– Разумеется, ведь Россия – не Англия! Здесь у нас вор на воре сидит и вором погоняет! – усмехнулся старший Чердынцев, усмотревший в сем заявлении Десмонда прямое к себе недоверие, и, швырнув на стол бумаги, подтверждавшие права племянника, удалился.

Отношения в доме сделались натянутые… Граф, впрочем, был человеком слова и дела, опять же – память о любимой сестре все еще владела сердцем. Несколько охладев к бесцеремонному племяннику, он препоручил его Олегу. Вот так и вышло, что в Воротынец Десмонда сопровождал молодой Чердынцев; он же помогал исполнить всяческие формальности, отыскать хорошего управляющего. Дела, однако, затянулись… Сперва Десмонд намеревался воротиться в Петербург по первопутку, чтобы добраться до Англии к Рождеству, затем стал чаять успеть к Рождеству хотя бы в Петербург!

Одним словом, судьба распорядилась так, что ночь перед Рождеством двоюродные братья встретили в пути…

* * *

Самое обидное, что дом был в каких-нибудь трех верстах, когда сани вдруг стали, и внезапная остановка сия прервала не только плавное движение, но и тягучую дремоту, в кою погружены были седоки. Сначала они, конечно, ничего недоброго не заподозрили, а только сонно, тупо таращились в полутьму, рассеиваемую игрою огня за дверцею малой печурочки, наполнявшей возок своим жарким дыханием (путешествовали Чердынцевы всегда с такими удобствами, которые превращали тяготы и нудное течение времени почти в удовольствие).

Олег потер ладонью запотевшее оконце: в возке были настоящие стекла, даже не слюдяные вставочки! Ох и заметь! ^[5] Вихри неслись над землей, взмывали к взбаламученным небесам, и чудились в них некие непредставимые существа с разметавшимися белыми волосами, неимоверно длинными руками, белые лица, огромные хохочущие рты… Он быстро перекрестился.

– Ну и ночка! – пробормотал, зябко поеживаясь. – Истинно праздник для нечисти. Удалая ночка, разбойничья! Сейчас бы на посиделки нагрянуть, не то в баньку.

– О, bagnio! – услышав знакомое слово, оживился Десмонд. – The bagnio, good, yes, да?

Олег хихикнул. Кое-каких русских словечек кузен, оказавшийся весьма смышленым, поднабрался. Он умел вполне сносно объяснить прислуге, что «каша – now, bad, but, блини – yes, very good!». Но почему-то упорно именовал кафтан армяком, доводя лакеев до судорог в усилиях сдержать непочтительный хохот, и недоумевал, почему в его присутствии у них начинают болеть животы, – но все же его «о-де-ва-ся, please!» – было всеми понимаемо. Зато полюбившуюся баню Десмонд упорно называл the bagnio, что по-английски, как известно, значит – веселый дом, и как Олег ни сдерживался, он не смог не засмеяться, тем паче что на ум пришла очень подходящая история.

– А ведь и верно! – воскликнул он. – Веселый дом! Я в прошлое Рождество пошел с нашими дворовыми к девкам на посиделки, в деревню. Ряжеными мы пришли, меня никто не признал, – поспешил он пояснить, увидев, как удивленно взлетели брови Десмонда: как это, мол, так, лорд Чердынцев предается простонародному веселью?! Все-таки правду говорят про англичан, что они жуткие задаваки… как это по-ихнему?.. снобы! – Но весело было. Я в жизни так не веселился. Пели, плясали, бутылочку крутили, целовались все подряд. А потом заметил, что девки по одной, по две куда-то бегают. Думал, по нужде, но нет: возвращаются – и ну шептаться, причем кто веселится еще пуще, кто печалится. Спросил парней, те и говорят: небось девки в баню гадать бегают. А знаешь, как в бане гадают?

– Гада-ют? – поразился Десмонд. – What is? Где моются?

– Вот-вот, – кивнул Олег. – В ночь на Рождество прибежит девка в пустую баньку, станет спиной к печке, юбку задерет и молвит: «Батюшко-банник, открой мне, за кем мне в замужестве быть, за бедным аль за богатым?»

Хоть английский Олега за время общения с кузеном существенно улучшился, он все же засомневался, правильно ли выражается, уж больно выкатились глаза Десмонда. Впрочем, тут же стало ясно, к чему относится это недоумение.

– Юбку задирают? – прокудахтал Десмонд, едва сдерживая смех. – И что потом?

– Потом банник, стало быть, должен девку по заднице погладить. Ежели теплой лапой погладит, будет у нее муж добрый, ежели холодной – злой. Мохнатая лапа – быть девке за богатым, голая – за бедным. Вот такое гадание!

– Ну, ну и что потом?! – понукал Десмонд, чуя по улыбке Олега, что в сей вечер стряслось нечто особенное.

Молодой Чердынцев не заставил себя долго упрашивать:

– Там девка была одна – Аксютка, ну, хороша, будто яблочко наливное. Титьки – во! – Он очертил два фантастических полушария, потом, заметив, что Десмонд в сомнении поджал губы, слегка приблизил окружности к реальности: – Ну, вот такие, не меньше! Задница – тоже будь здоров. Идет – аж вся колышется. Ну я и говорю Костюньке, лакею нашему: мол, я сейчас отлучусь, а ты Аксютку подговори в баньку пойти, тоже на суженого погадать, а то, мол, и не заметишь, как в девках засидишься! Да когда она пойдет, говорю, постереги, чтоб никто туда более не совался. Костюнька – он смышленый: не зря его батюшка в наш петербургский особняк отвез, поставил там помощником управляющего! – мигнул мне: все, дескать, слажено будет! Я вышел тихонько – да к баньке. Зашел, затаился возле печки. Кругом тьма египетская, только луна сквозь малое окошечко едва посвечивает. Ночь выдалась тогда лунная, не то что теперь. Стою – стужа лютая, зуб на зуб не попадает, а девки все нет. Ну, думаю, быть тебе битым, Костюнька, не послушалась Аксютка! И вдруг – чу! – снег хрустит под торопливыми шажками. Бежит со всех ног! Вскочила в баньку – я аж дышать перестал, – огляделась, да что в такой тьме увидишь? Повернулась к печке спиной и юбки – р-раз! – на спину себе забросила. Задница у нее – ну, сугроба белее! Как поглядел я на это богатство – у меня едва штаны не прорвались. А она из-под юбок своих бормочет: покажи, мол, банник-батюшко, каков будет мой суженый? Я руку-то нарочно за пазухой держал, она не то что теплая – горячая была. Погладил я Аксютку – она аж взвизгнула, но ничего, наутек не кинулась. Я ее сперва легонько потрогал, потом осмелел: огладил всю, пощекотал так, что она пуще изогнулась. Узрел я… сам понимаешь что. Ну, только что волком не взвыл, такой пожар в чреслах разгорелся! А она девка-дура, на лавку локтями оперлась, чтоб стоять удобнее, ноги расставила да и говорит: «А покажи мне, батюшко-банник, каково-то будет мне с мужем жить, сладко ай нет?»

Я так и обмер!.. Сперва хотел ее пальцем потрогать, но уж терпеть мочи не было. Вмиг штаны спустил да как наддал – она и пикнуть не успела, как я в нее ворвался. – Олег возбужденно перевел дыхание. – Ну, словно в печку сунул, скажу я тебе! Аксютка аж с лавки свалилась, но я своего не упустил! Барахтались, пока я вовсе не опустошился. И сзади ее, и спереди, и всяко разно. А ей хоть бы что: подскакивает да приговаривает: «А ну, еще, банничек-батюшко, а ну, наддай пару и третьего, и четвертого!» Прыткая оказалась – жаль, что не девка уж была. Хоть и печалился я, что распечатанною она мне досталась, а потом понял, что нет худа без добра: кой-чему ее успели научить прежние ухажеры, да лихо научить! Ну, когда я встал – ноги, вот те крест, были как у юродивого, тряскою тряслись и подгибались, – то сказал Аксютке (она так и валялась на полу, вишь, не только она меня, но и я ее крепенько уходил!): «Быть тебе, – сказал, – за богатым, Аксютка!» Слово я свое исполнил: сперва в дом взял, а когда намиловались вволю и молодка зачреватела, выдал ее за Костюньку. Tеперь оба в Петербурге, в доме нашем, надзирают за хозяйством, сынок у них растет…

– Твой сын? – удивился Десмонд. – А отчим его не обижает?

– Попробовал бы! – воздел крепкий кулак Олег. – Нет, любит, как своего. Мальчишке и невдомек, что он барский байстрюк. Зачем ему лишние мечтания? Костюнька знает, что я ни его, ни мальчонку не обижу, да и Аксютку… – он хмыкнул, – не обижаю никогда. Бывало, надоест в Петербурге по непотребным девкам заморским тощим таскаться, вернешься домой, скажешь: «А ну, Аксютка, взбей перинку!» – она тут же, где попало, хоть на полу, хоть на лестнице, хоть в спальне моей, бряк на спину – и ноги врозь.

– А муж?! – округлил глаза Десмонд.

– Да ну, ему-то что? Убудет от бабы, что ль? – отмахнулся Олег. – Тут гвардейский полк надобен, чтоб от нее убыло! И мне хватает, и Костюньке… подозреваю, близ этого пирога еще не один из лакеев кормится.

– Амфитрион, – пробормотал Десмонд, и Олег так и закатился.

– Амфитрион, ну истинный наш Костюнька Амфитрион! ^[6]

Они хохотали от души, но обоими владели разные мысли. Олег думал, что сейчас ему бы сошла любая, всякая, от тощей заморской до сдобной отечественной. Ох, поскорее бы добраться до дому – там уж он живо сыщет себе сговорчивую молодку и о Десмонде позаботится. Похоже, ему тоже невтерпеж сделалось – вон как ерзает. Это ведь сколько – не меньше пяти суток минуло, как они простились с веселыми воротынскими красавицами? Воистину, блюли свято рождественский пост, хоть и не по своей воле. Cказано: пресыщение подавляет дух, но ведь чрезмерный пост расслабляет тело!

– Да чего ж это кони все стоят да стоят? – нетвердым голосом вымолвил Десмонд. – Не случилось ли чего? Надо бы поглядеть. – И он, держась на ногах как-то неуверенно, неестественно («Кажется, стоят не только кони!» – глумливо подумал Олег), придвинулся к полсти, закрывавшей вход.

– Эй, там метель! Шубу накинь! – прикрикнул многоопытный русский.

Англичанин вяло отмахнулся:

– Мне и так жарко! – Однако все же послушался, сгреб в охапку тяжелую медвежью шубу и вывалился наружу, в белое снежное круженье.

Следом выбрался Олег – и ветер, а также новости, сообщенные сплошь белым, с наметенными на шапке и плечах сугробами, кучером, вмиг выбили из его мыслей и тела всякую похоть.

Возок стоял на обрывистом берегу Басурманки – так звалась неширокая, но гулливая речушка с таким быстрым течением, что его не могли остановить даже морозы. А морозов-то настоящих в этом году еще не было. Оттепель сменялась заморозками да вьюгами: зима выдалась сырая, снежная, но не лютая. Басурманка бежала, курилась в высоких берегах, и покосившийся мосток весь закуржавел ^[7], оброс снежною бородою, оледенел до того, что сделался горбом – скользким, непроезжим, опасным горбом, повести на который тройку с осадистым возком мог только сумасшедший.

Слава богу, кучера им подбирал сам граф Чердынцев и выбрал Клима, степенного осторожного мужика. Тот приложил все усилия, чтобы уговорить барина не кидаться на мост очертя голову. Клим показал молодому графу коварные надолбы, предательски расшатанные сырой снежной тяжестью доски, оборвавшиеся перила. Для наглядности сгреб увесистый ком снега и бросил его вниз, где под белым паром можно было различить черное стремительное течение: вот так, мол, все мы ухнемся с моста, ежели по нему поедем! Молодой барин поартачился было (ну что ж, дело господское!), доказывая, что запросто можно двух пристяжных выпрячь и перевести на другой берег, а мост одолеть на одном кореннике. Однако, взойдя на этот горб вновь, уразумел всю глупость своего предложения – и, удрученный, воротился к возку.

– Ну? – спросил уныло. – В объезд, что ли?

– В объезд, – со вздохом согласился Клим; объезд означал еще часов пять пути, дай бог, ежели к утру доберутся до Чердынцева! Теперь уж, наверное, полночь…

Барин полез в возок; Клим, кляня про себя судьбу, взгромоздился на облучок, собрал вожжи, присвистнул на приунывших, измученных «залетных»… Вдруг барин окликнул:

– Погоди, Клим. А где же мой кузен?

Клим досадливо сдвинул шапку на затылок. Мало того, что у этого иноземца целых четыре имени: Кузен, Милорд, Мистер и Десмонд, так он еще и запропастился куда-то.

– Отошел небось по нужде, – буркнул Клим, безнадежным взором пытаясь проницать окрестности.

Куда там! Белая мгла вокруг – и ничего больше: ни земли, ни неба, ни чужеземца с четырьмя именами.

Пропал он! Как есть пропал!

Английский рыцарь Ланселот

Какое-то время Десмонд постоял на берегу, слушая возбужденные переговоры Олега с кучером и поражаясь тугодумству этих русских. О чем вообще размышлять, о чем спорить? Если нельзя перейти по одному мосту, следует незамедлительно искать другой! Неужели для того, чтобы понять это, нужно разыграть целый спектакль, – и все это на сыром ветру, который так и хлещет снеговыми вихрями, хлестко выжигает глаза, забивает рот и покрывает лицо ноздреватой мокрой массой!

Десмонд стал спиной к ветру, поднял воротник и упрятал в него нос. Приходилось то и дело переступать, не то вокруг валенок мгновенно наметало настоящие сугробы. Еще хорошо, что не привелось испытать настоящего русского мороза. Прежде Десмонд жалел, что не отведал этой местной ecsotik, а сегодня – вот уж нет! Иначе он уже превратился бы в ледяную статую, пока его кузен с Климом доказывают друг другу очевидные вещи. Впрочем, может быть, они просто не знают, где этот самый объезд? Ну так нужно пойти спросить какого-нибудь… как это по-русски? – доброго человека. Вон чернеются сквозь белую мглу очертания небольшого домишки, наверняка те, кто живет там, лучше, чем его спутники, знают окрестности.

Десмонд оглянулся, чтобы указать Олегу на этот неведомый дом, да так и ахнул: ни кузена, ни кучера, ни возка с тройкою рядом уже не было! Словно снеговые черти их унесли, прихватив заодно и речку с оледенелым непроезжим мостиком…

Ему приходилось слышать, что русских вечно кто-нибудь «морочит». Например, на спящего в душной избе или на горячей печке обязательно наваливается некое существо, похожее то ли на кошку, то ли на сивенького старичка, и душит или «давит». Или бегут парни и девушки на речку купаться. Нет, чтобы поплескаться у бережка или устроить заплыв по вольной, спокойной воде, – лупят своими саженками на самую стремнину, в водовороты! Или кидаются с берега, даже не промерив предварительно дно, усеянное к тому же жуткими корягами. А потом выскакивают на берег и кричат, что одного непутевого купальщика уволок зеленобородый, скользкий, опутанный тиной и водорослями мужик по прозвищу водяной.

Или вот еще: напариваются в своих безумно жарких банях, где впору пытать злоупорствующих преступников, до одури, до умопомрачения, разводят пар такой, что вся кровь ударяет в голову… А потом, когда находят в баньке угоревшего до смерти бедолагу, уверяют, что голый, противный, тощий старикашка, весь облепленный банными листьями, банником прозываемый, уморил его, за что-то прогневавшись: или тот не оставил ему в прошлый раз воды на дне шайки, или не принес корочки ржаной, густо посыпанной солью. А чаще всего – при строительстве сей баньки не зарыл под порожек черного петуха со свернутой шеей!

Перебрав в памяти эти и подобные им случаи, Десмонд уже был готов поверить, что в такую колдовскую ночь его морочит какой-нибудь русский леший, но… Военный, солдатский опыт не дал разыграться воображению. Известно, что правая нога ступает шире, чем левая, и когда человек идет по тропе или по дороге, то невольно выравнивается по ней. А вот нетореный путь – кто-кто, а Десмонд это прекрасно знал – не дает подсказки. Путнику кажется, будто он идет прямо, – на самом же деле он неприметно поворачивает влево. И никакие снеговые черти здесь ни при чем! Просто, топчась на месте, он незаметно для себя отступал от берега – вот и отошел достаточно далеко и потерял из виду возок, коней и людей. Однако времени прошло всего ничего, они где-то рядом. И если крикнуть погромче, Олег тотчас отзовется. Но что проку кричать? Лучше Десмонд сначала найдет объезд и другой мост, а потом вернется и утрет нос этим бестолковым северянам!

Десмонд усмехнулся. Это было неосмотрительно: коварный снеговой клуб тут же влетел в его рот. Он выплюнул стылую кашу, закрылся воротником до самых глаз и, сколько мог торопливо, зашагал к черному строению, вспоминая про себя подходящие к случаю русские слова: «Мост – лед, не ка-рош. Хочу ест другой мост? Говорить, please: барин дать грош – для russian vodka!»

Нет, что-то здесь не так. Слово «грош», конечно! Это все равно что полпенни, а то и меньше. Кто будет стараться за такую ничтожную плату? Десмонд изо всех сил пытался вспомнить, как называется главная русская монета, но в голову лезло что-то совсем несуразное. Ладно. Он скажет: «Барин дать many silver грош's для many russian vodka!» Русские мужики смышлены, тут же сообразят!

Приободрившись, Десмонд огромным прыжком преодолел сугроб, залегший ему путь, – и замер: домишко, очертания которого отчетливо выступали из белой тьмы, оказался не избой, а каким-то сараем без окон, без дверей!

Damn! ^[8] Десмонд даже плюнул с досады. Нет, это все-таки леший, его козни! Впрочем, разочарование его тут же улетучилось: он увидел дверь, вдобавок приотворенную, откуда слабо тянуло теплом: снег на заметенном крылечке чуть подтаял. Ага, значит, здесь все-таки кто-то есть! Молодой человек взбежал на крыльцо, шагнул через порог – и вновь досада им овладела: когда глаза чуть привыкли к темноте, он обнаружил, что попал в баню.

Собственно, это был просторный предбанник с лавками вдоль стен, а сама баня скрывалась за тяжелой, обитой войлоком дверью. Десмонд встрепенулся: дверь оказалась чуточку приотворенной, и в щелке ему почудился промельк света.

Он уже совсем было собрался окликнуть того, кто был за дверью, но вовремя раздумал. Ну кто, скажите на милость, пойдет мыться в бане в рождественскую полночь? Даже зная о странной, прямо-таки исступленной любви русских к парилкам, Десмонд не мог вообразить себе такого безумца. Почему же здесь свет?.. Внезапно фривольный рассказ Олега пришел ему на ум, и англичанин приник к щелке, почти уверенный, что увидит пышный зад какой-нибудь красотки, стоящей у печи в пикантной позе и в ожидании, когда «батюшко-банничек» обнаружит себя. Однако ничего, кроме двух тоненьких свечек, трепещущих одна против другой, ему увидеть поначалу не удалось… А потом он понял, что ошибся, что горящих свечей всего одна, вторая же – ее отражение в зеркале. И почти тотчас же рядом со свечой он увидел какое-то бледное пятно. Но прошло еще несколько секунд, прежде чем он сообразил, что видит лицо девушки, сидящей к нему спиной и глядящей в зеркало.

Волосы на его голове стали дыбом – чудилось, даже шапка съехала набок. Увидеть девицу, которая среди ночи пришла в баню полюбоваться на свою красоту, – это еще похлеще, чем встретить любителя париться во время наступления Рождества! Но тотчас Десмонд легонько стукнул себя по лбу: да нет, нет же! Ничего тут нет необыкновенного! Эта девица тоже пришла погадать в баньку: вон, слышно, что-то шепчет, исступленно глядя в зеркало, спрашивает о чем-то, зовет…

Как ни вслушивался Десмонд, слов про «банничка-батюшку» он не разобрал и досадливо качнул головой: естество его все еще было растревожено живописными рассказами Олега. И вдруг вспомнилось, как незамужняя тетушка его Урсула, получившая в семье прозвище «Старшая ведьма» из-за своего чрезмерного пристрастия к оккультным наукам, выспрашивала мать про русские магические обряды. Та с охотою поведала о старинных девичьих выведываниях будущего жениха. Десмонд, хоть и был тогда еще мал, запомнил тот разговор потому, что все это походило на сказку: матушка таинственным шепотом рассказывала, как положила в рождественскую ночь перстенек под подушку, а во сне явился ей высокий господин в синем камзоле с серебристой отделкою, который и надел перстенек ей на палец. Самое удивительное, что встреча Елены с ее будущим мужем именно так и содеялась: она на каком-то гулянье обронила перстенек и долго его искала, а незнакомец в синем с серебром камзоле его нашел и вернул огорченной владелице. С первого взгляда Елена и сэр Джордж влюбились друг в друга, так что сон оказался вещим. Десмонд помнил также, что матушка рассказывала и про другие гадания, в числе коих упоминалось и зеркальное; правда, леди Елена признавалась, что у нее никогда не хватало храбрости встретить рождественскую полночь перед тем зеркалом.

– А вот я бы не побоялась, если бы могла хоть что-то узнать о Брайане! – грустно шепнула тетушка, и лицо ее увяло, померкло, и даже седые волосы, чудилось, обвисли. Все в семье знали, что тетушка Урсула на все готова, лишь бы получить известие о своем женихе, исчезнувшем бесследно в день свадьбы, уже после венчания.

История была преудивительная: веселые гости, наскучив сидеть за столами, затеяли играть в прятки в огромном доме. Нашли всех, кроме юного сэра Брайана. Невеста долго не могла поверить в исчезновение жениха, но, когда кто-то из гостей обнаружил в подвале замка пуговицу с камзола сэра Брайана, вскрикнула и грохнулась оземь. Очнулась Урсула безумной… Она сделалась угрюма, нелюдима, все ходила и ходила по замку, заглядывая во все закоулки, словно надеясь отыскать исчезнувшего… И шептались, и даже вслух говорили, что сэр Брайан попросту сбежал от невесты, а вся любовь, которую он к ней высказывал, была притворною, – однако Урсула никому не верила и продолжала надеяться на встречу с Брайаном. Можно было не сомневаться, что она в ближайшее же Рождество принялась высматривать его в зеркале, – как сейчас высматривает своего жениха эта неведомая Десмонду красавица, чей настойчивый шепот он ощущал не только слухом, но и всем телом, как зовущее прикосновение.

У него невольно смутился дух, и, не совладав с чувствами, которые вдруг вспыхнули и овладели им всецело, Десмонд осторожно толкнул дверь и бесшумно шагнул вперед.

* * *

…Когда некоторое время спустя он вновь стоял на этом пороге, ноги у него подгибались и слегка кружилась голова. Холод проникал под беспорядочно распахнутую одежду, но он не чувствовал холода. Все существо его трепетало и точно бы улыбалось блаженно. Среди сонма восхищенных мыслей, обращенных к той, что все еще лежала недвижима на лавке, была одна, почти испугавшая Десмонда. Он подумал, что хорошо бы никогда не расставаться с этой нежной красавицей, впервые познавшей любовь в его объятиях. Как это ни странно, ему еще ни разу не доводилось обладать невинной девушкой. И когда его бывшая пассия Агнесс, например, заводила свою надоевшую песнь о том, что милорд похитил ее девство, разрушил жизнь, а потому должен подарить ей еще ленту, еще туфли, еще чулочки или прочую чепуху, молодой человек не слишком ей верил. Откуда ему было знать, как все произошло, если он проснулся в постели Агнесс после чудовищной попойки, когда голова просто начетверо раскалывалась с похмелья? Да и так ли уж важно – лжет Агнесс или говорит чистую правду? Так думал он прежде, не понимая и не принимая этой мужской охоты за невинностью, этой гордости причиненной болью, нанесенными разрушениями и пролитой кровью. И вот эта случайная, невероятная встреча… оказывается, в каждом мужчине уживаются разрушитель и творец. Десмонд еще не знал, что, уничтожая невинную, испуганную деву, он при этом создает новое существо – дерзкое, обольстительное, неотразимое; может быть, творит его себе на грядущую погибель.

Тем не менее предчувствие того, что в его жизнь вошло что-то новое, неведомое и тревожащее душу, овладело Десмондом. И он медлил, медлил на пороге, не в силах отвести взгляда от той, что лежала там, в ворохе смятых одежд, на широкой банной лавке, ставшей ложем наслаждения.

Внезапно сквозь частый стук крови до него донеслись тяжелые шаги совсем рядом. Кто-то вошел в предбанник!

Олег?.. Ринулся на поиски кузена? Десмонду сделалось нестерпимо стыдно при мысли о том, что Олег увидит его стоящим над этой бесчувственной девушкой с кровью на белых обнаженных бедрах. Он только и успел, что резким движением набросить на нее свою тяжелую шубу, прикрывая от нескромного взора, а сам отпрянул за дверь, в густую, непроглядную тень, – и вовремя: чья-то рука уже взялась за щеколду.

Дверь открывалась внутрь, и пришедший толкнул ее так сильно, что Десмонда едва не пришибло. Он отпрянул, вжался в стену, отчаянно молясь, чтобы Олег ушел так же, как и пришел, убедившись, что кузена здесь нет, и посовестясь беспокоить спящую. Надежда, впрочем, погасла, едва вспыхнув, когда вошедший ступил вперед и затворил за собой дверь.

Он загородил светящийся огарочек, и все, что мог различить Десмонд, это темную остолбеневшую глыбу, но постепенно глаза его привыкали к темноте, и он различал очертания кряжистой, широкоплечей, длиннорукой мужской фигуры в тулупе и меховом треухе. Сердце стукнуло тревожно: это не Олег, сомнений нет. И не кучер Клим. Это совсем незнакомый селянин!

Его догадку подтвердил тяжелый голос – никогда не слышал Десмонд такого грубого, скрежещущего голоса!

– Мать честная! – пробормотал пришедший, а потом, чуть громче: – Эка притча!

Десмонд непонимающе вскинул брови: только полный, безнадежный кретин мог принять эту молодую красавицу за свою мать! Впрочем, очевидно, пришедший ошибся в темноте. Вот он шагнул к лавке, наклонился, потянул за тяжелый воротник, скрывший лицо девушки до самых глаз… и Десмонд ощутил всем существом своим, как вздрогнул этот нежданный гость, потому что шуба скользнула на пол, открыв нескромному взору полунагое бесчувственное тело.

Ноги у Десмонда подкосились. Ох, что же сделал, что сделал он с этой девушкой, так нежно и доверчиво улыбавшейся ему?! На какой позор обрек ее! Да разве можно надеяться, что этот человек сохранит тайну… не растрезвонит всей округе о том, что увидел вьюжной рождественской ночью?

И вдруг сердце его с болью сжалось. А что, если он по случайности занял место этого мужчины? Что, если девушка ожидала в баньке не кого попало, а именно этого здоровяка, коему было предназначено сделаться ее первым обладателем? Выходит, Десмонд похитил то, что по праву должно было достаться другому?..

Ревность ослепила его, ноги подкосились. Она ждала другого, а ежели тот не пришел, сгодился первый попавшийся! Десмонд даже ахнул от злого стыда – и ладонью испуганно зажал рот: не услышал ли незнакомец?

Однако тот, чудилось, вообще ничего не видел и не слышал сейчас. Но вот он надсадно втянул в себя воздух, громко причмокнул, а в следующий миг глыба его тела как-то нелепо зашевелилась, и Десмонд не сразу понял, что пришедший сбрасывает с себя тулуп. Мелькнула было глупая надежда, что он тоже решил прикрыть лежащую, чтоб не замерзла, но тут же мужик, торопливо шаривший по своему телу, чуть шатнулся в сторону, на миг став боком к свече, и Десмонд увидел на бревенчатой стене уродливо изогнутые очертания его тела с каким-то огромным, устрашающе огромным предметом, торчащим внизу живота.

Зрелище было столь чудовищное, что Десмонд не поверил глазам. От несообразности свершавшегося он просто-таки обмер – и некоторое время тупо глядел, как мужик враскоряку взгромождается верхом на лавку, накрывая своей громадой бесчувственное тело. Но вдруг раздался пронзительный крик, и столбняк, овладевший Десмондом, исчез. Нет, не призыв, не радость заждавшейся любовницы слышались в этом крике – исступленный, отчаянный ужас!

Нелепые догадки, выдуманная ревность развеялись, как дымок под порывом ветра. Не глядя, он схватил что-то, оказавшееся под рукой, и с размаху послал этот предмет вперед…

В это мгновение очнувшаяся девушка с такою силой ударила коленом навалившегося на нее насильника, что тот отпрянул – и голова его с грохотом врезалась в летящее оружие Десмонда, коим оказалась деревянная шайка.

Что-то разлетелось на куски. Через мгновение Десмонд понял: это, к сожалению, не голова разбойника, а шайка.

Мужик окаменело сидел верхом на лавке, покачивая, словно бы с легкой укоризною, головою в треухе (охваченный похотью, он даже не снял шапки!). Десмонд судорожно зашарил вокруг, мечтая отыскать снаряд поувесистее, но тут мужик покачнулся, а потом медленно, будто нехотя, сполз с лавки и простерся на полу. Девушка, приподнявшись и прижав колени к подбородку, мгновение глядела на него расширившимися от ужаса глазами, а потом вдруг обессиленно рухнула навзничь, и Десмонд понял, что она вновь лишилась чувств.

Десмонд осторожно шагнул вперед, отлепил от стола огарочек и склонился над недвижимым насильником. И отпрянул: вытаращенные застывшие глаза глянули на него, рот ощерился в застывшей ухмылке. У Десмонда невольно смутился дух от тяжелого предчувствия. Схватил лежащего за грудки, тряхнул… у него запрокинулась голова, наконец-то свалилась шапка… и Десмонд сообразил, что внезапный соперник его мертв.

* * *

Он не помнил, как очутился на дворе, однако прошло, верно, какое-то время, прежде чем студеные объятия метели вернули ему утраченное соображение. Схватился за голову. Ох, бурная выдалась нынче рождественская ночь! Обесчещенная девушка, убитый… Десмонд скомкал в пригоршне снег, прижал к левому виску, в котором резко пульсировала боль. Сразу стало легче, в голове прояснилось. Он уже осмысленным взором попытался пронизать круговерть мыслей, зная одно: что бы ни оставил он за своей спиной, надо поскорее отыскать Олега, возок, быстрых коней, которые унесут его прочь отсюда. Десмонду случалось проливать чужую кровь; но одно дело – встать с врагом лицом к лицу, и совсем другое – прикончить кого-то из-за угла.

Правда, он защищал девушку… честь прекрасной дамы, если так можно выразиться. Странствующий рыцарь, защитник угнетенных!.. Сэр Ланселот! Пустое дело: гордиться сэру Ланселоту совершенно нечем. Нет, скорее прочь, прочь отсюда! Но куда идти? И он ахнул, увидев огненный промельк впереди, за белой завесою метели. Нелепая мысль, что это все демоны преисподней несутся в адских вихрях за его грешною душою, пришла, конечно, но тут же была унесена порывом ветра. Да никакие это не адские вихри мятутся – это искры летят, гонимые порывом ветра! Искры из печной трубы!

Одно из двух: или где-то рядом изба, или… сердце Десмонда радостно забилось – или Олег догадался растопить сильный огонь в печи, обогревающей возок, такой сильный, чтобы искры летели из трубы. Опьяненный радостью, вмиг забывший обо всем на свете, Десмонд ринулся на этот маяк. Он не пробежал и двадцати шагов, как с двух сторон вцепились в него чьи-то руки, и два голоса, один, отрочески звонкий и счастливый, – Олега, другой, надтреснутый от страха, – кучера, завопили хором:

– Нашелся! Живой! Слава те, господи!

Вот уж воистину…