Если заорать, услышит сосед из другого подъезда, Сан Саныч: стенки в доме никакие, даром что «сталинка». Весной Сан Саныч имел случай убедиться, что у его соседки в квартире чего только не происходит! Покушались то на хозяйку, то на ее гостей... ^[3] Поэтому сосед сочтет вопли о помощи продолжением прошлого детектива и, безусловно, придет на помощь.

Если он дома, конечно... Но даже если дома, пока-а он еще прибежит. К тому же деликатный Сан Саныч отнюдь не вышибет дверь одним ударом – сначала он будет ломиться в дверь, стучать, суетливо вопрошать:

– Алена, что с вами?

Потом, не дождавшись ответа, Сан Саныч примется звонить пренеприятнейшему человеку – Льву Муравьеву, своему закадычному приятелю и бывшему однокласснику, начальнику следственного отдела городского УВД, тоже одному из активнейших участников майского детектива. Этот Лев Муравьев, к слову сказать, Алену Дмитриеву терпеть не может. Чувства эти взаимны. Муравьев наверняка скажет, что писательница с ее закидонами ему жутко надоела, так что пусть сама разбирается со своими проблемами. Конечно, Сан Саныч в конце концов убедит его проявить милосердие и прийти на помощь, но неизвестно, что к тому времени успеет сделать с горемычной писательницей агрессивная тьма...

Стоп. Алена была, разумеется, еще та паникерша, однако все же невозможно сделать своей профессией сочинение детективов и не обладать при этом хоть толикой логики. Вот таку-усенькой толикой, однако в данном случае хватило и ее.

Если бы этот человек с костлявыми волосатыми пальцами хотел «сделать неизвестно что», он бы уже сделал это. Однако он не накидывается на Алену, а ведет себя довольно-таки корректно. Даже сделал попытку ее под ручку подхватить, и не его вина, что она начала шарахаться из стороны в сторону, коленку вон зашибла, а коленку эту надо бы беречь, она и так многажды травмирована, на этой правой коленке у Алены даже случился бурсит три года назад... Гадость ужасная, и, если бурсит вернется, придется сделать перерыв и в шейпинге, и в танцах... Ой, нет!

Так. Если пошли воспоминания о шейпинге и танцах, значит, пациент скорее жив, чем мертв! Эти мысли словно бы протоптали в мозгу Алены тропку для здравого смысла.

И заодно по этой тропке до нее доехало одно слово, которое, конечно, было произнесено для того, чтобы успокоить ее, но сначала потонуло в пучине паники. Это слово было – Саблин.

Саблин! Ее, так сказать, гипотетический работодатель! А, черт бы тебя подрал...

– Вы – Саблин? – выдохнула она, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал жалобно и предательски, а звучал ну как минимум с возмущением. – Что все это значит? Что вы делаете в моей квартире? Почему темно? Как вы сюда попали? Почему не пришли на встречу?

– Угадайте с трех раз, – хмыкнул Саблин. – Больно надо, чтоб вы меня видели! Сами не доезжаете? Мне ваша работа нужна, а не наш задушевный треп. Нижний наш – всего лишь большая деревня, а то вы сами этого не знаете. Мало ли где жизнь нас сведет. Сплю и вижу, чтоб вы ко мне на шею с поцелуями кидались!

Саблин, похоже, был столь доволен своим остроумием, что даже хихикнул и издал какое-то странное, удовлетворенное сипение.

Ну а Алена от возмущения на какие-то мгновения потеряла дар речи. Нервно отбросила подушку, но тотчас пожалела об этом, потому что очень захотелось швырнуть ею в Саблина. Зашарила по дивану, но подушка, оказывается, улетела на пол, а вместо нее рука наткнулась на что-то прохладное, небольшое, продолговатое.

Здрасте, да это забытый диктофон! Он сполз с подлокотника под плед. Очень удачно лежит... Палец почти рефлекторно нажал на пуск, и Алена испугалась, что Саблин услышит деликатный щелчок. Однако повезло: именно в это мгновение незваный гость заговорил, причем уже не с теми наглыми, как прежде, а совсем с другими, примирительными интонациями:

– Ладно, ладно, не пыхтите. Я пошутил. Но это только ради вас, честное слово, только ради вашего спокойствия. Слышали небось такую пословицу: меньше знаешь – лучше спишь. Вы все поймете, когда я вам свою жизнь расскажу.

Алена нахмурилась в темноте. Что-то было не то в этом голосе, в словах, которые он произносил...

Нет, непонятно, что ее зацепило.

– Да я и так уже, кажется, все поняла, – пробурчала Алена. – Все эти игры с отключением света и сигнализации – ваших рук дело, да? И меня вы нарочно отправили на эту мифическую встречу – еще и самой предложили выбрать место нашего свидания, ну надо же, как предусмотрительно! Если бы я не поговорила с Жанной, я бы могла подумать, что и ремонт в «Барбарисе» вы подстроили!

Саблин помолчал, как если бы пытался понять, о чем это бухтит возмущенная писательница. А она уже не могла остановиться:

– Не понимаю, почему я должна соглашаться на ваше предложение после того, что вы тут учудили!

Молчание, нарушенное тем же сиплым вздохом.

– Да ладно, Елена Дмитриевна, – наконец-то произнес примирительно Саблин. Похоже, слово «ладно» принадлежало к числу его любимых. – Что такого-то? Каждый как может, так и живет. Если я неудобство причинил, напугал вас, то готов помочь материально. То есть это... ущерб возместить. Сколько вы хотите сверху? Ну, кроме тех пяти тысяч, о которых был уговор? Скажем, две я накину. Согласны, что ли? За ваши хлопоты.

Что? Ей послышалось, что ли? Он предлагает за написание романа не пять, а семь тысяч евро?

Интересное кино!

Конечно, первым побуждением строптивой и гонористой писательницы было чрезвычайно вежливо спросить: «А не пойти ли вам на?..» Однако она промолчала. Две тысячи евро были для нее суммой немаленькой. И вообще, хоть она считала деньги всего лишь средством, а не целью, относилась к ним чрезвычайно легко, тратила запросто (честно говоря, была невероятной транжирой), однако доставались-то они Алене весьма тяжело. Зарабатывала она их, без преувеличения, каторжным трудом. Само собой, этот труд доставлял ей огромное удовольствие, помогал испытать интеллектуальный кайф, не измеримый никаким всемирным эквивалентом, однако... однако, напомним, она была Дева, то есть, при всей своей романтичности с налетом безумия, всегда ощущала под ногами землю-матушку. Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, а в обществе, основанном на власти денег, не может быть свободы реальной и действительной... Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания!

Насчет проданной рукописи – это Александр Сергеевич Пушкин. Насчет зависимости от денежного мешка – это Владимир Ильич Ленин. Если Алена охотно и ежемесячно продается «денежным мешкам», осуществляющим руководство издательством «Глобус», то следует быть до конца последовательной и хотя бы на время продаться очередному «денежному мешку», который за работу, строго говоря, совершенно никакую предлагает ей эквивалент несоизмеримо больший! А что до унижения и страха, которое тебе привелось испытать по милости этого самого Саблина... Призови на помощь свою пресловутую Девью практичность и постарайся в будущем использовать эту совершенно детективную ситуацию в каком-нибудь романчике. Таким образом, как справедливо выразился господин Саблин (или как его там) в их телефонном разговоре, и овцы будут сыты, и волки целы!

При воспоминании об этом телефонном разговоре снова что-то такое мелькнуло в Алениной голове, какая-то мысль... но она вот именно что мелькнула, тотчас пропав бесследно, не найдя, за что зацепиться, и Алена лишь помахала ей вслед рукой, а потом буркнула самым что ни на есть неприязненным, независимым тоном:

– Хорошо. Договорились. Семь тысяч евро. Но когда мы приступим к работе? Кстати, в таких случаях принято выплачивать аванс...

– Вот возьмите, – раздался голос Саблина совсем рядом, и Алена почувствовала, как на колени ей упало что-то довольно весомое.

Забавно: этот Саблин никтолоп, что ли? В комнате тьма кромешная, однако он не промахнулся. А Алена видит только смутное шевеление этой самой тьмы, некое ее перемещение, причем настолько неясное, бесформенное, как если бы в комнате находился не один человек, а два или три... Саблин же ориентируется безошибочно. Такое впечатление, что он, пока ждал здесь хозяйку, столь хитроумно проникнув в ее жилище и обведя вокруг пальца бдительных охранников, досконально изучил квартиру и теперь чувствует себя здесь как дома.

– Здесь ваш аванс – две тысячи евро, – сказал Саблин. – И дискета. Я, как мог, рассказал про свою жизнь. Не все, конечно, рассказал: пока что только третью часть истории. Вы это опишите быстренько, ну, к примеру, к завтрашнему вечеру, и перекиньте по электронной почте по адресу, который там на бумажке написан. А я статеечку вашу, то есть это, готовый романчик, в газетку отошлю. Вы же получите по электронной почте новую порцию текста для литературной обработки. Излагайте его как хотите. Только события моей жизни и описания героев сохраняйте в неприкосновенности. И, к примеру, если я напишу, что кого-то любил или ненавидел, вы это так в точности и излагайте, ничего не путая. Ладненько? Это самое главное мое условие: насчет сюжета и насчет чувств. Может, конечно, оказаться, что... – Он запнулся, вздохнул тихо и сипло, потом снова заговорил: – ...что, этот, как его, читательский резонанс быстро последует. Тогда мы на этом и остановимся. Больше писать не станем. Если ж резонанса не последует, тогда я вам новую часть текста по компьютеру передам и новые денежки. Сговорились?

Алена оставалась недвижимой и безгласной.

– Тогда до свиданья, Елена Дмитриевна, – очень любезным тоном произнес Саблин, приняв ее молчание за знак согласия, и правильно, между прочим, сделав. – Вы пока на диванчике посидите, ладненько? Нас... меня, значит, не провожайте, я сам уйду. А минуток через пяток дверь входную за мной заприте, она ж у вас не захлопывается сама, да?

Некое шевеление во тьме, потом скрипнула, закрываясь, дверь, отделяющая комнату от коридора. Громыхнула антикварная щеколда, на которую Алена запирала квартиру изнутри.

Так, они ушли. Вот именно – они. Саблин оговорился, но Алена и так почувствовала, что тьма была какая-то уж очень... объемная. Конечно, заказчик явился не один, а с каким-нибудь громилой-телохранителем.

Итак, гипотетические семь тысяч обернулись реальными двумя... И еще не факт, что там, в конверте, настоящие деньги. Может быть, какая-нибудь резаная бумага. И это все, что останется Алене в возмещение ущерба морального... а также и материального. Квартира, конечно, обчищена дочиста. Любимые серьги с бриллиантами, которые она так небрежно бросила на комоде, разумеется, исчезли. И содержимое двух заветных шкатулочек, и захованные в укромном местечке денежки... Недавно Алена приобрела DVD-плейер – можно не сомневаться, что и его уже нет. Компьютер у нее старый, ноутбук тоже не принадлежит к числу образчиков нового поколения, их, может быть, и не тронули, а вот касаемо одежды... Она недавно купила в любимом магазине итальянского трикотажа «Гленфилд» кофтенку дивной красоты и два аналогичных свитера. С ними, стало быть, можно проститься. Сотовый телефон у нее на шее, на шнуре... ну и на том спасибо, что хоть он у Алены останется, хотя телефон-то как раз очень простенький, вся ценность в его памяти, там все номера нужные сохранены...

Внезапно Алена сорвалась с места и подскочила к окну. Оно выходило во двор, и, если встать коленками на подоконник и хитро изогнуться, можно увидеть подъезд, и крыльцо, и тех, кто на это крыльцо из ее подъезда сейчас выйдет. Совершенно точно: Саблин и его охранник не успели еще спуститься с третьего этажа на первый!

Алена прилипла носом к холодному стеклу. Подоконник леденил коленки. Для ее заслуженного бурсита сие не полезно... Но она резонно рассудила, что бурситу гораздо хуже приходится, когда его обладательница бегает по морозу в коротенькой юбочке и тонких колготках (такое с Аленой частенько случалось!), а потому продолжала мучиться на подоконнике. И только когда колени и нос окончательно заледенели, до нее дошло, что Саблин и его телохранитель должны были выйти во двор как минимум пять минут тому назад. Что это получается, они до сих пор топчутся под дверью, ожидая, пока Алена ее за ними замкнет? Ох, и сознательный, ох, и душевный нынче вор и разбойник пошел! Нет, это вряд ли... Куда более правдоподобно допущение, что Саблин и его кореш убрались другим путем. Этих пути два – на выбор. Первый: через чердак перебраться в соседний подъезд и выйти оттуда; второй – исчезнуть из Алениного подъезда через парадную дверь, выходящую не во двор, а на улицу Ижорскую. Правда, та дверь заколочена... Однако во время майских приключений один плохой-нехороший человек ее нарочно расколотил. И хоть статус-кво был потом восстановлен, хоть дверь забили снова, но ведь то, что один человек наладил, другой завсегда разломать может...

Впрочем, каким бы путем, через чердак или через парадное, Саблин и его напарник ни ушли, свидетельствует это лишь о том, что они очень от Алены берегутся. Неужели и впрямь их пути могут случайно пересечься в дневной, так сказать, жизни? Но голос Саблина не вызвал у Алены совершенно никаких ассоциаций, а у нее на голоса (и, кстати, на запахи) очень хорошая память, не то что на лица. А вот что касается голосов...

Алена нахмурилась, кое-что припомнив. Ладно, сейчас это не суть важно. Пора уже включить свет и взглянуть в глаза реальности...

Ее собственные глаза за это время уже успели попривыкнуть к темноте, так что на свету Алена сначала крепко зажмурилась, а потом осмотрелась.

Ну что тут можно сказать? Глаза реальности оказались не насмешливыми, не издевательскими, не злобными, а такими же вытаращенными от изумления, как у самой Алены. Вытаращились они, когда в конверте обнаружились две тысячи евро сотенными купюрами и компьютерная дискета марки «Verbatim». Шкатулочки и тайничок оказались не тронуты, серьги так и лежали на комоде, свитерки, кофточки и вообще все имущество Алены находилось на месте. В том числе новый DVD-плейер и старый видеомагнитофон, а также компьютер с ноутбуком. Короче, Саблин и его приятель ничего не тронули!

Это радовало. Но и настораживало. Твоя зачем, так сказать, приходила?!

Алена осторожно высунула нос за дверь и прислушалась. Ей повезло с домом – тишина тут, как правило, царила полная, разве что доносились неясные, сдержанные звуки из-за надежно укрепленных (почти сплошь сейфовых) дверей. Алена на цыпочках поднялась наверх, к чердачной двери, и еще издалека, из-за поворота лестницы, увидела, что висячий замок на месте. Закрыто. Этим путем никто не мог уйти. Не поленилась сбежать вниз, на первый этаж, и потыкаться в бывшую парадную. Забито!

Постояла у двери, ведущей во двор, потом медленно, задумчиво пошла наверх, к себе.

Получалось – что? Получалось, что те двое либо успели выскочить из подъезда и скрыться с фантастической скоростью, либо просочились сквозь запертые двери, либо... либо исчезли в одной из одиннадцати квартир подъезда.

Строго говоря, квартир в нем было двенадцать, по три на каждом из четырех этажей, однако Алена могла бы спорить на миллион долларов (или даже евро, поскольку доллар, как известно, падает), что в одной из этих квартир Саблина и его напарника совершенно точно нет и быть не может.

Их больше нет в квартире Алены Дмитриевой!

Спасибо и на том.

Долги наши, или История жизни Ивана Антоновича Саблина

Я уничтожил ту, которую любил. Я в бегах, как затравленный зверь. Я потерял все, что имел, я не получил того, что заслужил. Я преступник, о котором не подозревает правосудие. Я предал человека, которому обязан всем в жизни.

Я не виноват. Виноват он, этот человек. Все, что случилось со мной, произошло по вине Гнатюка, я обязан ему всем в моей жизни, самым счастливым – и самым горьким, невыносимым, и каждое утро, просыпаясь, каждый вечер, засыпая, каждый полдень, глядя на солнце, я посылаю проклятия этому извергу, этому исчадию ада, которое однажды возникло в моей жизни, пересоздало меня по образу своему и подобию, наполнило мою душу новым содержанием, мою жизнь – новым смыслом, но само же и разрушило меня, низвергло с высот моего удовлетворенного честолюбия в такие бездны гнусности, раскаяния, страха и ничтожества, что теперь я лежу на дне своей норы, точно умирающий зверь, и с ужасом жду, когда меня настигнет месть.

Справедливая месть!

Нет, умирающим зверем меня назвать нельзя. Я – подыхающая тварь. Других слов по отношению к себе я не заслуживаю. Потому что я уничтожил ту, которую любил. Предал человека, которому обязан всем, даже и самой жизнью.

Я буду счастлив, когда он найдет меня, когда возникнет передо мной и напомнит, что пришло время платить долги.

Кровавые долги.

Я вырос без отца.

Он умер, когда мне было три года. Был военным летчиком-испытателем, погиб при исполнении служебных обязанностей. Бабушки с дедушкой у меня тоже не имелось: родители матери утонули, когда меня еще на свете не было, ну а родители отца маму знать не хотели. Не нравилось, что их сын, талантливый летчик, решил жениться на девчонке без роду без племени, приехавшей во Владимир из глухого муромского села, на скромной библиотекарше... Поэтому они так и не разрешили отцу с мамой расписаться, ну, и те просто жили вместе, любили друг друга без памяти, строили планы на будущее, надеялись, что когда-нибудь встреча с внуком – со мной то есть – смягчит сердца папиных родителей...

Однако надеждам этим не суждено было исполниться, потому что молодой летчик погиб, его мать умерла от разрыва сердца, его отец вскоре тоже умер, не пережив двух смертей; и тогда моя одинокая мама уехала со мной из Владимира в Нижний Новгород к тетке, потому что хотела начать новую жизнь, хотела оказаться подальше от тяжелых воспоминаний...

Я дожил до семнадцати лет и только тогда узнал, что вся эта история была не более чем сказкой, выдуманной моей матерью. Военный летчик во Владимире! Там и гражданского-то аэродрома в помине нет, чтоб еще и военная авиация процветала, вдобавок военная испытательная авиация... Бог ты мой, как подумаешь, сколько их, этих военных летчиков (а также полярных!) дало жизнь несметному количеству незаконнорожденных ребятишек, сколько фуражек с голубым околышем послужили, так сказать, моральным фиговым листком для ошибок молодости хорошеньких и легкомысленных девчонок...

Что характерно, мама моя благодаря своей работе – книжек начитавшаяся сверх всякой меры, врала очень хорошо и правдоподобно, поэтому я верил ей безоговорочно, абсолютно, у меня даже мыслей никаких сомнительных никогда не возникало. Да и как это могло быть – не верить своей матери?! Я тоже с детства к книжкам был приучен, тоже врать умел, поэтому, соответственно, друзья мои ничего неладного или неправдоподобного в этой истории не видели. Может быть, их родители и наши учителя были более проницательны, однако из человеколюбия, а может статься, из сущего равнодушия и виду не подавали, что замечают те белые нити, которыми была шита вся эта история. И в таком вот счастливом неведении относительно своего истинного происхождения я пребывал до семнадцати лет – до того дня, когда в моей жизни появился Гном.

Мы с мамой жили очень уединенно и замкнуто. То есть у меня-то было много друзей, а она держалась нелюдимо. И была очень религиозна. Конечно, в то время это не слишком-то афишировалось, но мама в церковь ходила часто. Пыталась и меня приохотить, но ничего не получилось, я остался к этому равнодушен. К счастью, у мамы хватило и ума, и любви, чтобы меня не ломать. Однако она становилась все более замкнутой, все глубже погружалась в свой мир, мы как-то отходили друг от друга, хотя внешне-то все вроде выглядело нормально. У меня вообще создавалось ощущение, будто мама только и ждет того дня, когда я достаточно повзрослею, чтобы она могла предоставить меня самому себе, а сама, к примеру, в монастырь уйти.

И вот вдруг все изменилось – ради моего дня рождения.

Мама очень захотела устроить вечеринку по этому случаю, моих школьных друзей позвать. Я обрадовался, конечно. Мама в нитку вытянулась, чтобы все происходило «как у людей». На дворе стоял год, когда было все по талонам – пустые прилавки магазинов, жуткие очереди за яйцами, за маслом... незабываемые впечатления моего детства и юности! Однако мама съездила в Москву и вернулась оттуда, вся обвешанная сетками с апельсинами, колбасой, конфетами, пепси-колой, воздушной сумочкой с тортом «Птичье молоко» и – заодно уж! – рулонами с туалетной бумагой. Там же, в Москве, в каком-то общественном туалете был мне куплен жутко дорогой и фантастически дефицитный подарок: джинсовая рубашка, и не какая-нибудь там индийская, а настоящая, плотная, голубая, фирмы «Леви Страус». Между прочим, хоть прошло с тех пор чуть не двадцать лет, рубашка эта у меня еще жива, она – единственное, что осталось у меня из того прошлого, почему-то именно ее я надел, когда бежал, спасая свою никчемную жизнь, бежал от Гнатюка, бежал от той, которую...

Ладно, об этом потом, потом. Позднее. Всему свое время.

Итак, намеченный праздник настал. Это было солнечным апрельским днем. Как сейчас помню ту раннюю весну: от снега и помину не осталось! До прихода гостей оставалось два часа, но у нас с мамой уже было практически все готово, стол накрыт, я резал колбасу для непременного салата оливье, а мама готовилась ставить в духовку пирог. Она была какая-то ужасно нервозная в тот день, глаза на мокром месте, все валилось из рук... Я подумал, что это, наверное, она стесняется, что стол у нас, несмотря на все ее мучения и старания, пустоват получается. Вино было совсем дешевое, а шампанского нам добыть так и не удалось. В конце концов она вдруг села, взявшись за сердце, и сказала, что у нее кончился валидол.

– Ванечка, можешь в аптеку сбегать?

Я, конечно, все бросил и помчался в аптеку. Помню, какое в тот день было солнце... какое солнце! Как оно ударило мне по глазам, когда я выскочил из подъезда! Как пахнули мне в лицо набухшие тополиные почки! Я мигом ослеп от солнца, начал чихать от этого запаха, и тут-то, после очередного чиха, кто-то приветливо сказал из-за моего левого плеча:

– Будь здоров, сынок.

Глуп я был в ту пору до невероятности, глуп и наивен, мне даже и в голову не пришло остеречься, а ведь именно из-за левого плеча звучал этот голос... Впрочем, где мне было остерегаться, я и знать не знал, что если за правым плечом человека стоит его ангел-хранитель, то за левым... за левым таится его бес-погубитель. Ну вот он и явился наконец-то ко мне.

Слишком сильно пахли тополиные почки, а не то я, может быть, учуял бы запах серы...

Да где мне, идиоту! Я бы и тогда ничего дурного не заподозрил!

Итак:

– Будь здоров, сынок.

– Спасибо, – прочихал вежливый мальчик (это я) и ринулся было дальше, к аптеке, но проворная лапа сцапала меня за рукав курточки и задержала.

Я обернулся, еще не чуя ничего дурного.

Первый мой взгляд был брошен на уровне глаз, однако там я не обнаружил человеческого лица, как это предполагалось бы. Будем справедливы: нечеловеческого лица я там тоже не обнаружил. Вообще никакого лица не было – но не по каким-то инфернальным причинам, а лишь потому, что человек, остановивший меня, был очень низкорослым, гораздо ниже моего плеча, и он был толстый, просто-таки круглый, лысый, одетый во все светлое и, это сразу понял даже я, мальчишка, в очень дорогое. Собственно, он был не совсем лысый: какой-то светленький легкомысленный пушок на его макушке имел место быть, и из-за него он имел необычайно добродушный вид. И хотя черты его лица добродушием не отличались – они были набрякшими, тяжелыми, небольшие глазки, запрятанные в складках кожи, придавали лицу вид хитрый и даже опасный, – широкая улыбка смягчала это впечатление. И довершал дело голос: глубокий, мягкий, какой-то даже уютный, этот голос был бы под стать изящному и благородному Атосу, а не какому-то... гному.

Странно, что именно это слово пришло мне в голову первым, когда я увидел того человека!

– Привет, Иван, – сказал он мне.

– Здрасьте, – пробормотал я, недоумевая, кто бы это мог быть. Папаша кого-то из нашего класса? Вроде не припоминаю такой родительской рожи... И хоть дом у нас большой, но среди наших соседей я этого чувака точно не видал.

– Ты не напрягайся, – сказал он этим своим приятным голосом. – Ты меня не знаешь, зато я тебя помню с тех самых пор, как ты родился. Сподобился повидать, когда твою мамашу из роддома выписали.

Неужели это товарищ моего отца?!

Я угадал, что характерно!.. Хотя, конечно, в роли отца своего я в те минуты видел все того же несуществующего летчика – красивого той выдуманной мужской и мужественной красотой, какой не бывает в природе, а встречается она только в мечтах или плохих киношках. Разумеется, истины я тогда не подозревал.

– Здрасте, – снова пробормотал я, и видок у меня был, конечно, преглупейший.

– Ты в аптеку торопишься, я знаю, – сказал он. – Смысла нет. Иди лучше домой, только вот это с собой возьми.

И он показал на две пребольшие коробки, которые стояли у его ног. Одна была простая белая картонная, обвязанная бечевкой, другая побольше, обернутая коричневой бумагой, какой оборачивают посылки на почте. Она называется «крафт-бумага», смешное название, я тогда его не знал.

– А что это? – спросил я, ничего, конечно, не понимая.

– Да так, подарки, – ответил он. – Хэппи бестдэй ту ю!

Я малость ошалел. Тогда, в 88-м, английским еще не щеголяли направо и налево, надо или не надо. Ну, молодежь-холостежь могла примерно представлять себе, что ж это такое – хэппи бестдэй ту ю, но старшее, мягко говоря, поколение... И только потом я удивился тому, чему следовало удивиться с самого начала: как он мог догадаться, что я спешу именно в аптеку?!

Я растерянно оглянулся на свой дом и увидел маму, которая стояла на балконе и смотрела на меня. Кажется, это был последний раз в моей жизни, когда я оглянулся на мать, ища у нее поддержки. Вот как бы до сей секунды я еще держался за ее подол, а тут раз – и отпустил. Но каким-то немыслимым образом я понял, что в аптеку мне и впрямь идти уже не надо. Что она меня нарочно выставила из дому именно в это время, чтобы я с этим гномом встретился.

И вот я стоял, весь такой растерянный, тополя пахли горько, одуряюще, может, я от этого поглупел, не знаю, только я кое-как собрался, поднял коробки – ох, какие тяжеленные они были, я даже удивился, что такое в них может оказаться, и, буркнув не то «спасибо», не то «до свиданья», потащился домой.

Как только я появился, моя мигом получшевшая маманя с необычайно деловитым видом принялась коробки распаковывать. Я потом понял, что таким образом она маскировала свою неловкость и растерянность. Однако содержимое коробок и в самом деле могло заинтересовать кого угодно. В белой были продукты, в том числе шампанское, аж две бутылки. Колбаса «Московская», полукопченая, и сервелат, и буженина, и сыр очень жирный и мягкий, сроду такого не ел, у нас же бывал в продаже в основном «некондиционный» восковой «Пошехонский», который в рот не вломишь, однако ничего, лопали его за милую душу, потому что он тоже был в дефиците, и еще что-то ужасно вкусное и ранее не виданное оказалось в коробке, я уже точно не помню... Да, еще зефир в шоколаде, любимейшее мое лакомство, я б за него душу черту продал... Ну вот я и думаю, а не продал ли я ее в самом деле за тот зефир в коробке с белыми розами производства фабрики «Рот-Фронт»?..

Но еда – это еще ничего, это мелочи. Главное же, что в другой коробке, которая крафт-бумагой была обернута, оказались еще две красоты невиданной: одна с небольшим телевизором «Sony» – самым настоящим, японским! – а вторая с видеомагнитофоном, тоже «Сонькой», маленькой, плоской, изящной, и набор кассет, несколько фильмов. Фильмы были – эротика, но не фигня позорная, даже не Тинто Брасс, к примеру, а шедевры: «Греческая смоковница», «Девять с половиной недель», «Калигула», «Мессалина» и все такое, полный джентльменский набор того времени. И еще один фильм, который меня наизнанку вывернул, хотя это была, строго говоря, не эротика, тем паче не порнуха, а просто великолепное кино – «Сердце ангела». Я сначала диву давался, почему среди траха-перетраха оказалась эта лента, а потом понял: потому что там отцом героя был дьявол! Ну а у меня почти так же вышло, только дьявол оказался не моим родным отцом, а приемным.

* * *

Прочитав электронный адрес, по которому надлежало отправить начало «заказного романа», Алена только головой покачала. Дважды ей приходилось с помощью компьютера и элементарной догадливости распутывать довольно сложные интриги ^[4], поэтому она втихомолку считала себя уже почти что хакершей со стажем. Однако этот электронный адрес не давал, увы, никакой зацепки, с помощью которой можно было бы подобраться к заказчику, потому что был зарегистрирован не у какого-нибудь городского провайдера, а непосредственно во всемирной паутине: в поисковой системе Rambler, которой часто пользовалась Алена и где у нее и самой имелся незамысловатый адресок: dmitrieva.a@rambler.ru. Просто в один прекрасный день ее обычный электронный адрес, зарегистрированный у одного из нижегородских провайдеров, начал глючить, почтовый ящик оставался пустым, общаться с издательством и друзьями приходилось исключительно по телефону, счета за междугородные переговоры непомерно выросли, ну вот Алена и кинулась за помощью к Rambler'у.

Завести там адрес оказалось просто, как ясный день: открываешь основную страницу, кликаешь на надпись: Получить адрес, а потом отвечаешь на вопросы анкеты, которая называется: «Регистрация нового пользователя».

Вопросы тоже просты до безобразия. Сначала придумываешь свой логин – имя, стало быть. Писательница Дмитриева записала себя как dmitrieva.a. Затем сочиняешь пароль из восьми знаков, причем там должны иметь место как цифры, так и буквы, и выглядеть членораздельно паролю совершенно не обязательно. У Алены пароль смотрелся сущей абракадаброй: nw3ijs5g. Разумеется, свой пароль нормальные люди никому не открывают: кому охота, чтобы в их почтовый ящик лазили все кому не лень? Алена тоже хранила его в таком строгом секрете, что постоянно боялась забыть. Впрочем, на сей случай у Rambler'а имелись особые примочки: секретный вопрос и ответ на него. Секретный вопрос и ответ используются для восстановления забытого пароля.