В то время как теперь... Только взять ручку и подписать несколько отпечатанных на принтере страничек! Больше ничего!
– Слушай, а где гарантии, что ты от меня после этого отстанешь? – безнадежно спросил он. – Что не потребуешь, к примеру, возврата ссуды, и вообще?.. Где гарантии, что не решил обобрать меня до нитки?
– Ради бога, Кеша! – воскликнул «друг и брат», изумленно, светло улыбаясь. – Зачем, ну сам посуди, зачем мне это? Я хочу только то, что прошу, а все остальное так у тебя и останется. Можешь поверить и не беспокоиться: я забочусь только о будущем, а прошлое меня не волнует. Все, что было в прошлом, в том числе эта несчастная ссуда, – все твое.
– Скажи мне одно: знает об этом Саныч? – исподлобья поглядел Иннокентий. Это было отчество третьего компаньона, именно так его близкие и звали, а вовсе не по имени или фамилии. Смешнее всего, что они все трое были Александровичами: Иннокентий Александрович, Григорий Александрович, Николай Александрович (одна из их фирм-однодневок так и называлась «Саныч»), однако прозвище это прочно приклеилось только к одному из них, самому старшему, умному, хваткому. – Это вы вдвоем измыслили или все тут – твоя личная инициатива?
«Друг и брат» мягко улыбнулся:
– А ты сам подумай, решился бы я на такое дело сам-один? Конечно, знает! В конце концов, он же все уже подписал, один ты дергаешься. Подписал – и спокойно уехал в отпуск. Отдыхает сейчас на бескрайних иорданских просторах.
Иннокентий отвел глаза. Да, Саныч подписал все эти бумаги. Он так же, как друг и брат, любил крутую игру. Особенно сейчас, когда постепенно становилось модным быть порядочными, законопослушными дельцами. Если честно, то Иннокентий Сироткин стремился к этому с первого дня создания их первой фирмы. Но тогда, в начале 90-х, быть законопослушным негоциантом значило пустить себе пулю в лоб, перерезать вены, шагнуть с табурета с петлей на шее, сунуть голову в газовую духовку и выпить несметное количество тазепама, причем проделать все это одновременно, враз. Но теперь ситуация изменилась, и изменилась очень сильно. Почему бы не измениться им самим? Почему бы не зажить, как и подобает порядочным буржуям, получая законную прибыль, платя законные налоги?
Нет, Сироткин, конечно, не дошел до такой степени альтруизма, чтобы вообще восстать против «черного нала». Это глупость. Но содрогания в виде учреждения дочерней фирмы по продаже земельных участков и замораживания прибыли... Он сопротивлялся, как мог, да что проку в его сопротивлении? Еще вчера он дал бы в морду человеку, который предсказал бы ему события сегодняшнего дня. Но что, если Саныч и вправду подписал бумаги и уехал в отпуск, наверняка зная или догадываясь о том, какими методами будет убеждать Сироткина «друг и брат»? Умыл руки, так сказать. А почему нет? Если его продал один из тех двоих, которым Сироткин верил как самому себе, даже больше, чем самому себе, почему не может продать и другой? Но как же им потом жить, как работать дальше?
– Я должен подумать, – выговорил он хрипло.
– Да ради бога, – пожал плечами друг. – Сколько угодно. Пока не надоест. Только вон в той комнате.
И он опять кивнул на дверь, за которой таилась смерть Иннокентия Сироткина:
– Открыть?
Сироткин устало качнул головой:
– Не надо.
Похоже, делать нечего. Придется подписать эти клятые бумаги, потому что «друг и брат» уперся тупо, несходно, как сумасшедший.
Сумасшедший... Не в этом ли ответ? Что, если он и впрямь спятил? Конечно, конечно, ведь требования его совершенно безумны! Только безумец не способен дотумкаться, что, стоит Иннокентию выбраться отсюда, он немедленно скроется, уедет из города, чтобы обезопасить себя, и оттуда, из какого-нибудь тихого местечка, откроет процесс против бывшего компаньона, который под страхом смерти вынудил у него эту губительную подпись. Странно, что «друг и брат» не понимает такой очевидной вещи. Всякому разумному человеку было бы ясно...
Но так ведь это разумному! А Иннокентий явно имеет дело с психом. Поэтому очень возможно, что Саныч в эту грязь и впрямь не замешан. Подписал бумаги – и подписал. Запросто может быть, что он сделал это, дабы отвязаться от «друга и брата» с его навязчивой идеей. Надеялся, что Сироткину удастся ему противостоять. Но тот не смог. А кто смог бы? Нет, этот парень все-таки спятил. Определенно. Грозить смертью своему компаньону – и ради чего?!
– А когда я подпишу, что ты со мной сделаешь?
– Совершенно ничего, – ответил «друг и брат». – Выйдешь отсюда, сядешь в машину и уедешь восвояси. И делай сам с собой что хочешь, ты будешь вольная птица.
– В чью машину я сяду? – спросил Иннокентий.
– В свою, в чью же еще? – озадачился «друг и брат».
– Нет, спасибо. Мало ли что ты там мог с тормозами проделать! Или подсунул что-нибудь. Я возьму твою тачку, понял? Уж в свою ты точно мину не подложил. Оставлю ее на стоянке около издательства, потом заберешь.
– А, понял! – резво закивал «друг и брат». – Боишься, что, получив бумаги с твоей подписью, я тебя потороплюсь спровадить на тот свет? Да ну, зачем же так? А впрочем... – Он усмехнулся своей обаятельной, опасной улыбкой. – Конечно, у тебя есть повод считать меня ну очень большой сволочью. Ладно, считай кем хочешь, только давай с этим, наконец, покончим.
Иннокентий стиснул губы и взял протянутую ему авторучку. Вечное перо, как писали в старинных романах. «Друг и брат» терпеть не мог шариковых ручек, писал только вечными перьями, из-за чего слыл в своих кругах пижоном. Вообще он коллекционировал авторучки и собрал их чертову уйму. Знакомые, особенно те, кто хотел приобрести особое расположение «друга и брата», дарили ему или привозили из-за границы только авторучки, авторучки, авторучки... Постепенно он и компаньонов приучил подписывать все мало-мальски важные и значимые документы «Реброса», «Саныча», «Трех товарищей», «Книжного мира», «Трех купцов» и, наконец, «Бука» именно авторучкой.
«А ведь, похоже, я в последний раз ставлю подпись на нашем фирменном бланке», – отрешенно, без малейшей грусти подумал Сироткин, разглядывая изогнутую в форме лука, изысканно-черную «Серенитэ Вотерман». Перышко из золота не меньше чем в 18 карат, отделка родиевая, держатель из цельного серебра. Долларов на восемьсот тянет такая игрушка... Ну что же, приятно собственный приговор подписывать ручкой баснословной цены! Сироткин быстро расписался на всех трех экземплярах каждого документа: протокола общего собрания учредителей ЗАО «Бук» насчет открытия дочерней фирмы, учредительных документов этого нового ЗАО под названием «Бук-Пресс», протокола собрания о продаже земельных участков, принадлежащих первому «Буку»...
Зачем нужно было подписывать этот протокол, Сироткин понять не мог. Ведь сначала должна была образоваться фирма «Бук-Пресс», в нее уйдет 51 процент активов, спрятанных от налога на прибыль. И только потом можно будет продать участки, составляющие львиную долю активов оставшегося «Бука». Куда спешить? Эти бумаги можно было подписать позже! Видимо, «друг и брат» решил воспользоваться случаем и ковать железо, пока горячо, – вообще все железо разом выковать, собрать все подписи до кучи. Чтобы потом Сироткин из чистой вредности никак не мог помешать воплощению этих наполеоновских замыслов.
– Могу идти? – спросил он, опуская глаза, чтобы не видеть довольнехонькой рожи напротив. Взрослый мужик, полтинник разменял, а так и не научился скрывать своих чувств. Хоть бы постыдился человека, которого так опустил!
Главное, вот же бесовское обаяние у этой сволочи. Он угрожал тебе смертью, он вынул твою душу, он унизил тебя, а твой рот все равно непроизвольно расплывается в ответ на эту стремительную, как вспышка молнии, улыбку. Что поделаешь, устойчивые рефлексы многолетней дружбы и братства.
– На посошок? – гостеприимно предложил «друг и брат», открывая бар.
– Спасибо большое, – раскланялся Сироткин. – Черт тебя знает, что ты мне плеснешь. А впрочем, наливай. Страховка – твой «Линкольн». Уж свою тачку ты мне угробить не дашь.
– Для хорошего человека ничего не жалко, – хмыкнул «друг и брат». – Но ты прав: за рулем надираться не стоит. Возьми вон сигарку – и с богом.
«Друг и брат» достал из металлического тубуса красивую, как сказка, шоколадного цвета «Ромео и Джульетту Черчилль». Она и впрямь была толстенная, как те сигары, которыми не переставал чадить знаменитый мистер Уинстон. Ну да, фирма веников не вяжет, «друг и брат» ничего не курит, кроме коллекционных сигар, которые надо не из коробки доставать, а из отдельного тубуса. Пижон – он пижон и есть! Непременно ему надо выставиться – даже перед тем, кого только что уделал почем зря. Логично было бы подмокшую «Приму» сунуть опущенному тобой человеку, нет же – дороженную, ручной сборки сигару презентовал! В своем роде такое же произведение искусства, как «Серенитэ» с золотым перышком.
Иннокентий сигар не любил, но с паршивой овцы хоть файф-о' – клок. Сунул сигару в рот, с каким-то прощальным, губительным наслаждением ощутив горьковатый, изысканный вкус, вдохнув возбуждающий дымок.
Разумеется, благодарить не стал. Больше не взглянув на бывшего друга и компаньона, вышел из дому, спустился с широкого крыльца.
Парень в серой футболке, несостоявшийся палач, выбрался из «Линкольна», которого как раз подогнал прямо к ступенькам.
– Бак полный, – доложил хозяину, не глядя на бывшего узника.
Сироткин сел за руль, проверил «бардачок». Слово это никак не вязалось с линкольновской кожаной роскошью, но некий ящичек для хранения документов и разной мелочи все же имел место. Там лежали доверенности на вождение этой дороженной колымаги, выписанные «другом и братом» на двух других его компаньонов. Ну да, у них же как бы все было общее: фирма, машины, деньги...
Ага! Держи карман шире!
Сироткин дал газу, изо всех сил удерживаясь, чтобы не глядеть в зеркальце заднего вида, не видеть фигуру, машущую с крыльца. Только сейчас его накрыла, будто тяжелая туча, безысходная злость. Во рту появился омерзительно-горький привкус – может, от сигары, не зря он не любил сигар. Хотел выплюнуть эту гадость, но, сам не зная почему, вцепился в нее зубами еще крепче, так, что челюсти заломило.
Взять, что ли, да шарахнуть «Линкольн» обо что-нибудь этакое, железобетонное? Деревце покрепче тоже сойдет. Помять крыло, багажник изуродовать. Пусть хозяин выложит побольше денежек, выправляя. А впрочем, машинка застрахована на безумную сумму от всех и всяких неприятностей. Ну ни с какой стороны эту сволочь, «друга и брата», не уцепишь!
Тьфу, до чего же погано в этом салоне, сделанном по спецзаказу... Омерзительный багровый оттенок кожи, будто кровью все залито. Запекшейся кровью... Ну и вкус у того, кто этот дизайн выбрал!
А ссуду теперь он им хрен вернет. Сто тысяч «зеленых» на покупку нового дома – это тоже не кот начихал. Ссуду Сироткин просил пол – «лимона», но прошла только одна первая выплата, не даст «друг и брат» больше денег компаньону, которого выдавил из фирмы. Значит, не будет и дома на волжском откосе, о котором он так мечтал.
Да что дом!.. Главное – за что его так ломали, почему?! Стоило вспомнить страх смерти, который скручивал его в течение трех дней, что он провел на этой дачке в далеком поселке, как от унижения начинались натурально рези в желудке.
Неужели новое ЗАО стоило почти совершенного убийства? Нет, все-таки этот тип спятил, определенно спятил!
Безысходность накатывала на сердце, как боль. Почернел день: погода портилась или просто от сознания собственного бессилия темнело в глазах? Сироткин тупо скользнул взглядом по небу и ничуть не удивился, обнаружив, что оно меняет цвет. Только что было голубым, только что белые облака бесились в вышине, неслись, одно обгоняя другое, а сейчас облака стали темно-красными, а на небо кто-то плеснул зеленью.
«Я пьян? – смятенно подумал Сироткин. – Нет, я не пьян, я же не стал пить коньяк, я только курил. Значит, это не пьяный бред, это все правда!»
Зеленое небо, это ж надо... Чудеса! Почему зеленое? А, понятно. Оно поменялось колером с зубчатым лесом, окаймлявшим дорогу! А лес стоит загадочный, впроголубь, это что же за порода древесная имеет такой оттенок листвы? О, все понятно, деревья не сами собой так поголубели – их красят из пульверизаторов мужики с косыми челками и в серых футболках, один в один схожие с тем, виденным совсем недавно... где?
Сироткин почему-то не мог вспомнить. Да оно и не важно было. Важно было другое: один из этих мордоворотов взял да и направил пульверизатор на «Линкольн»! Прямо в лобовое стекло! Как же Сироткин поедет дальше? Если краска зальет стекло, ничего не будет видно!.. И он резко вывернул руль вправо, пытаясь уйти от ядовито-голубых брызг.
Широкий ствол березы метнулся вдруг навстречу, дурашливо всплескивая ветвями, оглушительно захохотал. И рассыпался вместе с остальным миром на сверкающие осколки.
Грохот взрыва долетел до коттеджа с высоким крыльцом, на котором до сих пор стояли двое.
– Типа о-па! – сказал парень в серой футболке. – Не успела старушка...
– Быстро управился! – покачал головой тот, кого покойный Сироткин столько лет считал другом и братом. – Я и не ждал, чтоб так быстро...
Вид у него был слегка растерянный. Все-таки сейчас погиб тот, кого он столько лет считал братом и другом. Растеряешься, наверное!
Никита Дымов
24 октября 2001 года.
Нижний Новгород–Мельница
Из голубой «Волги» выглянул светловолосый парень и спросил:
– Это вы Дымов? Тогда мы вас ждем.
Никита с трудом сдержал ухмылку: а дядька не без юмора! «Мы вас ждем», главное дело. «Волга» только сей момент подъехала, а Никита топчется на остановке возле кинотеатра «Спутник» уже добрых четверть часа. Даже приуныл несколько, решив, что потенциальный покупатель беспардонно его кинул.
– Садитесь.
Задняя дверца распахнулась, Никита забрался внутрь.
Водитель обернулся, сунул ему руку:
– Я вам звонил. Костя меня зовут.
– Никита.
На переднем сиденье – еще один мужчина. Широкие плечи обтянуты черным кожаном, на голове – седоватый «ежик».
– Это Эдик, – сказал Костя. – Он со мной.
Эдик, надо же! Никита вдруг очень живо вспомнил мальчишку из детсада, с которым когда-то ходил в одну группу. Славный был мальчишка, замечательно лепил из песка башенки. Рядом с детсадом была школа, и вот как-то большие пацаны, из класса, наверное, пятого, а может, и седьмого, услыхав, как воспитательница окликает Эдика, вдруг хором заорали: «Эдик-педик!» – и никак не могли успокоиться. Чуть не каждый день они потом приходили и вопили за забором, хотя в этом смешном прозвище не было для детсадников ничего особенного. Ну что вы хотите, это же происходило почти двадцать лет назад, даже воспитательница делала большие глаза и мямлила: «Какие глупые мальчишки, ну что они пристали к Эдику, ведь он не учился в пединституте. За что же его называть педиком?» Невинная старушка, святая душа...
Ну не знали в ту пору страшного и позорного смысла этого слова, и потаенного значения голубого цвета не знали, что поделаешь, такие вот были тогда времена сексуально не пуганных идиотов. Дальнейшей судьбы своего одногруппника Никита, само собой, не ведал, как, впрочем, не представлял, какова была ориентация этого нового Эдика. Да фиг ли ему в той ориентации? Главное, дачку толкануть!
Между тем Эдик и головы своей кучерявой, седоватой не повернул к Никите, только еле заметно кивнул, неотрывно глядя вперед. Ну и ладно. Может, у него обострился хондроз, в шею вступило, кто знает!
«Волга» тронулась, лихо развернулась, подрезав какую-то маршрутку, и понеслась вниз, по Алексеевской, к Звездинке.
– Как думаете, за пару часов обернемся? – озабоченно спросил Костя, даже не позаботясь притормозить на пересечении с пешеходной Покровкой. – У меня дикий цейтнот.
– У меня тоже, – сказал Никита. – Но за два часа... Не уверен. Как дорога будет. И там же надо все посмотреть, верно?
– Да чего особенно смотреть? – хмыкнул Костя. – Могу себе представить эту халупу. Но жинке вынь да положь дом на Мельнице. Она когда совсем девчонкой была, у них там родня какая-то жила, в деревушке этой, ну и вдруг на старости лет взыграла такая ностальгия, что невтерпеж.
Никита задумчиво посмотрел в подбритый затылок водителя. На вид ему не больше тридцати, надо думать, и его жене примерно столько же. Даже с точки зрения двадцатитрехлетнего Никиты, до старости еще далеко.
– Я уж ей предлагал дачку и в Линде, и в Киселихе, даже домик в Рекшино почти сосватал – нет, ее заклинило на этой Мельнице, ни о чем другом слышать не хочет, – оживленно рассказывал Костя, проскочив под самым носом трамвая и устремляясь вниз по Егорьевскому съезду, к первому мосту через Оку.
– Места у нас там отличные, грибов в этом году было – страшное дело, – отозвался Никита, радуясь, что Костину жену так прочно «заклинило на этой Мельнице». Честно говоря, родительскую избенку за требуемую сумму только и можно толкануть какому-нибудь фанату этих мест. В данном случае – фанатке.
– Грибы? – передернул плечами Костя. – Терпеть не могу грибы. У нас, помню, соседи траванулись грибами лет десять назад – целая семья померла, вся оптом. С тех пор я на грибы и глядеть не могу. Кому охота вот так, за здорово живешь, в ящик сыграть?
– Конечно, – вежливо пробормотал Никита, невольно зажмурясь, когда автомобиль совершил тройной обгон и на полном ходу влетел на волжский мост. Внизу, по путям, громыхал состав. Мост ощутимо качало. – Запросто... в ящик.
– Не каркай, – раздался тяжелый, деревянный какой-то голос с переднего сиденья, и Никита не сразу понял, что это отверз уста Эдик. Потом он протянул руку и включил радио. И больше уже никто не произнес ни слова, потому что Эдик врубил звук на полную мощность и соперничать с «Радио-рандеву» означало зря сорвать голос.
Привыкнув к стереотипам насчет быстроходности импортного и тихоходности нашего автотранспорта, Никита был приятно удивлен. «Волга» летела на ста двадцати, только на Бору и в поселке Октябрьском слегка, словно бы из вежливости, сбросив скорость; идиллические картины золотой осени по обе стороны дороги слились в непрерывное мельканье красного и желтого с редкими промельками зеленого (сосняки да ельники) и темно-бордового (грушевые сады). Никита не поспевал смотреть на дорожные указатели: Рекшино, Киселиха, еще какая-то поселковая мелкота, вот поворот на Линду, вот Кеза, Тарасиха...
– Как бы до Соложенок, а то и до самого Семенова не проскочить, – выкрикнул он озабоченно, пытаясь перекрыть трагическую скороговорку Леонтьева: «Танго, танго, это танго, танго...», но в эту минуту Эдик выключил радио, и Никита, как дурак, проорал в полной тишине: – Я автомобильную трассу плохо знаю. Вроде бы справа будет такой приметный дуб у дороги, а за ним сразу проселок.
– Есть дуб! – дурашливо завопил Костя. – Поворачиваем?
– Рискнем! – в тон ему ответил Никита.
«Волга», свистя шинами, резко повернула на проселочную дорогу и вдруг неконтролируемо понеслась, виляя из стороны в сторону. Костя припал к рулю, пытаясь обуздать разошедшуюся машину.
– Тормози! – утробно завопил Эдик, с маху опуская тяжелую ручищу на плечо Косте, да так, что тот совсем рухнул на руль и, видимо, рефлекторно еще больше увеличил скорость вместо того, чтобы затормозить.
Никиту швырнуло влево, вправо с такой силой, что он даже не успел схватиться хоть за что-то. Запахло паленой резиной. Послышался страшный мат Эдика. По счастью, до слуха долетали только какие-то обрывки, заглушенные визгом тормозов. Потом последовал бросок вперед, от которого смерклось в глазах, рывок назад. Распятый силой инерции, Никита бессильно привалился к спинке сиденья. Потом вдруг стало тихо и как-то свободно. И хоть не сразу, не вдруг, но все же до Никиты дошло, что распоясавшаяся «Волга» угомонилась – стоит наполовину на дороге, наполовину заюзив в кювет.
Неподвижно стоит. Фигурное катание по проселку кончилось.
Несколько мгновений все сидели тихо, потом Костя полушепотом, но вполне отчетливо сообщил, что он думает о проселочных дорогах вообще, а об этой – конкретно. В ответ Эдик, отнюдь не понижая голоса, информировал приятеля о его водительских качествах. Никита только и мог, что зажмурился: такого подбора слов он, пожалуй, никогда не слышал... А Костя даже как-то приободрился.
– Ну живы да и ладно, – весело сказал он. – Надо лучше под ноги глядеть – и все будет хоккей, верно? Поехали дальше, что ли?
– Поехали, поехали, – живо отозвался Никита, уже начавший побаиваться, что потенциальные покупатели сейчас сделают поворот налево кругом. – Осталось-то всего ничего.
Однако поехать вот так сразу не получилось. «Волга» нипочем не пожелала выезжать из кювета, в котором, судя по всему, чувствовала себя вполне комфортно.
– Толкните, мужики, – попросил наконец Костя. – Ну что проку зря сцепление рвать?
Эдик неуклюже полез наружу.
– На, – сказал Костя, вынув из-под сиденья монтировку и подавая ему. – Да смотри поаккуратнее там. Не запачкайся.
– Ладно, в первый раз, что ли? – деловито буркнул Эдик, а Никита, помнится, еще удивился: зачем монтировка? Вместо ваги под колесо? Ничего себе, только шину помнет, а больше проку никакого не будет. Но, наверное, Костя и Эдик знают, что собираются делать?
Вот именно! Они очень хорошо это знали!
– Иди, Никитка, поможешь, сколько успеешь, – велел Костя, обернувшись к заднему сиденью и светло улыбаясь.
Никита покорно выбрался на пожухлую, но все еще зеленую траву, обошел «Волгу» сзади, уперся ладонями в багажник и с усилием начал толкать. Эдик тоже сначала толкал, потом вдруг засопел и выпрямился.
– Арбайтен, арбайтен, – сказал он почему-то по-немецки. – Старайся давай!
Никита натужился, наддал – но перестарался. Слишком много сил вложил в руки, вот ноги и потеряли опору. К тому же трава была еще упругая, скользкая. Подошвы поехали назад, и Никита рухнул на колени, только чудом не расквасив нос о багажник. И в тот самый миг, когда он мысленно ужаснулся, представив, как хорош был бы с разбитой физиономией, рядом с его головой в крышку багажника врезалась монтировка.
Александр Бергер
25 ноября 2001 года. Город Семенов
Голос Бронникова по-прежнему был только усталым, без малейших признаков истерии. И Бергер снова невольно восхитился его способностью мгновенно овладевать собой. Нельзя было не согласиться, что задержанный правильно намекнул следователю на необходимость быть профессионалом на своем месте. Презумпция невиновности – оно конечно... Другое дело, что у Бергера оставалось все меньше сомнений в виновности этого человека. Конечно, свидетелей преступления не имелось, но история криминалистики знает сколько угодно случаев, когда всходили на эшафот, садились на электрический стул, шли под расстрел или обрекались на пожизненное заключение люди со значительно меньшим количеством косвенных доказательств, чем этот расчетливый убийца.
– А вот, кстати, о третьем лице, – продолжил Бронников. – Почему вы не допускаете, что он мог протереть руки спиртом, прежде чем взялся бы за пистолет? На небольшое время это как бы затемняет отпечатки пальцев, в смысле сушит жировые выделения. Я читал в каком-то журнале. А еще читал, что руки можно покрыть таким составом, который образует на них этакую пленочку. То есть человек берет пистолет, но как бы находится в перчатках. И никаких отпечатков.
– Конечно, – согласился Бергер. – Однако прикосновение пленки стирает другие отпечатки. В частности, были бы полустерты ваши и Риммы Николаевны отпечатки на рукояти, на стволе, на курке. Они же на диво отчетливы.
– У меня такое впечатление, что вы заранее уверены: я – самый удобный кандидат под статью, потому это третье лицо и не ищете. Зачем лишние хлопоты?
Бергер пожал плечами:
– Вы вправе предполагать все, что угодно. А я, например, предполагаю, что третьего лица в природе не существует. Пистолет и в самом деле держали в руках только вы и Римма Тихонова. Вы же и произвели из него выстрел. Она сидела в кресле около журнального столика и редактировала рукопись. Как обычно, взяв с собой на дачу работу. Конечно, она не ожидала, что вы подойдете и выстрелите ей в висок. Предполагаю, вы и сами не ожидали такого страшного зрелища: брызнувшая кровь, агония... У вас сделался как бы шок, все-таки самолично вам убивать людей еще не приходилось, к тому же перед вами лежала не чужая, мягко говоря, женщина. Вы бросились прочь из дому, к своей машине, и, может быть, непроизвольно отшвырнули пистолет или выронили его на бегу.
– Но почему я потом, очухавшись, не вернулся подобрать оружие? – глухо спросил Бронников. – Это же смертельная улика!
– Вы и вернулись. Только гораздо позже. Ближе к ночи. Если бы соседка не пришла к Римме Николаевне посмотреть свой любимый сериал, как делала это каждый вечер, не обнаружила бы убитую и не вызвала милицию, вы вполне могли бы вернуться за пистолетом и уйти незамеченным. Но... не удалось. Не получилось.
– Зато у вас как-то больно уж гладко все получается! – подался вперед Бронников. – Честное слово, если бы дело происходило не наяву, а в каком-то детективе, из тех, что во множестве печатались в моем издательстве, я бы сказал, что у автора фантазия бедновата. Сразу, с первой же страницы, вывалить на бедного читателя такой ворох неопровержимых улик можно только при полном неумении развивать интригу. Хотя нет, это делается в двух случаях: при полном, повторюсь, непрофессионализме – или в том случае, если эти так называемые неопровержимые улики в ходе расследования будут опровергнуты. К вящему изумлению читателя – а частенько и самого уголовного розыска. Не боитесь, что такое обязательно случится и в данном конкретном детективе?
– Почему я должен бояться? – пожал плечами Бергер. – Напротив, буду рад, ежели вдруг вскроются обстоятельства, подтверждающие вашу невиновность. Другое дело, что и я вправе предполагать: они не вскроются. И суть здесь не в моем преступном пренебрежении служебными обязанностями или нежелании отыскивать обеляющие вас обстоятельства. Допускаю, что в тех детективах, о которых вы изволили упомянуть, автор держит про запас главных виновников, а также основные причины преступления. Допускаю. В вашем же случае, увы, все ясно. Все предельно ясно уже теперь!
Возможно, Бронников не понимал, отчего это следователь вдруг заговорил такими округлыми и в то же время высокомерно-высокопарными фразами, совершенно несвойственными его обычно суховатой, сдержанной речи. Может быть, Бергер решил, что сегодняшний допрос следует закончить именно вот на такой высокомерно-издевательской ноте, чтобы как можно доходчивее выразить свое презрение к задержанному? Да, Бронников вполне мог подумать именно так. Однако отчего же вдруг пересохли его напрягшиеся губы, а виски заблестели от легкой испарины? Бергер наблюдал за ним со всей пристальностью, он не сомневался, что Бронников различит за дымовой завесой словесных фиоритур два простых слова. Ну чей ход следующий?
– И как же называются эти «основные причины»? – двинул пешку Бронников. Ах, как он держался, как великолепно он держался! Он уловил эти два слова, но даже умудрился ухмыльнуться своими пересохшими, как бы враз истончившимися губами.
Ну что мог сделать Бергер, как не ухмыльнуться в ответ?
– Эти причины зовутся Никита Дымов и Николай Резвун.
– А что, Резвуна тоже я убил? – с той же ухмылкой спросил Бронников. – Именно я устроил его загадочное исчезновение в Нанте, с фестиваля фантастики? Ну это как раз чистая фантастика! Супэ?р, как говорят французы! Особенно если учесть, что я в это время в Нижнем сидел безвылазно, а в Нант и Париж смог поехать только в октябре. Резвун, главное!.. Да его исчезновение столько проблем мне создало, вы и представить себе не можете! Я тут на части рвусь. Оба компаньона, главное, будто сговорились... Кстати, может, вы мне и трагическую гибель Сироткина пришьете? Для полного комплекта? Ну я получаюсь не преуспевающий книжник, а леди Макбет во плоти! – И он нервно потер свои длинные, суховатые, с отличным маникюром пальцы, повторяя знаменитый, описанный Шекспиром жест беспощадной леди, которая без толку пыталась отмыть кровь безвинных жертв. «Нет, с рук моих весь океан не смоет крови...»
– Сироткин? – вскинул брови Бергер. – Насчет вашей причастности к аварии, в которой погиб Иннокентий Сироткин, я подумаю, спасибо за совет.
– Подумайте, подумайте, – зло сказал Бронников. – В июне над этим уже думали такие же сократы в форме. Мы с Резвуном тогда языки стерли клясться-божиться, что ни сном, ни духом... Ни вю, ни коню, как говорят те же французы. Теперь снова-здорово? А Никита Дымов тут вообще при чем? Нет, вы всерьез думаете, что я настолько ревнив? Убил Римму за то, что она разочек-другой трахнулась с этим нелепым мальчишкой? К тому же
донашей предстоящей свадьбы.
До, заметьте себе. Это ведь даже изменой считать нельзя. Думаю, сам Отелло не стал бы душить Дездемону. А вот Кассио мог бы возревновать к супругу своей возлюбленной...
– Вы намекаете, что убийство вашей любовницы мог совершить Дымов?
– А почему бы и нет?
– Из вашего пистолета? Ну... это вряд ли. Кстати, почему вы так уж афишируете свою терпимость? Ревность могла быть для вас хоть каким-то смягчающим обстоятельством. Убийство в состоянии аффекта и все такое. Но я не зря две эти фамилии – Дымов и Резвун – упомянул рядом. Догадываетесь почему?
– Это в том смысле, что Дымов – племянник Резвуна, а если будет установлен факт гибели самого Николая и его дочери – единственный его наследник?
– Совершенно верно, – кивнул Бергер. – Дымов рассказывал мне, что еще в октябре с ним произошел весьма загадочный случай, напоминавший организованное покушение на его жизнь. Вы к этому не имеете отношения?
– Как вы думаете, на такой вопрос кто-нибудь ответит «да»? – с искренним изумлением спросил Бронников. – Кроме членов террористической группировки, желающей непременно выставиться, подобно той самой лягушке, которая закричала с небесной высоты: «Это я! Это я! Это я придумала!» А если всерьез, в это время я даже не знал, что Дымов – любовник Риммы. Все это вскрылось уже потом, после нашего возвращения из Франции.
