Проклятие Гиацинтов

      Прошло дня два, а может, три, заполненные исключительно заботами о восстановлении несравненной красоты, и вот последние следы опухоли исчезли с Алёниного лица, и она немедленно отправила Дракончегу радостную эсэмэску с призывом явиться на свидание и наверстать упущенное. Дракончег с готовностью согласился. Алёна мечтательно улыбалась, читая его сообщение, и подумала, что не все так плохо в жизни, как вдруг раздался звонок городского телефона. Она сняла трубку – и улыбка слиняла с ее лица, потому что звонили, как выяснилось, из районного отделения милиции. Следователь по фамилии Афанасьев (Виктор Валентинович, было также добавлено) извинялся за беспокойство и просил зайти к нему для беседы, целью которой было выяснения некоторых обстоятельств касательно происшествия, имевшего место быть с гражданином Коржаковым Сергеем Николаевичем.
      Алёна снова развеселилась. Она в жизни не общалась со следователем, который говорил бы – «касательно происшествия, имевшего место быть».
      – Вы очень любезны, милостивый государь, – ответила она, стараясь соответствовать предложенному лексическому ряду. – Я польщена, ей-богу, вашим звонком. Прежде, насколько я припоминаю, присылали на дом повестки...
      – Ежели желаете, – последовал ответ, и Алёна живо вообразила себе невысокого лысоватого господина неопределенного возраста, который от вежливости пошевеливает пальцами, как было сказано в одном забавном фантастическом романе, – непременно пришлем. Только дело неотложное, а почта сами знаете как работает. Поэтому, если вас не затруднит, Елена Дмитриевна, не откажите в любезности... когда вам будет удобно явиться?
      Нет, ну отказать человеку, который выражается на таком диалекте (вы ведь не станете спорить, что в наше время вежливая литературная речь сделалась анахронизмом и уникумом и в самом деле перешла в разряд не столько нормативной, сколько диалектной лексики?), наша пуристка русского языка просто не могла. В конце концов, написание очередного детектива можно и отложить на часок-другой.
      – Да хоть сейчас, – благосклонно сказала Алёна. – У меня более или менее свободный день.
      – Отлично, – обрадовался Афанасьев, – тогда жду вас в течение часа. Как приедете в отделение, позвоните снизу по служебному 3-99, я скажу дежурному, чтобы вас пропустили.
      «Интересно, – думала Алёна, собираясь, – почему он сказал – когда приедете? Наверное, уверен, что я, как все приличные люди, шагу без машины не сделаю? – Несомненно, это выражение впервые вводилось в оборот нашей пуристкой русского языка... – Ну так он ошибся. Я в отделение не приеду, а приду. Во-первых, машины у меня нет, не было и не будет, а во-вторых, тут идти-то минут двадцать, лучше прогуляюсь, чем в маршрутке толкаться».
      И Алёна пошла пешком, чем ужасно разозлила людей, которые сидели в некоем автомобиле и следили за ней. Если кто-нибудь профессионально занимался слежкой, тот знает, как трудно «вести» пешехода, сидя в автомобиле. Дороги забиты, то пробки, то светофоры, приходится ползти, когда надо спешить, или мчаться, когда следовало бы медлить. Объект идет себе и идет, в ус не дуя, он вообще может свернуть в проходной двор... Алёна Дмитриева так и поступила, между прочим, у нее вообще была такая слабость – сокращать путь через проходные дворы, – и преследователи ее непременно потеряли бы, не будь они почти на восемьдесят процентов убеждены, что она идет именно в райотдел милиции. Поэтому, когда Алёна исчезла из поля их зрения, они просто-напросто пересекли Советскую площадь, обосновались около красного кирпичного здания на улице Малиновского – и вскоре увидели, как высокая дама в узких серых брючках и желтой кружевной блузке поднимается по ступенькам.
      – Что и требовалось доказать, – кивнул водитель, с уважением глядя на себя в зеркало, потому что именно ему принадлежала идея ждать объект у отделения милиции. Это наводит на некоторые размышления, например, на те, что у преследователей был в отделении свой человек. Но это ошибка, своего человека в отделении у них не было, просто они...
      Но не будем забегать вперед, а вернемся лучше к Алёне, которая в этой время вошла в отделение, набрала по внутреннему телефону номер 3-99 и получила доступ к следователю Афанасьеву Виктору Валентиновичу.
      И тут на нее валом повалились сюрпризы. Ну, вообще-то это гипербола: сюрпризов на самом деле было только два. Один – так себе, безобидненький, даже забавный. Он состоял в том, что следователь Афанасьев оказался отнюдь не низеньким лысоватым господином неопределенного возраста – это был высокийи очень, ну просто до невероятности худой брюнет лет двадцати трех, а то и меньше, – похоже, только что выпущенный из школы МВД. Выражался он и вживе столь же округло, как и по телефону, и вообще – производил впечатление начитанного, благовоспитанного мальчика из «хорошей семьи». Легко было вообразить, как этими длинными тонкими пальцами, которыми он сейчас перебирал бумаги, он извлекает из клавиш фортепьяно Первый концерт Чайковского или, на худой конец, пощипывает гитарные струны, готовясь спеть «Утро туманное, утро седое» – и никаких бардовских песенок, боже сохрани!
      От робости запинаясь, поминутно извиняясь и поглядывая на Алёну с плохо скрываемым восхищением, Афанасьев сообщил (и это оказалось вторым сюрпризом, куда менее забавным!), что причиной, заставившей его побеспокоить столь высокую особу, стало заявление некоей гражданки, которая сообщила, что была свидетельницей печального происшествия на углу улицы Ошарской и Октябрьской, а именно – убийства хозяина машины марки «Газель», и от потрясения и нервного расстройства (эти слова Афанасьев, читавший заявление, почему-то выделил голосом, словно курсивом) сообщила милиции неверные сведения. Она показала, будто особа по фамилии Ярушкина Е.Д. не сходила со своего места и все время стояла около кузова, пряжкой тента от коего был разбит ее, Ярушкиной, нос. Однако по истечении времени придя в себя и припомнив кое-какие подробности, свидетельница ужаснулась своей безответственности и решила изменить сведения, данные ею прежде. Гражданка Ярушкина ведь сходила, сходила-таки со своего места, приближалась к окну водителя и угрожала ему расправой, и вскоре после той угрозы водитель скончался... нет, конечно, свидетельница не обвиняет гражданку Ярушкину в убийстве, но... но с места она сходила-таки!
      – Какая чушь, – хладнокровно произнесла гражданка Ярушкина. – Ну просто чушайшая чушь! Кто такую ерунду мог написать?!
      – На этот вопрос, – задушевно сообщил Афанасьев, – я вам ответить не могу, поскольку сие есть тайна следствия.
      – Да я и сама знаю, – фыркнула Алёна. – Велика тайна! Это бабулька одна написала, в белой панамке, правда же? Сердце старушкино склонно к измене и к перемене, как ветер мая!
      Следователь Афанасьев с любопытством посмотрел в лежавший перед ним листок. Наверное, он проверял, не изложены ли там приметы свидетельницы. Наверняка их там не было, и он успокоился, тем более что листок лежал вверх ногами и Алена не смогла бы прочесть ни адреса, ни имени-отчества-фамилии зловредной свидетельницы.
      А между прочим, он зря успокоился, потому что Алёна виртуозно умела читать верх ногами.
      Наверное, это прозвучит странно, но она научилась этому специально. Когда была еще девочкой, прочитала книжку, на всю жизнь ставшую одной из любимых: Харпер Ли, «Убить пересмешника». Главная героиня, Глазастик, умела читать вверх ногами: наловчилась, когда учился читать – нормально! – ее брат Джим. Книжка-то лежала перед ней перевернутая, вот она и запоминала буквы и складывала их в слова вверх тормашками. Алёна (ее звали в те времена Лена Володина) тогда болела. От нечего делать она начала учиться читать перевернутую книгу, а потом и свои школьные тетрадки. Навык подзабылся со временем, но сохранился, так что она вполне могла разобрать и рукописный текст, и разборчиво набранное на компьютере и отпечатанное на принтере свидетельство Луниной Клары Ивановны, проживающей по улице Ошарской, дом 4, квартира 2. Правда, подписан он был от руки, но подпись Алёну не слишком интересовала. Главное – адрес!
      Точно, это была та самая старушка в панамке. Клара Ивановна, значит! Клара украла у Карла кораллы... или наоборот? Ну и кто украл что-то у Клары Ивановны Луниной, с чего она так разошлась? Алёна смутно припомнила, что название улицы Ошарской прозвучало, когда бабка давала свой адрес приехавшей оперативной группе. Что ж с ней такое приключилось, с этой старой заразой, почему она, еще три дня назад защищавшая Алёну Дмитриеву, вдруг подводит ее под монастырь?! Неужели... неужели ей мало было словесной благодарности? Неужели она, услышав разговор милиционеров – мол, писательница и все такое, решила, что перед ней миллионерша, которая не пожалеет за свое алиби изрядной суммы? Может, она ждала тысяч, ну, хотя бы сотен, а Алёне и в голову не пришло предложить ей даже червонца.
      Нет, правда – даже на ум не взбрело. Потому что она сама в жизни не потребовала бы с кого-то деньги за такое. Разве благородство стоит денег? Оно бесценно!
      А впрочем, ей легко рассуждать, она-то не бедствует, а какова жизнь обычной пенсионерки, этой гражданки Луниной? Пенсия у людей такая, что дураку понятно: она дается для того, чтобы пожилые и старые побыстрей вымерли, а государство отмазалось: мол, мы им деньги давали, они сами жить не захотели. Нет, точно, старушка ждала от Алёны денег, не дождалась и решила отомстить.
      И что теперь делать? Найти ее и предложить взять назад свое лжесвидетельство, дав в обмен кругленькую сумму?
      Да никогда в жизни, тут же мрачно сказала себе Алёна Дмитриева. Ни-ког-да! Уж лучше в тюрьму, чем в эти игры играть!
      «Лучше? Серьезно? – тут же спросила она себя и ответила: – Все равно через неделю вернется Муравьев и вытащит меня из этой истории. А впрочем, может, меня никто еще и не посадит в тюрьму-то. Может, удастся убедить этого Афанасьева...»
      – Так что будем делать, Елена Дмитриевна? – раздался голос «этого Афанасьева». – По всему выходит, что у вас имелась реальная возможность прикончить несчастного Коржакова.
      – Да это сказка про белого бычка, – устало вздохнула Алёна. – Как говорят в Одессе, опять за рыбу гроши! Скажите мне, отчего он все же умер, этот Коржаков?
      – Не могу сказать, – у Афанасьева сделалось замкнутое выражение лица, – во-первых, еще нет данных экспертизы, во-вторых, это тайна следствия.
      – Ишь ты, сколько у него тайн, у этого следствия! – мрачно ухмыльнулась Алёна. – Ну что ж, одной больше, одной меньше – дела не меняет. Вот еще одна тайна: почему бабка врет? Зачем она изменила показания? Ну что за чушь – угрызения совести? Хороша у нее совесть – невиновного человека под монастырь подвести! Во-первых, я НЕ сходила с места. Во-вторых – ну каким, каким образом я могла убить вашего Коржакова, не имея оружия? Пистолет отпадает в четверть-финале – я помню, как ваш коллега сказал, что огнестрельных ранений у умершего не было. Финку, булатный вострый ножичек я в лифчике не прятала – себе дороже, так порежешься, что никакая пластика не поможет. Да и не тот у меня, извините, размер округлостей, чтобы в моих лифчиках финка могла поместиться, тут как минимум шестой номер нужно носить, а у меня, пардоньте за интимные подробности, только второй, правда, изделия некоторых фирм я ношу третий номер, но это сути дела не меняет.
      Афанасьев покраснел и торопливо опустил глаза, которые как-то сами собой липли к вышеназванным округлостям. У него от смущения даже уши вспыхнули и сделались прозрачными, словно у зайца, сидящего против солнца. Но наша героиня разозлилась не на шутку, а когда она злилась, то забывала о приличиях и не собиралась никого щадить.
      – Впрочем, насколько я помню, ножевых ранений на теле Коржакова тоже не обнаружено, – продолжала она. – Остается яд. Как, каким образом я могла отравить его? Духовую трубку у меня уже искали – не обнаружили-с. Поднести ему чашу с цикутой? Ни чаши, ни цикуты у меня тоже не нашли. Да и шприца с ядом! Ну и как, расскажите мне, каким образом я могла бы убить этого дяденьку? Хоть какую-нибудь правдоподобную версию предложите! А?
      – Вообще это подозреваемый должен предоставить доказательства своего алиби, – буркнул уклончиво Афанасьев. – А у вас его нет. Сначала один Смешарин уверял, что вы подходили к кабине, теперь вот еще и свидетельница нашлась, но ведь им никто не возражает!
      – Как никто? – возмутилась Алёна. – А я что делаю? Я говорю: они врут! Ну, со Смешариным все ясно, у него почти наверняка у самого рыльце в пушку, но Лу...
      И тут Алёна осеклась, поняв, что чуть не проговорилась. Она теоретически – да и практически тоже! – никак не должна была знать фамилии свидетельницы. Она ее получила в результате, можно сказать, разведывательной операции, о которой Афанасьеву даже заподозрить не следовало. Поэтому наша героиня вывернулась с ловкостью, делавшей честь ее сообразительности:
      – ...но лупоглазенькая эта старушка меня просто изумила своей шаткостью и нестойкостью. – Вроде бы она была совсем даже не лупоглазенькая, гражданка Лунина, но ладно, на войне как на войне, в обороне и нападении все средства хороши! – Что уж там ей привиделось и в каком сне, не знаю, почему и зачем она решила меня оговорить... Может быть, вы спросите ее, с чего вдруг она сделала такой обвинительный крен... чуть ли не оверкиль?
      – Прошу вас не указывать, как я должен строить свою работу! – внезапно выкрикнул Афанасьев и просто ужасно покраснел.
      – Да у меня и в мыслях не было. – Алёна едва не поперхнулась от неожиданности. – Разумеется, вам виднее, молчу, молчу...
      Ну, понятно. Бедного Виктора Валентиновича, который в отделении без году неделя, только со школьной скамьи, салажонок, небось учат все, кому не лень. Вот и еще одна училка притащилась, он и обиделся. Лучше и впрямь помолчать.
      Хотя нет, подумала Алёна. Как бы обидчивый Афанасьев, просто для самоутверждения, не закатал бы ее в какую-нибудь предвариловку – до выяснения обстоятельств дела. Или он подписку о невыезде возьмет? Не то чтобы Алёна куда-нибудь собиралась, но все же сама мысль об ограничении свободы показалась ей кошмарной и снова заставила ее страшно разозлиться.
      – Знаете, что? – сказала Алёна, вставая. – Мне не нравится тот оборот, который принимает наша беседа. Вы ведь пригласили меня именно на беседу, я отлично помню ваши слова! Если это беседа, я могу прервать ее в любой момент, верно? Ну так вот: этот момент настал. Мне пора идти. У меня работа, извините. Всего наилучшего!
      И она выскочила из кабинета... чуть не сбив с ног какого-то человека, который шел по коридору.
      – Ого! – усмехнулся тот, сторонясь. – Спасаетесь бегством, что ли?
      Алёна оценила юмор.
      – Вроде того, – буркнула она, размышляя, что ей делать, если Афанасьев кинется вслед с криком: «Держи, лови!», – а этот высокий брюнет ее схватит.
      Брюнет был очень ничего себе, зеленоглазый такой, лицо весьма приятное, мужественное и веселое, и в иных обстоятельствах Алёна никак не возражала бы против того, чтобы он ее, м-м, схватил. Но только не сейчас! С двумя этими мужчинами ей не справиться, несмотря на то что она знала парочку приемов, с помощью которых могла бы обрести свободу от очень даже неслабого захвата, но... Во-первых, охранники, не побоимся этого слова, правосудия (что-то подсказывало Алёне, что зеленоглазый принадлежал к их числу, а не просто так зашел в райотдел, по коридорам прогуляться) тоже наверняка знакомы с некоторыми приемчиками, даже еще более хитрыми, так что может завязаться преглупая драка. А во-вторых, это будет откровенное сопротивление силам правопорядка, и после этого даже товарищу Муравьеву будет затруднительно «отмазать» свою знакомую писательницу.
      К счастью, Афанасьев – надо полагать, от неслыханной-невиданной наглости подозреваемой Ярушкиной – впал в моральный и физический ступор и не только за дверь не выскочил, но и звука не издал. Поэтому Алёна и зеленоглазый просто обменялись взглядами – и разошлись, как в море пароходы. Зеленоглазый продолжил дрейф по коридору, а Алёна слетела вниз по лестнице и постаралась обрести достойный вид. Еще не хватало вызвать подозрения у дежурного! Поэтому она протащилась мимо него нога за ногу, чуть ли не зевая, и вышла на крыльцо, беззаботная, аки цветочек полевой. И это было мгновенно замечено человеком, считавшим себя убийцей Сергея Коржакова и следившим за писательницей.
      «Вышла, – подумал он разочарованно. – А я-то думал...»
      Итак, он еще не расстался с мыслью сделать из Алёны Дмитриевой полноценную козу отпущения!
      – Ушла в целости и сохранности наша дама, – глядя вслед Алёне, констатировал его напарник (на самом деле бывший убийцей), вышедший было из машины на некоторое время – размять ноги, но теперь быстро вернувшийся к ней. – Иначе и быть не могло. Потому что появились кое-какие новости. Потом расскажу. Интересно, куда она теперь направляется?
      – Домой, наверное, куда же еще, – буркнул тот, кто полагал себя убийцей. – Видишь, в тридцать четвертый садится? Доедет до своего «Оперного театра» и потопает домой.
      – Видимо, так и будет, – кивнул настоящий убийца. – Тогда поехали. Больше сегодня ничего интересного не произойдет, судя по всему. Мне на работу, да и у тебя дела, братец Кролик.
      – Сам ты братец Кролик, – усмехнулся человек, думавший, что он – преступник, завел мотор, и автомобиль покатил в стону центра города. На пути он ловко обогнул тридцать четвертый, где – это было видно сквозь стекло – маячил легкомысленный профиль писательницы Дмитриевой.
      А между прочим, граждане, следившие за Алёной, много потеряли. Ведь тридцать четвертая маршрутка в Нижнем Горьком идет не только до «Оперного театра». Она и дальше идет. И писательница Дмитриева именно туда и направилась – дальше. Она проехала свою остановку, сошла только на Варварской, а оттуда, сократив путь проходными дворами, вышла на самое начало улицы Ошарской. Точнее, к дому номер 4, где проживала коварная свидетельница Лунина.
 
       За некоторое время до описываемых событий
 
      После смерти прабабки минуло десять лет. Лерон было уже за двадцать пять. А она – и зеркало уверяло ее в том же! – почти не изменилась, разве что подросла и округлостей прибавилось. Многие – особенно из ведомственного дома отдыха! – тянулись к этим округлостям, только без толку. Лерон и не смотрела на этих богатых, а порой и красивых мужчин. Ведь все они были женаты, а спать с женатым может только... Ужас перед тем будущим, что сулило ей найденное в далекой юности, а потом невесть куда исчезнувшее каменье херь, может, малость и поблек, но только самую малость. Это было как в сказке о Спящей красавице: когда злая фея предсказала новорожденной принцессе, что она в шестнадцатилетнем возрасте уколет палец о веретено и умрет, отец-король немедленно велел сжечь и сломать все веретена в королевстве, чтобы уберечь дочку. Сказку эту Лерон очень любила (естественно, ее все девочки любят!), но ее смех разбирал, стоило представить только, как жили несчастные люди в этом королевстве. Неужто нитки для тканья закупали за границей? Да, можно себе представить, как проклинали короля его подданные! Неудивительно, что одна старушка втихаря решила его ослушаться. С другой стороны, ради любимой дочери каких только глупостей не наделаешь... Тут короля вполне можно понять. Однако совершенно непонятно, зачем, ну зачем надо было так спешить?! Фея же ясно сказала: когда принцессе исполнится шестнадцать лет. То есть до этой поры можно было не беспокоиться, напрясть невероятное количество ниток, а ко дню рождения принцессы со спокойной совестью сжечь веретена. Только уж подойти к делу более ответственно. Обшарить все закоулки дворца, чтобы никакая старая пряха там не засиделась со своим смертельно опасным для принцессы веретенышком.
      А впрочем... Эта сказка именно о том, что от судьбы не уйдешь. Ни от укола веретеном не уйдешь, ни от поцелуя принца!
      Но если от судьбы никак не укрыться, значит, судьба Лерон – именно сделаться потаскухой? Рано или поздно она сдастся на уговоры какого-нибудь отдыхающего – и все, покатится в пропасть своей жизни?
      Спасение Лерон видела, как и сказочный король, в полной и радикальной перемене образа жизни. Раз – и перестали во всем королевстве прясть! Лерон же понимала, что спасти ее может только замужество.
      Но за кого ей выйти замуж? Из друзей детства в деревне почти никого не осталось. А те, что остались, либо никуда не годились, либо давно уже были разобраны подружками. На всех свадьбах Лерон гуляла, от души поздравляла молодых, кричала: «Горько!» – и думала, что, кабы ей пришлось с этим Борькой (Колькой, Санькой, Мишкой и т. д.) целоваться, а потом ложиться в одну постель, зная, что в этой постели всю жизнь пролежишь, ей было бы действительно горько...
      – Переборчива ты больно! В девках сидеть тебе! – пророчили ей – кто злорадно, кто сочувственно.
      – Ну, знать, сидеть, – покорно кивала Лерон тем и другим.
      – Ничего, доченька, суженого конем не объедешь, – успокаивала мама.
      – Конечно, не объедешь, – соглашалась Лерон.
      Честно говоря, ей было все равно. Девушка не хотела замуж, но, понятно, помалкивала об этом, потому что, пооткровенничай она хоть с кем-то, растеряла бы всех подруг. И без того они, расплывшиеся после родов, дебелые и тяжелые, всё с большей неприязнью оглядывали ее стройную фигуру, и улыбчивое лицо, и вольно вьющиеся волосы, и безунывные глаза. И тотчас ревниво, сторожко косились на мужей: а не засматриваются ли те на Лерон дольше, чем следует? Не норовят ли цапнуть ее за коленку или невзначай провести растопыренной ладонью по груди?
      – Лерка, тебя надо срочно замуж выдать, пока против тебя вся деревня не ополчилась, – однажды сказала с беспощадной откровенностью подруга Настя. – Хватит жопой перед чужими мужиками крутить. Допрыгаешься: изнасилуют, а потом ворота дерьмом вымажут!
      – Но ты же знаешь, Настён, и другие девчонки знают, что мне никто не нужен, – пожала плечами Лерон. – Никто вообще. Ни ваши мужики, ни какие-то другие.
      – Тогда ты – лесбиянка, – проговорила, как в лоб клеймом припечатала, Настя.
      – Сама ты лесбиянка! – растерялась Лерон.
      Настя разобиделась так, что вся красными пятнами пошла. Ненавидяще уставилась на подругу, мстительно прищурилась – и вылетела из библиотеки, шарахнув дверью.
      Посыпалась штукатурка.
      Лерон поискала в подсобке метелочку, совок и принялась подметать. Странные люди – эти люди! Главное дело, Настёна первой начала обзываться – и сама же обиделась. По идее, это Лерон должна была обижаться, идти пятнами, мстительно прищуриваться и шарахать дверью о косяк, убегая от злоязычной подруги. Но Лерон не могла себе этого позволить. Она была на работе. Причем не в сельской библиотеке, где вольности прощаются, а в доме отдыха!
      Настя, кстати, тоже была на работе. Вообще чуть ли не вся деревня пристроилась в обслугу дома отдыха, благо, штат требовался большой. Кто заделался горничными, кто уборщицами, кто подавальщицами на кухне. Кто пошел в кастелянши, кто в повара, мужчинам тоже дело нашлось в парке, на теплостанции или в гараже. Не дом отдыха, а манна небесная! Ну так вот, Настя работала уборщицей в административном корпусе, где и находилась библиотека. Это Насте следовало взять совок, метелочку и подмести осыпавшуюся штукатурку. Лерон вполне имела право ничего такого не делать, а пойти на рецепшн и доложить, что уборщица Кострыкина, вернее, Мальцева (это Настя в девушках была Кострыкина, а теперь она Мальцева, потому что за Витьку Мальцева замуж вышла) пренебрегает своими обязанностями. И Настю уволили бы. Здесь с этим строго, потому что на место одного изгнанного найдутся трое желающих. И тогда Настя вообще насмерть обидится, и Витька тоже, и половина деревни (родня Витьки и Насти) в самом деле ополчится на Лерон, и однажды утром она проснется от злорадного хохота под окошками и обнаружит, что ворота старого ее дома вымазаны вонючим, может быть, только сегодня извергнутым, дерьмом.
      Да-да. Ворота непотребным женщинам или подгулявшим девкам исстари мазали в деревнях вовсе даже не дегтем, как писали господа русские писатели, а именно конечным продуктом! Большое, наверное, удовольствие – их потом отскребать... А слово «деготь» – это так, эвфемизм для защиты нежных читательских чувств.
      Но ведь это мазали... или распутным девкам! А Лерон – ни то, ни другое!
      И все равно – вымажут, рано или поздно. Запросто! Настя с Витькой, пожалуй, и не станут этого делать, тем паче что Лерон уже почти подмела мусор и не собирается жаловаться на подругу, хоть режьте ее (она навсегда останется благодарна Насте за то, что та придумала ей это чудное прозвище – Лерон, соединив первый слог ненавистного и грубого, похожего на собачью кличку, имени: Лерка – и нелепейшей из фамилий, какая только могла достаться человеку, тем более деревенской жительнице: Онегина), но другие сельчане, как пить дать, это ей подсудобят! Если еще раз Сенька Словкин принесет ей оранжевых гладиолусов, которыми так гордится его жена Рая... если еще раз Володька Леонтьев притащит и поставит на крыльцо полный пакет свежей рыбы, в то время как его жена Валентина будет в магазине позорить мужика, который знай машет спиннингом на берегу озера, а как уходит с пустым ведром, так и возвращается... если еще раз Серега Сторожевой придет намекать матери Лерон, что забор у них, у Онегиных, совсем покосился, надо бы его поправить, и он, Серега, это с дорогой душой сделает совершенно бесплатно, а его жена Катюха будет громогласно оплакивать поросеночка, которого придавило их собственным невзначай рухнувшим забором, сделать который мужу было сто раз говорено, так ему ж наср..., насс... и начхать на то, что дома делается и что жена говорит...
      Вымажут ворота! Опозорят!
      Лерон мысленным взором заглядывала в свою печальную грядущую участь, продолжая при этом сметать мусор в совок, как вдруг услышала звук открывающейся двери. Она начала разгибаться, но позади раздался мужской голос, какой-то особенно низкий, как если бы говоривший басил нарочно:
      – Нет, стой так!
      От изумления Лерон замерла с широко расставленными ногами, в наклон. Замешательство ее длилось какое-то мгновенье, но когда она попыталась все же выпрямиться, ее кто-то сильно схватил сзади за бедра и не позволил этого сделать, а еще сильнее пригнул к полу.
      – Тебе ж сказали – стой так! – хохотнул бас. – Только брось этот дурацкий совок, метелку брось и давай, задери халат.
      Лерон не поверила своим ушам и не выпустила совок и метлу, за что немедля получила увесистый шлепок по правой ягодице, а потом и по левой. При этом ее продолжали держать, из чего можно было сделать вывод, что мужчин двое: один ее держит, а другой бьет. Слезы хлынули из глаз – было больно, но тотчас Лерон подавилась всхлипыванием, услышав грубое:
      – Заткнись, придушу!
      И ее хлестнули снова, еще крепче, на сей раз с оттяжкой, по обнажившейся коже: форменный халат обслуживающего персонала, в котором она ходила, уже был закинут на спину, а трикотажные беленькие трусики одним рывком спущены вниз, к коленям.
      Глупая надежда, что все это – нелепая шутка, розыгрыш, тупая деревенская забава, мигом исчезла. «Изнасилуют!» – всплыло в памяти пугающее Настино пророчество.
      – Жаба у нее, конечно, нетраханая, – пробормотал голос, и Лерон с ужасом ощутила, как ее ощупывает чужая рука. Мягкая такая, вкрадчивая...
      Она взвыла, но тотчас получила такой шлепок, что горло свело.
      – Молчи, дура, – приказал незнакомец, – а то трахну через жабу ручкой от метлы, на всю жизнь запомнишь, если выживешь!
      – Да у нее не только жаба, но и звизда нетраханая, – проговорил другой голос, тоже нарочитый, неестественный, какой-то шипящий.
      – Говорят, – скептически отозвался бас. – Да что-то не верится. Наверняка ее кто-нибудь уже заваливал, и не раз.
      – А мы сейчас проверим ее на целкость, – прошипел второй, и колючий палец полез Лерон в самое тайное ее местечко.
      – Погоди, а вдруг и правда девочка она? Зачем пальцем буравить, поганиться, лучше старым дедовским способом, – пробурчал бас. – Только давай ты начинай, что ли, а то я крови терпеть не могу. Брезгаю.
      – Ой, а я люблю девок-целок рвать! – обрадовался шепелявый. – Погоди, штаны расстегну.
      – Не надо! Не трогайте меня! – заливаясь слезами, простонала Лерон. – Мне больно, прекратите!
      Она изо всех сил стискивала мышцы, пытаясь не пропустить в себя бесцеремонный, наглый палец, такой грубый, жесткий, словно наждаком обернутый. Тоненькие волоски цеплялись за него и больно натягивали кожу.
      – Атас! – настороженно прошипел вдруг шепелявый. – Идет кто-то. Слышишь? Смываемся!
      В ту же секунду распахнулась дверь, раздался женский вскрик, потом Лерон ощутила сильный пинок в спину и полетела головой вперед в угол. Вслед за тем она услышала удаляющийся топот и снова женский голос:
      – Что все это значит?! А ну, вставай!
      Лерон, задыхаясь от рыданий, кое-как повернулась на коленях, одернула задранный халат и попыталась встать, но запуталась в трусиках, обвившихся вокруг ног, и чуть не упала снова.
      Она ничего не могла разглядеть от слез, лишь какой-то смутный силуэт. Резко отерла лицо и сквозь муть кровавую, плывшую в глазах от боли и ужаса, тупо уставилась на высокую незнакомую женщину.
      – Боже ты мой! – потрясенно проговорила та. – Тебя насиловали, что ли?! А я вошла, думаю, вот уроды деревенские, групповуху вздумали устроить! А тут такое...
      – Они... хотели... – едва смогла выговорить Лерон. – Вы... если бы не вы...
      Она вдруг мигом, словно ее пронзило насквозь, представила себе эту картину: как она валялась бы здесь, в библиотеке, на полу, окровавленная, истерзанная, опозоренная, и кто-нибудь вошел бы, и увидел... и вся деревня узнала бы... и разве ее кто-нибудь пожалел бы?! Злорадствовали бы, насмехались: «Говорили ей, не верти жопой! Вот и довертелась! Допрыгалась! Чего хотела, то и получила!» Ну и кто-нибудь уже с готовностью кинулся бы за зловонным ведерком...
      У Лерон замерло сердце и губы онемели. В нерассуждающем припадке ужаса она упала лбом в пол, забилась и завыла:
      – Не говорите... ради всего святого... никому не говорите, что тут видели! Умоляю вас! Хотите, руки поцелую! Умоляю!
      Женщина схватила Лерон за плечи и приподняла сильным рывком.