Виктор, наверное, ожидал, что, войдя в квартиру Корсаковых, он вернется на десяток лет назад, когда здесь сияли синие глаза Ирины Сергеевны и улыбки Михаила Алексеевича, а потому вид этих мрачных, погруженных в глубокую тишину комнат поразил его в самое сердце. И особенно – облик Ирины Сергеевны, одетой в черное, исхудавшей, состарившейся, угрюмой, схоронившей вместе с мужем не только здоровье, красоту, очарование, но словно бы и душу свою. Прошло уже больше года после его смерти, но, похоже, лишь теперь до Ирины Сергеевны наконец дошло, что ее любимый ушел навеки, навсегда!.. Весь минувший год ее занимало устройство Марьяниной судьбы, а потом попытки отойти от последствий этого устройства, но теперь, когда все наконец уладилось, собственное горе, невосполнимая утрата обрушились на нее с новой силой – и совершенно подавили. Даже встреча со старым знакомым, столь волшебно преобразившимся, не оживила ее исплаканного лица. Марьяна тоже тяжко страдала по отцу, но она была молода, а значит, легка мыслями. К тому же слишком многое испытала она за минувший год, да и перелом сослужил свою службу – телесная боль затмила душевную. Для матери же внезапная болезнь Марьяны была досадной помехой, отвлекавшей от беспрерывной, всепоглощающей, ставшей смыслом ее теперешнего существования тоски по мужу, которого она любила воистину больше всего на свете.

Марьяну это не удивляло. Она с самого рождения ощущала, что сердце мамы все, без остатка, отдано отцу. Ирина Сергеевна любила дочь скорее умом и инстинктом, даже ласки ее были всегда словно бы холодком подернуты, хотя она могла считаться очень заботливой матерью. Отец был Марьяне близким другом, но для ее матери в нем заключался смысл жизни! И вот теперь его не стало… а значит, не стало и самой жизни.

Bеселая бестактность была одной из главных свойств натуры Виктора Яценко, об этом Марьяне еще предстояло узнать, но в тот день именно его бестактность оказала на Ирину Сергеевну благотворное действие. Под натиском расспросов – Виктор все хотел знать об их жизни, о заработке, о квартплате, о неминуемом сокращении штатов в библиотеке, где работала Ирина Сергеевна и куда ей после отпуска уже не следовало выходить, об отношении Марьяны к школе, куда она попала по распределению, о ее друзьях, подругах, поклонниках, о книгах, которые она любила, о блюдах, которые умела готовить, о пристрастии к уборке квартиры, о рисовании пастелью, которым она увлекалась, о том, что шьет, что вяжет… Итак, под натиском этих вопросов Ирина Сергеевна не то что оживилась, а как бы оттаяла немножко, и даже подобие улыбки коснулось ее бледных губ:

– Ты так выспрашиваешь, Витя, словно жениться на Марьянке собрался!

Марьяна вздрогнула, вспомнив, как заводила мать подобные разговоры год назад, – и к чему это привело.

– Нет, – серьезно ответил Виктор, – я уже женился. У меня сын растет!

– Ну и как? Кто она? Как зовут сына? Ты счастлив? Теперь все хорошо? – принялась оживленно выспрашивать Марьяна, стараясь замаскировать шальную, мгновенную надежду: а как, в самом деле, было б здорово, если бы этот богатый, уверенный в себе, веселый и добрый человек и впрямь женился на ней, забрал из этой квартиры, из этой ее жизни, оплетенной черной паутиной неизбывной, смертельной тоски! Нет, она не ощущала к Виктору ни любви, ни влечения, напротив, он был как бы дядька или двоюродный брат, но она не хотела, боялась так и остаться заживо погребенной здесь вместе с матерью – и стыдилась своего страха: ей казалось, что этим страхом она предает родителей.

– Ее Лариса зовут, – начал обстоятельно отвечать Виктор, – а сына – Санька. Он – вылитый я, а Лариса красавица. Ну очень красивая! И такая спокойная, сдержанная!.. Я, конечно, по любви женился, но и по расчету – тоже. Это был перст судьбы. Я ее на конкурсе красоты увидел – и сразу узнал: она! Вот, думаю, Бог меня за все и простил, и награду дает. Теперь все в моей жизни переменится, теперь… – Он махнул рукой. – Чтобы ее с конкурса снять, я такие деньжищи отвалил! Настоящий калым за невесту. И не зря. Чувствовал, что Лариса родит мне хорошего сына, так оно и вышло. Правда, года два у нас детей не было, я уж отчаялся. Но, слава Богу… Ох, мы и намучились! Ее на сохранение положили чуть ли не с двух месяцев, причем клиника была страшно дорогая. Но это тьфу, чепуха. Сейчас я все эти кошмарные месяцы со смехом вспоминаю. У нее токсикоз был ужаснейший, мне ее видеть почти не разрешали: то она под капельницей, то спит… А главврач, он же хозяин клиники, до чего забавный был мужик! – тараторил Виктор. – Деньги из ушей лезли. Да уж, брал он за свои услуги не хило – зато дело знал. Художник, истинный художник! Ох, какой у меня Санька!..

Марьяна слушала Виктора, чуть ли не разинув рот: ей еще не приходилось видеть мужчину, который бы натурально таял от любви к сыну. А Ирина Сергеевна, чудилось, уже утратила интерес к разговору, сидела, отсутствующе глядя на фотографию мужа.

Виктор наконец заметил это. Умолк, вздохнул, тоже поглядел на портрет Михаила Алексеевича, а потом ка-ак брякнет:

– Знаете что, Ирина Сергеевна? По-моему, вам надо в монастырь идти, вот что!

Марьяна ахнула, схватилась за виски, с ужасом уставилась на Виктора, ожидая взрыва негодования матери, слез, но внезапно ощутила некое странное спокойствие, воцарившееся в комнате. Оно напоминало мгновенное облегчение, которое осеняет нас после долгожданного прощения вины… Да и лицо Ирины Сергеевны вдруг сделалось задумчивым, мягким, без прежних трагических теней.

– У-ди-ви-тель-но… – медленно проговорила она, задумчиво глядя на Виктора. – Удивительно, что ты вот сейчас сказал это! Я ведь только об этом все время и думаю. Михаил умер без меня, я была в Дивееве – словно еще тогда Бог мне путь указывал! И вот сейчас ты сказал… Только Марьяну тяжко одну оставить.

– А вы ее и не оставите одну, – решительно произнес Виктор. – Я ведь к вам с серьезным предложением пришел – хоть и не руки и сердца. Марьянка, очень прошу, не откажи, переезжай в мой дом и займись воспитанием Саньки!

– Kак это? – простодушно удивилась Марьяна. – A садик? А школа?

– Ну, до школы ему еще далеко, пацану всего четыре. В детсад не пойдет, ни к чему это. А бабулька его, Ларисина мать, болеет, тяжело ей. К тому же Саньке пора не только расти-цвести, но и человеком становиться. Языки учить. Ну и всякое такое.

– А жена твоя что же?

– Ну, жена! Лариса – другой человек. Она не может только Санькой заниматься. Не получается. Ну, она такая… не ее это дело. Тут нужно человека, как сказать… чтоб все время при сыне был. Раньше такие люди гувернерами назывались. Гувернантками. Иди, Марьяна, к моему Саньке в гувернантки, а? Поверь, заработком ты будешь довольна. Питание, квартира – все бесплатно. Если матушка все же уедет в Дивеево, эти ваши комнаты сдадим надежным людям – тоже какие-никакие деньги пойдут тебе на счет. Соглашайся, Марьянка! Меня дела часто за границу уводят, поездишь с нами, мир посмотришь. Ну что тебе киснуть в этой твоей школе?!

И хотя работу учителя английского языка в шестых и седьмых классах средней школы можно было назвать как угодно, только не словом «киснуть», Марьяна готова была сбежать оттуда с радостью. Она любила детей… но когда их сорок человек в душной комнате: орущих, хохочущих, ненавидящих и эту тарабарщину, и всю учебу на свете, и эту девчонку-училку с высокомерным взглядом, которая делает вид, что их не боится, а саму дрожь так и бьет! Не она, Марьяна, сделала этих детей такими: ни во что не верящими, никого не любящими, не она опрокинула все понятия о добре и зле, черном и белом, – так почему же она обречена исправлять эти ошибки? Нет, предложение Виктора – просто благо, дар небес. И все же Марьяна еще колебалась.

«Сказать ему? – думала лихорадочно. – Он же ничего обо мне не знает, он думает, что я все та же Гертруда, девочка, которой всех жалко, а ведь в моей жизни был прошлый год… я могу пытаться забыть его, но не могу выкинуть из жизни, как бы ни хотелось!»

Да, наверное, надо было обо всем рассказать Виктору, но как? Как начать? И мама молчит. Наверное, и правда хочет, чтобы дочка развязала ей руки.

– Но… но почему же ты выбрал меня? – спросила Марьяна робко. – Tы ведь, судя по всему, в деньгах нужды не знаешь, можешь хоть профессоров к своему сыну нанять, самых опытных педагогов. А я – что я? Или, может, ты это делаешь из чувства долга, ну, вот за это? – Она постучала по загипсованной ноге. – Так это ничего, я на тебя нисколько не сержусь, ни чуточки, ты совсем не должен…

– Хорошая ты девчонка, Гертруда, – перебил Виктор, – только ни черта в людях не разбираешься. Я хочу, чтобы моего сына любили. Но ведь наемной любви не бывает. А я тебя вот с этаких лет знаю, вдобавок ты дочь своего отца, а значит, душа у тебя… – Он вдруг смущенно отвел глаза: – Ну, я не знаю. Соглашайся, а?

Марьяна растерянно взглянула на мать, ища поддержки, но та снова смотрела на портрет мужа, больше ничего не видя, губы ее дрожали – то ли от сдерживаемых слез, то ли от мечтательной полуулыбки… нет, поддержки и помощи у нее больше искать не стоит, надо рассчитывать только на себя!

– Так согласна? – тихо спросил Виктор.

Марьяна неуверенно кивнула, но тут подала голос Ирина Cергеевна, бросившая из потусторонних далей последний взор на мирские проблемы:

– Надеюсь, у Марьяны будет отдельная комната?

Виктор вытаращил глаза, а потом вдруг зашелся мелким хохотом, словно Ирина Сергеевна Бог весть как удачно пошутила:

– Комната?! Да конечно же! Отдельная комната! Да хоть пять!

И напрасно Марьяна с матерью решили, что Виктор шутит. Комнат в ее распоряжении оказалось именно пять: спальня, кабинет с отлично подобранной библиотекой, где она должна была готовиться к занятиям со своим воспитанником, потом Санькина спальня, игровая комната и еще не совсем подготовленная классная. Вдобавок отдельные, только для них с Санькой, ванная и туалет. Все это было оклеено английскими обоями, обставлено итальянской мебелью – ну и так далее. После первого шока Марьяна очень быстро освоилась во всем этом великолепии, однако проводить время с Санькой предпочитала в саду или в собственно детской – игровой комнате: не сидеть за столом, долбя английский, а непринужденно учить восприимчивого, как зеркало, мальчишку, запуская змея, или толкая вагончики игрушечной железной дороги, или устраивая автогонки, или разворачивая грандиозные баталии между пластмассовыми армиями, или разыгрывая представления со множеством кукол и зверей, которые обитали в этой грандиозной, невиданной детской.

«Hеужели я тут живу?» – это восторженное недоумение преследовало ее теперь постоянно. Здесь как бы обитала большая дружная семья: Виктор с женой и сыном, Надежда, Марьяна, Женька, горничная Сталина и повариха Ирочка – та самая Женькина пассия. Существовала еще сменная охрана, однако Марьяна ее почти не замечала. Новое положение каменной стеной отгородило ее не только от этих молчаливых, как забор, и столь же непроницаемых людей, но и от безденежья, очередей, тоскливых взглядов нищих старух, нервотрепки в школе – от ненависти ко дню сегодняшнему и страха перед завтрашним. А главное – помогало забыть прошлое!

Строго говоря, одного человека из прошлого она все же видела каждый день. Нет, не Виктора. А его жену.

Забавно было увидеть знакомое лицо… Вот оно, соединение политического капитала с криминальным! Лариса была дочерью Кобрина, обкомовского завотделом – того самого, в подчинении у которого находился Марьянин отец. Нет, семьи Кобриных и Корсаковых особо не общались, девочки никогда не дружили – так, знали друг друга понаслышке. Кобрины держались в стороне от каких-то там инструкторов, более тяготели к семьям секретарей. Лариса училась в престижной первой школе, мать ее никогда не работала – в отличие от Марьяниной матери. Собственно, о жизни Ларисы Марьяна почти ничего не знала. Правда, однажды прошел темный слушок про историю с каким-то мальчишкой, которого не то из школы исключили, не то он сам ушел… А может быть, все это были сплетни, давние сплетни. Такие же, как истории про самого Кобрина, одно время ходившие по городу. Будто после запрета компартии на его имя были положены огромные партийные деньги и открыта якобы частная фирма. Сначала дела как-то шли и даже процветали, а потом Кобрина здорово накололо какое-то российско-зарубежное предприятие. Причем заманили его как надо, дав возможность «наварить» преизрядную сумму на пустячной спекуляции. И второй раз прибыль оказалась очень недурной.

Так что третий раз Кобрин вложился в проект с ручками и ножками… а спустя месяц узнал, что фирма эта иностранная вовсе и не существовала никогда, действовала через посредников, которых и след простыл. Тот же нижегородский бизнесмен, который выкопал для Кобрина яму, сделал большие глаза: я, мол, не я и бородавка не моя, от всего открестился! А Кобрин не стал ждать ни разборки товарищей по партии, ни наезда финансовых да налоговых органов: застрелился из охотничьего ружья, оставив записку, о содержании которой какие только домыслы не ходили. Впрочем, вполне возможно, это вообще всё были домыслы. Достоверно Марьяна знала одно: Кобрин «погорел» – и покончил с собой. Не спрашивать же подробности у Ларисы, которая, хоть и держалась вполне демократично, все же не давала Марьяне забыть дистанцию, хотя та поглядывала на нее сочувственно: все-таки они обе потеряли отцов!.. Вообще, после смерти Кобрина дела у его семьи, очевидно, шли худо, если они из престижного дома № 1 на площади Минина перебрались в ту зачуханную хрущевку, где теперь жила мать Ларисы. Марьяну удивляло, что отдельно. Ну, может быть, не одобряла брака дочери… Похоже, там было не очень-то много любви – во всяком случае, со стороны Ларисы. Хотя та похорошела… поразительно красивой стала! Новый цвет волос – черный с медным блеском – шел ей необыкновенно, куда выигрышнее оттеняя огромные голубые глаза и белоснежную кожу, чем прежняя золотистая грива. Эта выхоленная красота подавляла Марьяну…

Но и при этом ей здесь совсем недурно жилось!

Даже тоска по отцу, даже тяжелые воспоминания, даже затаенная обида на мать, которая в этом своем Дивееве словно в воду канула, нисколько не интересуясь судьбою дочери, отступали в респектабельных стенах Викторова дома. И это несмотря на то, что он, как теперь принято выражаться, Хозяином был – мафиози.

Виктор этого слова, впрочем, не любил и к себе не относил:

– Я просто везунчик, богатый везунчик, понимаешь?

Марьяна не понимала – до тех пор, пока Виктор, доверявший ей, как родной дочери, не объяснил простыми словами, в чем заключалось его везение.

Когда Союз развалился, Виктор работал на судоремонтном заводе. Кто это время помнит, тому его никогда не забыть! Никакая Черная Африка не боролась с англо-французскими колонизаторами за свою независимость с таким азартом, как, например, украинцы против своих братьев русских. Анекдот об одесском пляже, на котором спасают только тех, кто зовет на помощь на «ридной мове», был, увы, далеко не шуточным. В это фантастическое время случались самые фантастические происшествия, в одно из которых и оказался замешан Виктор Яценко.

Однажды ему позвонил из Киева двоюродный брат, которого новая волна вынесла на весьма высокую должность в незалежной и вильной неньке-Вкраине, и поинтересовался, нельзя ли как-то потянуть должок их ведомства известному на весь бывший Союз судоремонтному заводу. Украина с такой бешеной скоростью формировала свою армию, как будто готовилась к войне за мировое господство, и на некоторых подводных лодках (атомные двигатели для них и ремонтировали в том цехе, в КБ которого работал Виктор), стоявших в самых разных гаванях мира, уже развевались – или полоскались, как угодно! – новые желто-блакитные флаги. Одна из таких лодок маялась в Суэце. Экипаж однозначно отказался служить «взбесившимся хохлам» и в любую минуту готов был дезертировать хоть в Мурманск, своим ходом. Пикантность ситуации состояла в том, что ремонт этой лодки еще не был оплачен ни Украиной союзной, ни свободной, а штраф, согласно договору, уже набегал на нового хозяина.

– Знаешь, – вскользь обмолвился Викторов братан, – было б эту заразу кому там сплавить, в Египте, – оставил бы не глядя! У вас нет заказчиков в арабском мире?

– Как не быть, – задумчиво сказал Виктор. – Kак не быть! – И торопливо простился.

Заказчики у этого полусекретного предприятия были везде, в том числе и в Арабской Республике Египет. Впрочем, с началом перестройки их незаметно вытеснил вездесущий Израиль, так что даже вспоминать о бывших друзьях – арабах сделалось как-то неприлично. Однако Виктор дважды бывал в Каире в служебных командировках и сохранил наилучшие отношения с правительственным чиновником Азизом.

– Я и сам не пойму до сих пор, как мне такое в голову пришло! – удивленно рассказывал Виктор Марьяне – и она верила в искренность его удивления. – Мгновенно вспомнились какие-то намеки Азиза, которых я в прежние, советско-партийные и кагэбэшные, времена и понять-то неспособен был, а может, делал вид, что не понимал, – но теперь уже через два дня я взял административный отпуск и полетел в Киев, к Вовчику (Вовчиком звали того самого двоюродного брата – ныне ответственное «незалежное» лицо).

Еще через три дня Виктор сидел в самолете Борисполь – Париж (прямого рейса в Каир из Киева не было), имея при себе два командировочных удостоверения: Минобороны независимой Украины и Минобороны Украинской Советской Социалистической Республики. Hа старых бланках также были оформлены все доверенности и финансовые документы.

– А ты не боялся?! – воскликнула Марьяна с ужасом, ибо до нее дошел наконец смысл грандиозной махинации, замысленной ее старым знакомцем, коего она всегда почитала человеком простодушным.

– Не боялся, – категорично выставил ладонь Виктор. – И, знаешь, даже стыдно не было. Только зло брало на того трехглавого дракона, который в Беловежской Пуще страну на кусочки разорвал, не спросясь никого, не заботясь о нас – ни всех вместе, ни по отдельности. – Виктор подумал немножко, потом махнул рукой: – То есть это я потом себе такое алиби моральное изготовил. Они страну растерзали, а я, как тот черный ворон, остаточки поклевывал, которые плохо лежали. Вот теперь процветаю… хотя, говорят, ворон потому триста лет и живет, что питается одной только мертвечиной!

Короче говоря, Виктор привез экипажу подлодки предписание отправляться в Севастополь, к месту прохождения новой службы в российском флоте: обеспечил братан, воспользовавшись связями в Российском ВМФ. А лодку, задним числом списав, продали арабам – якобы на металлолом. Лом, правда, получился позолоченный, но это в документах не было вовсе отражено. Деньги Виктор получил наличными и тут же положил их в надежный банк, а сам поспешил обратно в Россию: регистрировать одно из первых совместных русско-арабско-украинских предприятий – ЗАО «Сфинкс».

Потом Киев вовсе отдрейфовал от России, так что в цепочке осталось лишь два звена. Ну а что именно подразумевалось под этим конкретно, Марьяна не знала – и не очень стремилась узнать. Боялась нечаянно проведать то, что приоткроет перед ней изнанку Викторова бизнеса… именно боялась, что не сможет не осудить его, а кто она такая, чтобы кого-то судить, да и зачем? Тем более человека, от которого видела только добро, в доме которого так счастлива… Гораздо больше ее интересовало, как мог Виктор столь неузнаваемо преобразиться – и внешне, и внутренне. Впрочем, присмотревшись внимательнее к его домочадцам, она поняла, что каждый из них жил в прежние времена совсем другой жизнью… и тоже преобразился неузнаваемо именно благодаря Виктору. Возможно, все эти люди, столь близкие друг другу, прежде были бы совершенно чужими, и дело здесь только в руке судьбы, которая безошибочно свела их.

* * *

Сказать по правде, Марьяна уже едва на ногах держалась. Бесполезно вспоминать о прошлом, искать в нем какие-то путеводные нити, тропки. Смешно же в самом деле предполагать, что где-то в Нижнем Новгороде кто-то неведомый дергал за ниточки и нажимал на кнопки сегодняшних событий! Разве в том смысле, что во Вселенной всегда действует закон всемирного воздаяния. Отец очень любил о нем порассуждать, а Бориса все разговоры Марьяны на эту тему бешено раздражали… Ну вот, ее мысли опять готовы скользнуть в прошлое. Напрасно, она напрасно мучает себя, вот и все.

– Вы устали, – раздался негромкий осторожный голос рядом, и Марьяна беспомощно взглянула на своего спутника: устала, да. И чем дальше, тем меньше смысла видит в своей беготне по Каиру. Конечно, глупейший план они придумали, три девицы под окном, глупее просто некуда! А что было делать?!

Нет, план, может быть, неплох, однако исполнила его Марьяна из рук вон отвратительно. Давным-давно не видит она за собой и подобия преследования – людской поток равнодушно течет мимо, огибая три фигуры, притулившиеся на обочине тротуарчика: измученной женщины с ребенком на руках, худого смуглого юноши и любопытной собаки, которая весело озирается по сторонам. Похоже, Марьяна так замела след, что никакие местные злодеи не могут вновь на него встать. Ну вот, теперь и Каир можно будет включить в список городов мира, спасовавших перед изобретательностью загадочной славянской души, ставшей на извилистую дорожку противоречий с законом…

Это было не смешно, и даже насильно, вымученно Марьяне не удалось улыбнуться. Дурацкая неизвестность! Может быть, осада с виллы давно снята. В конце концов, хоть и с глушителями шла перестрелка, но все же мог отыскаться на весь Каир хоть один полицейский, которого, пусть случайно, занесло в тот район? Вполне могло, убеждала себя Марьяна. И теперь атака отбита, Лариса, Санька и Надя-БМП в безопасности, Виктору дали знать о случившемся, он давно примчался от Азиза, заключил всех троих в объятия, обцеловал, вокруг виллы поставили охрану, там все успокоились, может быть, тяпнули по стопарику для душевного комфорта, заказали ужин из соседнего ресторана – и думать забыли про Марьяну, которая уже невесть сколько времени носится по Каиру, изображая из себя наживку. Подсадную утку – так, кажется, сказал Васька. Вот именно!

Вдруг ее качнуло. Васька оказался рядом, подхватил под руку.

– Ну вот что, сударыня, – сказал почти сердито, заглядывая в Марьянины глаза, вдруг наполнившиеся слезами. – Не сочтите меня наглецом, но вам необходим отдых. Осмелюсь настойчиво предложить…

– Ради Бога! – воскликнула Марьяна, едва сдерживая рыдания. – Прекрати накручивать!

С отвращением услышав в своем голосе истерические нотки, она тут же прикусила губу от злости и стыда, но Васька оказался потрясающе понятлив.