Мгновенно повзрослевший Сергей вызвал из деревни тетку – сестру отца – и поручил ей Лиду. Тетя Сима поворчала, конечно, что придется бросить хозяйство, но детей она очень любила, поэтому смирилась с тем, что превратилась из деревенской жительницы в городскую дачницу. Под ее ласковым приглядом, не больно-то стесненные в средствах (обоим до совершеннолетия полагались пенсии за погибших родителей, да и отцовы сберкнижки позволяли стоять на земле уверенно, деревенский огород обеспечивал их продуктами), ребята окончили школу, занимаясь, чем хотели: Сергей – баскетболом, плаванием и стрельбой; Лида – французским языком, танцами, музыкой, да еще она ходила в фольклорно-музыкальный кружок «Рябинка» при областном Доме фольклора.

Там-то и приключилась с ней история, о которой до сих пор было тошно, стыдно, погано вспоминать… тем более, если послушать соседей, история эта стала поводом к трагедии Сергея.

В те блаженные советско-патриархальные годы детское творчество процветало и поощрялось. Фольклорно-музыкальный кружок пользовался жаркой любовью первого секретаря обкома партии, который был родом не из Нижнего, а из области и вообще увлекался краеведением. С легкой руки «первого» фольклорный коллектив поощряли все, кому не лень. Его беспрестанно посылали на разные слеты, приглашали выступать перед «высокими гостями» (был в ту пору такой официальный термин), без него не обходился ни один праздничный концерт в Нижегородском кремле. Разумеется, идеологическая направленность танцев, песенок и драматических сценок непременно курировалась свыше – по принципу, как бы чего не вышло. Тогда вообще все на свете курировалось. Может, в этом и был смысл… Короче, среди прочих надсмотрщиков, приставленных к «Рябинке», был молодой инструктор отдела культуры обкома комсомола Валерий Майданский. Был он партийцем потомственным: его отец работал завотделом культуры обкома партии, и Валерий считался кадром сугубо проверенным, доверенным и серьезным. Однако никто не знал, что двадцатипятилетний инструктор питал патологическую слабость к девочкам-подросткам – тем, кого Владимир Набоков называл нимфетками. Ни о каком Набокове Валерий Майданский, понятное дело, и слыхом не слыхал: книги этого «белогфардейца» были в то время под запретом, да и вообще, чтение было его слабым местом, Валерий больше увлекался парными телодвижениями под музыку, однако длинноногие и длиннорукие, по-щенячьи неуклюжие девчонки приводили его в исступление, сходное с тем, которое испытывал Гумберт по отношению к Лолите. Лида Погодина, задумчивая и отстраненная, высокомерная недотрога, которая в наш суетный мир словно бы заглядывала по необходимости, пребывая, как правило, в мире собственном, далеком отсюда, распалила воображение Майданского так, что он совсем перестал владеть собой. И однажды после комсомольского слета, на котором выступала «Рябинка», изрядно подвыпивший инструктор поймал Лиду в укромном закутке ТЮЗа (там проходил слет, там же были накрыты щедрые столы для его участников), в одном из многочисленных и довольно глубоких «карманов» сцены, прижал ее к себе и принялся целовать и тискать. Совершенно ошалелая от изумления и страха, Лида минуту или две не сопротивлялась. Валерик распалился донельзя, воспринял это как зеленый свет и повалил девчонку на груду какой-то мягкой бутафории. Он уже задрал ей юбку и начал стаскивать колготки, когда Лида очнулась и завизжала так, что пыл Валерика угас, а страсть сменилась страхом. Не дожидаясь, пока сбегутся люди, он выпустил девочку и спрятался среди декораций, откуда потом незаметно выбрался в зал – как ни в чем не бывало.

А Лида между тем кинулась бежать. Дело было зимой, в январе, в двадцатипятиградусный мороз, однако она выскочила на улицу как была – в танцевальных туфельках, ситцевом сарафане и батистовой рубашке, начисто забыв про шубку, – и пробежала так через площадь Свободы, Театральный сквер и два длиннющих квартала улицы Белинского, ворвалась домой и потеряла сознание на руках открывшего ей Сергея. Ей было тринадцать, ему – двадцать три, парень был уже опытный и сразу понял, что именно напугало сестру. Сообразил он также, что самого страшного не произошло, а потому остановил тетку, порывавшуюся звонить в милицию и «Скорую помощь», и взялся сам приводить Лиду в чувство. Дождался, пока она открыла глаза и расплакалась – значит, напряжение ее отпустило, – спросил одно только:

– Кто?

Видимо, такой был у него голос, что Лида мгновенно перестала плакать и назвала своего обидчика.

Сергей, внешне совершенно спокойный, оделся и ушел в ТЮЗ. Громкого скандала он не хотел: боялся опозорить сестру, пойдут разговоры – не остановишь, а у нее жизнь впереди. Поэтому дождался, пока комсомольцы наелись, напились и стали расходиться, пристроился к полупьяному Валерику (тот уже успел забыть смертельно напуганную девчонку: снял напряжение с какой-то штатной давалкой в том же «кармане», и теперь ему было море по колено) и проводил его до дома. Но, войдя вслед за ним в подъезд, подняться на этаж ему не дал: отметелил так, что Валерик остался без передних зубов – как нижних, так и верхних, – потом приказал раздеться до трусов (Сергей был брезглив!) и заставил сдать стометровку тут же, вокруг дома, босиком по снегу. Затем закопал парня в сугроб – чтобы охладился малость! – и, постояв над несчастным маньяком минут пять, спокойно ушел.

Самое поразительное, что эта история не имела вообще никакого продолжения. Сергей отлично понимал, что Валерий его узнал – да он и не прятал лица, не скрывал от пакостника, за что свершается над ним эта месть, – но при всем при том он был убежден: Майданский не осмелится и слова пикнуть против него. Им приходилось пересекаться и раньше в молодежных компаниях, где за Сергеем утвердилась слава абсолютно бесстрашного, рискового человека, который на спор хоть бутылку шампанского выпьет, сидя на подоконнике четвертого этажа (как Долохов), хоть расколотит окна в пикете милиции на площади Минина – центральной площади города, хоть въедет на мотоцикле в университетский корпус (Сергей учился на радиофаке), когда там идет торжественный митинг, посвященный… да чему угодно посвященный, хотя бы первому выступлению римских рабов против патрициев под интернациональным лозунгом «Хлеба и зрелищ!». Майданский отлично знал репутацию Сергея и понимал, что, если решит нажаловаться партийному отцу и напустит на мстителя местных ментов, Погодин тоже молчать не станет. И уж тогда Валере Майданскому мало не покажется. А если еще при этом всплывут и прежние грешки любителя маленьких девочек, заботливо прикрытые отцом и его приятелями из областного УВД…

Короче, в ту безумную ночь Валерий притащился домой и сказал, что его били не-знаю-кто-не-знаю-где-не-знаю-почему. Сломанный нос ему выпрямили, зубы вставили, благоприобретенную в сугробе пневмонию вылечили и перевели на работу в отдел строительства обкома комсомола. Завотделом. То есть повысили в должности.

Вскоре Валерий, человек вообще-то легкий и не отягощенный особым умом (про таких в народе говорят: «Думает не головой, а головкой!»), забыл и Лиду Погодину, и ее опасного братца. Или почти забыл. При всей своей дурости он был немного философом и понимал, что пострадал за дело и еще легко отделался. Ведь Сергей мог его вообще убить…

Уж не предчувствие ли вещее его посещало? Но если даже и так, Валерий был слишком самоуверен, чтобы прислушиваться к каким-то там предчувствиям!

Нижний Новгород – город не бог весть какой большой, но все же и не столь маленький. Здесь можно годами не видеть старых знакомых – особенно если не стремишься с ними встречаться и вы вращаетесь в разных сферах. Особенно если страна в это время вдруг пошла вразнос и надо пытаться как-то усидеть в этой полуразбитой колеснице. Каждый думал о себе, и было не до старых обид и старых счетов.

Во время павловской реформы остатки сбережений Николая Погодина, заботливо оберегаемые его сестрой, превратились в нечто эфемерное. Лида в это время доучивалась на филфаке университета и уже была замужем за Виталием Приваловым, своим другом детства (они когда-то вместе занимались еще в том приснопамятном фольклорно-музыкальном детском коллективе). Вместе с мужем и его приятелем Иннокентием Кореневым они организовали первое в Нижнем Новгороде частное издательство и попытались наводнить рынок той литературой, которую все трое любили больше всего на свете: сказками.

К сожалению, это было время всеобщего беспредела. Тот, кто помнит, меня поймет, а кто не помнит, все равно не поверит. «Лимонные» состояния (это никакая не метафора, ибо деньги в ту пору были такие – миллионы-»лимоны») наживались и исчезали за один день, а то и за час. Получить товар от поставщика и не заплатить – вошло в норму, это называлось «кинуть». Фальшивые накладные, фальшивые авизо, фальшивые договоры и ордера… Финансовые пирамиды, обман на каждом шагу, полный беспредел, полуматерное слово «плюрализм», как девиз жизни… Зазвучали первые контрольные выстрелы, профессия киллера вошла в моду, а самыми авторитетными и значимыми людьми стали воровские «авторитеты». Они определяли цены, моды, политику (хотя нет, политику страны определяло ЦРУ!), музыкальные и литературные пристрастия, стиль жизни и стилистику речи.

Это было безумное время… Впрочем, почему было? Оно и теперь продолжается, просто мы к нему малость приспособились, привыкли, стали воспринимать как норму то, от чего раньше падали в глубокий обморок, умирали от инфаркта или травились выхлопными газами в автомобиле.

Но вернемся в 1991–1992 годы и в Нижний Новгород. Издательство «Ребус», руководимое Лидой Погодиной, Виталием Приваловым и Иннокентием Кореневым, распродало стотысячные тиражи своих сказок по городам и весям и теперь тратило целые состояния на телефонные переговоры, пытаясь выколотить деньги из недобросовестных плательщиков. Как назло, именно в это время полным ходом шел распад Союза, намечался распад России, «самостийные и незалежные» страны Балтии, Грузия, Украина, Казахстан и иже с ними плевать хотели на какое-то там нижегородское издательство, которое мечтало получить свои кровные. Отдельные, особо мечтательные футурологи грезили о создании Дальневосточной республики. А потому один из покупателей сказок, сахалинский предприниматель Игорь Малышкин, решил не выбиваться из стаи и кинуть этих волжских лохов на двадцать пять тысяч долларов.

Сумма-то, может, была и не бог весть какая… но дело в том, что ее взял в долг Иннокентий у каких-то очень серьезных мужиков. Трудно было поверить, что с ним сделают именно то, что грозились, однако приятели все же решили подсуетиться и начали ездить по неправедным должникам с просьбой вернуть деньги. Поездки в Киев и Ташкент толку не принесли. Грозный вообще разучился говорить по-русски. Однако на Сахалине Виталию неожиданно повезло. Он выдрал-таки из Малышкина – то ли подобревшего, то ли усовестившегося, то ли напугавшегося при виде «варяжского гостя» – всю сумму долга и полетел домой. Однако при пересадке в Красноярском аэропорту деньги у Виталия были отняты какими-то лихими людьми, так что он вернулся домой с дрожащими руками, ножевым порезом на боку и прорезанным же карманом куртки. Разумеется, пустым…

История в то время совершенно типичная, никого не удивившая, и последствия она, увы, имела тоже типичные. И кошмарные.

Через неделю после возвращения Виталия Иннокентий, который не вернул в срок долг, был избит до полусмерти и чуть не полгода провел в больницах. Его беременная на пятом месяце жена была так напугана случившимся с мужем, что у нее случились преждевременные роды, и она умерла от болевого шока.

Но эти страшные события проходили как бы вдали от Погодиных-Приваловых, потому что Лида немедленно после возвращения мужа с Сахалина заявила о своем намерении развестись с ним.

О причинах этого она ни брату, ни тетке не сказала. Просто вернулась в свою прежнюю квартиру и попыталась жить, как жила прежде. Однако это не получилось, потому что Сергей, который тоже дружил с Виталиком много лет, оскорбился за друга и откровенно сказал сестре, что подло бросать человека, которого и так стукнула жизнь.

– Видимо, ты рассчитывала, что он начнет приносить тебе в клювике легкие денежки? – беспощадно спросил Сергей. – Значит, в радости ты быть с ним готова, а как насчет горя? Пройдешь стороной? А может быть, ты хотела что-то урвать втихаря от этих двадцати пяти тысяч баксов, которые он не привез? Слава богу, что те подонки, которые его ограбили, уберегли тебя от искушения, иначе то, что случилось с Кореневым, было бы сейчас на твоей совести!

В ответ Лида промолчала – и брат с сестрой вообще не разговаривали месяц. За это время Лида, которая все эти годы параллельно с учебой на своем филфаке упорно занималась французским языком, познакомилась с девушкой-француженкой и вскоре уехала к ней погостить. Совершенно неожиданно для себя она нашла работу в Париже. Именно тогда в столицу мировой моды хлынули потоком новые русские богачи, битком набитые деньгами, жаждущие их потратить, но не умеющие связать даже двух слов для того, чтобы выразить свои намерения. Лида устроилась в Галери Лафайет (там работала ее новая подруга) переводчицей-консультантом и пять лет только и делала, что переводила с французского на русский все, что имело отношение к одежде, белью, обуви, аксессуарам, косметике, посуде, пластинкам, книгам, видеокассетам и компьютерным дискам… Она хорошо зарабатывала, она была довольна жизнью, она вполне могла бы остаться во Франции, если бы захотела, например, выйти замуж, ибо у нее было два очень даже серьезных кавалера! Но три года назад она получила известие о том, что Сергей арестован за убийство Валерия Майданского и получил пять лет лагерей, а тетя Сима умерла.

Пришлось возвращаться. Страшно звучит, конечно, однако Лида была рада вернуться – пусть и по такому печальному поводу. Она была из тех людей, которые способны жить полноценной жизнью только дома, только на родине. Страшно захотелось наверстать все, чего она сама себя лишила: например, защитить кандидатскую диссертацию по русской демонологии. Деньги у нее были, и немалые: в Париже она хорошо зарабатывала, а жила очень скромно.

Вскоре Париж забылся, как прекрасный, но далекий сон. Напоминали о нем только вещи, которыми Лида обзавелась на годы и годы вперед: свитерки, юбки, брюки, блузочки, пиджачки… В Галери Лафайет для персонала часто устраивались распродажи по поистине смехотворным ценам, так что она и впрямь изрядно прибарахлилась.

Теперь жизнь ее резко изменилась. Сидела в библиотеке, готовила диссертацию, вела факультативы, занималась оформлением невеликого наследства, хлопотами о брате: посылками, переводами, письмами… От свиданий с Лидой Сергей отказывался: он находился в лагере в Оренбургской области и считал, что сестре ни к чему подвергать себя таким тяготам и ехать бог знает куда, чтобы встретиться с ним. Ничего, скоро это кончится. Осталось три года, осталось два года…

Он вернулся этой зимой – подобием человека. Вернулся, чтобы умереть.

За годы разлуки они стали чужими: ведь не переписывались, не перезванивались, когда Лида была в Париже, связь между ними осуществлялась только через тетю Симу. И только страшное увечье Сергея и его тихая, воистину мученическая смерть заставили Лиду осознать: кровь – не вода, и есть в кровной связи людей нечто не объяснимое словами да и, наверное, не нуждающееся в объяснениях. Она не предполагала – она вдруг безошибочно почувствовала той кровью, которая была у нее общей с Сергеем: его преступление, увечье, его гибель – не случайность. Не просто роковое стечение обстоятельств! Это звенья одной цепи… цепи, каким-то образом замкнутой словами «красная волчица».

Сначала они были просто эфемерным образом, бесплотной тенью. Теперь в них забилась, заиграла некая жизнь. Так мигают, словно пульсируют, разноцветные огоньки на вывесках в ночных клубах.

Вывеска «Рэмбо» была синяя, «Льва на Покровке» – золотая, «Гей, славяне!» – голубая; вывеска «Барбариса» ослепляла смешением красок. Ну а у «Красной волчицы», само собой, она была красная.

Как зимний закат. Как кровь.

Закат в крови – и жизнь к закату мчится…

20 декабря 2002 года

Пистолет вдруг выпал из его рук, и патроны начали один за другим выкатываться из ствола с протяжным, заунывным звоном…

Что за чушь? Как они могут выкатываться?!

Ярослав вздрогнул, открыл глаза и уставился на пол. Никакого пистолета там и в помине нет, разумеется. И, уж конечно, никаких патронов. Приснилось? Неужели он заснул? Ну, видимо, да… А этот назойливый звон – его издает тот предмет, которому положено звонить по должности. А именно – дверной звонок.

Ярослав с усилием приподнялся с кресла: по своей дурацкой привычке он сидел, поджав ногу, и та затекла. Бросил взгляд на часы, стоявшие напротив, на телевизоре, – сколько? Шесть?

Шесть?! Он что, весь день проспал, до вечера? Судя по всему, да, потому что кому взбредет в голову являться в гости в шесть утра? Главное дело, сейчас-то, в декабре, что в шесть утра, что в шесть вечера – на улице одна картина: темень! Правда, в шесть вечера в домах светятся окна. А в шесть утра нормальные люди еще спят.

Все еще припадая на затекшую ногу, он шагнул к окну, выглянул. Слава те, господи, в многоэтажном доме на той стороне Звездинки освещены только несколько окошек. Значит, он проспал не весь день, а только час или полтора. Да и то, если рассудить, за день сидения в кресле нога не просто бы затекла, но и вовсе отвалилась бы, а теперь уже ничего, «оттерпла», можно идти и выяснять, кого это принесло ни свет ни заря.

Он уже стоял у двери, когда вдруг пришло в голову, что это явилась Лола. Хотя нет, вряд ли. Не для того она так панически смывалась от него несколько часов назад, чтобы сейчас взять да прийти с повинной головой!

Скорее, там не Лола, а те, кого она привела с собой… Узнала о случившемся, перемножила два на два и поняла, кто виноват. И решила, что ее очередь следующая. А что она еще могла подумать после его дурацкого появления на студии телевидения? А он ведь просто хотел спросить, зачем она этих ребят подставила? Ведь после того, что Ярослав узнал из «Трудных итогов», стало ясно, что он свалял невиданного дурака! Забавно: никогда не смотрел эту передачу, терпеть не мог ее ведущего, напоминающего живого покойника, однако именно этот типчик открыл ему глаза на величайшую ошибку его жизни.

Да нет, не могла Лола оказаться такой стервой, не могла!..

Звонок вновь залился трелью. Ярослав угрюмо покачал головой. Может, он и дурак, но уж трусом-то никогда не был. Хватит стоять тут, словно в надежде, что тот – вернее, те! – кто ломится в дверь, передумают и уйдут. Как будто в шесть утра эти ребята приходят для того, чтобы тотчас же передумать!

В двери не имелось глазка, а Ярослав был слишком горд, чтобы задать сакраментальный вопрос: «Кто там?» Уже поворачивая ручку замка, вспомнил, что те двое тоже точно так же не спросили, кто это к ним пожаловал, а просто открыли – и… Уж кто-кто, а Ярослав отлично знал, чем это для них кончилось! А вдруг его ждет то же самое?!

Но было уже поздно нравственно пятиться. И Ярослав, вздохнув и покачав головой, как бы подготовив себя к худшему, взял да и открыл наконец дверь.

Никаких «ребят» там не оказалось. На площадке стояла высокая молодая женщина в куртке-дубленке, клетчатой коричнево-зеленой юбке из толстой ворсистой ткани и сапожках с меховой оторочкой. Ее темно-русые волосы были заплетены в короткую косу, а светлые глаза тревожно смотрели на Ярослава.

Лицо с нервными, изломанными бровями и небольшим ртом показалось ему знакомым. Точно, он ее уже видел! Именно в этом полушубочке и сапожках, с этой смешной косой, из которой выбивались кудряшки. И юбку эту клетчатую он уже видел… такое впечатление, на каком-то полу…

Но тут незнакомка заговорила – и спугнула воспоминание, которое уже начало было оформляться.

– Вас зовут Ярослав Башилов? – спросила она с высокомерным видом, который непременно вызвал бы у Ярослава дикое раздражение, если бы он каким-то образом не догадался, что девушка вовсе не гнет перед ним форс, а, во-первых, это ее обычная манера разговора, а во-вторых, она сейчас изо всех сил пытается спрятать под этой маской страх. Однако отчего бы ей бояться Ярослава? Повода вроде бы и нет. Разве что бывало такое в ее жизни: приходила в шесть утра к одинокому мужчине, называла его по имени и нарывалась на…

Так, а откуда она, между прочим, знает, как его зовут?

И тут он внезапно вспомнил, где и когда ее видел. Да пару-тройку часов назад! В лифте, за спиной Лолы! Вот именно, сначала он увидел вытаращенные, полные ужаса карие глаза своей неверной невесты, за ее спиной столь же перепуганные светлые глаза вот этой девушки. А потом дверцы сомкнулись, и лифт увез наверх и Лолу, и ее подружку. И вот теперь Лола прислала подругу к нему…

Зачем? Мириться? Ну, это вряд ли. Выяснять отношения – вернее, его намерения? Это вполне возможно…

Ну и наглая же девка – Лола, имеется в виду. Да и этой светлоглазой особе наглости не занимать стать, если отважилась притащиться к человеку, который… который… А ведь вполне возможно, что Лола ей не сказала всей правды. Наплела небось невесть чего… Как эта красотка умеет врать, никто лучше Ярослава не знает. Интересно, под каким же предлогом она вынудила свою приятельницу потащиться в шесть утра к незнакомому мужчине? И что поручила ей сделать? Что ему сказать?

Между прочим, нет смысла теряться в догадках. Гораздо проще принять вид, что он не узнал гостью, и, поваляв перед ней некоторого «пинжака», выслушать все, что она ему скажет, – вернее, все, что поручила ей сказать эта врунья, эта…

Ладно. Каким бы словом он Лолу ни назвал, ей все будет мало, однако с ней у него так и так все кончено, а потому не надо оскорблять себя – прежде всего себя! – оскорбляя женщину, которой когда-то был увлечен, на которой даже подумывал жениться.

И вдруг промелькнула – словно стрела мимо уха просвистела! – мысль о том, как ему повезло, что Лола спровоцировала всю эту историю и вынудила его сделать то, что он сделал. Потому что он теперь начисто освободился от привязанности к этой… к ней, словом. Теперь ему даже страшно подумать, какая жизнь у них могла быть. Ведь все равно он прозрел бы рано или поздно – но тогда это уж точно было бы поздно. Ох, идиот, о чем он? Что может быть хуже того, что произошло? Он совершил кошмарную, чудовищную глупость, он совершил преступление, он готов был убить, и если бы не чудо в образе той перепуганной девушки, которая сидела на полу и смотрела помертвелыми глазами в ствол его пистолета, поджимая ноги под свою клетчатую юбку…

Ну и ну! Так ведь эта она стоит сейчас перед ним – та самая девушка в той самой юбке, с той самой косичкой, которая так забавно свернулась калачиком на полу, когда ее хозяйка шлепнулась в обморок – в той самой квартире. И он стоял, глядя на эту косичку, и на эту юбку, и на ее коленки, обтянутые коричневыми колготками, напоминавшими коричневые чулочки прилежной школьницы, – стоял, значит, глядел… И в эту минуту его отпустило. Ушло то безумие, в которое повергла его Лола, которое погнало его в ту квартиру, заставило совершить то, что он совершил. А ведь он готов был добить двух раненых подонков! Эта косичка, эти кудряшки над лбом, эти коленки, эти серые, сначала смертельно испуганные, а потом крепко сомкнувшиеся глаза удержали его на краю пропасти, в которую он уже готов был соскользнуть – и сгинуть в ней!

А она? Она-то запомнила его? Она-то понимает, к кому ее послала Лола?!

«Дурак ты, Башилов, это точно», – подумал Ярослав сердито. Да ведь девушка потому и боится, что отлично знает, кто он! Если Ярослав ее узнал – то и она его узнала. Может быть, не сейчас, а еще раньше – когда смотрела на него из кабинки лифта. Но если так… если так, зачем она пришла?!

Промелькнула угрюмая мысль, что без ребят здесь все-таки вряд ли обойдется. Небось затаились между этажами, сопят от нетерпения и вот сейчас, по сигналу, взлетят с лестничной площадки, навалятся уроем…

Но было тихо: никто нигде не сопел, сигналов не подавал, ниоткуда не взлетал и на Ярослава не наваливался. Девушка стояла, глядя на него с прежним высокомерно-вопросительным выражением, и Ярослав сообразил, что она так и не дождалась от него ответа. Все это довольно длительное время он молчал и только пялился на нее как дурак.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.