– Вот, на западе граница по Смоленской земле идет, да и та лишь совсем недавно наша стала. На юге сразу за Калугой – Дикое поле! С востока – Нижегородчина да Рязанщина, южнее – Казань и Астрахань, но это уже не наше, увы мне… Ну, на севере еще ничего, на севере мы по самое Белое море подступили, под Студеный океан. А ведь с запада Ливония да Польша – разве ж они помешали бы нам? На восток, сказывают, о-такенные лежат земли – не истопчешь и за десять лет! Но пойдут, пойдут туда наши люди, вот помянешь мое слово! Однако первая для нас забота – казанцев пощипать. Повытоптать до самого до кореня. Потому что Казань – это ад на земле! Вот те крест, Настенька: завоюем Казань – тогда и помирать не страшно будет.

Казань – ад на земле…

Прежде место это было змеиным болотом. Царь Саин поставил на змеином толковище город Казань, по-русски – Котел Золотое Дно. И не было от казанцев покою ни черемисе луговой, ни горной, ни булгарам, ни другим поволжским племенам – а пуще всего русским людям.

Казанцы уводили с собой в рабство толпы пленников, разлучая детей с родителями, мужа с женой и убивая всех, кто осмеливался оказать им малейшее сопротивление. Старикам, которые не могли выдержать долгого пешего пути, они отрубали руки и ноги, бросая тела истекать кровью при дороге, а младенцев поднимали на копья или разбивали их головы о стены. В Казани тех пленных, которые отказывались принять басурманскую веру, жестоко убивали, а остальных продавали в рабство, как продают скотину.

– Они с детства владеют боевым искусством, и точно так же обучают их с детства ненависти к православным, – говорил Иван жене. – Потому они и суровы так, и бесстрашны, и настойчивы, и жестоки в боях с нами, смиренными. Значит, и нам пора перестать смирение выказывать! Видно, плохой я царь, если на моей земле хозяйничают чужеземные орды. Горит у меня утроба, как у раненого, и сердце болит, стон глотку рвет при мысли об этом. Прошу Бога укрепить мой дух и плоть и вооружить меня силой.

Дважды, в 1548 и 1550 годах, ходил Иван Васильевич на Казань. Он выступал поздно осенью, и его заставала зима. Войско вязло в снегу. Пушки тонули в Волге. Служилые люди спорили из-за первенства перед царем и забывали, зачем вышли в путь: не богатства нажить, а разбить поганых татар!

Анастасия, провожая его в оба похода, недоумевала: зачем идти в заведомую распутицу? Даже родня к родне в такую пору не ездит, ждет либо твердого санного пути, либо летней суши. А уж на врага – и подавно нельзя трогаться по непролазной грязи!

Вообще-то сборы начинались ранним летом, когда дороги были хороши. Царские гонцы извещали бояр, чтоб выходили из вотчин с полками и двигались в Москву. Но… долго русская рать собиралася! Пока почешут бояре в затылках, пока обмозгуют да разжуют царев указ, да с соседями посоветуются, да с женами наплачутся, да пригонят палками холопов сперва к боярскому двору, а потом, заплетаясь нога за ногу, доберутся до Москвы, – тут не только вязкие осенние дожди пойдут, но и белые мухи полетят!

Дважды, чуть ли не со слезами бессилия, царь приказывал своему войску отступить, а по следу его шли одерзевшие казанцы и опустошали русскую землю.

Поговаривали в Москве, что третьего похода не будет, однако весной 1552 года сборы начались. Выступать намечено было на июль месяц.

Анастасии, как всякой жене, хотелось вцепиться в мужа обеими руками и никуда не пускать. Все большие и малые обиды были забыты, и даже горе от потери дочерей не казалось страшнее разлуки с государем-Иванушкой. Вдобавок она снова была беременна. По всем приметам выходило, что на сей раз родится сын. Первое дело, не тошнило ни минуточки, не то что когда дочерей носила! В те поры все нутро наизнанку выворачивало. Теперь же только оттого, что месячные дни прекратились, и поняла, что снова сделалась непраздная. Ела она много и охотно. Кроме того, бабки щупали царицу и сообщили: плод лежит на правой стороне, и когда государыня сидит, она правую ножку вперед протягивает. Мальчик будет наверняка. Если бы левую протягивала, была бы девочка. И плод лежал бы на левой стороне.

Но Анастасии этих примет показалась мало. Преодолев свой страх перед медведями, которыми так любил забавляться ее супруг, она велела одного привести на двор. Конечно, зверя держал десяток ловчих и псарей, однако ближние боярыни обмерли со страху, когда царица осмелилась подойти к зверю и протянула ему блюдо, на котором лежал ломоть хлеба, густо намазанный медом.

Издав странный звук, напоминающий восторженное мычание, медведище одним махом проглотил лакомый кусок, и бабки вновь закудахтали:

– Мальчик, мальчик! Царевича родишь, матушка-государыня!

Это уж была самая наивернейшая примета. Другое дело, если бы медведь, забирая свой кус, рыкнул: тогда снова жди девку, а девки в царской семье что-то не ведутся…

– Тебе когда рожать? В октябре? – спрашивал Иван Васильевич жену. – Ну и не тревожься – вернемся мы в октябре. Ежели же я дождусь твоих родин и выйду по осени, опять в снегу и грязи завязнем. Дело Курбский говорит – надо идти на Казань посуху, в июле выступать, и не позднее. Нешуточное дело – столько пушек за собой тащить. А войску собирается – не счесть. Обидно будет, если этакая силища завязнет в распутицу где-нибудь под Свияжском.

Анастасия втихомолку злилась на князя Андрея Михайловича за его, безусловно, правильные советы, пусть они даже совпадали с ее собственными мыслями, злилась на Сильвестра и Алексея Федоровича Адашева, которые, конечно, тоже подстрекали царя к выступлению и внушали ему уверенность в удаче.

Конечно, они подстрекали его! Однако не только в этом было дело…

Еще когда Иван только заявил о своих правах на престол и эта весть разнеслась по всем землям, он получил письмо от казанской царевны Горшанды, сестры царя Мухаммед-Амина, кое было ему перетолмачено сведущими в татарской грамоте людьми. Оказывается, когда Мухаммед-Амин был изгнан из Казани Сафа-Гиреем, Горшанда увидела сон, который ее очень встревожил. Она была научена бесовскому волхвованию и сразу отправилась в некий улус на берегу Камы-реки. Еще при старых булгарах было здесь капище, а ныне на развалинах мечети обитал бес, оттого место и звалось Бесовым городищем. В старину собиралось сюда множество людей с просьбами и мольбами: пожаловать богатства или исцелить от болезни, извести недруга или причаровать любовь, и тем, кто приносил хорошие жертвы, бес помогал, а явившихся с пустыми руками топил в реке.

Сюда и прибыла царица Горшанда, напуганная своим сном. Принеся богатые дары, она вместе со своими мурзами девять дней и ночей пролежала на земле, слушая, не заговорит ли бес. Уже не чаяли дождаться ответа, как на десятую ночь раздался его голос – тихий, едва слышный, а ведь раньше, бывало, он ревел и рычал так, что деревья клонились к земле и глохли испуганные кони!

– Зачем терзаете меня и досаждаете мне просьбами? – простонал подземный глас. – Нет вам больше от меня помощи, нет мне больше здесь жизни. Изгоняет меня сила Христова! Грядет московский царь, который воцарится в земле этой и просветит ее святым крещением.

И в то же мгновение из развалин мечети повалил страшный черный дым, а вместе с ним вылетел огненный змий и сокрылся во черном небе.

Вернувшись в Казань, Горшанда немедля отрядила гонца с письмом к молодому московскому правителю, написав: «Скоро радость и веселье Казани обратится плачем и нескончаемой скорбью, заплатим мы за неповинную христианскую кровь своей кровью, поедят наши тела звери и псы, и отрадней тогда будет не родившимся и умершим, и не будет больше царей в Казани, кроме русского царя, ибо искоренится наша вера в этом городе, и будет в нем вера христианская».

Отослав это письмо, Горшанда бросилась в озеро Кабан.

Иван Васильевич не забыл пророчества Горшанды и знал, что рано ли, поздно ли, а Бог станет на его сторону и дарует ему победу. В третий поход он собирался так, как никто и никогда еще не собирался воевать. Ведь третий раз – решающий. Или русским Бог поможет, или поганым казанцам, а московского царя лишит всех земных благ.

И вот Кремль опустел. Мужчины ушли с царским войском – осталась только стража. Женщин тоже почти не было видно. Все следовали примеру царицы Анастасии, которая затворилась у себя. Она ждала возвращения мужа и рождения сына.

Отныне допускала Анастасия до себя только просителей, которым с особой охотой раздавала милостыню, и гонцов, которые чуть не каждый день являлись из царского войска и с поля боя, так что она была прекрасно осведомлена обо всех событиях, которые происходили во время пути и осады.

* * *

Выступив на Казань, Иван исполнил просьбу жены и остановился в Муроме, чтобы отслужить молебен по Петру и Февронии, которых всегда считал своими родственниками. Дал обет после взятия «ада на земле» поставить над их мощами каменный собор.^[11] А потом войско, состоявшее из людей нового звания – стрельцов (они набирались не из крепостных, а свободных и должны были служить не по случаю, как в старину, а всю жизнь), а также исстари воевавших копейщиков, пищальников, конных, пушкарей, затинщиков,^[12] гранатчиков и пешей посошной рати,^[13] сборщиков и окладчиков, посыльных, некоторого количества иноземных наемников и прочих служилых людей, двинулось дальше. Были здесь и лекари, и священники, и знатоки осадного дела, и даже судьи. Войско было вооружено турецкими кривыми саблями и луками, хотя некоторые уже завели себе дорогостоящие мушкеты и пистоли. Почти у каждого были топор, кинжал и копье. Знатные вельможи облачены были в латы и кольчуги, а на головах имели шлемы или шишаки. Прочие воины одеты были кто во что горазд.

13 августа русское войско миновало Свияжск, где уже два года был воеводою Игнатий Вешняков, а еще через несколько дней встало под стенами Казани.

А там пророчество Горшанды было уже забыто. Татары не сомневались, что и этот поход московского царя окончится провалом, тем паче что первые атаки русских отбили без особого труда.

Не обошлось и без сарацинского колдовства. Осаждающие ежедневно видели: чуть только станет восходить солнце, на стенах города появляются то мурзы, то старухи казанские и начинают выкрикивать сатанинские словеса, непристойно кружась и размахивая подолами в сторону русского войска. И хотя бы день начинался вполне ясно, немедленно поднимался ветер и припускал такой дождь, что вся земля обращалась в кашу. Не зря прежде на этом месте змеиное болото лежало!

В конце концов колдовство татарское дало свои плоды: в сентябре разразилась страшная буря. Шатры в русском лагере разбросало по земле. На Волге поднялся настоящий шторм и разбил лодки с провизией для войска. Осажденные ликовали и с высоты своих укрепленных стен насмехались над «белым царем». Поднимая одежды, они поворачивались спиной к русским и с непристойными телодвижениями вопили: «Смотри, царь Иван! Вот как ты возьмешь Казань!»

Иван Васильевич был вне себя от гнева и даже начал пенять на Бога и просить его о подмоге:

– Осуди, Господи, обижающих меня, и помешай воюющим со мною, и возьми оружие свое и щит, и приди мне на помощь, и накажи гонящих меня, и спаси душу мою, ибо твой я!

Царь послал в Москву за чудотворным крестом, в который вделано было малое древо от Честнаго креста Господня, на котором тот пострадал плотью за людей. Доставили крест очень быстро: от Москвы до Нижнего Новгорода на скороходных подводах, а потом водою в Казань на вятских стремительных лодках.

После крестного хода языческие чары тотчас исчезли. Установилась хорошая погода. Пушки смогли выбраться из непролазной грязи, подойти на нужное расстояние и беспрепятственно обстреливать стены Казани.

Однако Иван Васильевич, как и всякий русский, знал: на Бога надейся, а сам не плошай, – а потому придумана была такая хитрость. Как-то раз все войско отошло от города, как если бы решило снять осаду. Татары вздохнули с облегчением и устроили огромный пир. Весь город пил допьяна. А в это время взрывщики, руководимые князем Михаилом Воротынским, засыпали во рвы под крепостными стенами порох.

Загрохотал подземный гром и вырвался огонь. Городские стены сокрушились, и едва ли не весь город рухнул до основания. Пламя свилось клубом и поднялось в небеса. Защитники города, находившиеся на стенах, почти все были убиты, а жители падали на землю без памяти, думая, что уже настал конец света.

Для них он и впрямь настал…

Московские знамена развевались над татарскими укреплениями. А на том месте, где прежде стоял ханский штандарт, теперь был воздвигнут победоносный чудотворный крест. Здесь должна была появиться церковь, и уже через два дня ее выстроили и освятили.

Шесть тысяч татар напрасно пытались спастись, бросившись вброд через речку Казанку. Все они погибли. Живыми остались только женщины и дети, но их ждал плен.

Решено было, что в Казани останутся правители Александр Борисович Горбатый и Василий Семенович Серебряный, а государь поспешил в Москву. Царица вот-вот должна была родить, и никто не сомневался: победа будет увенчана рождением царевича.

Царь жаловал отличившихся воинов дорогими, бархатными шубами на собольих мехах; золотыми ковшами да кубками, другой богатой добычей. Каждый мог выбрать себе пленных рабов, какие понравятся.

* * *

Князь Андрей Михайлович Курбский, командовавший при взятии Казани правой рукой русской армии и стяжавший себе большую славу, вдобавок разогнал луговую черемису, враждебную к русским, и был назначен боярином. Его полк тоже двинулся в Москву в сопровождении заваленных добром подвод.

Позади обоза тянулась вереница пленных татар. Их не трогали. Русское сердце отходчиво, никому не хотелось браниться с обездоленными бабами и детишками! Особо жалостливые охотно тетешкали детей, а заядлые бабники уже благосклонно поглядывали на красивых татарок. Однако некоторых воинов еще пьянил угар боя, они не вполне насладились местью, и особенно злы были потерявшие в бою братьев, отцов или сыновей. От таких «удальцов» приходилось даже охранять пленных.

Особенно лютовал конный ратник Тимофей Челубеев. Всем было известно, что во время татарского набега много лет назад у него угнали в полон молодую жену и до Тимофея доходил слух, что она в Казани, у какого-то богатого татарина. Сам Тимофей тоже попал в плен, побывал даже у ногайцев и крымцев, потом опять был перепродан татарам – и тут-то ему удалось чудом бежать и вернуться на Русь. Беды, которые он перенес, повредили разум Тимофея.

– Не просто так Господь меня спас, – твердил он товарищам, – а для того, чтобы отбил я у басурман свою молодую жену!

Глядя на его лицо, изуродованное тавром, какое крымцы ставят скотине, на его спину, покрытую незаживающими струпьями от нагаек, никто не решался спорить, никто не решался сказать Тимофею, что после стольких лет рабской жизни его жена вряд ли осталась такой же красавицей, как прежде. Сомнительно, что она вообще жива! Молчали из жалости, из страха, потому что глаза у Тимофея при одном противном слове делались бешеные и он готов был убить всякого, даже друга или начальника.

Тимофей участвовал в первом и во втором Казанском походе; он с рыданиями и проклятиями слушался приказа отступать. Удивительно ли, что именно Тимофей Челубеев оказался среди храбрецов, первыми пробравшихся сквозь разрушенные укрепления, взявших Арскую башню и ворвавшихся в Казань! Как сумасшедший, валил он врага направо и налево, кликом выкликая не имя Господне, а имя жены:

– Василиса! Василиса!

Однако Василиса не отзывалась.

Когда дым боя рассеялся и победители вполне почувствовали себя хозяевами в захваченном городе, удалось найти в развалинах нескольких русских пленников. Каким-то чудом оказалась среди них женщина, знавшая Василису. Плача, поведала она Тимофею, что его жену, бывшую редкостной красоты, сразу купил на торгах и взял к себе в гарем знатный бек. Спустя год она умерла, родив господину дочь. Ничего о судьбе этого ребенка русская рабыня не знала, поскольку ее продали другому хозяину.

Только теперь Тимофей понял, насколько безумны были его надежды отыскать жену. Ну почему он был уверен, что стоит ему пробраться во вражеское гнездо, как его встретит с распростертыми объятиями Василиса – точно такая же юная красавица, какой была давным-давно?! Он был совершенно убит своим прозрением и исполнился лютой ярости ко всем казанцам. В каждом мужчине он видел похитителя Василисы, а в каждой девочке – ее дочь, наполовину татарку. Среди пленных и впрямь было много детей-полукровок. Русские женщины, взятые силой и принужденные рожать от своих супостатов, и стыдились этих детей, и жалели их.

– Оно вроде бы и басурманское отродье, – смущенно сказала Курбскому одна такая женщина, горько плача на могиле сына, раненного при взрыве города и вскоре умершего. – А все-таки свое, роженое дитятко. Недосыпала и недоедала ради него. Сердцу материнскому не прикажешь!

Русские пленницы, которые возвращались в родной дом с прижитыми на чужбине детьми, были полны страха: как-то встретят их родные, а главное – мужья? И каждый из воинов волей-неволей примерял на себя эту печальную историю, каждый гадал: как бы он поступил, вернись к нему жена с приневоленным дитём? Тимофей Челубеев не сомневался в ответе:

– Башка с плеч и бабе, и ублюдку!

О его лютости знали и пленные татары, и освобожденные русские, и все равно боялись попасть мстителю под горячую руку.

И вот однажды, когда дошли до озера Кабан, случилась страшная история. Видимо, больная душа Тимофея в тот день больше прежнего не давала ему покоя. Не в добрый час попалась ему на глаза Фатима – девушка лет четырнадцати необыкновенной красоты. Можно было без сомнения сказать, что в ее жилах течет русская кровь: чернобровая, смуглая, с тонкими чертами лица, которыми иногда отличаются восточные женщины, она обладала ярко-синими глазами и роскошной светло-русой косой. Ни о матери своей, ни об отце Фатима ничего не знала: подобрала ее из милости и воспитала богатая вдова, которой Аллах не дал своих детей и которая была настолько очарована красивым ребенком, что не думала о происхождении девочки.

Фатима всегда прятала лицо, потому что многие молодые воины смотрели на нее разгоревшимися глазами, а некоторые откровенно лелеяли надежду взять ее в жены, тем паче что она отчасти русской крови. Подобные разговоры Тимофею Челубееву казались чудовищными и бесили его до крайности.

И вот когда дошли до озера и остановились напоить коней, Тимофей вдруг кинулся к веренице пленников, схватил на руки Фатиму и бросился с ней к озеру. На мгновение все оцепенели, и Тимофей уже вбежал в студеные волны по колено, когда люди спохватились и стали кричать, что, мол, он делает.

– Хочу узнать, в самом ли деле это русская дочь! – воскликнул в ответ Тимофей. – Тут кое-кто позабыл стоны сестер и кровь братьев своих во Христе, намерен с басурманкой по венец пойти. Так я хочу всем показать, что она – отродье вражье!

Мало кто понял смысл его отрывистых криков, однако князь Андрей Михайлович так и ахнул. Он, как близкий к царю человек, отлично знал и о пророчестве Горшанды, и о том, что она утопилась именно в озере Кабан, и с тех пор оно стало губительным для русских людей. Не раз жестокие татаре развлекались, сталкивая пленных в воду, – и их сразу тянуло ко дну. Сами казанцы могли прыгать в воду сколько душе угодно и беспрепятственно выходили потом на берег. Ходили слухи, будто Горшанда стала водяной бесовкой и сама тянет русских на дно.

– Но ведь если Фатима русская, она потонет! Лишь татарам озеро Кабан безопасно! – закричал Курбский, исполнившись жалости к несчастной девушке и пытаясь воззвать к разуму Тимофея.

Однако это было бесполезно. Ратник уже по пояс погрузился в воду, осторожно нащупывая ногой дно, и никто не осмелился прийти на помощь Фатиме, которая сначала кричала, а потом лишилась сознания от страха. И тогда впереди угрожающе вспучилась вода…

Люди на берегу опускались на колени, молились. Все понимали, что Тимофей решил погубить Фатиму и умереть. И тогда Курбский направил коня в воду. Он сам не знал, почему отважился на этот отчаянный поступок! Потом, год спустя, Сильвестр скажет, что на это его надоумил Бог. «А может быть, и дьявол», – ответит ему князь Андрей Михайлович.

Так или иначе, по Господнему или вражьему наущению, он это сделал. Вздымая брызги, с отчаянным ржанием, конь князя ринулся в волны, и Курбский вырвал девушку из рук Тимофея. Это оказалось не трудно сделать, потому что Челубееву было уже не до пленницы. В это самое время страшная сила потянула его ко дну, он пытался сопротивляться, кричал…

Перекинув девушку через седло, Курбский хотел протянуть руку ратнику, однако не смог справиться с конем. Обуянный ужасом скакун рванулся в сторону и вынес хозяина из воды как раз в то мгновение, когда пенистые омуты начали подступать к нему.

Оказавшись на берегу, князь обернулся. Вода еще вскипала бурунами, но вот на глазах успокоилась и сделалась гладкой и ровной, словно шелковый платок. Озеро было пустынно.

– Прими, Господи, душу раба твоего! – дрожащими губами прошептал Курбский и передал Фатиму подбежавшим женщинам.

Она скоро пришла в себя и стала спрашивать, каким образом спаслась; все указывали на Курбского. В легкой кольчуге, без шелома, князь стоял на взгорке и задумчиво смотрел на коварное озеро. Высокий, могучий, с открытым лбом, гордым взором и величавой повадкой, Андрей Михайлович был необычайно красив. Несчастной Фатиме он показался воплощением Бога на земле. Она глаз не осмеливалась поднять выше гривы серого, в черных яблоках, его жеребца под красным сафьяновым седлом с позолоченной лукою. Фатима припала к серебряному стремени, покрывала сапоги князя слезами и поцелуями, клялась служить ему отныне и вовеки и отдать за него жизнь по первому его слову.

Конь волновался, переступал с ноги на ногу, потряхивал бляшками и бубенчиками, которые во множестве украшали сбрую. Недоброе чуял?

Курбский усмирил его, потом взял Фатиму двумя пальцами за подбородок и долго смотрел в восхищенное полудетское лицо. Что увиделось ему в этих синих, наполненных слезами глазах? Бог весть… И Бог весть почему, князь вдруг сказал:

– Я окрещу тебя и подарю царице. Служи ей и люби ее, как ты хочешь служить мне.

Фатима не понимала. Когда ей перетолмачили слова князя, она склонилась в знак того, что покоряется его воле, однако в голосе звучало упорство:

– Отдай меня кому хочешь, но служить я буду только тебе!

Вскоре войско двинулось дальше. Во Владимире русские полки встретила радостная весть: как раз на день Дмитрия Солунского^[14] царица родила сына!

– Жена подарок сделала и мне, и себе к своим именинам! – радостно твердил Иван Васильевич: ведь именины у царицы были 28 октября, на Анастасию Римлянку или, по-русски, Настасью-овчарницу.

Когда дозволено было посетить молодую мать и поздравить ее, все преподносили богатые подарки и Анастасии Романовне, и младенцу. Князь Курбский среди всего прочего подарил царице очаровательную синеглазую и золотоволосую смуглянку по имени Настя. Это была Фатима, окрещенная после рождения царевича в честь святой мученицы Анастасии и самой царицы.

Анастасия Романовна пришла в восторг от ее красоты, всплакнула над печальной историей Тимофея Челубеева, сердечно поблагодарила князя Курбского – и отдала девушку в помощницы мамкам и нянькам маленького царевича.

Так победно и радостно завершилась казанская история.

АНТОНОВ ОГОНЬ

После тяжкой борьбы с Казанью покорение Астрахани прошло, чудилось Анастасии, почти неприметно, тем паче что про астраханских князей таких ужастей, как про казанских, не рассказывали, а совсем наоборот. Астраханцы-де настолько трусливы и изнежены женами, что как услышат о нападении русских, так сразу надевают доспехи, но не идут врага воевать, а сидят за пиршественными столами со своими бабами и брешут байки о мнимой доблести.

Астрахань теперь тоже стала наша. Казалось бы, время настало – живи да радуйся! Однако Анастасия чувствовала себя плохо. Нет, сама-то она была здорова, а если и затаились в теле какие-то хвори, то при встрече с государем-Иванушкой все сразу исцелилось. Сердце по ребеночку болело и тревожилось. Хоть мамок и нянек у царевича – не счесть, но не зря говорится, что у семи нянек дитя без глазу. Царевич рос медленно, был маленьким, болезненным, а уж до чего крикливым – просто не описать словами.

Порою Анастасия срывалась с постели среди ночи и через все покои, сопровождаемая переполохом ночных боярынь и прислужниц, а также недовольством царя, бежала посмотреть – жив ли еще сын. Его старшие сестрицы, умершие во младенчестве, снились по ночам и доводили до тайных, мучительных слез. Но стоило подойти поближе к детским покоям и услышать тихое, словно бы мяуканье обиженного котенка, хныканье Мити, как от души отлегало: жив еще, слава те, Господи!

Сначала кормилицы и нянюшки на стенки лезли, когда царица отдала им Настю-Фатиму, и нипочем не подпускали ее к царевичу. Держали на грязной работе. Но вот как-то раз в тяжелую минуту, когда все уже с ног падали от усталости, а Митенька-царевич никак не унимался (Анастасия строго-настрого запрещала давать ему маковый сок для утишения крика, опасаясь, что сын слишком слаб и может не проснуться), позволили-таки басурманке взять на руки царево дитя. И в то же мгновение оно перестало плакать, словно по волшебству! Митя уснул и крепко спал до утра.

Решили, что это случайность; однако и в другой, и в третий раз младенчик успокаивался на руках у Насти.

Вдобавок ко всему, новая нянюшка рассказала старшей мамке о том, что в Казани болезненных ребятишек прикармливают козьим молоком – не коровьим, нет, оно тяжело для маленького животика, а именно козьим, разведя его теплой водой. Дали такого молока Мите – и он поздоровел на глазах. Старшая мамка, Евдокия Головина, была женщина добрая. Она не замедлила рассказать все царице, и Анастасия осталась очень довольна.

Или сделала такой вид?.. На самом-то деле ей не очень нравилась Настя, только никто об этом даже не подозревал. Очень хорошо помнила царица ту минуту, когда она стояла рядом с девушкой, благодаря Курбского за подарок, а он переводил взгляд с одного лица на другое. Анастасии казалось, что князь Андрей Михайлович сравнивает одну Настю с другой – и это сравнение было не в пользу царицы. Четыре раза она рожала, и это не могло не оставить следов на ее теле и некогда лилейном, безупречном лице. И затянувшееся нездоровье, и горе от потери детей, и разлука с мужем, и ежеминутная тревога за него, и каждодневные печали – мало ли печалей у женщины, о причине которых мужчины даже не подозревают! – все это испещрило ее лоб, щеки и подглазья мелкими морщинками, которых не могли скрыть даже белила и румяна. Анастасия вообще ими пользовалась редко, так и не забыв наставлений подружки Магдалены. Царице сравнялся двадцать один год, а Насте-Фатиме – четырнадцать. Она была почти в том же возрасте, что и Настя Захарьина, когда пронский князь сватался к ней и получил отказ от честолюбивой Юлиании Федоровны. Теперь-то Андрей Михайлович тоже стал семейным человеком, у него рос сын, однако же Анастасия доподлинно знала, что в ту минуту он вспоминал ее юную красоту и размышлял, куда она подевалась. Эх, если бы какая-то женщина знала ответ на этот вопрос!..

Словом, царица недолюбливала Настю, однако с ней теперь приходилось считаться – из-за царевича.

Шло время. Вот и Рождество осталось позади, зима катилась к закату, хотя еще цеплялась за жизнь последними морозами и метелями. Мужа Анастасия видела теперь мало, только ночью на супружеском ложе, которое он продолжал делить с ней, почти не отдаляясь в свою опочивальню. Целые дни царь проводил в Малой избе, которую отдал Алексею Адашеву и в которой тот принимал народные прошения, разбирал жалобы и давал ответы, либо в Благовещенском соборе у Сильвестра, либо в своей приемной комнате, беседуя с Курбским. Тот совсем забросил и свой старый Пронск, и Ярославль, дарованный ему в вотчину, – безвыездно жил в Москве и так же, как царь и его окружение, казался озабоченным одним вопросом: воевать Ливонию в будущем году или погодить немного, чтобы служилый народ отдохнул после Казани. А может, пойти на Крым?

Царице, впрочем, и в одиночестве особенно некогда было скучать. Девушки из ее светлицы были с утра до вечера заняты вышиванием покровов и икон, а в ее дневном деле всегда преобладало дело милосердия, помощи бедным, нуждающимся. Кроме нищих, множество людей, особенно женщин, взывало к милосердию царицы и подавало ей через дьяков челобитные о своих нуждах. Больше всего прошений приходило к праздничным или именинным царским дням, однако и в будни все дообеденное время Анастасии Романовны было занято чтением таких прошений. Конечно, не она собственноручно разбирала каракульки: для сего дела имелся дьяк. В челобитных вдовы и сироты старались поведать о своей горькой нужде и бедственном положении.

Анастасия внимательно слушала это разнообразие пеней на жизнь, порою подавая знак: этому полтину, или гривну, или один-два алтына. В самых тяжких бедах жаловала и рубли.

«По сиротству своему чаю найти убежище в монастыре и прошу на постриганье, сколько подашь, матушка ты наша и заступница народная».^[15]

«Стою я, бедная, в напрасне в восьми рублях на правеже, а откупиться мне нечем».

«Сговорила я дочеришку свою замуж, на срок после Крещенья в первое воскресенье, а выдать мне нечем».

Или уж вовсе отчаянное: «Мужа моего убили на вашей государевой службе в Казани, за вас, государей, голову он сложил и кровь свою пролил. Пожалуй меня, бедную вдову, за мужа моего и за кровь, вели меня постричь в Вознесенский монастырь; а я стара и увечна и скитаюсь меж двор; чтоб я, бедная, волочась меж двор, не погибла, а я, государыня, нага и боса…»

Ближние боярыни клевали носами: размеренно-однообразный голос дьяка навевал им сон, однако Анастасия так вдруг разжалобилась последним письмом, что украдкой подбирала слезы с ресниц. Задумавшись об участи несчастной женщины, она не сразу почувствовала, что дьяк заговорил как-то неровно, взволнованно. Прислушалась.