину. Леонтий, щурясь от дыма, что-то по обыкновению строчил в своей тетради.

Лиза смотрела с любопытством: ее забавляли занятия Брагина. Молодому красивому мужчине шататься по свету, чтобы в тетрадки записывать и без того всем известное?! В представлении Лизы для истинных мужчин существовали только два достойных уважения занятия: военная служба или помещичья жизнь. Ну, может быть, еще купеческие дела. Остальное – удел неудачников, ни хваткой, ни догадкою не отличающихся. И, оставаясь безгранично благодарной Леонтию, не в силах не восхищаться его привлекательностью и добротою, она тем не менее относилась к нему с изрядной толикой снисходительности, словно взрослая женщина к неразумному недорослю.

Татьяна поставила на стол чугунки с окрошкою и кашею и отошла поправить занавеску на окне, потому что в щелку уже просочился первый шустрый комарик и затянул свою занудливую песнь. Татьяна чуть сдвинула завесь, бросила мимолетный взгляд во двор… да, охнув, так и припала к окну.

– Что? – вскочил Леонтий, хватаясь за ружье, главную свою драгоценность, кое было всегда при нем.

Татьяна, не отвечая, выметнулась на крыльцо. Леонтий бросился следом.

Но возле избы никого не было. Лес стоял темен и недвижим, под берегом тихо дышала река.

– Знать, помстилось, – медленно вымолвила Татьяна, возвращаясь в горницу. – К столу пожалуйте. Каша стынет.

Однако по всему видно было, что беспокойство ее не улеглось. Она ела рассеянно, вздыхая, уставившись в угол, словно что-то неведомое там высматривала. Леонтий и Лиза тревожно переглядывались.

Словно почуяв их тревогу, Татьяна вдруг подняла отягощенную невеселыми думами голову и пристально взглянула в глаза сперва Леонтию, а потом и Лизе.

– Беда близко, – тихо сказала цыганка, и оба они выпрямились даже с некоторым облегчением, потому что неизвестность и смутные предчувствия гнетут куда более, нежели прямая и открытая угроза. – Чуть рассветет, Леонтий Петрович, уведешь девку отсюда. В Василе вы…

– Что? – перебила Лиза, дрожа губами. – Ты меня выгоняешь?

Татьяна вскинула глаза, и Лиза, увидев их странный блеск, поняла, что они полны слез.

– Деточка… – вымолвила Татьяна с такою нежностью, что Лиза не сдержалась и громко всхлипнула. – Девонька моя, дочечка, я тебя не выгоняю, а спасаю, родненькая ты моя! Но только не проклинай, не проклинай меня!

Это Лиза не смогла вынести. Она бросилась к Татьяне и обняла ее что было сил. Цыганка была лишь по плечо девушке, вытянувшейся за время болезни. И со стороны могло показаться, что это Татьяна плачет, а Лиза ее утешает. Впрочем, Леонтию, который остолбенело слушал задыхающуюся Татьянину скороговорку, вскоре стало ясно, что так оно и есть.

– Прости меня, деточка, прости, голубушка, – невнятно бормотала Татьяна. – Не знала ты, а ведь это с моего пособничества тебя когда-то от родимой маменьки отняли, жесткосердной Неониле вверили, в беду вековечную вовлекли. За то меня отец твой, князь Михайла Иванович, приказал плетьми сечь до смерти…

Лизе почудилось, будто в самое сердце ее вонзилась раскаленная игла. Нет, да нет же, она ослышалась! Татьяна не в себе, не ведает, что говорит!

А та, справившись с рыданиями, отстранилась от Лизы и выпрямилась.

– Сейчас за окном я видела Вайду. Я-то его лучше, чем кто-то другой, знаю! Вайда от своего не отступится.

– Он брат твой? – осененная неожиданной догадкою, спросила Лиза, смахивая слезы и с пробудившимся недоверием глядя на цыганку.

– Он мне брат родной, да матки не одной, – печально усмехнулась та. – Мужем был он мне… мужем! А сестра его Неонила.

Лиза онемела.

Сестра! Неонила Федоровна, сухая и строгая, – сестра этого кровожадного чудовища? Невозможно, в голове не укладывается! Да они и не похожи ничуточки.

Татьяна досуха утерла лицо уголком платка, тяжело вздохнула:

– Сядь, Лизонька. Ты сядь. И вы, Леонтий Петрович, сядьте. Напоследок повиниться перед вами хочу. Разговор-то мой, конечно, тайный, особенный, да уж коли судьба так заплела… Ответьте, Леонтий Петрович, вы единожды Лизоньку спасли, так спасете ли другожды?

Тот резко кивнул.

– Хорошо, коли так. Тогда вам сию историю тоже знать надобно. Ведь и впрямь Неонила, кою Лизонька теткою считала…

– Тетушка умерла, – перебила Лиза, снова ощущая жгучую влагу в глазах. – Умерла!

Татьяна, зажмурясь, тяжело качнула головой. – А дочка ее где же?

– Дочка?! – Лизу будто ошпарило. – Нету у нее никакой дочки!

– Есть, – скорбно улыбнулась Татьяна. – Жили ведь у Неонилы две девочки. Одна – князя Измайлова родная дочь. Другая – ее, Неонилы, и доброго молодца, удалого удальца… царствие ему небесное! Да и ей, упокойнице. А ты ее сестрицею двоюродною полагала, Неонилину дочь. Где ж она теперь?

– Не знаю. Она вышла замуж и уехала, убежала из дому. Она ведь ничего не знала, и я тоже…

– Вот теперь самое время и узнать. – Татьяна вздохнула, словно набираясь сил вести долгий и нелегкий рассказ.

* * *

Матерью Неонилы была честная дочь купеческая, родом из Арзамаса. Аграфеной звали ее, Грушенькой. Стал как-то раз табор под городом, и сманил девку из дому красавец цыган.

Пришлась по сердцу Грушеньке кочевая жизнь, по сердцу пришлась вольная любовь. Одно неладно: у Тодора уже была в таборе жена, и сын был. Совсем младенчик! Вайдой звали его, и Ружа, его мать (это имя значит «роза»; и верно, была она, как роза, прекрасна и, будто колючки, зла), крепко любила Тодора. Не стоило Руже большого труда споить Тодора злыми зельями, отвести его сердце от молоденькой русской боярышни, которая ни спеть, ни сплясать, ни приласкать жарко не могла. Он и видеть Грушеньку более не хотел. А она была уже брюхатая.

И вот настало время Грушеньке родить. Но никто на нее и не глядел, никто и не думал боль ей облегчить! Никто, кроме Марьяны, молоденькой цыганки. Когда стемнело, она запрягла в телегу коня, уложила Грушеньку на попону и погнала свою повозку к Арзамасу.

Разразилась гроза, и в пути у Грушеньки начались роды. Марьяна впервые в жизни неумелыми руками принимала ребенка – девочку.

Наутро они вновь тронулись в путь и к полудню достигли Арзамаса. Грушенькин отец встретил всех троих со слезами счастья, однако тот же день Грушенька преставилась, так и не придя в сознание. Осталась старику одна утеха – внучка. Чтобы не ожесточить его сердца, отвести зло от табора, Марьяна солгала ему, что муж Грушеньки тоже умер. Назвали девочку Неонилою, отчество дали Федоровна, по имени отца Грушеньки. А Марьяна подумала, что Тодор – по-русски Федор!

Прощаясь с Марьяною, отец Грушеньки сказал, что всю жизнь и он, и внучка будут бога за нее молить и встречать у себя как родную. Марьяне, сироте цыганской, он полюбился будто родной отец. И через несколько лет, когда табор вновь пришел в эти края, она наведалась в дом старого купца со своей дочерью, Татьяною, и с осиротевшим Вайдою, сводным братом Неонилы…

Неонила же к тому времени подросла и обещала сделаться настоящею красавицею. Нрав у нее был непростой. Задурила девке голову ее крестная мать, дальняя родственница, княгиня Измайлова, которая иногда наезжала в Арзамас и при каждой встрече сулила, что, лишь подрастет девочка, будет взята в измайловское поместье горничной за красоту и угожество. Госпожа приказала деду Неонилы принять для внучки домашних учителей, ибо ей желательно было иметь не столько горничную, сколько хорошенькую и образованную компаньонку.

Со временем княгиня сдержала свое слово. Неонила простилась с дедом и умчалась в подмосковное имение Измайловых, без оглядки на родной дом. Старик не вынес разлуки и тихо угас уже через месяц. Но даже умри он на ее руках, это не остановило бы Неонилу! Неистовая душа у ней была, летучая, как шальной огонь, в одно мгновение безжалостно пожирающий все вокруг.

В Измайлове всем заправлял молодой господин Михайла Иванович. Был он красоты необыкновенной – ястребиной, дерзкой – и, как ястреб на добычу, бросился на молоденькую горничную. Да она не больно-то и противилась, ибо любовь к молодому князю с первого взгляда поразила ее в самое сердце – как поразила некогда Грушеньку любовь к Тодору. Как всегда поражает любовь! Но… милость барина – как роса утренняя. Солнце взойдет, и нет ее! Очень скоро Неонила с ее ненасытной страстью и навязчивостью наскучила Михайле Ивановичу, и ласки господина обратились на другую горничную, Пелагею, белую, румяную и спокойную, словно раннее летнее утро.

Последствия их связи, однако, вскоре сделались очевидны, и это положило предел долготерпению княгини-матери. Последовал скандал, после чего Палашку разжаловали в скотницы, а старая княгиня написала своему троюродному брату, графу Стрешневу, письмо, в котором просила руки его дочери Марии для своего непутевого сына.

Лишь перед самым венчанием жених с невестою впервые увидели друг друга. Увидели, и князь Михайла понял, что наконец-то нашел ту, которую так долго и неразборчиво искал.

Неонилу определили в горничные к Марии Павловне. И у ней не было оснований жаловаться на свое положение, ибо добрее и милее молодой княгини вряд ли могло бы сыскаться в свете существо. Неонила спрятала в карман свой норов, давно уже поняв, что князь Михайла Иванович не из тех, кто на старые тропки ворочается, и, пытаясь вернуть его расположение, она рискует лишиться всего, что имеет.

Князь мало вреда видел в том, что прежняя любовница прислуживает его жене, он ведь привык к безусловной покорности былых своих фавориток: так, Пелагея за честь почла родить сына от своего господина, пусть и пришлось ходить отныне в скотницах… Однако он мало знал Неонилу! Коварства и терпения ей было не занимать, а чтобы полностью отвести от себя могущие возникнуть подозрения, она решилась вот на что.

У Марии Павловны был брат, граф Василий Стрешнев, путешественник, авантюрист, забияка. Приехав навестить сестру, вышедшую замуж, Василий Стрешнев тотчас обратил внимание на огневзорую горничную с тонким лицом и живым, страстным нравом. Неонила тоже казалась влюбленною. Чуть было не сделался новый скандал, ибо граф Василий, увлекшись не в шутку, начал поговаривать о браке; однако спустя некоторое время, напоровшись в лесу на браконьерский самострел, граф был смертельно ранен и вскоре скончался, заклиная сестру и зятя не оставить Неонилу, которая к тому времени была беременна. Родилась у нее дочь, которую она назвала Елизаветою в честь старой княгини, своей крестной матери и благодетельницы.

Безутешную Неонилу сосватали за камердинера князя Михайлы, Василия Елагина, человека смекалистого и до чрезвычайности покладистого во всем, что касалось преумножения его благ. Несмотря на внебрачное дитя, он был с Неонилою добр и почтителен, ценя ее красоту, ум, а того пуще – приданое, кое она принесла, и, конечно, вольную, ибо Василий был крепостным. Получив свободу, он решился оставить князя (да тот только и мечтал спровадить Неонилу и приплод со двора) и уехать в Тулу, Рязань ли, Орел, где мог завести свое дело.

Неонила оправлялась после родов, но, чуть окрепнув, должна была отправиться вслед за мужем, который отбыл вперед. Тем временем разрешилась от бремени и молодая княгиня Мария Павловна. Она тоже родила дочь, которую тоже назвали Елизаветою и тоже в честь матери князя.

В имении воцарились счастье и покой. Да ненадолго!

Беда пришла в тот день, когда пастухи схватили в ночном молодого цыгана, пытавшегося угнать чуть ли не полтабуна. Его скрутили и, избитого, окровавленного, потащили на расправу к князю.