«Год не заглядывала, – мысленно повторил Струмилин. – Значит, правду говорил Валера, будто это он сам и оградку покрасил, и цветов посадил, и вообще в порядке все содержит. Не очень большой, правда, порядок, ведь начали мы с того, что пропололи могилку, выдрали кучу сорняков, но все же… А она, сучка, признается в открытую, что не ходит к Косте, ни стыда у нее, ни совести!»

– Ах ты, тва-арь, – каким-то незнакомым, размягченным, почти ласковым голосом вдруг пропел Валера, выплывая из-за спины Струмилина. – Ах ты, шлюха блядская! Кто тебе звонил? Что врешь? Небось сама свиданку очередному хахалю назначила – чтоб Котьку еще похлеще достать, даже мертвого? Ну, хватит с меня! Хватит! Жалел тебя в память друга – а теперь все! Все! Давно пора сказать тебе, кто ты есть. Сказать – и показать!

Валера сунул руку за пазуху, выхватил что-то из внутреннего кармана легкой светлой куртки и швырнул на стол.

– Ты меня жалел?! – успела выкрикнуть с глумливыми интонациями Соня – видимо, еще по инерции свары. – Да от твоей жалости я скоро в петлю…

И тут она осеклась, вперившись взглядом в яркие картинки, веером разлетевшиеся по столу.

Фотографии… Одна спорхнула со стола в траву, к ногам Струмилина, и он поднял плотный глянцевитый прямоугольничек. Всмотрелся – и свободная рука сама по себе, автоматически, прижалась к сердцу.

Да… Если бы у него была жена и он увидел ее вот такой …

Первое, что бросалось в глаза, – голый поджарый мужской живот. Живот черный – как и ноги, согнутые в коленях. Черным все это было потому, что принадлежало негру могучего сложения, попавшему в кадр только до середины груди. На бедре у него кривой, небрежный какой-то шрам, отчетливо видный на лоснящейся коже. Между колен негра лежала белая женщина и ласкала губами огромный негритянский орган. Волосы ее были откинуты назад и золотистой пряжей покрывали ковер попугайной красно-зеленой расцветки. И негр, и лицо женщины сняты чуть не в фокусе – ну в самом деле, не позировали же любовники, а трудились самозабвенно! – однако не могло остаться никакого сомнения: на снимке Соня Аверьянова. Вот эта самая, стоявшая сейчас перед Струмилиным с выражением такого ужаса на лице, словно перед ней воистину разверзлись бездны преисподние.

«А ведь она и правда не знала, из-за чего Костя…» – промелькнуло в голове.

У Сони в руках тоже была фотография. Она взглянула на Струмилина с беспомощным выражением и почему-то протянула ему этот снимок. А он машинально отдал ей свой. Так бывает, когда люди рассматривают фотографии – снятые на пикнике, или на свадьбе, к примеру, или какие-то экзотические красоты, запечатленные во время поездки за рубеж, – и обмениваются ими. Обменялись и Струмилин с Соней, так что она теперь могла полюбоваться собой в компании с негром, а он – лицезреть ее, скачущей верхом на том же черномазом и на том же ковре. Присутствовал на снимке и третий – на сей раз белый мужчина: в мушкетерских ботфортах до колен, но без штанов. Видны были его волосатые ляжки и напряженное естество. Судя по позе, он пристраивался к Сониному рту. В руке его плетка, однако ни у кого и мысли не могло бы возникнуть, будто Соня здесь к чему-то принуждаема силой. Голова ее была самозабвенно закинута, груди стоят торчком, волосы струятся по спине. Плетка, определенно, была всего лишь средством для получения пущего удовольствия.

– Господи… – хрипло выдохнул Пирог, тоже вперившийся взглядом в какой-то снимок, и этот шепот разрушил странное оцепенение, овладевшее всеми.

Соня выронила фотографию и прижала руки к лицу. Потом странно, тоненько вскрикнула и пошла куда-то, не разбирая дороги. Мужчины – каждый держал в руках фото – смотрели, как она мечется внутри оградки, натыкаясь грудью на памятник, на прутья… Потом, споткнувшись, она упала на колени прямо на могильную плиту и, вскрикнув от боли, открыла лицо.

Прямо напротив ее глаз оказался Костин портрет: черно-белый эмалевый овал. Русые, сильно поредевшие волосы, равнодушные глаза под набрякшими веками. «А я его таким не помню, – со странным раскаянием подумал Струмилин. – Сколько мы не виделись? Два года? Да, два года. Поэтому я и Соню не знал. Да уж, такую-то – век бы не знать!»

И тени не осталось от мгновенной вспышки восторга, охватившего его при первом взгляде на эту женщину. Струмилин не был ханжой, вот уж нет, никогда не был, он понимал, что в жизни всякое может случиться, от измены – как от сумы и от тюрьмы! – не стоит зарекаться, нормальный, сильный мужик должен быть готов прощать, если уж пустил женщину в сердце. Ведь женщина – это что? Игрушка, служанка мужчины, но в то же время – змея, которую он обречен отогреть на своей груди.

Однако в теории все легко и просто, а видеть это белое тело, сплетенное с черным… И у них, у негров, омерзительные розовые ладони и пятки! Вообще-то от интернационализма в нашей стране не убережешься, интернационализм – дело хорошее, но только морально, а вот физически, вернее, физиологически… А она, значит, смогла. Ну и… ну и все! И нечего из-за нее переживать!

Струмилин перевел дыхание и почти безучастно смотрел, как Соня встала с плиты, всхлипывая, вывалилась за калитку, чудом не зацепившись за острия оградки своим развевающимся жакетиком, и побрела прочь, натыкаясь на все заборы. Она тащилась еле-еле, и чем дальше удалялась, тем больше становилась похожей на подбитую черно-серую птицу.

Наконец она свернула на тропинку, ведущую к большой дороге, и скрылась из глаз.

Сразу стало легче. Струмилин собрал с травы и со стола фотографии, стараясь складывать их картинками внутрь, чтобы ничего больше не видеть, но то и дело бросались в глаза сплетенные разноцветные руки и ноги, это лицо, эти волосы… Однако теперь он был спокоен как лед. И голос его казался ледяным, когда Струмилин произнес:

– Ты совершенно прав, Валера. Эта баба просто недостойна жить.

* * *

– Выходим и не рыпаемся, – сладким голосом сказал Рыжий, подавая руку. Он стоял у открытой дверцы, а внутри машины каждое Лидино движение страховал пистолетом Серый. Она их так и называла про себя, этих разбойничков: по преобладанию оттенков. Надо же их было как-то обозначить, в конце концов!

– Сонечка, ни звука! – вкрадчиво предупредил Рыжий, помогая ей выйти. – Ради твоей же пользы прошу. – Он сделал резкое движение, и из длинного рукава джинсовой рубахи в ладонь скользнуло узкое длинное лезвие ножа. – Если до смерти не убью, то порежу крепко, не посмотрю на твою красоту. У нас ведь сегодня – последний шанс, если ты в курсе дела.

– Нет, – честно призналась Лида, на деревянных ногах тащась рядом с Рыжим, накрепко вцепившимся в нее. – Я не в курсе никакого дела. Я не знаю ни о каком тайнике!

– Тихо! – наступая на пятки, зашипел сзади Серый. – Только пикни – и ты труп.

Все это настолько напоминало дешевку из какого-то американского или отечественного боевика, что у Лиды невольно заплелись ноги. И горло пересохло, да так, что не выдавить ни звука. Словно неживая, словно во сне, потащилась под ручку с Рыжим к подъезду, надеясь, что попадется навстречу им какой-нибудь сосед Евгения… ему это шествие покажется подозрительным, и он поднимет тревогу. Хотя, если Соня ни от кого не скрывает своих отношений с этим азером, а может, молдаваном, почему ее явление в его доме должно у кого-то вызвать подозрения? Правда, она пришла не одна, а в компании двух мужиков, и произошло это непосредственно после отъезда любовника, – ну, опять же таки, и что? В лучшем случае гипотетический сосед подумает: «Ох и блядешка эта Сонька, не успел мужик свалить, а она уже групповуху затевает!» А что еще он должен подумать, этот выдуманный человек? Дотумкаться, что Соня ведет братков брать хазу, или как это называется? Нет, Лида что-то слишком много хочет от какого-то среднестатистического соседа. Разве можно полагаться на то, что фотографиями этих двух ребяток, Рыжего и Серого, пестрят стенды с надписью «Их разыскивает милиция»? Едва ли… А потому столь жадно ожидаемый сосед скорее всего пройдет мимо странной троицы, ухмыляясь про себя, лелея в своем разнузданном воображении самые грязные картины и чувствуя разве что некоторое неудобство в штанах, но отнюдь не отягощаясь мрачными предчувствиями.

Похоже, угрюмо подумала Лида, в сестрицы ей досталась порядочная оторва. Мало что послала сестру в объятия к какому-то сексуальному маньяку, мало что втравила ее в попытку ограбления, так еще известна своей репутацией встречному и поперечному! Нет ничего странного, что ее муж покончил с собой. Лида даже удивилась бы, если бы этого не произошло!

Между тем площадка первого этажа оказалась пуста. И никакой сосед, а также соседка не помешали Лидиным спутникам нажать на кнопочку лифта (он открылся тотчас, словно тоже участвовал в деле и терпеливо поджидал грабителей), войти в него, предварительно втолкнув жертву, и отправиться на четвертый этаж.

Лиду тотчас задвинули в угол, Серый устроился у двери, а Рыжий стал рядом с девушкой, расставив руки, словно она могла внезапно выскользнуть и убежать. Если бы он попробовал выскочить на ходу из закрытого лифта, живо понял бы, что у Лиды даже мысли такой не могло возникнуть. А может быть, ему просто нравилось стоять так, наваливаясь на Лиду при каждом содрогании лифта и касаясь согнутой коленкой ее трясущихся от страха ног. Глаза его скользили от ее испуганных глаз к декольте, и улыбочка была при этом такая, что у Лиды похолодела спина. Похоже, он думал, что ей нравятся такие вот откровенные касания и похотливые взгляды, а она находила все это отвратительным! Эти мужские штучки, вернее, штучки безмозглых самцов, они рассчитаны только на таких же примитивных самок, какой, судя по всему, оказалась ее сестрица! А у Лиды с души воротит, ее в любую минуту может вывернуть на этого Рыжего, от которого крепко разит потом! Она не находит никакого удовольствия в близости с мужчиной, даже если это – просто стояние рядом в тесном лифте. Она совсем не такая, как ее сестра!

И вдруг к ее оцепенелому от испуга сознанию пробилась спасительная мысль, от которой Лиде мгновенно стало лучше. Да ведь в том-то и дело, что она – не такая, как сестра! Она вообще не своя сестра! Не Соня! Так какого же черта она молчит и тащится, словно овца на заклание?!

– Вы что, думаете… – начала Лида, с трудом заставив повиноваться пересохшее горло, но закончить не удалось: лифт остановился, и Рыжий снова угрожающе махнул рукавом, как та Василиса Прекрасная на царской пирушке. Никаких лебедей и озер из рукава, разумеется, не явилось – высунулся тот же нож, и Лида благоразумно решила оставить срывание всех и всяческих масок на потом.

Площадка четвертого этажа тоже пустовала, и никто не помешал Серому оглядеться, подойти к серой двери сейфового типа и вставить в прорезь ту металлическую пластиночку, которую отняли у Лиды.

При взгляде на дверь она ощутила странное чувство, будто уже видела ее раньше. Может, пресловутое дежа-вю? Или не менее пресловутый обмен информацией между близнецами – помимо их воли, бессознательный? Но тут же в памяти всплыла еще одна такая же дверь – не с номером четырнадцать, как здесь, а с номером девятнадцать. Ну конечно! Теперь понятно, откуда у Соньки денежки на такое дороженное сооружение! Любовничек расстарался! Наверное, одновременно обезопасил и себя, и подругу.

Отчего-то это открытие еще больше взбесило Лиду, хотя куда уж, казалось бы, больше?! И она снова начала, трясясь уже не столько от страха, сколько от злости:

– Да вы что думаете, я кто? Я…

Рыжий вроде бы и не размахивался, и лицо его при этом не выражало особенной ярости, и ударил он не очень-то сильно, однако в следующий миг Лиде почудилось, что все ее внутренности обожгло огнем. Она даже обеспамятела от боли на какую-то секунду, потом ее пронзила мысль: «Он ударил меня ножом! Он меня зарезал!»

Ноги подкосились, но Рыжий крепко подхватил ее под локоток и выволок из лифта. Тотчас ее втолкнули куда-то, где царил полумрак, прохлада и пахло псиной, и Лида почувствовала, что боль постепенно вытекает из нутра, а в голову возвращаются мысли. Она разжала обхватившие живот руки и с облегчением обнаружила, что они не окровавлены. Значит, ее просто ударили кулаком, а не ножом. Слезы навернулись от счастья, и она с новой силой принялась открывать глаза своим супостатам:

– Я не Соня! Вы ошибаетесь, я не Соня, а Лида!

Что характерно, ее как бы и не слышали. Серый деловито нашарил на стенке выключатель и зажег свет, выставив на обозрение тесную прихожую, вдобавок завешанную всяческими плащами и куртками, заставленную разнообразной, почему-то сплошь грязной мужской обувью. Серый двинулся вперед, расшвыривая, будто футболист, назойливо лезшие под ноги башмаки. А Лида вдруг вспомнила, как родители (разумеется, приемные!), бывшие заядлыми грибниками, когда-то, еще в розовой Лидиной юности, заманили ее с собой в одну из поездок. Встали ни свет ни заря, потом пилили на электричке куда-то черту на рога, потом еще пешком тащились столько, что у Лиды начали подкашиваться ноги, и вот наконец мама Аня с молитвенным, восторженным выражением обвела взором лесную опушку, воскликнув: «Вот оно, наше место! По-моему, здесь сосредоточена суть всех грибов мира, такая прагрибница, праматерь грибов!» Она любила иногда произносить высокопарные выражения, от чего у Лиды, вообще не выносившей никакой вычурности, становилось кисло во рту. Откровенно косоротясь, она окинула взглядом полянку. Да уж… Похоже, грибы здесь нарочно высаживали, как цветочную рассаду на клумбу. Шагу не ступить, честное слово, кругом сплошь темно-коричневые и темно-рыжие шляпки! Мама Аня еще обводила «прагрибницу» умиленно-хищным взором, а папа Дима уже встал в идиотскую позу классического грибоискателя – ноги на ширине плеч, плечи согнуты, в правой руке зажат кухонный ножик с обломанной рукояткой, на локте левой висят две корзинки, дно коих устлано мягкими лопуховыми листьями, – и сделал первый шаг к счастью. И тут вдруг на Лидочку что-то нашло: она стала бегать по опушке, расшвыривая ногами эти мокрые шляпки, слыша влажное, чуть уловимое хрупанье толстых грибных ножек и давясь запахом особой, подземной, почти могильной сырости, какая всегда сопровождает грибы. Родители и ахнуть не успели, как половина «прагрибницы» оказалась вытоптана! К счастью, второй половины с лихвой хватило, чтобы наполнить все шесть литвиновских корзин, так что Лидочку не особенно и бранили, посчитав такое ее поведение особенностями переходного возраста, в каком она тогда пребывала.

Черт его знает, почему сейчас вспомнилась эта чушь. Тоже мне, ассоциативное мышление!

– Тихо ты! – зашипел Рыжий, толкая футболиста Серого в спину. – Не шуми! Набегут еще соседи. И обувь сними, а то здесь потолки картонные. И ты, подруга, разувайся, колотишь своими копытами, как лошадь.

Лида умела понимать уроки жизни с полуслова: Рыжий только бровью повел угрожающе, а Сонькины красные босоножки уже свалились с Лидиных ног. Мгновение чисто физического облегчения от того, что она, наконец, без этих подставок, – и тотчас дикое, неодолимое ощущение брезгливости стиснуло горло: пол грязнющий, весь в песке и пыли, по нему в болотных сапогах ходить надо, а не босиком! Но Лида не посмела ослушаться, когда Рыжий тычками погнал ее в комнату – в отличие от прихожей, большую и просторную, но тоже захламленную и омерзительно грязную. Окна серые, не мытые, может быть, с самой постройки дома – это особенно видно на просвет, потому что в них искоса заглядывают лучи заходящего солнца. На отличной мебели – отнюдь не итальянский дороженный ширпотреб, а настоящий дубовый гарнитур начала века, русский модерн! – толстый слой пыли. Фарфоровые безделушки на комоде тоже пыльные, грязные. Кое-где видны следы пальцев – наверное, их все же не просто так купили и забыли, а переставляют иногда с места на место, скажем, для того, чтобы освободить на комоде пространство для большого подарочного набора мужского парфюма «Louis XIV». Такой Лида видела только в телерекламе, цена – фантастическая. Да, похоже, Сонькин кавалер в жизни не бедствует и, хоть грязнуля редкостный, собрал у себя много не просто дорогих, редких, а совершенно уникальных вещей.

А картины-то, картины! Это не наивные копии или календарные вырезки, как в комнате Сони. Это подлинники – потемневшие от времени, чумазые, лишенные ласки реставратора, но подлинники, пусть и неизвестных авторов. Сомов, что ли? Нет, какой-то эпигон. Жаль, что не Серебрякова…

Забыв, где она и что с ней, Лида оглядывалась с почти детским, восторженным выражением. Так, а это что за облупленная черно-красная доска с тускло-золотым пятном посредине? Господи… мерещится ей, или это и в самом деле «Огненное восхождение пророка Илии с 16 клеймами жития»? Ростовско-суздальское письмо, XIV век?! Нет, конечно, быть того не может, это позднейшая копия, но все равно – как максимум конец XVII века. Тоже не кот начихал, знаете ли…

Интересно, откуда молдаванистый Евгений натащил все это в свою берлогу? Скупал потихоньку-помаленьку? А такое впечатление, что изрядно пограбил местный художественный музей, известный, кстати сказать, своими собраниями. Но он совсем не похож на тонкого ценителя, ой, нет. Тогда кто же наводил его на сокровища?

Ну, кто-кто… Вопрос, увы, ясен. Сонечка Аверьянова, в девичестве Богданова! Да, близнецы есть близнецы! И если Лида закончила в свое время Нижегородское художественное училище, а потом – худграф, то кто мешал сделать это Соне – в Северолуцке? Да она и просто так могла интересоваться искусством – в качестве хобби, что ли. Вот и выходит, что Лида слишком мало успела узнать о сестре… на свою беду.

– Нагляделась? – Насмешливый голос Рыжего вернул ее с небес на землю. – Ну, ты артистка! Все хочешь нас убедить, будто ты не Сонька и сюда попала впервые? Ну да, еще начни рассказывать всякие сказки про близнецов. Я Соньку с пятого класса знаю, отроду у нее никакой сестры не было… А, ты хочешь сказать, что тебя украли цыгане? – ухмыльнулся он, уловив порывистое движение Лиды. – Брось, не тяни время. Я еще когда в далеком детстве прочитал про Железную Маску, дико ржал над всей этой глупостью. Тут, Сонечка, не мексиканский сериал и не «Санта-Барбара». И времени у нас не так много, как кажется, поэтому быстро высказывайся про Женюрочкин тайник – и разойдемся, как в море корабли.

– Вы идиоты, – откровенно сказала Лида, вдруг перестав бояться. Бог знает, что ее успокоило – может, признание Рыжего в том, что он знал Соню с пятого класса? Как-то не верилось, что одноклассник сестры может причинить ей вред. Она очень быстро забыла про тот удар в живот… – Какой еще тайник вам нужен? Эта квартира вся – тайник! Остров сокровищ! Знаете, сколько стоит вот эта икона? А статуэтки? Да это же образцы первого русского порцелина,^[1] который делался еще без каолина, как французский мягкий фарфор, севрский или мейсенский!

Серый, доселе жадно шнырявший глазами по комнате, воззрился на Рыжего вопросительно. Однако тот покачал головой:

– Угомонись. Охота была со стекляшками возиться! И вообще, откуда я знаю, может, это все вовсе не куплено на трудовые Женюрины копейки, а в самом деле некогда стояло-постаивало в нашем художественном музее, и нас за попытку сбыта госимущества… – Глаза Рыжего лукаво блеснули. – А, Сонечка? Может, не зря ходили после смерти твоего супруга некие интересные слухи? Все-таки он работал охранником музея, так или нет?

У Лиды внезапно перехватило дыхание. Господи… Куда она попала, господи?!

– Послушайте, – заговорила сбивчиво, с трудом справляясь с дрожащими губами, – послушайте, все это какое-то недоразумение. Давайте же будем разумными людьми. Я вам говорю: я не Соня! Я ничего не знаю ни о каком тайнике. Мы только зря теряем время на пустую болтовню. Отпустите меня и делайте с этой квартирой все, что вам заблагорассудится, – я ничего никому не скажу. Я хочу только уйти… уехать домой, в Нижний!

Голос вибрировал от слез, но слова были не те. Лида сама ощущала их неубедительность, но ничто другое почему-то не шло с языка. И она почти не удивилась, когда на лице Рыжего вдруг вспыхнула ярость, а потом он отвел руку назад и с новой силой двинул Лиду в живот.

– Не хочешь добром, так…

Она согнулась, упала на пол. Сдавленный вопль рвался изо рта, но тут же он был загнан внутрь полоской широкого пластыря, перехлестнувшей лицо. Желто-зеленые глаза оказались близко-близко:

– Измолочу, поняла? Изомну все твои потроха кулаками! Никаких следов не останется, а сделаешься калекой. И никто криков не услышит. – Словно ради наглядности он еще раз вдавил свой кулак в Лидин живот, и она снова судорожно забилась на полу. – Ну, скажешь?

Лида повозила головой по полу, что значило всего лишь: «Я ничего не знаю!» – но ее мучители восприняли это как отказ ответить, и рыжий начал работать ногами.

– Эй, ты потише! – опасливо сказал Серый. – Может, как-то по-другому попробовать?

Голос его слабо донесся сквозь звон в Лидиных ушах, и она с трудом разлепила залитые слезами глаза.

– Хорошая мысль, – сказал Рыжий. – А не трахнуть ли нам барышню… извращенно? А? Говорят, если без привычки, это довольно болезненно.

– Чтоб Сонька – без привычки? – усомнился Серый. – Да брось! Слухи ходят, она чуть ли не с шестью мужиками одновременно сношалась. И сзади, и спереди, и снизу, и сверху, и даже сбоку. А негр?!.

– Слушай, ты меня возбуждаешь, – пробормотал Рыжий. – Обожаю испорченных женщин! А ну-ка помоги мне.

Он приподнял Лиду за плечи, Серый схватил за ноги, и в следующее мгновение она оказалась лежащей на кровати, от которой тянуло кисловатым духом несвежего белья.

* * *

Да нет, ничего такого не случалось в жизни Ани, в чем она постыдилась бы признаться Диме. И она досталась ему невинной девушкой – это непреложный факт, которым он не переставал откровенно и смешно гордиться. Но все-таки была в ее жизни одна роковая ночь!

Аня тогда поступила на филфак пединститута и вместе со всеми отправилась в колхоз. 1963 год, раздолье студенческой романтики и дармового труда! Сотни три девчонок и парней (преимущественно девчонок, поскольку пединституты в то время славились как кузницы женских кадров, у них на филфаке из ста человек только десять – мужеского полу, на физмате и химбиофаке почти аналогично) долго везли на грузовиках в район имени Лазо, а потом свалили на окраине какой-то деревни в виду длинного, приземистого здания без окон. От него исходил глубокий могильный дух. Это заброшенный яровизатор, и сельхозначальство не нашло ничего лучшего, как поселить будущих педагогов здесь на целый месяц. Что характерно, лихая советская молодежь ничуть не испугалась нечеловеческих условий, а восприняла их как должное. О правах человека и тому подобном в то время и слыхом не слыхали, кроме того, ребятишки только что прошли горнило вступительных экзаменов (три человека на место) и готовы были носом землю рыть от счастья, что зачислены в институт.

Копать бесплатно колхозную картошку? С радостью! Жить в вонючем яровизаторе? Запросто! Спать на нарах? Да мы только об этом и мечтали всю нашу молодую жизнь!

Однако наспех сколоченные нары вместили только половину народу. Нет, остальным не пришлось валяться прямо на полу: для них завезли несколько грузовиков деревянных ящиков, и из этих шатких сооружений студенточки изобретательно соорудили себе ложа, вернее, лежбища, нагромоздив на них матрасовки, набитые сеном. И начались сельхозподвиги! Днем ораву вывозили на поля – куда-то очень далеко, и если правда, что территория Хабаровского края могла бы вместить не меньше двух перемещенных на Дальний Восток европейских государств, то они побывали не то в Бельгии, не то во Франции.

Сентябрь выдался дождливый, ночами в яровизаторе стоял крепкий дух мокрых кирзовых или резиновых сапог, неохотно просыхающих носков и телогреек, немытых тел (в баню, в соседнюю деревню, добрые крестьяне вывозили городских раз в две недели, чтоб не забаловались. Это вам не у папы с мамой!). А в 63-м году изобилием дезодорантов наш народ не баловали… С другой стороны, девчонки и парни были слишком молоды и неприхотливы, чтобы всерьез страдать от безумного сельского быта и переизбытка работы, и слишком затурканы, чтобы осмелиться протестовать: а вдруг отчислят из института?! Самое смешное, что спустя многие годы они вспоминали Веринский совхоз с искренним умилением, чуть ли не как лучшее время жизни. Ну а тогда – простывали, конечно. И болели.

На предмет выявления захворавших раз в неделю приезжал из института начальник медпункта – толстый низенький потный дядька, почему-то страшно гордившийся тем, что он по национальности ассириец. И этот нацмен начинал так сопеть, выспрашивая девчонок о том, что у них болит, так маслились его маленькие карие глазки, что болящие предпочитали отмолчаться, только бы не «раздеться до пояса» перед ним и не позволить мять и трогать себя этим коротеньким, похотливым докторским пальчикам. Вот и Аня была такой же стыдливой девочкой. Что с того, что ломит по вечерам поясницу, а внизу живота болит до невозможности? Дело молодое, пройдет.

Однако не проходило, и Анина стыдливость дала трещину. Во время следующего приезда лекаря она призналась в недомогании, постаравшись сделать это в присутствии преподавательницы. Врач деликатно повозил пальцами по ее животу и ахнул: «Здесь больно? А здесь? Да у тебя же аппендицит развивается! Поедешь с нами в город, тебе в больницу надо, и как можно скорей!»

«Какое счастье! Да здравствуют аппендициты!» – с восторгом подумала Аня, которая уже досыта накушалась и романтики, и макаронов: хотя копали картошку и ее кругом – завались, студентов почему-то упорно пичкали макаронами: на завтрак, обед и ужин.

– Какой аппендицит? – удивились в поликлинике, куда Аня пошла только наутро, хорошенько намывшись и выспавшись в своей родимой постели. – Ну и коновалы у вас в институте. У девчонки пиелонефрит! В стационар, и поскорее!

Аню положили в больницу, и сначала она печалилась только оттого, что явно не успеет выписаться к началу занятий. Потом… потом началось что-то страшное. Капельницы, переливания крови, уколы, уколы, снова уколы, килограммы таблеток, хмурые лица врачей, мамины слезы… Спустя месяц доктора неохотно признались, что лечили девочку не от того. На самом деле у нее, конечно, не аппендицит, но также и не пиелонефрит. Всего-навсего воспаление придатков. Ошибка в диагнозе – бывает. К сожалению, процесс пошел по трубам в матку и дальше в брюшину, так что возникала прямая угроза перитонита. Правда, большие дозы антибиотиков должны были помочь…

Помогли. Воспаление остановили. Правда, оставили внутри у Ани сущую пустыню. О том, что она стала стерильной, ее в больнице не предупредили. Или врачи не знали, или сочли это такой мелочью по сравнению со спасением ее молодой жизни…

– К сожалению, вы не сможете родить, – сказали ей спустя десять лет. – Такое ощущение, что в вашей матке напалмом все выжжено. Эмбриону там просто не за что уцепиться!

Не за что уцепиться их с Димой ребеночку…

Сначала она никак не решалась сообщить об этом мужу. Но он сам понял: что-то случилось. Кое-как вызвал Аню на откровенность, а потом плакал вместе с ней, будто мальчишка, у которого отобрали игрушку. Только сейчас оба поняли, как хотели, оказывается, ребенка. Дитя увенчало бы их любовь, а вместо этого…

– Мы все переживем, – наконец мужественно сказал Дима. – Мы любим друг друга, ну что же, это нам такое испытание выпало. Главное – наша любовь.

Легко сказать!

Аня всегда была ревнива, а теперь началось что-то ужасное. К красивым женщинам, которые так и норовили отнять у нее мужа, прибавились их дети. То и дело в голове вспыхивали картины, как вежливый Дима уступает в автобусе место женщине с ребенком, любуется малышом, а потом выходит вместе с ними, не доехав до своей остановки, – и больше не возвращается. Или как сентиментальный Дима любуется через ограду детского сада игрой ребятишек, и какой-то мальчик (девочка) нравится ему больше остальных, и вот появляются родители и начинают забирать своих детей, а за тем мальчиком (девочкой) никто не приходит, и дитя плачет, а Дима утешает его через ограду, вытирает слезы и сопливый носишко, и вот вдруг появляется его мать – женщина неземной красоты, она, извиняясь, рассказывает свою печальную историю: муж, подлец, бросил их с ребенком, она крутится на трех работах, жизнь так тяжела, дитя растет без отца…

Ну и все в том же роде, этакий бесконтрольный полет больного воображения, отчего у Ани начинались истерики, и на голову безвинного Димы выливались такие ушаты упреков и слез, что ей потом самой становилось стыдно. Она рыдала, вымаливала прощение у оскорбленного мужа, проклинала себя, кричала, что он должен ее бросить, что счастье кончилось.

– Нам знаешь что надо сделать? – сказал однажды измученный Дима, у которого уже во рту пересохло от клятв в вечной любви и верности. – Нам надо усыновить ребенка!

И при этих словах Аня почувствовала, что ее превратившаяся в манию ненависть к чужим детям резко пошла на убыль.

* * *

– Трусы-то хоть с нее сними, – проворчал Серый, неодобрительно наблюдая, как Рыжий вскочил на колени рядом с девушкой и начал расстегивать джинсы. – Больно суетишься, еще промажешь.

– А ты не желаешь присоединиться? – Рыжий задрал красное платье и схватился за Лидины бедра потными, горячими руками. И тотчас мелко захохотал, когда она забилась, заметалась по кровати, пытаясь вырваться. – Глянь-ка! Девочке не терпится! Она тебя зовет, Серый. Она хочет сразу с двумя!

Серый смачно плюнул на пол и вдруг пошел к двери.

Лида, разлепив залитые слезами глаза, с неким подобием облегчения смотрела на его сгорбленную, удаляющуюся спину. Если Серый уходит, значит, придется перенести только Рыжего. Нет ничего более мерзкого, чем копошащийся на тебе мужик, а уж если их двое… Тогда лучше умереть сразу… Все равно ведь не пережить такого!

И вдруг с ошеломляющей, ледяной ясностью она поняла, что пережить изнасилование у нее нет никаких шансов. Откуда такая глупая, наивная надежда – что она выйдет из двери с цифрой 14 живая? Рыжий мерзок до крайности, но отнюдь не производит впечатления идиота: он прекрасно понимает, что женщина, подвергнутая побоям и насилию, оказавшаяся при ограблении квартиры любовника, опрометью кинется в милицию – хотя бы затем, чтобы ее не заподозрили в соучастии, не навесили на нее дело! Да и отомстить насильникам захочет. И есть только один способ это предотвратить, заставить ее замолчать.