Елена Арсеньева

Прекрасна и очень опасна

Кружится снег – зима пришла опять,

Закат в крови – и жизнь к закату мчится.

Теперь настало время вспоминать

Тебя, моя прекрасная волчица!

Из стихов Сергея Погодина

19 декабря 2002 года

Эти моральные уроды, конечно, опаздывали.

Как всегда.

Лида стояла у подъезда и, пряча лицо в воротник (мало мороза, который не унимался весь декабрь, – сегодня еще и задувало несусветно, причем с севера!), смотрела на хилую елочку, торчащую в сугробе. На ней вились две паутинки серебряного дождя, между иголками щедро набился снежок – видимо, елочка стояла тут всю ночь. Обычно такими повидавшими виды елочками бывают утыканы дворы после Нового года, Рождества и старого Нового года (чисто российская несуразица, между прочим, ни в одной стране мира такой прелести нет, изучающие русский иностранцы в обморок падают, пытаясь постигнуть смысл этого языкового прибамбаса, и остаются в уверенности, что, да, умом Россию не понять!). После всех этих отмечалок и выносят вон из дому «виновниц торжества», от которых больше нет никакого проку – один мусор. Украшают елками, вернее, порыжевшими палками заваленные снегом песочницы, заметенные газоны и подходы к мусорным бакам. А тут кто-то отпраздновался больно рано – до Нового года еще бог знает сколько времени!

«Это по какому же календарю справляли? – лениво думала Лида, разглядывая елочку – очень хорошенькую, между прочим, свеженькую и зелененькую, такое впечатление, только что из леса – да-да, из настоящего леса, а не из питомника, где они соседствуют, словно сельди в бочке – впритык, не развернуться, не распушиться. Оттого елки на новогодних базарах и продаются как бы сплющенные с двух сторон: сразу видно, росли в большом, дружном, тесном елочном интернате-питомнике! В отличие от этой равносторонней красотки. – По мусульманскому? Иудейскому? Нет, вряд ли! Может, по языческому? Хотя они вроде бы в сентябре гуляли, язычники-то? А день зимнего солноворота тоже еще только 23 декабря настанет…»

Хлопнула дверь за спиной. Лида оглянулась, но это были не Ванька с Валькой. Это вышла Женя Поливанова с третьего этажа: потащила своего Ларика в музыкалку. Вон и скрипочка зажата под мышкой у юного дарования.

– Мама! Елка! Мама! Елка! – завопил малолетний Илларион Поливанов. – Смотри! Давай заберем!

Женя посмотрела на Лиду, хихикнула и завела глаза, осуждая подрастающее поколение:

– Как это – заберем? Она ведь чужая!

– Не чужая, а ничья! – Ларик органически не был способен изъясняться не на повышенных тонах. Возможно, такова была реакция молодого, растущего организма на повышенную дозу скрипичного лиризма. – Она тут точно всю ночь простояла – видишь, вся в снегу? Наверное, она у кого-то лишняя была, вот ее и воткнули в сугроб! Чтобы кто-нибудь, у кого елочки нету, ее забрал. А у нас нету. Значит, мы можем ее забрать!

Лида с уважением поглядела на вертлявого шпингалета в овчинной ушанке. Вот голова! Вот логика! Право, у детей тоже есть чему поучиться. Ей-то, большой тетеньке, даже и в голову не пришло такое элементарное объяснение. На миг она пожалела, что не сама догадалась – елка ничья, что Ларик «первый заявил» (так, кажется, это называется на их особенном, детском языке?), а ведь у нее тоже нету елки… Но известно – кто не успел, тот опоздал. Да и зачем ей эта красота? Чтобы еще острей почувствовать свое неминуемое очередное новогоднее одиночество? Нет уж, поставишь искусственную, как обычно. Рядом с ней праздник не так остро ощущается – а значит, и праздничная хандра не столь мучительна. Так что пусть елка достанется Ларику. Это будет только справедливо.

– Ларик, ты что? Мы на урок опаздываем! Когда нам елки таскать туда-сюда? – возмутилась Женя. – К тому же это папина проблема – елочку купить.

– Зачем деньги зря тратить, если вот она уже здесь? – с той же поразительной логичностью возразил Ларик. – А папа, сама знаешь, дотянет до последнего, как в том году. И привезет вместо нормальной елки две общипанные палки! И ты снова будешь говорить, что ему ничего нельзя доверить!

Женя растерянно уставилась на соседку. Лида больше не могла сдерживаться – расхохоталась.

– Вот же зараза, а? – пробормотала Женя. – Слова сказать при нем нельзя – все на ус мотает! И это сейчас, в десять лет! А что дальше будет? Кем он станет, не понимаю?!

– Летчиком, – моментально сообщил Ларик.

– Да какой из тебя летчик? – хмыкнула мама. – Троечников в летчики не берут.

– Ладно, тогда вертолетчиком, – покладисто согласился Ларик. – Ну правда – хватит болтать, мама, а то и в самом деле на урок опоздаем! Бери елку, пошли!

Круглое, румяное, пухлощекое Женино лицо стало несчастным. И Лида ее понимала: лифт не работал. Тащить елку на себе на третий этаж… с Женькиными-то габаритами (пятьдесят четвертый размер!)… в Женькиной-то новехонькой норковой шубке до щиколотки…

Дверь снова хлопнула. Лида с надеждой оглянулась, но на крыльце никого не оказалось. Наверное, кто-то вошел в подъезд за их спинами. А Ваньки с Валькой и в помине нет. Заспались, что ли? Или забыли про тракт?^[1] Черти, чтобы Лида еще раз с ними связалась… Опоздает точно! Главное, не убежишь без них: и дело не только в том, что Ванька с Валькой обещали подвезти ее до студии, но и в том, что без двух главных героев сегодняшнего выпуска «Деревеньки» делать на студии просто нечего. Придется сбегать за ними, за этими пакостниками.

Она подняла голову и сердито посмотрела на их окна на четвертом этаже. Вот так номер! На балконе точно такая же елочка торчит. Уж не Ванька ли с Валькой решили осчастливить соседей, купив нарочно или нечаянно лишнюю зеленую красотку?

Лиде они, во всяком случае, одновременно подложили две больших свиньи. Во-первых, надо идти их тормошить. Во-вторых, не миновать стать выручать соседку!

– Ладно, Жень, не мучайся, – сказала Лида. – Я отнесу. Мне все равно возвращаться. Ну и… занесу к вам по пути! Дома кто есть?

– Баба Клава дома! – завопил абсолютно счастливый Ларик. – Тетя Лидочка! Тетя Лидуся, я тебя обожаю!

– Он вырастет не вертолетчиком, – вздохнула мама. – Он вырастет дамским угодником!

– Бабником, что ли? – хмыкнул просвещенный сын. – Да ладно, больно надо! Мне не нравятся женщины.

Лида и Женя переглянулись с ужасом, вполне понятным в наше время вообще, а жильцам первого подъезда дома номер семь «а» по улице Полтавской – в особенности.

– То есть как это – не нравятся женщины? – выдохнули они робким хором.

– Легко, – ответил Ларик. – Из всех женщин в мире мне нравятся только мама, баба Клава, тетя Лидуся, Танька Ховрина из третьего «Б», Нина Селезнева из десятого «А», миледи из «Трех мушкетеров», Джулия Робертс – всегда, а Шарон Стоун – только в «Основном инстинкте», потом еще новенькая продавщица в кондитерском отделе в супермаркете. И все! – Ларик немножко подумал и добавил: – Нет, еще та девушка, которая в рекламе «Тампакс». Черненькая такая, в беленьком платьице. Но теперь уж точно – все!

Лида вырвала елку из сугроба, прижала к своей видавшей виды дубленочке, которой соседство иголок было нипочем, и, прощально махнув ошалелой Жене, ринулась в подъезд – молча, стиснув зубы, чтобы не расхохотаться.

Кажется, за ориентацию Ларика можно не опасаться! И слава богу! Но засмеяться при нем – боже упаси: этот юный лев самолюбив, как истинный царь зверей, вовеки не простит. Поэтому расхохотаться она позволила себе только на лестнице – и хохотала все время, пока поднималась на третий этаж и когда отдавала елку Женькиной маме. Баба Клава, вернее Клавдия Васильевна, была женщина совсем еще не старая и веселая – приняв елку и выслушав рассказ Лиды о том, что произошло во дворе, она тоже засмеялась.

– Проходи, Лидочка, чайку попьем, – пригласила баба Клава. – Таки-ие рогалики у меня!.. Покушай, золотая моя, а то вон какая тощая стала, ну сущая волчица голодная! Куда больше худеть, небось уже сорок второй размер!

– Нет! – выставила ладони вперед Лида. – Нет, Клавдия Васильевна, спасибо большое. Это вам и вашей Женьке идет приятная полнота. А мне идет суровая худоба. Размер же у меня не сорок второй, а по-прежнему сорок шестой, увы. Поэтому – нет, не искушайте меня бесами углеводов! К тому же я на работу опаздываю. Пойду этих потороплю. – Она ткнула указательным пальцем в потолок: Ванька и Валька жили над Поливановыми-Серебряковыми – на четвертом этаже. – Договорились встретиться в четверть десятого, уже половина, а их и в помине нет. Ой, – поразила ее догадка, – а вдруг они пробежали, пока я тут стою?! Видят – меня нет, сели и уехали?

И в то же мгновение точнехонько над их с Клавдией Васильевной головами раздался грохот. Такое было впечатление, что упало что-то очень тяжелое. Даже люстра в прихожей закачалась. Вслед за тем кто-то быстро протопал, а потом снова что-то грохнулось – теперь уже в комнате.

– Дома, голубки! – брезгливо сказала Клавдия Васильевна. – Что они там делают, новые позиции осваивают?

Лида покраснела. Она почему-то жутко стеснялась таких разговоров – что с малыми, что со старыми. Строго говоря, стеснялась обсуждать эти проблемы и со своими подругами, и со знакомыми противоположного пола, из-за чего многие искренне считали ее не просто старой девой, но замшелой девой. Наверное, они были бы жутко изумлены, если бы узнали, что Лида Погодина побывала-таки замужем – правда, недолго, всего полтора года, но все-таки… Вся штука в том, что она искренне пыталась забыть свое неудавшееся супружество – и это ей почти удалось. Вспомнила Лида Виталия и их былые отношения вынужденно, встретилась с ним после многолетней разлуки через силу, ну и нет ничего удивительного, что эта встреча окончилась хуже некуда!

При одном только воспоминании о последнем разговоре с Виталием настроение рухнуло ниже нижнего предела, скисло, как молоко на солнце. Скорей бы оказаться на студии! Там некогда думать о таких глупостях, как душевное равновесие, братская любовь, справедливость и месть! Там надо работать, работать!

Лида торопливо простилась с бабой Клавой вместе с ее рогаликами и взбежала на четвертый этаж. Остановилась перед дверью, кокетливо обитой сизо-голубым кожзаменителем, с витиеватым номером 17, протянула руку к звонку. Заливистое курлыканье, которое обычно звучало глуховато (звонок у Вальки с Ванькой был укреплен в любимом месте этой парочки – в спальне), показалось Лиде неожиданно громким. Неудивительно – дверь-то приотворена.

– Эй, ребята! – окликнула Лида, толкая ее и пытаясь просунуть голову в коридор. – Вы не забыли про тракт?

Дверь, однако, больше не поддавалась, словно кто-то из двоих – Ванька или Валька – стоял за ней и не давал открыться.

– Ребята, можно? Это я, Погодина, – проговорила Лида. – Мы опаздываем просто клиничес…

Она осеклась. Из глубины квартиры прозвучал какой-то звук. Всхлипывание, что ли?

Загадка. Неужели эти моральные уроды по своему обыкновению начали выяснять отношения не вовремя? И Ванька или Валька выпалил, что их любовь была ошибкой, что нашел другого, что настало время расставаться? И сейчас Валька или Ванька рыдает на руинах разбитого чувства?

Сколько угодно, голубчики. Только не сейчас!

Лида изо всех сил толкнула дверь – но та сдвинулась всего лишь на какие-то сантиметры. Ее что-то держало снизу – подпирало и не пускало. Лида села на корточки и просунула руку – убрать помеху. Рука схватилась за что-то костлявое, обтянутое тканью. Лида повозила рукой вверх-вниз, вправо-влево и сочла, что ощупывает чью-то ногу, согнутую в коленке и обтянутую джинсами. Джинсы неизменно носил Ванька, Валька же – легонькие клетчатые брючата в невыразимый обтяг. Лида вспомнила, как что-то тяжело обрушилось над их с бабой Клавой головами несколько минут назад, и поняла, что это упал Ванька. Упал и почему-то до сих пор лежит на полу. А второй грохот, видимо, означал падение Вальки? Что это их ноги держать перестали с утра пораньше?!

– Ваня, это ты? – крикнула она в приступе ужаса и так сильно налегла на дверь, что та наконец подалась.

Лида смогла просунуть в коридор голову и увидела скрючившееся тело.

Это был Ванька, сидевший в нелепой позе на полу: подобрав коленки, закинув голову и разбросав руки. Рядом валялись его куртка и Валькина несусветная шубейка из стриженой и крашенной в ярко-синий цвет, баснословно дорогой норки.

По желтому яркому Ванькиному свитеру расплылось темно-красное пятно, и Лида зачем-то потянулась к нему рукой, хотя и так было ясно, что это кровь.

Просунуться дальше, впрочем, не удалось. Лида резко отпрянула за дверь, стащила дубленку, пиджак, бросила на пол и теперь протиснулась в коридор почти без усилий. Щелкнула выключателем, склонилась над Ванькой, зажала рот руками, увидев кровавое отверстие пониже правого плеча, откуда торчали клочья простреленного свитера и пузырчатыми толчками выливалась кровь. А Валька, Валька-то где?!

С трудом разогнулась и, придерживаясь за стены – голова кружилась, тошнило так, словно вот-вот вывернет, – потащилась в комнату.

Боже мой! Валька лежит на пороге спальни, вниз лицом, нелепо изогнувшись; алый пуловер на спине точно так же изукрашен темно-красным набухающим пятном, как свитер Ваньки. И брызги – кровавые брызги на стене, на полу.

– Валя… – выдохнула Лида, взмахивая руками, пытаясь удержать равновесие. Но голова кружилась все сильней, ее резко повело в угол. Оперлась о край стола, чтобы не упасть. И вдруг звон в ушах, который начался, как только она увидела лежащего в прихожей Ваньку, утих, и Лида отчетливо различила неторопливые шаги, доносившиеся из соседней комнаты.

И только тут до нее дошло, что человек, стрелявший в ее соседей, до сих пор находится в их квартире. Однако это кошмарное открытие отнюдь не придало ей сил бежать, а наоборот – лишило последних. Руки ослабели, ноги подогнулись – она тяжело села на пол и снизу вверх уставилась на невероятно высокого человека в черной крутке, который возник в раздвижных дверях, стал на пороге над распростертым Валькиным телом и протянул к Лиде руку с… О боже ты мой… да ведь он держит пистолет! Наверное, тот самый, из которого только что…

– А ты тоже, дура, к ним трахаться пришла? – неожиданно громко, оглушительно, невыносимо громко выкрикнул незнакомец, а потом черный глаз пистолетного ствола, в который неотрывно смотрела Лида, закачался, расплылся… и утонул в каком-то сизом, дымном мареве, вдруг нахлынувшем со всех сторон и затопившем и ее, и комнату, и весь окружающий мир.

5 февраля 2002 года

То, что Сергей исчез и возвращаться не собирается, Лида осознала не сразу. Она уже начала постепенно привыкать к его тихому, почти беззвучному присутствию за стеной: даже запах табачного дыма, поселившийся теперь в квартире, стал меньше ее раздражать. Судя по стойкости этого запаха и по количеству окурков, которые наутро оказывались в пакете для мусора, Сергей курил почти беспрерывно, сигарету за сигаретой. Ночью он то ли не спал, то ли часто просыпался, чтобы подымить, но у Лиды создавалось впечатление, что процесс курения не останавливается ни на минуту. При этом, что было странно, Сергей не кашлял, хотя, казалось бы, легкие его должны быть источены до дыр – при таких-то масштабах курения.

А впрочем, здоровье у него раньше было отменное, он вообще не болел по жизни, даже когда домашних валила с ног семейная эпидемия какой-нибудь, выражаясь по-старинному, инфлюэнцы, а проще говоря, простуды, гриппа, насморка, он всегда был бодр, свеж, силен, всегда готов сбегать в аптеку за лекарствами и заварить чай с малиной.

Лида, кстати сказать, росла девчонкой хлипкой и болезненной, но несокрушимое здоровье и крепость Сергея казались ей чем-то само собой разумеющимся, как и его ослепительная внешность, и безунывный нрав, и легкий, не скандальный характер, и неистребимая, великодушная рыцарственность. Долгие годы потом она мерила всех встречных парней и мужчин по образу и подобию Сергееву, и сколько же разочарований ей принесло открытие, что таких, как он, пожалуй, нет на свете! Устав от разочарований, она и вышла замуж за Виталия – нет, вернее будет сказать, выскочила – оголтело и ошалело… Ничего хорошего из этого не могло получиться, ну вот и не получилось, конечно.

Видимо, эта несокрушимая крепость здоровья осталась при Сергее даже тогда, когда он превратился в ту пародию на себя прежнего, в того получеловека, который однажды поскребся – не позвонил, не постучал, а именно едва слышно поскребся в дверь Лидиной квартиры и хрипло выдохнул:

– Открой. Это я, Сережа. Пусти меня. – А потом, словно понимая, что Лида его не узнает, да и невозможно было его узнать, невозможно увязать в памяти два образа: Сергея прежнего – и его нынешние останки, он левой рукой неловко извлек из нагрудного кармана и выставил перед собой картонный бланк с фиолетовой печатью поверх фотографии – справку о досрочном освобождении в связи с увечьем.

И Лида долго-долго вчитывалась через цепочку в отпечатанные на машинке строки, прежде чем до нее дошло, кто это стоит там, за дверью, и просит его впустить.

Когда Лида наконец осознала смысл документа, она впала в такой ступор, что даже не сразу смогла отворить дверь. И пока возилась с цепочкой, то и дело выглядывала в коридор в робкой надежде, что страшное существо исчезнет, провалится туда же, откуда возникло, – внезапно, как несчастный случай, как стихийное бедствие. Кажется, Сергей ощущал это ее тайное, невысказанное желание, потому что иногда он вздыхал, негромко, протяжно, надсадно, и у Лиды моментально сжималось сердце от жалости, стыда и страха.

А может, ему было все равно, что с ним станется, все равно, впустит его Лида или нет, потому что, когда дверь наконец отворилась, он вошел не сразу, а какое-то время постоял на пороге с выражением нерешительно-отрешенным: смотрел то на стены прихожей, то на молодую женщину, медленно отступавшую от двери, судорожно обхватившую себя обеими руками крест-накрест, словно защищаясь или сдерживая дрожь. И опять ей стало стыдно, она развела руки – не то чтобы обнять Сергея, на это все еще не хватало ни храбрости, ни сил, – но хотя бы сделать приглашающий жест. Однако Сергей медленно улыбнулся левой стороной лица – от правой осталась только уродливо слипшаяся кожа, ведь вся правая сторона его тела была страшно искалечена: рука отсечена, плечо сплющено, как бы вдавлено в шею, а грудная клетка, чудилось, прилипла к спине – и сказал тихо, этим новым своим, задыхающимся, шелестящим голосом, который приобрел там же, где потерял часть себя:

– Ничего не говори. Все сам знаю и понимаю. Ничего не прошу – только дай пожить. Не беспокойся, я ненадолго. Боковушка у тебя свободна? Я там лягу. Если занята – поставь раскладушку на кухне. Нет раскладушки – могу и на полу. Я привык. Мне бы только помыться, чтобы тут… ничего… – Он неопределенно повел корявыми пальцами, оглядывая Лидину дубленку, висящую на вешалке, ее коротенькую шубку из стриженого песца, несколько пар сапог, брошенных в угол, три разноцветных шарфа на верхней полке вешалки, вязаную шапочку. Бледно улыбнулся: – Обои переклеила? Красивые… А это, – показал ей свою нелепую торбу, – давай в мешок пластиковый завернем и в мусоропровод бросим, хорошо? Там и нет ничего, сам не знаю, зачем я это с собой пер. Так, по привычке… И одежу мою выкинь. (Он так и сказал: «Одежу!») Дай что попало, неважно. И вот еще что: деньги, которые ты посылала, – спасибо за них, большое спасибо! – они почти все целые остались, я их оставил там одному человеку. Он в мае должен выйти, обещал привезти. Хороший парень, он мне там другом был. Если появится такой Гриша Черный, скажет, должок, мол, привез – ты его не бойся, значит, это он, ты с ним без опаски встреться.

– Ну так ты сам с ним встретишься и заберешь, – разомкнула наконец губы Лида, но Сергей лишь бледно улыбнулся в ответ:

– Ну да. Это я просто так говорю, на всякий случай. Вдруг меня дома не будет или еще что. А так-то, конечно, сам…

– Сережа, ты кушать будешь? – шепотом – она могла пока говорить только шепотом – пробормотала Лида, и он кивнул:

– Только супу, ладно? Твердого ничего не могу, зубов, считай, нет, да и желудок теперь из кусочков сшит. Одно слово, что желудок, а на самом деле – кошелек для мелочи.

– Что… что?.. – Она начала задыхаться в попытках спросить: «Что с тобой случилось?», но Сергей понял вопрос:

– Под лесину попал. В тайге на лесоповале, понимаешь? Изломало всего, раздавило. Думали, не выжить мне. Руку ампутировать пришлось. Ничего, теперь уж ничего. Пройдет. Ты только надо мной не плачь, ладно? И это… не говори мне ничего. Я все понимаю. Понимаю, каково тебе… Только и мне ведь… кучеряво. Так что давай пока молчать. Авось привыкнем друг к дружке. Потом… что-нибудь скажешь. Когда все отойдет. Отболит. Поняла? Полотенце дашь?

Лида послушно кивнула – это означало, что даст. И что она все поняла. Что будет молчать.

Так они и молчали все три дня – до тех пор, пока Сергей не исчез.

Кстати, это было второе его исчезновение. Первое произошло уже на второй день после его возвращения домой. Сергей тогда исчез утром, она еще спала, а вернулся поздно вечером. Лида, впрочем, и сама задержалась на записи, а когда пришла, он уже сидел на ступеньках и курил. Рядом стояла большая чашка с остатками крепкого чая и блюдце с раскрошенным пирогом.

Еще поднимаясь, Лида приметила на третьем этаже приотворенную дверь Поливановых-Серебряковых и теперь поняла, что подкормила Сергея Клавдия Васильевна. Именно такие большие бокалы, ярко-красные, в белых горошинах, издавна водились в ее хозяйстве, Лида сама сколько раз дарила соседке недорогие чайные сервизы ее любимой расцветки. Впустив Сергея домой (ключ он брать отказался в первый же вечер), Лида отнесла вниз бокал и блюдце. Глаза у Клавдии Васильевны были красные, все лицо опухло от слез. Но она только посмотрела на Лиду, покачала головой и ничего не сказала. Губы у нее тряслись, но ни звука из них не вырвалось. Лида тоже промолчала – привычно. Да, воистину о Сергее теперь можно было только молчать. Ну и плакать – если были слезы или силы.

У нее не было ни того, ни другого. Она теперь каждый день боялась – сама не зная чего. Исчез Сергей – тряслась как осиновый лист. Пришел – затряслась еще пуще. Весь мир вокруг превратился словно в зыбкое болото. Куда Сергей ходил – он ей ничего не сказал. Лида заикнулась было – показал в ответ авоську, наполненную пачками «Примы». Получалось, что бегал за куревом? Ну, пусть так…

Весь последующий день Сергей пролежал в боковушке, ничего не ел, зато дымил беспрерывно. Лида тоже была дома, готовилась к лекции, и к вечеру у нее до того разболелась голова от дыма и напряжения, что около полуночи пришлось выйти подышать. И так хорошо было на улице, что она не могла заставить себя вернуться домой. Бродила, бродила вокруг квартала, сворачивая в боковые улочки, где еще оставались старые, позапрошлого века, деревянные двухэтажные дома, обреченные на снос, где еще пахло особенно, забыто – дымом печным, старым деревом, слышался собачий лай. Черная кошка (а может, она просто казалась черной в темноте?) свалилась с огромной, какой-то уж совсем реликтовой березы и, резко выскакивая из пухлых сугробов, понеслась длинными прыжками к крыльцу. Юркнула в нарочно выпиленный для нее лаз внизу дверей, и где-то в доме ошалело, переполошенно, совершенно не по-ночному, заорал вдруг петух…

Морозы, которые щемили город последнюю неделю, отступили, пошел снег – даже не пошел, а повалил огромными, влажными праздничными хлопьями. Лида и не заметила, как миновал час. Двинулась наконец домой. Завернув во двор, подняла по привычке глаза к своим окнам и уловила промельк тотчас погасшего света в своей комнате. Шевельнулась тревога в душе – зачем Сергей заходил туда? А почему бы ему и не зайти, эта квартира принадлежит ему столько же, сколько и Лиде! А может быть, ей просто померещился свет? Промельк его был так краток…

Войдя в коридор, Лида почти уверилась, что да, почудилось. В квартире царила темнота, из-под двери боковушки не сочилась привычная сизая струйка – Сергей спал, надсадно храпя…

Лида успокоилась – первый раз, может быть, она уснула спокойно с тех пор, как вернулся Сергей. А утром он ушел – она еще спала, – ушел и не вернулся.

Лида ждала день и два. Потом решилась – позвонила в милицию и спросила, как заявить о пропавшем человеке.

– Кто пропал? – спросил ее усталый мужской голос.

Она объяснила.

Мужчина хохотнул:

– А вы что, очень хотите, чтобы он вернулся?

– Да, – сказала Лида, зная, что врет, и чувствуя, что мужчина об этом догадывается.

Он помолчал, потом спросил:

– Вещи все в доме целы?

Теперь помолчала Лида. Насчет всех вещей она точно не знала, но одно пропало точно: плеер, который лежал около ее компьютера. Лида любила, работая, слушать потихоньку «Радио 7 на семи холмах». Исчезновение плеера она заметила одновременно с исчезновением Сергея. И сразу поняла, что тот моментальный промельк света в окне ей все же не почудился. Сергей точно заходил в ее комнату – забрать плеер. И унес его с собой – туда, куда ушел сам.

– Вещи целы, спрашиваю? – нетерпеливо спросил голос в трубке.

Лида не могла сказать про плеер.

– Не знаю, – пробормотала она. – Я не проверяла.

– А вы проверьте, проверьте, – с ехидцей посоветовал голос. – И если потом захотите, чтобы мы его все же нашли, – ну что ж, звоните снова! А лучше сразу идите в ваш райотдел – вы в каком районе живете? В Советском? Ну вот идите в ваш райотдел, это около Советской площади, и пишите там заявление. Спросите у дежурного, к кому обратиться. Но только сначала подумайте, а надо вам это, девушка?

Лида не ответила и положила трубку. Постояла посреди комнаты, бесцельно глядя по сторонам, ничего проверять не стала, а сразу легла спать. У нее это с детства было, на всю жизнь сохранилось: прятаться от неприятностей под одеялом, зарывшись в подушку и крепко зажмурясь. Ночь ее всегда выручала и успокаивала, прятала от дневных неприятностей.

Так было всегда, вот только нынешняя ночь ее подвела.

Приснился сон.

Снилось Лиде, будто стоит она на окраине какой-то деревушки, заметенной снегом по самые крыши малочисленных низкорослых домишек. Стоит и смотрит, как солнце – дымно-розоватое, лишь чуть-чуть окрашенное золотом – медленно опускается за темно-синюю зубчатую тень дальнего леса. И вот ей чудится, будто из леса выметнулись два каких-то красноватых пятна. И скоро она понимает, что это никакие не пятна, что она и впрямь видит двух волчиц ярко-красного цвета. Почему-то Лида уверена, что это именно волчицы – не волки, не лисицы. Хотя она никогда в жизни не видела красных волчиц, а все же убеждена в этом.

Какое-то время волчицы то проваливаются в сугробы, то выскакивают из них, но постепенно они все же приближаются к окраинному домику. И вот уже близок его почти заметенный плетень. Вдруг окно домика разбивается вдребезги – бесшумно, пугающе летят в стороны осколки стекла, – и на снег, вышибив мощной грудью ветхую оконницу, выпрыгивает большой серый волк. Волчицы от неожиданности замирают, а он какое-то мгновение глядит на них исподлобья, потом резко отворачивается и кидается прочь, к закраине леса, которая темнеет далеко позади дома. Он мчится, словно не касаясь сугробов, а волчицы и шагу сделать не могут, потому что тонут в снегу, вязнут в нем.

А между тем солнце садится, мгновенно падают сумерки. И серая тень тает в них. И тогда одна из волчиц садится на лапы, задирает морду к белому серпику молодого месяца, который вдруг четко проглянул на почерневшем небе, и начинает выть. А другая просто ложится на снег, сворачивается клубком – да так и лежит, несмотря на то, что поднявшаяся поземка заметает ее, заметает с головой…

Лида проснулась с таким сердцебиением, что села и какое-то время давила руками на грудь, словно боялась: вот сейчас сердце выскочит, выскочит…

Ничего, обошлось. Перевела дух, легла на спину, выпростав руки поверх одеяла и пытаясь успокоиться.

Сон как сон, ничего в нем нет страшного. Даже очень красивый сон, хотя и мрачновато-фантастический такой, в стиле не то Фарли Моуэта, не то Джека Лондона. Однако антураж вполне родимый, деревенька уж такая а-ля рюс, что дальше некуда! Причем полное впечатление, что Лида уже видела раньше эти закраины леса, похожие на крылья огромной птицы, и эту беспорядочную россыпь домиков видела…

Она уже начала задремывать вновь, когда вдруг вспомнила, что приснилась-то ей, оказывается, деревня, где стоял теткин дом. Лида получила его после теткиной смерти. Деревня называлась смешно – Авдюшкино, и последний раз Лида там была уже глубокой осенью, после первых заморозков, когда ездила насобирать калины.

С чего бы это вдруг ей приснился старый дом? И какие-то волчицы – красные, фантастические… И серый волк… Серый…

Она вдруг вскочила, еще не вполне осознав, что собирается сделать. Кинулась в коридор, зажгла свет, открыла нишу, где на гвоздиках, вбитых в изнанку дверцы, висели все ключи: запасные от квартиры и от почтового ящика, а также ключи от подвала, от чердака, еще какие-то старые, просто так, на всякий случай, оставленные еще теткой… На каждом гвоздике была заботливо наколота бумажечка с соответствующей надписью: «Чердак», «Подвал», «Почта». Была здесь и бумажка с надписью: «Авдюшкино». Однако ничего, кроме бумажки, на гвозде не оказалось. Ключ от деревенского дома исчез.

19–20 декабря 2002 года

– Так, прогоняем следующую сцену. Марютка роняет спицу, лезет под стол и видит, что вместо сапог у женихов копыта. Таращит на них глаза – ее лицо надо показать крупно, поэтому ты, Капитонов, вон там заляжешь и будешь караулить, понял? Потом она выбирается из-под стола и снова садится со всеми с таким видом, словно палку проглотила. Толкает в бок сестру…

– Не получится, Лола сидит с той стороны стола.

– Забыли имена! Сколько раз говорить – забыли свои имена! Оставили их за дверью, потеряли, выкинули вон! Не Лола, а…

– Варя, Варя, успокойся, Саныч. Варьку-то ты с той стороны стола посадил!

– Да? Правда. Ошибочка вышла. Переползай, Варюха, к Марютке и прялку прихвати.

– Саныч, бога ради, давай я лучше буду вязать, а? У меня веретено в пальцах не поворачивается!

– А ты его крепче держи – и повернется.

– Да ну его на хрен, я и так все ногти себе об эту куделю поломала. Давай я буду спицами вязать, а прядет пускай Марютка, у нее все равно ногти обгрызенные.