Елена Арсеньева

Разбитое сердце июля

Вечер. Взморье. Вздохи ветра.

Величавый возглас волн.

Близко буря. В берег бьется

Чуждый чарам черный челн…

К. Бальмонт

Среди долины ровныя, на гладкой высоте, во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла. Пейзаж был обворожителен, чистая русская классика: под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, расстилалась зеленая травушка-муравушка, а на той ли травушке-муравушке стояла упомянутая белая березонька. На благостное полотно так и просились стада коровушек и табуны лошадушек. Впрочем, нет, чтобы не перегружать пейзаж, здесь уместнее смотрелись бы не стада, не табуны, а две-три буренки и одна-другая сивка-бурка, однако картина ничем не оживлялась. Человеческая фигура, которая просматривалась под деревом, в счет идти не могла – уж очень была неподвижна. Издалека казалось, будто это вообще какое-то бревно, по чьей-то нелепой причуде подвешенное на березовый сук.

Ну да, в том-то и дело, что человек не стоял, не сидел, не лежал под березой, а висел на толстой, крепкой, наполовину обломанной ветке. Разумеется, ошибся бы тот, кто подумал бы, будто человек этот удерживался на ветке с помощью рук, собственными усилиями. Ему «помогала» веревка на шее: самая обычная бельевая белая веревка. Толстый узел на затылке, разлетающиеся под легким ветерком полуседые волосы, нелепо поникшая голова, безвольно свесившиеся руки, мятая рубашка на окаменелом теле, мятые джинсы на ногах, которые казались чрезмерно длинными, нелепо свесившимися носками внутрь… Слишком большое расстояние от кроссовок до земли начисто исключало бредовую мысль о том, что человек мог сам подпрыгнуть и сунуть голову в петлю. Для этого он должен был подставить себе под ноги что-нибудь довольно высокое, с метр высотой, а то и больше, что-нибудь вроде строительной стойки-стремянки, к примеру, потом оттолкнуться от нее так, чтобы его ноги лишились опоры, а она свалилась бы наземь; однако ничего подобного такой стойке или любой другой подставки на обозримом пространстве не валялось, не лежало, не наличествовало, короче говоря. Просто – чистое поле, просто – тишина, ветер, безлюдье, ослепительное солнце, равнодушное голубое небо, просто – мертвое мужское тело. Просто – белый березовый ствол, исчерканный, как это и полагается, какими-то, не побоимся этого слова, рунами: буквами, неуклюжими рисунками вроде пронзенного стрелой сердца, или могильного креста, или чего-то невразумительного, или всем знакомым адресом из трех букв, или заявлениями типа: «А вот хрен тебе!», «Получи, фашист, гранату!», «Не забудь нашу любовь!», или именами каких-то канувших в безвестность людей: какого-то Кольки, Толика да Юрки. Еще пес по кличке Бобик сюда зачем-то затесался, ну и вездесущий Вася, конечно, как же без него!

Но не было ничего, что могло бы указать на причину, по которой человек в мятой белой рубашке и синих джинсах остался висеть на одинокой березе в центре благостного среднерусского пейзажа.

Не было ничего? Как бы не так! На самом-то деле было! И указаний этих имелось вполне достаточно, чтобы рано или поздно кто-нибудь догадался о том, что здесь в действительности произошло.

* * *

Зачем, зачем она сюда приехала? Как могла совершить такую глупость? Где была ее несчастная голова?!

Алена тупо смотрела на экран ноутбука. Уже не меньше часа, как она вернулась в свой номер, заперлась и села за стол с твердым намерением поработать, но только и могла выжать из себя, что эти три строки. В первой стояла ее фамилия – Алена ДМИТРИЕВА. Во второй – заглавие будущей нетленки: Игрушка для красавиц. Третья обозначала жанр оной нетленки – роман.

И все. И дальше ни строки, ни слова, ни буквы, ни даже знака препинания.

Дело было вовсе не в отсутствии вдохновения или, скажем, материала для нового романа. Материала как раз имелось невероятное количество, причем в основном из собственной жизни. Вернее, из жизни собственного вдребезги разбитого сердца.

И не потому не писалось, что Алене вдруг расхотелось собирать его осколки. Просто ей стало страшно. Невыносимо страшно – одной в уединенном коттедже, стоявшем на самой окраине пансионата, чуть ли уже не в лесу. Конечно, это был «прирученный» лес, отсеченный от дикого массива оградой, никаких диких зверей здесь днем с огнем не найдешь, кроме белок и ежиков, но вовсе не зверей боялась сейчас Алена, причем боялась до дрожи.

А кого? Страшных лихих разбойников? Да нет, едва ли. Боялась она чего-то невыразимого, безымянного, неописуемого, того, что гнездилось в глубинах воображения человека насквозь городского, любившего природу, как можно любить красивый пейзаж в багетовой рамке, висящий над кроватью, отвыкшего от таинственных лесных шумов, шуршаний, шелестов, способного заснуть под грохот компрессора, но маяться тревожной бессонницей, если дождь будет стучать в стекло, а деревья – скрипеть сучьями над крышей.

Воспоминания о несчастном, который, очень может быть, испустил дух вот здесь, в этом номере, на этой кровати, где она должна будет спать ночью, немало тревожили ее воображение. И чуть ли не больше тревожили те шорохи и шелесты, те шумы и странные звуки, которые доносились до нее из ночного леса. Один Господь Бог знает, что там шуршит сейчас около крыльца и не ворвется ли оно, это неведомое нечто, в коттедж, почуяв в нем запах человека…

Показалось или впрямь раздались вдруг чьи-то шаги на дорожке?

Кто это? Возвращается загулявший сосед? Или тот молодой синеглазый красавчик Вадим, который так старательно кадрил ее нынче в столовке, решил напомнить о себе? Или…

Громко, дробно застучало по крыше, и Алена даже за горло схватилась, чтобы подавить вопль ужаса. Умом человека, привыкшего мыслить логически (все-таки писание детективов, коим она зарабатывала себе на жизнь, требует развития логического мышления!), она понимала, что вовсе не призрак покойника мечется вокруг коттеджа, пытаясь зачем-то – зачем?! – проникнуть в свой бывший номер, а просто ветер, обыкновенный ветер, усилившийся к ночи, как это и водится у ветров, перебирает ветви развесистого дуба, усыпанные мелкими зелеными желудями, и именно они, срываясь с дерева градом, так громко, так гулко, так пугающе стучат по импортной черепичной кровле. Умом она понимала это… но сердце не слушалось доводов ума.

Включить разве что телевизор? Нет, нельзя. Тогда не услышишь, как отодвинется вдруг шторка на окне и оттуда бесшумно, вкрадчиво…

Что?! Ну, что ты на себя нагоняешь?!

Ничего. Но Алена вдруг протянула руку и выключила настольную лампу. Хватит демонстрировать всем этим, которые шуршат, шелестят, бродят там, под окнами, свой сжавшийся от страха силуэт!

Экран компьютера засветился в полной темноте особенно ярко. В его свете было нечто укоряющее, но Алена уже не могла справиться с собой. Нет, здесь работать невозможно. Конец, конец дурацким планам, утром она уедет из пансионата. Как только рассветет – домой! Конечно, ее квартира тоже полна призраков, но там призраки любовные, а не…

Господи, спаси и помилуй, кто это торопливо и почти бесшумно, словно на цыпочках, пробежал под окном?! Кто проскрипел по стеклу? Чем? Ногтями?!

Говорят, у мертвецов растут волосы и ногти. Трупы разлагаются, а волосы и ногти растут, и можно представить, как скрипят стекла под такими ногтями.

Совершенно так же, как только что и проскрипело твое!

Ей почудился шепот? Или… или не почудился?!

С коротким вскриком Алена вылетела из комнаты, даже не выключив ноутбук. Захлопнула за собой дверь, ударила по выключателю в коридорчике и замерла, трясущаяся, оглядывая ярко освещенные равнодушные белые стены.

Господи, зачем она сюда приехала?!

Ну, понятно, зачем. Работой и уединением лечить сердечные раны.

Ох уж эти ее сердечные раны!

Муж всегда узнает последним. Жена всегда узнает последней. Таков закон измены.

Любовница в этом смысле мало чем отличается от жены.

Точнее сказать, не отличается ничем.

– Жанна, – бормочет Алена, и губы ее дрожат, – вы же говорили… вы же сами мне говорили, что точно знаете: Игорь ни с кем не встречается, кроме меня!

– Я отлично помню, что я всегда говорила: вы его идеализируете, – пожимает плечами Жанна. – Вы влюблены в образ, который сами выдумали. В героя своего романа в полном смысле этого слова. И я предупреждала, что ни к чему хорошему это не приведет. Вы разобьете себе сердце, только и всего. Но разве вы кого-нибудь слушаете? – И она снова пожимает плечами.

Разговор, вообще-то, происходит по телефону, однако Алена настолько хорошо знает свою подругу, вернее, приятельницу, что может быть уверена в каждом ее движении. Жанна любит пожимать плечами и отводить глаза – как в прямом, так и в переносном смысле. Все эти разговоры насчет «я вас предупреждала» – именно попытка отвести глаза, увести разговор в сторону от совершенно конкретного вопроса Алены: было у Игоря что-нибудь с малолеткой Кристиной или нет?

У Кристины нос, который в просторечии именуется румпелем и который сделал бы честь любому разбойнику кавказской национальности, плечи, как у борца, море золотистых кудряшек, широченная сверкающая улыбка (количество белоснежных зубов просто превышает допустимое), зеленые, наивно расширенные глаза, всегда загорелая кожа (мама – владелица огромного солярия), ножки длиной сантиметров сорок и бездна животного обаяния. «Трахни меня, ну, я тебя умоляю!» – так и написано на этом нелепом личике, так и светится в лукавых глазках. При столь откровенном призыве, обращенном ни к кому конкретно и в то же время ко всему мужскому человечеству, какой самец не содрогнется хотя бы на миг? Содрогнется, но тут же и спохватится: больно уж молода девочка, еще и восемнадцати нет, да и, между нами говоря, шибко страшноватенькая, в постель ее, конечно, уложить можно, однако потом придется там и держать до следующего употребления, не позволяя ей и носа оттуда высунуть, потому что с такой подружкой не покажешься ни в пир, ни в мир, ни в добрые люди – засмеют. И все же вспышка мгновенного желания имеет место быть, имеет… а ну как чье-нибудь сердце от этой вспышки займется полымем? Сердце Игоря, к примеру. Его ведь хлебом не корми – дай ощутить любовь, хоть чью-нибудь любовь, на него, несравненного, направленную! А у Кристины такого добра с избытком. Нет, это не жертвенная, почти молитвенная страсть, как у Алены, – на такое Кристина по недомыслию, эгоизму и младости лет (вот, вот где собачка-то зарыта, вот главное отрицательное Кристинино свойство!) не способна. Но не в этой ли неспособности жертвовать собой ее сила? Не осточертело ли двадцатипяти… ах нет, уже двадцатишестилетнему красавцу (ну, совсем большой мальчик стал! Когда только успел?!) тяжелое, чрезмерно пылкое, столь много от него требующее (взаимности как минимум!) обожание не самой (увы!) красивой, не самой (увы и ах!) молодой, не самой (трижды увы и ах!) богатой, не самой знаменитой (да что слава?! Яркая, как известно, заплата… но ведь это в понимании людей умных, а маленькие глупенькие мотылечки любят яркие цветочки!) дамы-писательницы, обремененной вдобавок ко всему переизбытком комплексов, которые влачатся за ней, как фурии и эринии влачились некогда за бедолагой Орестом, и не покидают ее даже в постели, в которой, как известно, третий лишний.

По мнению же Игоря, его женщина должна принадлежать в минуту любви только ему, ему одному, а не какому-то там прошлому, настоящему, будущему и даже не самой себе, творческой личности. Алена ему принадлежит, ох, принадлежит, еще как принадлежит, но все чаще ощущает, что предлагает своему ненаглядному слишком много, избыточно много, Игорю столько любви не осилить, не перенести, не справиться с ней, ибо никто не обнимет необъятного, тем паче он, такой еще молодой, такой глупый, такой красивый, такой бесконечно, бесконечно любимый…

Так вот насчет третьего лишнего: откуда это непреходящее ощущение, будто (даже в самые чудесные минуты) между Аленой и Игорем кто-то лежит, словно меч Тристана между этим злополучным любовником и его не менее злополучной Изольдой? Меч, правда, предмет неодушевленный, не «кто», а «что», но сути дела это никак не меняет. Третий лишний имеет-таки место быть, а какую материальную форму он принимает, сие уже не столь важно…

Неужели не важно? Так отчего тогда самой терзаться и терзать Жанну?

– О Господи, Алена, ну чего вы от меня хотите? – раздраженно говорит в это мгновение истерзанная Жанна. – Спросите сами у Игоря насчет Кристины!

– Да я уже спросила… – уныло изрекает та и немедленно прикусывает глупенький свой язычок. Однако поздно, господа, слово, сами знаете, не воробей, оно уже – фр-р-р, оно уже невесть где!

– Спросили?! – таращит Жанна зеленоватые глаза (на самом деле это линзы у Жанны зеленоватые, а глаза-то просто серые, без всяких привходящих оттенков, светло-серые, холодные глаза). – Нет, серьезно?! Ну вы, девушка, даете… И что он ответил? Нет, погодите, я попробую угадать. Вы, значит, приступили с ножом к горлу, а он этак поднял одну свою соболиную бровь и с самодовольным проблеском в очах обронил: «Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь!» Вы спросили снова, вы уже завелись, а он поднял другую бровь: «Я ничего не буду объяснять!» Тогда вы сказали, что для вас это жизненно, нет, смертельно важно, и что если это так, он вас больше никогда не увидит, меж вами все кончено, прошла любовь, завяли помидоры, а он только глянул исподлобья: мол, знаем мы эти ваши страшилки… Ну что, я угадала?

Алена уныло кивает. Ее кивка Жанна увидеть, конечно, не может, но молчание, как всем известно, знак согласия. Молчание некоторым образом потрясенное: Жанна угадала в точности, в деталях, как если бы она незримо присутствовала (третья лишняя, ха-ха!) при том дурацком, ненужном, недопустимом выяснении отношений Алены с идолом ее сердца.

Вот уж правда – идол! Идолище, как сказано в русских народных сказках с прибавлением непременного эпитета «поганое»… Хотя в данном конкретном случае эпитет пока еще другой – «обожаемое», но ведь от любви до ненависти известно сколько шагов.

– Алло, Алена, вы где? – спрашивает между тем Жанна, обеспокоенная чрезмерно затянувшимся «знаком согласия».

– Да здесь я, здесь, куда мне деться? – подает голос страдающая влюбленная. – Я просто думаю, что вы и в самом деле хорошо знаете Игоря.

– Конечно, – горделиво заявляет Жанна. – Хорошо и давно – с одиннадцати лет. По сути, вся его взрослая жизнь прошла у меня на глазах, я его насквозь вижу, со всеми его достоинствами и недостатками. А вот вы… Вы от любви к нему совершенно ослепли. Игорь – воплощенное притворство! Это прирожденный лжец, актер до мозга костей! Он выйдет из комнаты, в которой спал с женщиной, а вам скажет: у меня с ней ничего не было, у меня вообще ни с кем и никогда ничего не было, я вообще еще невинен! И вы ему поверите.

Ого!

Вернее, ого-го…

Слов нет, из всех очков в мире Алена Дмитриева всегда предпочитала розовые. Но уж когда они падали с ее курносого носика, то разбивались исключительно вдребезги.

Вот так же, как разбились сейчас.

* * *

«Ласточка моя черноголовка, здравствуй и прощай! Это мое последнее письмо к тебе. Раз ты его получила, то уже знаешь, что я сделал. Невыносимо жаль мне тебя огорчать, да приходится. Деваться некуда, так складываются обстоятельства, что я вынужден это сделать. Если бы мог найти другой выход – нашел бы и никогда не совершил бы того, что совершить вынужден. Уж ты мне поверь, любимая моя, ни за что, ни за какие блага не бросил бы я тебя и ребят, если бы не одолели меня вконец мои проблемы, от которых вижу только один способ спастись: бежать туда, откуда мне уже не вернуться никогда.

Устал я, устал… мечтаю отдохнуть от всего, от всех, даже от жизни!

Но разве мог я в юности своей розовой подумать, что захочу отдохнуть не на югах каких-нибудь, а в той самой юдоли печали, о которой раньше только в книжках читал?

Ладно, что это я разнудился, как в той пословице: коли сам не виноват, так других виновать, родных и троюродных! Но я-то сам во всем виноват.

Прости, что не исполнил своего обещания, не сделал тебя счастливой, богатой, как мечталось. До тебя, сама знаешь, с женщинами мне не везло, ты всех заменила, все исправила. Очень я хотел разбогатеть, чтобы тебя отблагодарить, вот на этом и сломался. Не перестаю думать о тебе и всем сердцем клясть себя за то, что заигрался в такие игры. Чего только бы я для тебя и для детей не сделал, жизни бы не пожалел! Ты себя береги… ведь ты о моих делах ничего не знаешь, я тебе даже денег никаких не оставил, моим страхом заработанных. Ребятишкам тоже не оставил, хотя тоже очень хотел их обеспечить… Ладно, они уже люди вполне взрослые, понятливые, но главное, чтобы меня не забывали. Не будет им покоя, если забудут меня!

Ну, время торопит. Пора заканчивать мою прощальную писанину, хотя, если бы воля моя на то была, я бы и письма этого писать не стал и не сделал бы над собой то, что сделать собираюсь. Выпью сейчас побольше, чтоб голова затуманилась, да и…

Прощай, Ласточка моя черноголовая, любимая, ненаглядная, счастье мое. Не забывай меня, самое горькое сейчас – это подумать, что ты меня с другим забудешь… Ведь никто тебя так любить не будет, как я любил, и ты, верю, никого уже так не полюбишь, как меня любила. Ну, теперь уж совсем прощай! Мне пора уходить. Твой до гроба, как и обещал…»

* * *

Откуда Жанна знает, с каким видом Игорь выходит из комнаты, в которой он «спал с женщиной»? Что значили эти слова? Просто фигуральное выражение, художественный образ или роковым образом вылетевшая обмолвка? Отчего так разболелось Аленино сердце, словно в него ткнули острой и длинной иглой? Неужели все подозрения Алены насчет отношений Игоря с его, с позволения сказать, наставницей, все эти подозрения, которые Алену всегда исподволь мучили, не давая полностью раскрыться перед Жанной, вполне ей довериться, – неужели они истинны? И ровно год тому назад, когда начался бурный роман Алены и Игоря, Жанна просто на время посторонилась, чтобы дать своему юному любовнику потешиться на свободе (умная женщина понимает, что мужчине время от времени надобно гульнуть налево, и уж лучше она сама ослабит шелковый поводок, чем он натянет его до предела, рискуя сорваться, а то и срываясь с привязи), а теперь, то ли соскучившись по его жаркому телу, то ли приревновав к затянувшемуся роману с обезумевшей писательницей, вернулась к нему – точнее сказать, вернула его себе?

А может быть, Жанна и Игорь вовсе и не расставались? Может быть, все это время он ловко, энергично и умело (Господи, в его-то юные годы на всех сил хватит!) обслуживал обеих прекрасных дам постбальзаковского возраста? Но если от Алены Игорь все держал в секрете («Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь! Я ничего не буду объяснять!»), то с Жанной, быть может, обсуждал, какова та, другая, глупышка романтическая, доверчивая, ошалевшая от любви…

Ох, нет, даже думать об этом невыносимо!

Жара, пыль, июль, разбитое сердце. Жить неохота, но надо, потому что надо работать.

Надо срочно сдавать книжку. Новый детектив. Надо. Этого требует план издательства «Глобус», а главное – ненасытный, вечно голодный кошелек Алены Дмитриевой. В городе, в своей квартире, где постель, чудится, хранит запахи двух страстно слившихся тел, где бокалы тонко, хрустально звенят: «За тебя, мой любимый!» – «Нет, за нас!», где изо всех углов звучит эхо обожаемого голоса, из всех зеркал смотрят бесподобные черные глаза этого Нарцисса, где в шкафу валяется его футболка, в ванной стоит флакон с его любимым, но нелюбимым Аленой «Фаренгейтом», а в ящичке туалетного столика валяются пачки с его презервативами (в начале их романа Игорь осторожничал, а потом, узнав, насколько нравится его подруге то, что называется лукавым словечком «феллация», начал лениться надевать эти дурацкие штучки, беречься перестал, тем паче что понял: Деве с ее поистине кошачьей чистоплотностью вполне можно доверять даже в наше опасное и чреватое всякими неприятными неожиданностями время), в этой, стало быть, квартире, где морозилка холодильника забита креветками, ящик для овощей – авокадо, а бар – джином «Сапфир» (любимые лакомства любимого!), в этой квартире, где все – Игорь, Игорь, Игорь… о Господи, Игорь!.. – Алена не может пока ни жить, ни тем более писать. Поэтому она и сидит сейчас, мрачная, несчастная, забившаяся в угол сиденья, с ненавистью глядит в окно на всякие там березки-сосенки, мимо которых пролетает автобус сообщением Нижний – Работки, и высматривает придорожный указатель, на котором должно быть написано: «Река Шава». Как только указатель мелькнет, ей надо попросить водителя остановить автобус, подхватить вещички и выйти на обочину, пройти по ней метров тридцать, свернуть направо и еще через сотню метров оказаться в пансионате «Юбилейный», куда она отправила сама себя не дурить, не сходить с ума, не умирать от боли и ревности, а лечить разбитое сердце и работать.

«Арбайтен», как любит говорить Жанна.

Черт бы ее подрал!

Откуда Жанне знать, с каким выражением Игорь выходит из комнаты, в которой он… Ах, ну опять про то же… Кто про что, а курица про просо… От верблюда, от верблюда ей знать! То есть вопрос вполне достоин глупого верблюда, вернее, верблюдицы, которой и является писательница Алена Дмитриева!

Она тихо взвыла от душевной боли, прижала руки к сердцу, рванулась, пытаясь скрыть нахлынувшие слезы, но они вдруг полились, как пишут в дамских романах, потоком, и Алена так резко отвернулась к окну, что стукнулась лбом в стекло. Боль несколько прояснила сознание, Алена уставилась в окно, с ненавистью обозревая окрестности, которые почему-то перестали проноситься мимо, а замедлили ход и даже вовсе остановились.

А, понятно. Это не окрестности остановились, это автобус притормозил на остановке под названием «Сады Кудьмы». Какие-то тетки-дядьки с ведрами и кошелками начали медлительно выгружаться. Пора, между прочим, и Алене шевелиться. Вроде бы совсем скоро за этими садами Кудьмы (Кудьма – это река такая) должен появиться мост через другую реку – по имени Шава.

И тут взгляд ее словно прилип к стеклу. На обочине стоял… О Господи, показалось, что Игорь! Да нет, никакой это не Игорь и даже не призрак его, созданный Алениным буйным, измученным воображением, а просто парень, не слишком-то даже на него похожий: повыше, похудее, не такой красавец, светловолосый к тому же, так что единственное сходство между ними – футболка, серая футболка с большими разноцветными буквами Paris и изображением Эйфелевой башни на груди. Точно такую же футболку Алена еще в прошлом году привезла Игорю из Парижа – в числе других многочисленных модненьких «кофточек», в которые она обожала наряжать своего возлюбленного, как девочка – любимого пупсика. Строго говоря, кем еще Игорь и был, как не пупсиком, с которым Алена играла, играла, а потом выяснилось, что это он с ней играет, а не она с ним. Поиграл – да и… Поматросил и бросил.

А интересно, парень, который торчит сейчас на обочине, сам купил свою футболку в Париже или ему привезла ее такая же влюбленная дурочка, как Алена? Нет, наверняка не такая же – другой такой не сыщешь. Наверняка его девушка поумней, порасчетливей, похолодней, поосторожней, поразумней и… помоложе. Кстати, не она ли идет к парню по обочине, внимательно глядя себе под ноги и изредка наклоняясь? Наверное, что-то потеряли или случайно выбросили из окна вон той довольно побитой, боевой, заслуженной «копейки», которая небрежно, боком пристроена на обочине.

Ладно, Алене-то что до них? Они свое потерянное, очень может быть, найдут, вернут себе, а вот она… У нее мало шансов, практически нет совсем, найти любовь Игоря – вернуть его, оторвать от Жанны так же реально, как заглянуть во вчерашний день и умудриться кое-что в нем исправить.

И мысли о прошлом, которое объединяло Жанну и Игоря – а может быть, и до сих пор их объединяет, – снова и снова принялись мучить и терзать до головной боли, словно были не мыслями, а клубком ядовитых змей, которые каким-то образом попали в Аленину голову и расплодились там.

Окрестности сдвинулись с места, автобус снова тронулся, и Алена, прикусывая губу, чтобы удержать слезы (какой, между прочим, дурак это выдумал, что, прикусив губу, можно удержаться от слез… наоборот, больно же до ужаса, еще сильнее плакать хочется от жалости к себе, мазохистке несчастной), потащила к двери свою сумку на колесиках, придерживая висящий через плечо футляр с ноутбуком. Пора и ей готовиться, как принято выражаться, на выход…

А вот и указатель «Река Шава», вот мост с символической полоской воды под ним (хотя, говорят, эта самая Шава очень коварна, в половодье чудом опоры не сносит… совсем как чувства ревнивой женщины!), вот и обочина, на которую неуклюже вываливается Алена вместе со всем своим барахлишком, вот и небольшой взгорок, вот и другой указатель: «Пансионат „Юбилейный“». И наконец сам пансионат: несколько миленьких маленьких коттеджиков, затерявшихся в березово-сосновых рощицах, скромненькое здание администрации, холл со стойкой «Ресепшн», а за ней администратор-регистратор – пышная дама в свекольном румянце и с безумным начесом, при виде которого немедленно вспоминаются советские гостиницы с их непременным «Мест нет!». Но уж нетушки, дудки, теперь-то с местами проблем не может быть, особенно в таких дороженных пансионатах, как «Юбилейный», принадлежащий богатому концерну «Зюйд-вест-нефтепродукт»: одноместный люкс заказан через солидную турфирму, полностью оплачен, никто и ничто не помешает Алене полностью сосредоточиться на работе, написать новый детектив, в котором она и выплачется, и выместит все свои обиды на неверную подругу и неверного любовника, и, очень может быть, сконструирует нового героя романа, пусть и не столь сногсшибательно-обворожительного, как Игорь, но зато куда более подходящего для героини, а главное – влюбленного в нее с тем же ошалелым самозабвением, с каким она сама еще недавно была влюблена в некоего обладателя черных глаз – черных солнц и черных туманов, захлебывающиеся описания которых, наверное, уже несколько поприелись читателям-почитателям романов Алены Дмитриевой. Респектабельно-унылая атмосфера «Юбилейного» и люкса, уединенного в коттедже, очень даже подходит для работы и одновременного врачевания разбитого сердца…

Что? Что такое лепечет дама с начесом, сидящая за столом администратора? И почему у нее такой виноватый вид, что даже свекольный румянец несколько поблек?

– Вы уж нас извините, госпожа Ярушкина… Это только на пару деньков, не больше! Такая неприятная накладка… Мы прекрасно понимаем, что вам будет неудобно, что вы уже заплатили вперед, но мы произведем перерасчет, деньги будут вам возвращены… А та женщина, с которой вас поселят во втором корпусе, в шестой комнате, она очень милая, интеллигентная, вы с ней прекрасно уживетесь, она тоже через ту же турфирму поселилась, что и вы, через «Экскурс»…

Какая еще милая, интеллигентная женщина?! С кем и почему госпожа Ярушкина (ибо такова настоящая фамилия нашей героини, и зовут ее, вообще говоря, Елена, а Алена Дмитриева – всего лишь псевдоним) должна уживаться в своем одноместном люксе?!

Не без усилий писательница пытается вникнуть в суть проблемы.

Ах, вот оно что… Неприятная накладка – а что, накладки разве бывают приятные?! – заключается в том, что одноместный люкс, куда так стремилась Алена Дмитриева, занят. Должен был освободиться, однако почему-то не освободился. Кто-то что-то перепутал, срок проживания одного отдыхающего «наехал» на срок другого. Поэтому Алене Дмитриевой придется перекантоваться – «пару деньков, пару деньков, не больше!» – в двухместном номере вместе с какой-то там интеллигентной дамой.

Очень может быть, что дама просто суперинтеллигентная. Да хоть бы она была синявка с Московского вокзала, велика ли разница?! Елена Ярушкина, миролюбивая, покладистая особа, ужилась бы с кем угодно, это факт, однако ее alter ego Алена Дмитриева – категорически нет! Невозможно работать, не разгибая спины, писать с утра до вечера, путая день с ночью, ведя сомнамбулическо-мизантропический образ жизни (а именно так и пишет свои романчики Алена Дмитриева) и обитая при этом в компании какой-то дамы, будучи вынужденной непрестанно общаться с ней, делать вежливые улыбки, слушать тот бред, который умеют нести только женщины (за что и нелюбимы они нашей писательницей… а впрочем, мужчины тоже хороши, надо сказать!), прорываться к компьютеру лишь украдкой, в свободную минутку, когда сожительницы (пардон, конечно!) нет в номере… Черт, эти пару деньков можно считать вычеркнутыми из жизни, из работы! Ни строки не напишет Алена, это точно, она вообще въезжает в роман очень долго и трудно, выжимая первые строки по словам, по буквам, можно сказать. Потом, конечно, уже не ведает удержу, но сначала-то… Получается, эти «пару деньков» в двухместном номере уйдут у нее псу под хвост, а потом, когда ее все же переселят в вожделенный люкс, еще какое-то время уйдет на новую раскачку… А времени-то у нее совершенно нет! И сил быть вежливой, соблюдать «правила человеческого общежития» тоже нет. Ну просто ни одной силиночки! К тому же «пара деньков» – слишком растяжимое понятие. Слишком уж неопределенное. Можно ведь было сказать конкретно – через два дня, такого-то июля, вы переедете в свой законный люкс. Но нет… Может быть, конечно, у дамы с начесом такая уклончивая манера выражаться. Однако, вероятнее всего, пара деньков растянутся до беспредельных размеров. Ведь в люксе (три с половиной тысячи в сутки) кто попало не поселится. Наверняка там живет какой-нибудь начальник из той нефтеторговой фирмы, которой принадлежит «Юбилейный», из «Зюйд-вест-нефтепродукта». Наверное, решил восстановиться после чересчур напряженной распродажи природных ресурсов нашей необъятной Родины. Почему он для этого восстановления не поехал в более солнечные и отдаленные места, вопрос второй. Алена Дмитриева тоже ведь не поехала ни в Турцию (там по отелям гастролирует танцевальное шоу Жанны с Игорем-солистом, еще не хватало снова вонзить этот отравленный клинок в свое израненное сердце!), ни в какие-то другие курортные местечки, потому что ей нужно работать – арбайтен, арбайтен и арбайтен! – а не отдыхать. Ну, и этот начальник тоже, наверное, «арбайтен» день и ночь, размышляя, куда, кому и почем продать еще, еще и еще русского «черного золота», которое как бы принадлежит всему русскому народу….

Да Бог с ними со всеми, с начальником, народом и «черным золотом», – но что Алене-то делать? Алене делать-то что? Домой, в родные пенаты? Ох, нет, нет, нет…