Елена Арсеньева

Моя подруга – месть

Русский человек любит крайности!

А. Н. Островский

– Оружие есть? – выдохнула Надежда, втолкнув Марьяну в комнату.

Не ожидая ответа, захлопнула дверь и обрушила платяной шкаф с такой легкостью, словно это была субтильная этажерочка. Дверь оказалась надежно забаррикадированной.

Марьяна зажала уши.

– Тише, Саньку разбудишь! – шепнула она по привычке, но прикусила язык, встретив яростный Надеждин взор. И все же привычка еще властвовала над ее поступками: заставила сбросить босоножки, добежать на цыпочках до двери в спальню и, затаив дыхание, заглянуть в щелочку.

Впрочем, ни Ларису, ни Саньку, если уж они действительно хотели спать, не так-то легко разбудить, особенно после утренней беготни по раскаленным и узким, как печные трубы, улочкам старого Каира. Вот и сейчас они лежали рядышком, свернувшись на широченной – что вдоль, что поперек – кровати под пышным балдахином: Лариса в белой рубашонке, Санька в белых трусиках. У Марьяны привычно стиснуло сердце – он такой худенький! Но хоть подзагорел, слава Богу.

Ярко накрашенные ногти Ларисы казались россыпью клубники на зеленом поле шелкового покрывала. Марьяна вспомнила, как Виктор, увидев эту постелищу, вдруг рухнул на колени и, воздев руки, простонал: «Какое поношение ислама… На этом зеленом знамени мы будем поклоняться Эросу!»

Лариса и Марьяна легкомысленно расхохотались, Санька, конечно, принялся допытываться, кто такой Эрос, а Надежда только поджала свои тщательно нарисованные губы – и ничем более не выдала неодобрения дурачеству Хозяина. А ведь кто знает, подумала сейчас Марьяна, может быть, именно эта неосторожная шутка и назвала на их беспечные головы весь этот нынешний кошмар, такой внезапный и необъяснимый?..

Грохот вырвал ее из оцепенения. Торопливо прикрыв дверь в спальню, она оглянулась и увидела, что шкаф-защитник ходуном ходит: люди, которые пытались отодвинуть его от двери, были уж никак не слабее Надежды! А та стояла на коленях, оперев о комод руки, в которых сжимала пистолет.

– Оружие есть, говорю? – сердито переспросила она. – Да уйди ты в угол, укройся, ради Христа, ты же на линии огня!

Марьяна послушно метнулась за диван, все еще не понимая, что происходит, однако вид воронено поблескивающего «макарова» заставил вытащить из сумочки миниатюрную газовую «беретту», сам факт обладания которой прежде доставлял ей немало приятных минут – до самого последнего мгновения, когда «беретта» появилась не только ради любования ее совершенной формой, но, наверное, и для своей страшной работы.

Круглые тоненькие, словно наведенные китайской тушью, брови Надежды взлетели:

– Боже упаси тебя из этой дуры стрелять!

– Почему? – задиристо спросила Марьяна, чувствуя разом и облегчение, и обиду. – Я могла бы…

– Ты могла бы нас всех сразу же вырубить здесь, в четырех стенах! – рявкнула Надежда, не спуская глаз с двери, и вдруг Марьяна увидела, как в белой, покрытой золоченой лепниной створке появилась маленькая кругленькая дырочка; что-то тихо гавкнуло в коридоре, и тут же огромная ваза с розами, стоявшая совсем рядом с Марьяной, разлетелась вдребезги, а малиновые мокрые лепестки усыпали пол.

– Пригнись! – взвизгнула Надежда, и только теперь Марьяна поняла, что глухое тявканье в коридоре было не чем иным, как заглушенным звуком выстрела.

В них стреляли! Не просто хулиганы преследовали двух белых женщин. В них стреляли!

– Что вам нужно? Я позвоню в полицию! – закричала Надежда на своем ужасном английском, который без опыта общения с ней мало кто мог понять.

Телефон стоял в углу, на ажурном столике, и Марьяна уже изготовилась ползти к нему, потому что звонить в полицию – это было самое разумное, что они сейчас могли сделать, но тут стало ясно, что Надеждины слова все-таки поняты нападающими: выстрел рассеял по комнате золоченые осколки телефонного корпуса, а за дверью раздался одобрительный возглас.

– Е-мое! – пробормотала Надежда. – Что же это делается, а?!

Марьяну до дрожи напугало помертвевшее лицо всегда невозмутимой «железной леди», как называл Надежду Виктор. А еще он звал ее БМП – боевая машина пехоты, но это когда сердился, а чаще: «броня крепка и танки наши быстры», «мой бронежилет» или просто – «последняя надежда», потому что Надежда, с ее фигурой цирковой акробатки и внешностью размалеванной матрешки, была его бессменным, вот уже пятый год, личным телохранителем.

– Черт, черт, черт! – выкрикивала Надежда. Пистолет в ее руке трижды вздрогнул, и Марьяне показалось, будто он трижды выстрелил не пулями, а этим коротким словом. – А чего это я сижу? Где Витька? Почему он здесь, а я там?

– Наоборот, – поправила Марьяна, припав к парчовому подлокотнику дивана. – Он там, а ты – здесь. И что значит – почему? Здесь же Лариса! И Санька! Их надо охранять!

– Ну уж, имела я их в виду! – отмахнулась Надежда. – Мне платят не за то, чтобы я за Ларискиной юбкой следила. Санька – это вообще твоя забота, барышня, а мое место рядом с Хозяином. Может, он где-то с простреленной головой лежит, а я тут с тобой лясы точу!

В ее зеленых выпуклых, как бусины, глазах вдруг всплеснулся безрассудный бабий страх, и будь у Марьяны сейчас побольше времени, она непременно задумалась бы, а в чем, собственно, кроются корни воистину собачьей преданности Надежды Виктору – и глухой, сдержанно-почтительной, но нескрываемой неприязни к его жене. Однако сейчас было не до психоанализа. Стоило только вообразить, что произойдет с Санькой, Ларисой и с ней самой, Марьяной, если фанатичная Надежда вдруг решит бросить их и прорываться с боем на выручку Хозяину… А Виктор небось и ведать не ведает, в какой они попали переплет: сидит себе по горло в зеленой нильской воде на вилле Азиза или в его кабинете, занятый – также по горло – своими таинственными и опасными, как змеиный клубок, делами… Сбежит Надежда, а она, Марьяна, с этой бесполезной «береттой», останется единственной защитницей Ларисы и Саньки! Стоило лишь подумать об этом, как слезы невольно навернулись на глаза.

Надежда покосилась на ее вытянувшееся лицо и зло ощерилась:

– Да не реви! Что я, больная – под пули лезть? Волей-неволей будем тут вместе сидеть! Однако какого черта им надо, этим жареным петухам?

«Жареные петухи» – в устах Надежды был почти комплимент. Ненависть ее ко всем неевропейцам стала в команде Виктора Яценко притчей во языцех. Не раз ему приходилось отказываться от опытных, с прекрасными рекомендациями охранников, шоферов и прочего персонала только потому, что они принадлежали к лицам, как принято выражаться, «кавказской национальности», и Надежда ставила вопрос ребром: они – или она. Надежда отказывалась сопровождать на рынок повариху Ирочку, потому что там было «полно черных». Кавказские конфликты были для нее подарком судьбы! Однако обойтись без контактов с арабами Виктор никак не мог, в этом был смысл его бизнеса, и в Египте Надежде приходилось держать себя в руках. Впрочем, на переговоры ее не брали: мусульмане не допускают женщин на секретные переговоры, даже если это БМП. От вида двух других охранников, белокурых бестий Григория и Женьки, подкашивались ноги у любого темнокожего смельчака, ну а женщин здесь не принимали всерьез. Однако с местными жителями Надежда общалась с видом крайней брезгливости, а уж когда встречала негра – ее отвращением к «черномазому» мог бы восхищаться самый ярый куклуксклановец. Надежда была крутая, отъявленная расистка, и это служило поводом для неисчислимых шуточек в окружении Хозяина, однако сейчас впервые в голосе Надежды, кроме презрения к «жареным петухам», звучала еще и озабоченность, и даже нечто вроде встревоженного уважения.

– Что им надо? – вяло повторила Марьяна, сползая на пол: она вдруг как-то сразу обессилела, все сделалось безразличным, даже пальба из-за двери. – Может, и правда: Виктора уже убили, теперь наша очередь.

Надежда метнула в нее испепеляющий взор:

– Дура! Дура! Если он убит – какой смысл в нашей смерти? Уходит Виктор – уходит все: контакты, адреса, проекты, суммы, будущие договоры… Если убрать Саньку с Ларисой – точнее, Саньку, потому что кому нужна эта киска?! – Виктор все равно что тоже убит. Его тогда ничем не проймешь. Его тогда хоть напополам режь!

Какой кошмар все эти разговоры!.. Однако кошмар продолжается. И на полицию, судя по всему, рассчитывать не приходится: если ее до сих пор нет, значит, никто не поднял тревогу. Ох, ну зачем, зачем понадобилось Виктору послушаться Ларису и забраться на эту экзотическую каирскую окраину, ведь для него не только отели в районе Баб-аль-Хадид, Клот-бей и вокруг мечети святого Хусейна, даже «Дар-ас-Салам», даже «Александрия» не роскошь, а так себе, номерки по средствам! Что прельстило его в этой уединенной вилле, кроме названия «Клеопатра» и почти опереточной роскоши, столь контрастирующей с прилегающими районами Старого Мисра, одного из старейших кварталов Каира?

И вот вам результат, как в той песенке. Отсюда хоть три года скачи – ни до какого полицейского не доскачешь!

Новые щелчки-выстрелы вырвали Марьяну из страшных раздумий и слились с сердитым плачем Саньки.

«Разбудили ребенка! А вдруг начнется приступ?!» – вскинулась Марьяна, и страх ее вмиг исчез.

– Почему не стреляешь? – воскликнула она, пытаясь сквозь пыль, оседавшую с простреленных стен, разглядеть, не задело ли Надежду: пышнотелый диван оказался для Марьяны отличным прикрытием, а вот каково за крошечным комодиком?

Однако за комодиком Надежды не оказалось. Марьяна только собралась удивиться, как вдруг ее кто-то потянул за ногу. Взвизгнув, обернулась – и увидела Надежду, которая, распластавшись на полу, легко скользила к двери в спальню, умудряясь при этом тянуть Марьяну за пятку и грозить кулаком, призывая к тишине. Марьяна плюхнулась плашмя и успела оказаться за спасительной дверью прежде, чем гостиную прошила новая очередь, искромсав две драгоценные чеканные вазы, только вчера подаренные Виктором жене и якобы добытые в гробнице какого-то фараона – не самим Хозяином, конечно, но тем не менее древние подлинники.

Не успела Марьяна подняться на ноги, как Санька с радостным писком скатился с кровати, налетел на девушку и покрыл ее лицо шквалом мелких, щекочущих поцелуев. Ей-Богу, он ни чуточки не был напуган. Пожалуй, даже не слышал пальбы, а проснулся от грохота стекла.

– Ах ты, мой лизун ненаглядный! – пробормотала Марьяна – и горло стиснуло от самозабвенной нежности к этому чужому сыну, от его милого детского запаха, от той беззаветной любви, которую мальчишка щедро дарил своей гувернантке – мамке-няньке, как насмешливо называла ее Лариса, если и ревнуя к Марьяне сына, то никогда не снисходя до того, чтобы эту ревность обнаружить.

Сейчас Лариса на них тоже не взглянула. Все еще в одной рубашке, она стояла у окна и осторожно всматривалась в улицу сквозь шелковые зеленые жалюзи.

– Там еще двое, – не оборачиваясь, сообщила она, да так спокойно, словно готовилась к сегодняшней стрельбе как минимум за год. А впрочем, подумала Марьяна, не исключено, что и впрямь готовилась: жене Виктора Яценко надо быть ко всему готовой. И вообще, вид у нее был такой невозмутимый, будто Надежда и Марьяна не вползли в ее спальню из насквозь простреливаемой гостиной, а, например, явились из ресторана, стуча каблучками и мило болтая. – Но очень тщательно скрываются. Их тени дастаров выдали, иначе я бы нипочем не догадалась.

– Тени? – недоверчиво переспросила Надежда.

Пригнувшись, приблизилась к окну и коротко хохотнула:

– Во козлы! И впрямь – самого мужика не видно, а тень чалмы торчит. Снять бы его, мудилу!

Она вскинула пистолет, да спохватилась:

– Нет, потом. А пока помогайте, барышни! – И, натужась, поволокла с кровати огромный, тугой и скользкий матрас.

– Не проще ли позвонить в полицию? – лениво предложила Лариса, и тут Марьяна впервые заметила тень растерянности на лице Надежды:

– Ч-черт… сотовый остался в сумке, а сумка в гостиной!

Да, в гостиную уже не вернешься, телефончик не заберешь! Лариса презрительно искривила губы:

– Странно, что ты пистолет успела из сумочки достать.

– Пошла ты, – буркнула Надежда, сражаясь с матрасом. – Твой-то сотик, например, где? Опять забыла на подзарядку поставить? Так вот и молчи. Да помогайте же, дуры!

«Дуры» наконец-то сдвинулись с места. Втроем они почти запросто воздвигли матрас возле двери, а рядом нагромоздили всю мебель, какую только смогли перетащить. Эту баррикаду взяла бы лишь граната или даже противотанковое ружье, так что появилось время передохнуть: судя по звукам, нападающие все еще сражались с первой линией обороны, платяным шкафом. Слава Богу, вернее, Аллаху – шкаф почему-то поставили в гостиной, а не в спальне.

В антракте Лариса закурила, Марьяна села в уголке с Санькой на коленях, а Надежда вернулась к окну.

– Странно, почему здесь нет серьезной засады? – проворчала она, украдкой приподнимая планочку жалюзи. – Логически мысля, тут взвод мог бы стать – пусто, как на кладбище!

Да уж, по сравнению с соседней улицей, куда вилла была обращена фасадом, эта казалась погруженной в вечный сон. Дома, лишенные окон и дверей, выходящих на улицу, представляли собой унылую и однообразную линию голых стен с отвалившейся штукатуркой.

– Еще и розы эти дурацкие, – с ненавистью продолжала Надежда, косясь на гирлянды мелких белых розочек, обвивших стены и бесцеремонно залезавших в комнату. – Готовая лестница, поднимайся и входи!

– Лестница? – пробормотала Лариса, виртуозно выдувая изо рта голубое колечко и задумчиво глядя на него. Казалось, будто ее туманный, с поволокою взор гипнотизирует колечко: оно не таяло, а медленно дрейфовало к восхищенному Саньке. – Так ведь по лестнице не только подняться можно, но и спуститься…

Марьяна и Надежда переглянулись поверх белобрысой Санькиной головенки.

– Что ты имеешь в виду? – осторожно спросила Надежда.

Лариса глянула насмешливо – и Марьяна в который раз изумилась ее самообладанию (или глубочайшему равнодушию, что вернее всего):

– То и имею! Прикажешь сидеть здесь и ждать, пока всех нас перестреляют, как голубок, а за ним придут?

– Предлагаешь, чтобы ты с Санькой… – сбивчиво, взволнованно начала Надежда, но Лариса покачала гладко причесанной темной головкой:

– Я знаю, что ты меня полной идиоткой считаешь, но не до такой же степени!

Она глядела на Надежду сквозь ресницы, медленно поводя алым, длиннющим ногтем вокруг припухшего, словно бы всегда нацелованного рта. От этого жеста, Марьяна знала, Виктор тотчас принимал боевую стойку, а сейчас Лариса откровенно дразнила Надежду, которая, хотя и знала наизусть слабости Хозяина, никак не могла обратить их в свою пользу, пока на его горизонте маячила Лариса. И Марьяна подумала, что, если Лариса так явно задирает Надежду, значит, не столь уж она и отстранена, как принято думать, от всего на свете, не так уж ей и наплевать на все и вся, кроме себя и своих мыслей. А еще, выходит, она безошибочно знает Надежду и ее натуру и понимает, что ни злость, ни ревность, ни откровенная неприязнь к хозяйке не дадут ей отвлечься от исполнения долга.

Впрочем, дело сейчас было отнюдь не в привычной дуэли этих двух женщин, а в том, что Марьяна почему-то ничего не понимала из их словесной перестрелки. То есть она догадалась, что всем вполне можно спуститься на ту пустынную улицу по розовым плетям, а потом убежать хоть в полицию, хоть в посольство, но этот столь простой и очевидный план и Надежда, и Лариса почему-то считают идиотством. Почему?

– Почему?! – возопила Марьяна. – Да они вот-вот ворвутся и всех нас изрешетят!

– Хотели бы – давно ворвались и изрешетили бы, – огрызнулась Надежда. – Они явно не хотят грандиозной бойни, чтоб не зацепить, кого не надо.

Она говорила быстрым шепотом, потому что, судя по голосам за дверью, гостиная уже была взята противником.

– А кого не надо? – наивно спросила Марьяна: видно, крепко перенервничала, колесики в мозгу ну никак не поворачивались!

– Да уж не тебя или меня, – хмыкнула Надежда. – И даже, может, не ее. – Быстрый, пренебрежительный кивок в сторону Ларисы, вроде как «один – один».

Ларисина соболиная бровь круто выгнулась:

– Напрасно ты так думаешь. Полагаю, я способна украсить любой гарем, хоть бы и самого султана.

– Султаны в Турции, дурища, – огрызнулась Надежда. – А здесь только фараоны, да и те в пирамидах. Что, хочешь с мумией потрахаться? Впрочем, тебе, верно, все равно с кем! Только на это и годишься, кошка мартовская. Подумаешь, сокровище! Больно много о себе воображаешь! Вся твоя ценность для Витьки – что Саньку ему родила. Я же знаю, что он тебе грозил: не родишь ребенка – пошлю, мол, к черту со всем твоим сексом!

– Эротикой, Надя, – с легкой усмешкой поправила Лариса. – Эротикой. Пора запомнить. И еще запомни, курочка ряба: когда-нибудь я рассержусь… так рассержусь, что тебе никакой Витька не поможет!

– Да замолчите! – отчаянным шепотом вскричала Марьяна, ужасаясь, до чего вмиг выплеснулась – будто перебродившая брага! – всегда тщательно сдерживаемая и контролируемая вражда. О нет, ненависть. Нашли, ей-Богу, время ненавидеть друг друга, дурищи!

Марьяна от злости стиснула хрупкие, загорелые плечики Саньки так, что он запищал и начал вырываться.

– Надо бежать скорее, а не болтать всякие глупости!

– Вот-вот. Для этого нас и выжимают отсюда, – кивнула Надежда, отводя бешеный взор от Ларисы и мгновенно обретая спокойствие. – Только спустимся по стене, как всех аккуратненько уложат на месте, а Саньку схватят. Он-то им и нужен скорее всего. За него Виктор все отдаст, сама знаешь!

Да, Марьяна знала. Сказать, что Хозяин без памяти любил своего пятилетнего сына, – все равно что ничего не сказать. Это было за гранью обычных человеческих чувств. Иногда Марьяне казалось, что, как ни дико это звучит, Виктор сам зачал, выносил и родил Саньку, а Лариса просто сыграла вспомогательную роль, послужила неким подобием инкубатора. И ради Саньки Виктор, конечно, на все пойдет, все отдаст. Весь свой бизнес псу под хвост бросит!

– Те двое – снайперы, конечно, не просто так сидят в схоронке, – пробормотала Надежда, вновь прикрывая жалюзи.

– Что же делать? Здесь ждать? – не унималась Марьяна. – А если у них кончится терпение? Или вернется Виктор? Или на шум заглянет какой-то сумасшедший полицейский – в смысле нормальный? Что, они просто так все бросят и уйдут?

– Ждать тоже нельзя, – наконец хоть в чем-то согласилась с нею Надежда. – Но и всем бежать нельзя. Отсюда должны уйти только двое – женщина с ребенком.

– А если их подстрелят те, кого ты видишь на улице? – Марьяна гибко встала, не выпуская Саньку. Сердце от страха за него готово было разорваться.

– Ну, я ведь не совсем безоружна, – усмехнулась Надежда. – Да и, сама знаешь, в тридцати шагах в карту промаху не дам, разумеется, из знакомых пистолетов. Сквозь двери, наобум Лазаря, мне стрелять смысла нет, а этих двух я вмиг сниму, когда они увидят добычу и забудут об осторожности. То есть спуститься можно относительно безопасно. И – бежать, бежать! Конечно, за окном следят не только эти двое, так что бандиты скоро поймут, что добыча уходит. Бросятся, конечно, в погоню…

– И что? – прошептала Марьяна. У нее даже голова разболелась от нелепости, от ужаса этого разговора. – Их схватят, Саньку схватят, а мы с тобой тут отсиживаться будем?

Лариса тихонько рассмеялась и пошла к гардеробу. Открыла его и, минутку поразмыслив, принялась вынимать одно за другим свои сногсшибательные платья, раскладывать их на разоренной кровати. А Надежда вдруг зашлась в отборном, классическом мате – любой зек позавидует. Pаз в полгода она себе позволяла «расслабиться», но не при Саньке же!

Марьяна машинально прижала к его ушам ладони, но он увидел, что мать уже откровенно хохочет, и сам тихонько захихикал.

– Тебя, случаем, не контузило, барышня? – внезапно остановив поток брани, спросила Надежда. – Да ведь Лариска с Санькой тут останутся, неужто не ясно? Ты спустишься, ты! Лариску ты изображать будешь.

Несколько мгновений Марьяна невидящими глазами пялилась в лицо Надежды, пытаясь сквозь звон в ушах понять, что она там несет.

– Я-а? – протянула недоверчиво. – Ты шутишь? Почему? Как?..

– Иншалла! – развела руками Лариса, придирчиво оглядывая зеленый крепдешиновый комбинезон с просторными шортами и золотистым кушаком. – Вот это тебе здорово пойдет, твой стиль. Сандалии надень, не туфли: в них бежать легче. Выбирай любые.

Она выгребла из-под кровати ворох разноцветных кожаных ремешков с путаницей подошв, а потом проворно сдернула с ноги золотой ажурный браслет для ног, хальхаль, и защелкнула на Марьяниной щиколотке:

– Это самая достоверная деталь. Если за нами следили, то не забудут, как я его покупала!

Да уж… Лариса, очевидно, вспомнив боевое прошлое на конкурсе красоты «Стиль а-ля рюсс», откуда ее и снял в свое время Виктор, устроила такое представление с примеркой множества золотых, серебряных и даже медных браслетов, что толпа собралась, будто на танец известнейшей амели, исполнительницы танца живота. Арабы выражали свое восхищение Ларисой столь темпераментно, что у некоторых длинные рубахи – галабеи внизу живота просто-таки торчком стояли! Марьяне пришлось щедро заплатить хозяину, чтобы показал черный ход из лавки. Он тоже рисковал: два могучих каирца уже сошлись врукопашную, а третий схватил с прилавка хоть и сувенирный, но вполне смертоубийственный кинжал, готовый в бою добыть белокожую пери…

А что, если в той лавочке пылали не только петушино-жеребячьи страсти? Что, если там уже была предпринята попытка, пусть неудавшаяся, расправиться с ними? Ведь Надежде нипочем не сдержать свору разгоряченных, на все готовых самцов!

Эта догадка ошеломила Марьяну до полного ступора, так что она не тотчас осознала, что Надежда с Ларисой, стащив с нее блузку и юбку-оттоманку, уже натягивают роскошный комбинезон.

– Да перестаньте, девчонки! – нерешительно отбивалась Марьяна. – Давайте я лучше просто так спущусь и в полицию сбегаю!

– Тебя «просто так» прямо на стенке подстрелят, не сомневайся, – сурово кивнула Надежда. – И даже если добежишь до участка, кто тебя слушать будет? По здешним законам факт преступления должен быть засвидетельствован двумя мужчинами или одним мужчиной и двумя женщинами. А действительными считаются только показания, данные правомочными свидетелями, то есть лицами, которые пользуются репутацией добродетельных и благонамеренных людей. Думаю, ты не годишься на эту роль, барышня.

– О премудрая! – засмеялась Лариса. – То есть даже если эти местные менты увидят следы побоища, то не поверят своим глазам, пока не сыщутся два правомочных свидетеля?

Ловкие руки тем временем делали свое дело: Марьяна уже была одета, но, цепляясь за соломинку, воскликнула:

– Разве меня можно принять за Ларису? А глаза? А… волосы? Выдумали какой-то авантюрный роман!

– В жизни ни один сюжет не бывает недостоверным, – деловито произнесла Лариса и жестом фокусника обернула вокруг головы Марьяны белый шарф, прикрыв лоб, а потом так причудливо и ловко свернула узел на затылке, словно он и впрямь маскировал не легкие русые локоны, а черно-рыжую тугую косу. На переносицу Марьяны водрузили огромные темные очки в белой оправе, по губам жирно, далеко выходя за их очертания, мазнули Ларисиной любимой помадой цвета цикламен – и вот уже Санька, изумленно глазевший из угла, протянул:

– Маряша, сними платок, а то ты прям как мамочка! Я вас перепутаю!

– Вот! – радостно прищелкнула пальцами Надежда. – Вот так! Все тип-топ! Ну, давай, девочка, работай! – И она потащила Марьяну к окну, однако та вывернулась и, сорвав очки, грубо нахлобучила на нос Надежде:

– Отстань! Никуда я не пойду!

– А чтоб у тебя зубы не в рядочек, а в кучке росли! – смешно ругнулась Надежда, а поскольку была белоруской и порою, забывшись, говорила с акцентом, прозвучало примерно следующее: «А каб у цябе зубы не у радочак, а у кучцы рослы!»

Это было безумно смешно, и прежде, когда новогрудковское Надеждино происхождение себя вдруг выказывало, свидетели просто-таки помирали со смеху. Однако сейчас даже Санька не хохотнул, а Марьяна, белая, как ее шарф, прошипела:

– Ну, я – Ларису, а Саньку кто изображать будет? Ты, Надежда, что ли? Тогда давай, переодевайся!

Швырнув в остолбенелую БМП Санькиными шортами, она отвернулась к окну и, едва сдерживая слезы, уставилась на знойное марево, плывущее над глинобитными крышами Старого Мисра: «Григорий! Где же Григорий?..»

* * *

Да нет же, нет, она не знала, что так обернется, иначе разве согласилась бы? Разве взяла бы тогда те деньги? Ведь с них все и началось, если хорошенько подумать… Однако могла ли Марьяна хоть о чем-то думать в ту минуту, лежа посреди площади Свободы, с гудящей головой, беспомощная, не ощущавшая своего тела, а только раздирающую боль в левой ноге, и боль эта, чудилось, еще усиливалась от пронзительного женского вопля в вышине, там, где столпились люди:

– Да ты же ей ногу сломал, мафик поганый, своей иномаркой!

Марьяна попыталась приподняться, но в глазах все поплыло, и она снова откинулась навзничь, тупо повторяя: «Ногу сломал… ногу мне!..» Но даже эти страшные слова не могли прервать оцепенения, пока вдруг что-то ледяное, отрезвляющее, не легло на лоб и поплыло по вискам, потом нежно, влажно запахло талым снегом, и она близко-близко увидела чьи-то огромные, бело-голубые от ужаса глаза на бледном лице, чуть заросшем рыжеватой щетиной.

– Ты как? Жива? – прошептало лицо, и в глазах плеснулась такая неподдельная жалость, что Марьяна невольно всхлипнула. – Больно? Ой, Господи, ну как же так…

– Помогите мне встать, – прошелестела Марьяна прыгающими, непослушными губами, вновь пытаясь приподнять голову, но незнакомец погладил ее перемешанные со снегом волосы:

– Тихо, лежи. Нельзя вставать. Я ведь и правда, кажется, тебе ногу сломал…

– …мафик поганый своей иномаркой, – как попугай, продолжала Марьяна, вдруг забыв о боли: незнакомец-то незнакомец, но она где-то видела это лицо, видела, точно!

– Слушай, – торопливо прошептал «мафик», – если сейчас налетят менты – мне все, полная пропасть. Опаздываю смертельно, срывается контракт с арабами, а главное, кому вообще привод нужен? Только не мне!

Задумался на миг, прикусив губу, а потом выхватил что-то из-за пазухи, сунул в руку Марьяны, стиснул пальцы.

«Что-то» хрустко, бумажно зашуршало.

– Вот, у меня с собой только штука баксов, было побольше, да я сыну кое-что купил… извини, не знал ведь, что понадобятся. Возьми их, а?

Рыжеватые ресницы часто замигали, и Марьяна с изумлением увидела, как на светлые глаза наплывают слезы:

– Hе затевай дела, а? Скажи, ничего не успела разглядеть, не хочешь человека гробить. Мне никак нельзя с ментами сейчас. Понимаешь? Ну, прости, а?

И, видимо, уловив в лице Марьяны отсвет сочувствия, а скорее, полнейшей неспособности оценить ситуацию – что в прямом, что в переносном смысле, он вскочил, забежал сзади и, подхватив под мышки, выволок Марьяну на узенький тротуарчик остановки. Там прислонил к парапету, на котором громоздились фанерные ящики с полузамерзшими гвоздиками и вовсе промороженными розами. Теплые губы, остро пахнущие табаком и «Стиморолом», мазнули Марьяну по щеке, потом хлопнула дверца, взревел мотор, поплыло ядовитое бензиновое облачко…

«Стой, стой, гад! – наперебой завопили цветочницы. – Уехал! Нет, надо же! Сбил девку и уехал! Сколько говорю: хоть бы мента на этом переходе поставили, а то гляди знай: и автобусы, и машины вереницей, людям деваться некуда». – «А, мента тебе еще здесь не хватало, еще и ему отстегивай?! Но что же нам с этой девчонкой делать? «Скорую» вызвать, что ли? И в милицию надо бы… Ты номер не заметила?» – «Нет, помню, что синий «мерс». – «Дура, это «Мазда»! А гляди, у нее баксы в кулаке! Это он ей заплатил, чтобы молчала!»

Жаркая разноголосица мгновенно похолодела. Теперь Марьяна вызывала у цветочниц не сочувствие, а жгучую неприязнь. И немалое прошло время, прежде чем какая-то сердобольная душа все же вызвала «Скорую», а еще большее, конечно, прежде чем эта «Скорая» притащилась. Марьяна так замерзла и измучилась, что уже готова была почать зеленую хрустящую пачку и заплатить цветочницам за милосердие, но сделать это не дала лютая гордость, и злоба, что позволила себя купить, даже не поторговавшись, и ненависть к «поганому мафику», чем-то знакомое лицо и подернутые слезою глаза которого лишили ее сил сопротивляться. А главное – ее поддерживало воспоминание о том, что доллар ползет и ползет вверх, а значит, у нее в руках немалые деньги, которые позволят им с матерью продержаться, пока хоть кому-то из них не выплатят зарплату еще за декабрь прошлого года.

Она ни чуточки не сомневалась, что больше в жизни не увидит своего «мафика», однако не прошло и недели, как в пятую палату травматологии, куда в тот кошмарный день привезли Марьяну, ввалился огромный, как новогодняя елка, шуршащий целлофаном, благоухающий розовый букет. Потом боком просунулась золотисто-алая конфетная коробка устрашающих размеров, а следом осторожно заглянуло голубоглазое лицо. Теперь оно было чисто выбрито, но выражение имело очень странное, словно бы ошарашенное.

Обменявшись неуклюжими «как вы себя чувствуете» и «ничего, спасибо, вашими молитвами», приняв, вдобавок к гостинцам, ворох покаяний, сетований и благодарностей за молчание, Марьяна сочла, что посетитель успел разузнать у врачей о ее вполне удовлетворительном состоянии (перелом оказался закрытый, вытяжку делать не понадобилось, через несколько дней Марьяну собирались выписывать, мама уже и костыли раздобыла), а потому и пришел в такое обалдело-радостное настроение: мол, легко отделался, какой-то тысчонкою! Хотя деньги, по всему видно, у него водились. Марьяне не приходилось близко общаться с настоящими «новыми русскими», разве что по телевизору видела или, мельком, в роскошных авто, однако некий ореол больших, несчитанных денег, витавший вокруг ее гостя, ощущался сразу. Этот костюм, и башмаки, и властная энергия во всем облике, ощутимая даже в мгновения застенчивости… Честно говоря, Марьяна не держала на него зла, все-таки его деньги здорово выручили их с мамой, оказались как бы подарком судьбы! Но Марьяна давно знала, что за все такие «подарки» надо непременно платить, – на сей раз цена была, верно, определена в закрытый перелом. Конечно, судьба, в свою очередь, задолжала им с матерью, отняв отца, да столь нелепо, столь внезапно…

После этой смерти Марьяна ко многому в жизни стала относиться по-новому: расчетливо-стоически. «Баксы! Баксы!» – звенело в голове, и она спокойно вынесла почти оскорбительные подначки майора ГАИ, который очень старался заставить ее написать заявление на «бандита за рулем» – он так и выражался, ей-Богу! Для поддержания разговора Марьяна рассказала сейчас об этом своему «мафику», и тот вдруг обиделся: