Уже с пятого на десятое прочла она окончание приключений неразборчивой Симонетты, которая поняла, наконец, что от добра добра не ищут, утверждение «бьет – значит, любит» – спорно, противозачаточные средства – великое достижение цивилизации, а питаться лучше из супермаркета и китайского ресторанчика на Пьяцца дель Фьори, чем мамонтятиной, собственноручно зажаренной на костре. Укрощенная Симонетта сломала машинку для хроноскачков и воротилась в объятия своего ленивого интеллектуала. А Тоня открыла новый документ в своем ноутбуке, напечатала в правом верхнем углу: «Козимо Делла-Бьянка. СОН ВЕЩЕЙ ДЕВЫ», ниже присовокупила скромненько, девятым кеглем: «Перевод с итальянского Антонины Ладейниковой» – и с отвагой христианской мученицы, вступающей в клетку с голодными львами, впервые в жизни взялась за перевод художественной прозы.

Ее сочинения в школе всегда хвалили, письмами зачитывались подружки, да и вообще – не боги, нет, не боги обжигают эти самые горшки в целлофанированных переплетах и мягких обложках, которые во множестве навалены на прилавках книжных лотков!

Перевод и в самом деле пошел на диво легко, может быть, потому, что Тоня не особо увлекалась точностью, а как бы пересказывала в собственном, чуть ироничном и резковатом стиле сюжет Козимо. Уже через две недели работа была закончена. Тоня отправила перевод в одно из самых бойких столичных издательств и, в качестве психотерапии внушая себе, что все это чепуха и толку никакого не будет, принялась ждать результата своей авантюры.

Что-то, видимо, сместилось там, в звездном небесном узоре! Именно в этот момент издательство задумало выпустить новую серию книг современной зарубежной фантастики, и Тонин труд угодил в десятку. Тираж был невелик, тысяч пятнадцать, гонорар переводчице заплатили чисто символический, сам Козимо тоже получил какую-то ерунду – моральное удовлетворение было куда более значительным. Однако история на этом не кончилась. Случилось так, что именно эту книжку от нечего делать купил какой-то француз, профессиональный переводчик с русского и вообще любитель фантастики. Тоня потом с ним пообщалась. Француз уверял, что итальянский вариант «Сна вещей девы» не произвел на него никакого впечатления, но русский перевод открыл совершенно неведомые грани творчества Делла-Бьянка. Короче говоря, француз перевел Козимо для издательства, в котором сотрудничал, не с языка оригинала, а с Тониного перевода. Почему-то во Франции книжка имела немалый успех и с тех пор не раз переиздавалась.

Козимо оказался человеком признательным. Он по жизни очень даже не бедствовал, а потому щедро делился с источником своего триумфа гонорарами, завязал с Тоней оживленную переписку, так что вскоре она была в курсе всех его любовных, семейных и творческих дел, но тон его писем постепенно изменился, в них появились нотки осуждения себя за увлечение фантастикой, а вскоре эти нотки слились в мощный хор анафеме самому себе за то, что занимался таким богопротивным делом. К Тониному изумлению, Козимо не в шутку ударился в католичество. Все итальянцы в той или иной степени религиозны, однако Козимо метнулся на путь духовного перевоспитания как-то слишком внезапно. Теперь он писал некий трактат об истории папства и в письмах своих прозрачно намекал, что перевод будущей книги наверняка имел бы в России колоссальный успех. Тоня вежливо высмеяла эту идею. Козимо обиделся и писать перестал, однако денежки за непрерывно переиздававшийся «Сон» от него продолжали приходить исправно, а теперь вдруг – новое письмо и эта сказочная, фантастическая поездка в Нант! Видимо, Козимо решил на некоторое время опять сойти со стези праведника на путь греха. Какое счастье!

К Тониному изумлению, оформление всех документов прошло с баснословной легкостью и быстротой. Оставалось только решить, куда девать на время поездки Катюху. И тут случилось новое чудо. Виталий, вопреки обыкновению, не заартачился, не начал качать свои бывшие супружеские права, не ринулся спрашивать совета у мамаши, а радостно согласился присмотреть за дочкой и даже поклялся, что дважды в неделю будет водить ее в школу бальных танцев и оплатит уроки. Поскольку Тоне предстояло отсутствовать всего-то десять дней, выходило, что Виталику придется пострадать всего лишь три вечера – не такой уж тяжкий труд!

Словом, все шло как по маслу, и если бы Тоне не вдарила вдруг моча в голову, если бы она ни с того ни с сего не задумала продлить свои богоданные каникулы еще на один день, не обманула Виталия и не потащилась бы в тот вечер в «Рэмбо», может быть, ей и не пришлось бы на собственном опыте проверять старинную мудрость: «Смерть всегда за плечами, следит за нами!»

Главное дело, почему это аукнулось в Нанте? Почему именно там, средь шумного, так сказать, бала, вернее, семинара? Ну невозможно, невозможно же поверить, что за ней гнались от самого Нижнего Новгорода и что тот человек (даже в мыслях Тоня не могла назвать Леонтьева как-то иначе, особенно тем словом, которым только и следовало его называть) оказался всего лишь случайно жертвой, а на самом деле бесшумная, смертельная, внезапная пуля предназначалась именно ей?!

Глава 8

КЛЮЧ

Франция, Париж, ноябрь 2000 года

– Слушаю вас?..

– Отец мой, добрый день. Я все еще в аэропорту. Пока ничего нового, вылета не дают, ничего не известно.

– Утешься, сын мой. Пути господни неисповедимы.

– В том смысле, что ураган – тоже промысел божий? Но тогда что же это значит? Указание вернуться и оставить все, не прикасаясь более к этому мраку, или всего лишь новое испытание на крестном пути моем?

– А как тебе самому кажется?

– Я… не знаю. Я теперь не уверен… Ведь она ушла от нас дважды – может быть, это некий знак?

– Воля твоя, сын мой, вернуться или продолжить путь. Но первый раз я бы не стал принимать всерьез. Твои люди не могли знать, что она пожелает встретиться с тем человеком. Перед ними стояла совершенно определенная задача: уничтожить этого господина. Они свое дело сделали. Девушка была бы в этом случае всего лишь невинной жертвой, а такого греха на душу они взять не могли. Кто же мог знать, что с нее следовало начинать! Тут винить некого. Гораздо более прискорбно все, что случилось, вернее, все, что не случилось в соборе, а потом в музее.

– Я не мог убить ее в соборе! Не мог.

– Джироламо, сын мой…

– Не мог, говорю я вам! Если бы она шаталась с праздным видом туристки, если бы взирала со скучающим выражением, с иронией на великолепие чуждой ей веры, я бы не усомнился. Но она знаете что сделала? Она опустила пять франков в ящичек для монет, взяла с подноса свечу и поставила ее перед образом Пресвятой Девы. Она молилась нашей мадонне! Я видел, как шевелились ее губы. Она смотрела на мадонну, как на подругу, которой она рассказывала о своих горестях. И вдруг заиграл орган. Не знаю, почему именно это мгновение выбрал органист для репетиции перед вечерним концертом, однако музыка сломила меня. Мне почудилось, будто мадонна взяла ее под свое покровительство. А она пошла к алтарю и стала перед ним на колени. Я не мог, я не хотел! Мы не должны были делать это в соборе.

– Сын мой… но ведь все ее действия можно рассматривать и как святотатство, как насмешку над нашей верою – подобную той, которая положила начало всей этой вековой трагедии. И высший символ завершения в том и состоит, чтобы все свершилось именно в кафедральном соборе Петра и Павла, напоминающем тот, который послужил декорацией для…

– Нет, мы не должны были. В том, в чем вы видели высший символ, я увидел тоже символ… но другой. И еще. На пюпитре лежала Библия. Открытая Библия на французском языке. Ее оставил кто-то из молящихся. Она подошла, заглянула в текст – и всплеснула руками. Потом достала из сумки ручку, книжку и начала что-то быстро переписывать. Я не мог удержаться, чтобы не пройти за ее спиной. Знаете, что она писала? «A vous qui cherchez Dieu: vie et bonheur!»²⁵ – Ты прошел за ее спиной и заглянул в ее книжку? Ты был так близко… близко, и не… Джироламо!

– Я не мог. Говорю вам, я не смог. Господь и Пресвятая Дева охраняли ее в то мгновение.

– Зато от тебя они отступились! От тебя и от этого недоумка Лео, пусть сгноит ад его душу.

– Он умер за вас.

– Не за меня, а…

– Отец мой, простите. Я забылся. Устал, не спал две ночи. Если бы видели, что произошло в музее! Я хочу отомстить ей, я хочу…

– Успокойся. Прошу тебя ничего не делать. Дай ей вернуться домой.

– Опять в Россию?! Мне опять лететь в Россию?

– Ты стал бояться этой страны? А между тем вся твоя жизнь связана с нею.

– Да. Недавно я прочел в каком-то журнале, что у европейцев, которые слишком рьяно изучают русский язык, меняется психика. Йотированные гласные звуки, которыми изобилует этот язык, якобы ломают исподволь человека, провоцируя мощный удар по гипофизу, надпочечникам. Самое страшное выражение этого языка, которое вызывает мощнейший выброс адреналина: «Я тебя люблю». Иначе говоря, «ти амо». Как спокойно это звучит на нашем языке и как коварно, тревожно, мучительно по-русски… Простите, отец мой, кажется, передают какую-то новую информацию о рейсе. О нет, вылет опять отложен!

– Сожалею. А она? Ты видишь ее?

– Конечно. Но тут столько народу, я не могу…

– Очень хорошо. Как говорится, все, что ни делается, делается к лучшему. Ты устроишь два дела сразу. Мы нашли еще одного человека.

– Еще одного?! И где?

– Это очень забавно, но там же, в том же городе. Задача облегчается, не так ли?

– И кто он?

– Пока почти ничего не знаю точно, кажется, какой-то юнец, мальчишка. Тебе сообщат на месте.

– Еще один! А вы уверены, что нет никакой ошибки?

– Все бывает. Это и предстоит тебе выяснить. Прощай, Джироламо. Позвони, как только что-то прояснится насчет вашего вылета.

– Прощайте, отец мой. Конечно, я позвоню.

Глава 9

ГОЛУБЕЦ С ШАГОМ

Из дневника Федора Ромадина, 1779 год

7 декабря, Рим

Вот какое сделал я наблюдение: очарование Рима не есть нечто мгновенное и внезапное. Оно не обрушивается на приезжего сразу, не поражает его как молния. Оно медленно, постепенно, медоточиво просачивается в душу и мало-помалу наполняет ее, не оставляя места ничему другому. Нынче я разговорился с одним немолодым французом, делавшим набросок с гробницы Цецилии Метеллы с таким видом, будто впервые увидал ее. В беседе выяснилось, что приехал он в этот город отнюдь не вчера, а пятнадцать лет назад. Смеясь над собою, человек сей поведал, что в первые дни готов бы повернуться и уехать без оглядки, настолько разочаровал его Рим. А теперь не может и не хочет из его плена вырваться.

Сказать по правде, мне тоже расхотелось уезжать. Пока я не постигаю, в чем, собственно, власть Рима заключена. Не в старинных же только зданиях! Не в музыке же волшебной, коей, к слову сказать, я слышу здесь гораздо меньше, чем ждал. Судя по тому, что я прежде слышал об Италии, я воображал, что здесь говорят не иначе, как распевая. Или отплясывая тарантеллу…

Нынче со мной произошел замечательный, поразительный случай! Я как раз вышел с мольбертом и устроился на прекраснейшей из римских площадей – Пьяцца Навона. Я сидел под старым кипарисом на мраморной скамье, и твердые, смолистые шишечки сухо стучали, падая на нее. Три многоводных фонтана, игра их струй и красота церкви Сант'Аньезе настолько меня заворожили, что я не мог оторваться от работы. Надобно сказать, что колорит здешнего пейзажа в ясные дни (а погоды установились преотличнейшие!) до того красочен, что на бумаге и холсте неминуемо кажется пестрым. Холодные и теплые тона отличаются друг от друга разительно! Я как раз думал, что этюд мой, писанный с натуры, более напоминает выдуманный, нереальный пейзаж, как вдруг в пение фонтанных струй вплелась едва различимая мелодия тарантеллы.

Я оглянулся. Слепой стоял невдалеке и перебирал струны мандолины. Редкие в этот час прохожие спешили мимо, не обращая на него внимания, брошенная наземь шапка пустовала, и я уже решил было оторваться от своего этюда и дать ему сольдо, чтобы несколько утешить, как вдруг на площади появилась низенькая и чрезвычайно плотная дама в черном, которую сопровождала молоденькая девушка – также одетая в черное, что в Риме вовсе не кажется мрачным: здесь все особы дамского пола почему-то одеты в черное. Почти тотчас я понял свою ошибку: напротив, немолодая дама сопровождала девушку, очевидно, исполняя при ней роль дуэньи. Говорят, в Риме молодых девиц держат чрезвычайно строго и никуда не отпускают одних, даже днем, даже во храм божий. А еще говорят о женском затворничестве в России, якобы унаследованном нами от татарского нашествия!

Впрочем, я отвлекся, по обыкновению.

Девушке захотелось послушать игру слепого (в самом деле очень недурную!), и она замедлила шаги. Дама порывалась заставить ее продолжать путь, даже сделала вид, будто хочет уйти сама, одна, но ее маневр не имел ни малого успеха: девушка не двинулась с места. В конце концов дама смирилась и стала поблизости с видом самым недовольным, нервически обмахиваясь костяным черным веером.

Девушка слушала игру слепого, а я слушал ее. Нет, нет, я не оговорился, именно слушал! Я смотрел на ее прелестное лицо с точеными чертами и удивительно большими, влажными очами, напоминавшими два спрыснутых росою темных цветка, на улыбку удовольствия, которая то и дело вспыхивала на нежных розовых устах и тотчас стыдливо пряталась, – и мне казалось, будто я внимаю некой музыке сфер, отчетливо слышу пение этой невинной души.

Тем временем музыка сменилась. Название новой мелодии я не знал, скажу только, что она резко ускорилась, словно слепой почуял одобрение своей слушательницы. Вдруг руки девушки сделали неуловимое движение и подхватили пышные черные юбки. Я увидел прелестную ножку, изящно и дорого обутую. Носок башмачка начал постукивать в такт мелодии, и не успел я глазом моргнуть, как эта девушка, по виду принадлежавшая к самому чопорному слою общества, вдруг пустилась в пляс!

Сознаюсь, поначалу я даже глазам своим не поверил. Конечно, от Сальваторе Андреича я был наслышан о пылком нраве италианских красавиц, но пребывал в убеждении, что это касаемо лишь миланок, венецианок и флорентиек, а также жительниц южных краев этой страны. Римлянки же отличаются необычайной сдержанностью, да и не может быть иначе в Папской республике! Доселе я встречал только опущенные долу очи и самое постное выражение хорошеньких лиц. И вдруг увидать такое!

В первую минуту я просто изумился, однако тотчас же на смену пришло искреннее восхищение. Это было не просто неумелое приплясывание, на кое горазд кто угодно, – девушка танцевала грубый народный танец с поразительной грацией. Каждое ее движение было враз утонченным и на диво естественным. Мнилось, вот эти взмахи рук, кокетливые переборы ножками, поклоны, повороты головы, прыжки и легкие метания то вправо, то влево являются неким подобием человеческой речи и заменяют прекрасной танцовщице обычные слова.

Чудилось, она решила поведать мне историю своей жизни. Вот одиночество страстной, горделивой и замкнутой натуры, вот затворничество, к которому ее принуждают. Птица в тесной клетке, где ей негде расправить крылья. Но вот нетерпение молодого сердца, которое жаждет воли, берет верх над осторожностью и благоразумием. Путы сорваны, клетка опрокинута, птица воспарила в небеса! Свободный полет ее танца был настолько трогателен, что у меня замерло сердце и все поплыло в глазах. С удивлением я обнаружил, что они затянуты слезами…

Торопливо смахнув слезы, я в первую минуту оторопел. Не одного меня поразил сей прелестный монолог! Суровая дуэнья уже топталась рядом на своих коротеньких ножках, поворачиваясь довольно-таки неуклюже, с ошалелым выражением лица, как бы не вполне понимая, что делает и какая сила заставляет ее плясать. Какой-то важный синьор в синих стеклах, должно быть, прикрывавших больные глаза, перебирал ногами с устрашающим проворством. Молодой человек, по виду конюх, ведший на поводу нагруженного мула и остановившийся поправить съехавшие вьюки, отбросил их в сторону и тоже начал плясать! Служанка, шедшая с сосудом воды на голове, сунула его куда-то и присоединилась к танцующим. Говоря коротко, через несколько минут вокруг слепого плясали уже тринадцать человек, и в их числе… увы, признаюсь со вздохом, в их числе был я!

Отродясь не находил в себе подобных склонностей и на батюшкины пристрастия к музыке и балету взирал со снисходительной насмешкою. А тут словно бы поветрие²⁶ некое на меня нанесло, как и на всех прочих, от заразительных движений молоденькой красавицы! В жизни не знал я этой пляски, однако было такое чувство, словно проделывал эти легкие движения с самого детства.

Ежели кто из нас, невольных плясунов, что-то вытанцовывал не так, девушка поправляла с необидным, счастливым смехом, выкликая:

– Pas marche, pas eleve, pas glisse, pas chasse, стремительный галоп вправо, влево, кружимся!

Я в очередной раз изумился. Названия фигур были мне известны: чай, не единожды наблюдал, как Сальваторе Андреевич дрессирует наших деревенских граций, однако откуда мог конюх знать, что pas glisse – скользящие шаги, почему служанке было ведомо, что pas eleve – шаги вбок, с подъемом, и каким же образом тучный синьор в синих стеклышках мог заподозрить, что pas chasse – это двойной скользящий подбивающий шаг? Речь-то велась не по-италиански, а по-французски! Или сия легконогая красавица и впрямь могла заставить нас понимать не токмо слова свои, но и мысли?! На каждого взирала она с одобрением, каждому улыбалась. На меня тоже упал солнечный луч ее улыбки, и темный, но в то же время ясный взор коснулся моих глаз.

Не могу передать, что в это мгновение со мной сделалось! Казалось, между нами протянулась некая странная нить и опутала меня всего, и так странно, так блаженно сделалось на сердце! Я бы сейчас отдал жизнь за то, чтобы вечно смотреть в эти странные, колдовские глаза, я повлекся к ней, словно бы на невидимой привязи, но…

Но проклятущий слепой то ли устал, то ли счел, что за старания свои получил слишком малую плату. Да и то сказать – плясуны о нем вовсе забыли, я тоже, к стыду своему признаюсь.

Словом, он перестал играть.

Девушка мгновенно очнулась и опустила ресницы, словно опустила занавес над последней сценой. Все с недоумением озирались, как бы пробудившись от сна. Казалось, никто не мог сказать, что он здесь только что делал. Важный синьор степенно поправил свои синие стеклышки и удалился, одергивая полы. Конюх бросился к мулу и принялся ощупывать поклажу, подозрительно оглядываясь по сторонам, словно не в силах поверить, что ничего не лишился из своего столь небрежно брошенного имущества. Служаночка подхватила забытый кувшин и опрометью кинулась бежать, мелькая голыми пятками. Вообще все как-то очень быстро и смущенно разошлись.

Очнулась и дуэнья, вновь надев на себя личину благопристойности. Она подхватила под руку прекрасную девушку и повлекла ее за собой. Та даже не успела поправить кружевную косынку, прикрывающую волосы. И я не успел проститься с ней – хотя бы взглядом. Только поймал мельком удивительную улыбку, все еще блуждающую на губах. Сон, от коего мы были столь грубо пробуждены, еще продолжал сниться этой очарованной душе…

Площадь перед фонтаном опустела. Ветер играл водяными струями, а слепой удивленно поворачивал голову, как бы силясь своими незрячими глазами разглядеть, что произошло. Ну да, он ведь ничего не видел, ничего не понял… Я подошел к нему и положил в мятую шляпу сколько-то лир, не помню точно, сколько было в кармане. Надеюсь, ему хватит надолго.

Belta folgorante, как говорят итальянцы. Ослепительная красота. О да, тысячу раз да!

8 декабря

Одна из фресок Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы называется «Сотворение светил и растений». Боги Рима! Господи! Не это ли сейчас происходит со мной? Я вдруг понял, что означала загадочная полуулыбка на устах моей танцующей незнакомки. Я понял, о чем она думала, когда танцевала, о чем был ее танец. Я понял, какая сила заставила птицу вылететь из клетки!

Эта сила была – любовь. Она влюблена! В кого же?

Я не знаю этого и не узнаю никогда. Я не знаю даже, как ее зовут.

Глава 10

СЛОУ ЭНД КВИК, КВИК

Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года

– Матерь божия! Это не студия, это получается клуб инвалидов детства! – раздраженно выкрикнула Майя и повернулась к Сергею: – Давай ты поведи, я охрипла. – Но тут же, не дав ему слова сказать, снова завелась: – Вы забыли, что это свинговый танец! Где правая точка, где левая точка? Вы не достигаете высоты! Почувствуем музыку, которая играет! Медленный вальс танцуем, а не вот это!

Она сердито затопала, чуть ли не вприсядку.

– Сергей! Танцуем! Все смотрят на нас! И р-раз, два, три!

Полетели по залу. Сергей ощущал сильную, такую знакомую руку Майи на своем плече, и, как всегда, ему казалось, что не он ведет танец, а она напористо поворачивает его то вправо, то влево, одновременно нажимая ладонью на его ладонь. Она – гончар, он – глина. Так было всегда, сколько он себя помнит, – уже одиннадцать лет Майя его лепит, ваяет, делает и заново переделывает.

«Это мой приемный сын, только я в жизни бы не хотела иметь такого сына!» – шутливо представляет она его своим подругам. Честное слово, родная мать не обращается с Сережей столь властно и безапелляционно. И безнадежны все попытки вырваться из-под этой нежной, любящей, пылкой, но такой деспотичной власти. Да и надо ли? Штука в том, что Майя его с радостью отпустит, как птицу с ладони, чуть только забрезжит что-то для него настоящее, реальное, когда мелькнет впереди хоть тень грядущего успеха, за который надо будет побороться. Но пока… ничего в волнах не видно, как поется в старинной песне, которую так любит отец.

«Я хочу танцевать! – подумал Сергей с внезапной, острой, почти физической болью. – Не так, как здесь, в студии, один только бесконечный тренинг, тренинг. Нет, я знаю, что это нужно, школа нужна каждый день, но ради чего? Ради того, чтобы снова понять: я здесь лучший, мне здесь никто и в подметки не годится, я достоин большего, – но где оно, это большее?!»

Сергей вспомнил конкурс «Спартак» в Москве, откуда они с Майей вернулись неделю назад, однако все еще звенела в ушах музыка, сверкали бриллианты и меха красивых дам, для которых заплатить за столик близ паркета 150 баксов – раз плюнуть; все еще мелькали-золотились платья, как минимум от Мишеля Летовальцева, в полторы-две тысчонки долларов каждое, а может, сшитые в какой-нибудь Англии, где цены покруче, к пяти катятся; все еще щекотал ноздри особенный, возбуждающий аромат большого, праздничного, страшно дорогого столичного шоу… и он чувствовал себя уличным щенком, которого пустили только на порог кухни, дав понюхать вкуснейшей похлебки с самым лучшим, что есть на свете, с мозговой костью, и тут же вышибли коленом под зад. Мальчик, ползи в свой Нижний Пригород, да нам плевать, что ты там, в этой деревне, супер, только дураки думают, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в столице, понял?

У тебя есть денежки заплатить за пять дней проживания в Москве – минимум 400 рублей в сутки – самый зачуханный отельчик, да видео за день 250, да участие в конкурсе 500 рублей с пары, да плюс дорога в оба конца, а билет от Москвы до Нижнего теперь тоже полтыщи? У тебя есть сотня зеленых на новые ботинки для стандарта и столько же для латины, причем не из нижегородской обувной фабрики «Элегант», а от «Супер-Дэнс» или «Фриды»? Фрак с хорошей рубашкой, да хотя бы манишкой для стандарта – тысяча долларов, для латины – поменьше, но тоже круто? У тебя есть минимум три тысячи на два платьица партнерши? У тебя и партнерши-то нет, придурок!

– Что, я не слушаюсь? – Майя улыбнулась мельком, отвернулась от Сергея и покачала головой: – Контр-чек меня совсем не устраивает. Вспоминаем. Стоим во фронтальной позиции. Сначала снижаемся. Девочки, здесь побольше отки-нем-ся, сейчас в программах допускаются очень сильные прогибы!

Поддерживая Майю под упругую спину, Сергей покосился направо. Лида резко запрокинула темноволосую голову, потом выпрямилась, поглядев в упор на Костю точно так же, как еще неделю назад смотрела на Сергея, – с тем же чуточку испуганным, почтительным выражением. Майя, помнится, злилась:

– Лидочка, ну что ты смотришь на него, как на господина и повелителя? Он и так лопается от самодовольства! Построже с ним будь!

Теперь Лида танцует с Костей, он от самодовольства не лопается, но улыбка ее не изменилась. Похоже, ей все равно с кем танцевать, на кого смотреть с этой рабской, трепетной почтительностью. Что и говорить, Сергею это льстило, но после того, как Лида стала танцевать с Костей, кажется очень глупым. Причем это Майя поставила ее к Косте, хотя сначала так радовалась, что нашла наконец партнершу Сереже. А потом начала: «Нет, она тебе не подходит. Ты пропускаешь занятия, ты вечно чем-то недоволен. И она слишком молодая для тебя девочка, ты с ней рядом смотришься стариком!» Не слабо – смотреться стариком в двадцать один год. Но Майя все же разбила пару.

Не сказать, чтобы Сережа так уж сильно расстроился. Конечно, Лида – хорошенькая, и танцует красиво, и очень музыкальная (закончила музыкалку, между прочим, даже в каких-то областных конкурсах участвовала), и родители у нее – люди очень даже небедные, не будет проблем ни со шмотками для конкурсов, ни с платой за участие. И все равно… что-то как-то было не так, она его чем-то раздражала. Или это кажется потому, что она танцует с Костей? Ну, теперь все, все, теперь даже если Майя передумает и захочет снова соединить их с Сергеем, он не согласится. Нет. Нет. Танцевала с Костей – ну и пусть с ним остается!

– Партнеры и партнерши! Не забываем об основных принципах стандарта! У вас есть толчковая нога, вы должны оттолкнуться, получить разгон. Вы начинаете ходить по улицам со стопы, никто же коленями вперед не ходит, почему же здесь коленку выставляете? Вы должны вытягиваться! Колени выпрямлять! Давайте вспомним медленный фокстрот. Сергей, поменяй музыку. Слоу энд квик, квик! Партнерши! Каблук, носок, носок! Каблук, носок, каблук! Забыли, что ли? Это же очень простой танец, как говорят англичане, ходи и улыбайся.

Сергей тихонько усмехнулся. Ничего себе, простой! Это самый трудный танец – медленный фокстрот. Но как классно танцевала фокстрот Иринка! Вообще Иринка была его лучшая партнерша. Сам он с ней ни за что бы не расстался. Хотя Майя вечно ворчала: «Ирина, ну ты хоть улыбнись, ну что у тебя такое мертвое лицо!» Да кто там смотрел на ее лицо, для танцора главное – тело, а она была пластичная, как… ну, она была какая надо! Причем отношения с ней у Сергея были отличные: сначала, как водится, они строили друг другу глазки, потом как бы даже влюбились маленько; а потом стали просто хорошими партнерами в танце. А вскоре… вскоре начались у Ирины какие-то проблемы с мужиками, она связалась с женатым, он ее соблазнил и бросил. Помнится, вся студия это откуда-то узнала и бурно обсуждала. Интересно, почему девчонки делают такую дикую проблему из потери девственности? А когда это самое теряют парни, как бы ничего особенного в мире не происходит. Происходит, ого, еще как происходит! Вон, Костя рассказывал, как его пионервожатая в лагере соблазнила… Да и Сергей мог бы порассказать такое, от чего все попадали бы. Но не расскажет. Никому и никогда.

– Сережа, да хватит тебе стоять! Ну что ты там на сцену облокотился, как будто ноги не держат. Ты мне помогать должен, а ты что стоишь? Иди сюда!

Сергей нехотя приподнялся. Как-то очень удобно сцена поставлена в этом маленьком зале, низкая такая, как раз под задницей, и не хочешь, а присядешь на нее. Шагнул – и сразу чуть не споткнулся о внезапно открывшуюся дверцу внизу. Там уборщицы хранят всякие тряпки, швабры и вечно забывают закрыть как следует. Ее вообще с первого взгляда не разглядишь, никакой задвижки там нет, ни щеколды, ничего. Когда-нибудь кто-нибудь здорово запнется и расшибет себе нос. Между прочим, через эту дверцу можно пролезть под сцену, а оттуда пробраться заколоченным ходом в подвал, из которого, кстати, тоже нет выхода, зато в нем есть окошки на Покровку, забитые теперь крест-накрест, чтобы кошки и крысы не лазили. Раньше, когда Сергей только еще пришел в студию, они с пацанами как-то забрались под сцену и протиснулись-таки в подвал. Майя голову сломала, куда они подевались. Вот только что были – и уже их нету. Интересно, тот ход еще сохранился? Надо бы проверить, только зачем? Да теперь небось и застрянешь, если полезешь туда, все-таки подрос мальчонка.

– Что еще мне не нравится? Слоу энд… На «энд» меняется ведущая сторона. Вы танцуете, как дилетанты. Стороны ваши не работают. А ведь они должны работать и в латине, и в стандарте!

Майя говорит, Ирина ей звонила на днях, звала в «Наутилус» на свое новое шоу. Жаль, что у Сергея именно в это время будет выступление в «Рэмбо», а то сходил бы с Майей за компанию. А может, и нет. Все-таки еще жива обида на Ирку, очень жестоко она подвела и его, и Майю. Уж сколько та денег, сил в нее вложила, сколько баксов тратила на концертные платья, и что? Впустую! Ушла красотка и не оглянулась. Майя аж заболела тогда от расстройства. А может, правду говорит, что Ирка напустила на нее какую-то порчу. Так сказать, из благодарности. Она почему-то была убеждена, что Майя наживается на них. Ни хрена себе наживается! Один только конкурс – в Нижнем, а не в Москве! – провести стоит чуть ли не тридцать тысяч зеленых! Поди-ка, вытряхни такую сумму из спонсоров. Да сколько раз Майя свои деньги вкладывала, причем без всякой надежды заработать, даже без надежды вернуть их, – один Сергей это знает. Но Ирку было не убедить. Это ей мамаша в голову втемяшила – а мамаша у нее сущая ведьма. Может, она и напустила на Майю порчу. И уж точно именно она приворожила Ирке этого ее богатого мужика, который ей и ее подтанцовщице устроил протекцию в «Наутилусе», и рекламу отличную сделал, и дал денег на обалденные сценические костюмы. Не то что Сергей с Петром и Женей, с которыми он работает в «Рэмбо». Господи, как вспомнишь, из чего они шили свои костюмы… Хотя, говорят, неплохо получилось.

Нет, все же девчонкам легче. Всегда найдется какой-то богатый дяденька, который с удовольствием раскроет для них кошелек. Конечно, за все надо платить натурой, но это уже как бы само собой. Это уже почти нормально воспринимается, если речь идет о девчонках. Но с парнями совсем иначе дела обстоят…