Пока стрелки и казаки отдыхали на перевале и курили трубки, я с удэхейцем успел подняться на соседнюю вершину высотою в 1300 метров. Чем дальше к югу, тем гребень Сихотэ-Алиня все повышался, приблизительно до 1700 и 1800 метров. Это и был тот цоколь, с которого берут начало Анюй и Копи.
      Когда мы вернулись, то уже не застали своих товарищей на перевале. Следы указывали, что они, не дождавшись нас, пошли дальше. Нам ничего не оставалось делать, как только постараться догнать их. Как при подъеме на перевал, так и при спуске с него явственно видна была нартовая дорога. Она шла с километр по лесу и затем вдруг вышла на обширное маревое пространство, покрытое сфагновым мхом и поросшее редкостойным замшисто-хвойным лесом. Перед нами развернулась слегка всхолмленная местность, обставленная небольшими, сильно размытыми сопками. Нигде эрозионный ландшафт не выражен так типично, как в верховьях реки Копи.
      Минут через двадцать хода тропа привела нас к какому-то мелкому оврагу, который вскоре оформился в долину, идущую в направлении к юго-востоку. Километрах в трех от перевала наш безыменный ключик впал в небольшую речку, подошедшую справа. Это и есть Иггу, верхний левый приток Копи. Здесь она течет в широтном направлении.
      Прошлой ночью был небольшой мороз. Весенний талый снег хорошо занастился, что в значительной степени облегчало продвижение нашего обоза. Под уклон горы стрелки и казаки шли очень скоро, а мне, наоборот, приходилось итти медленно.
      Река Иггу делала бесчисленное множество мелких изгибов, которые я должен был наносить на планшет. Это вынуждало меня часто останавливаться, чтобы делать все новые и новые измерения. Идя с удэхейцем, я спрашивал его, как дальше пойдет река, и он указывал мне отдаленные предметы, к которым мы подойдем вплотную.
      Удэхеец видел, что я подносил к лицу инструмент, прищуривал левый глаз и сквозь диоптры смотрел вдаль.
      Ему казалось, что я целюсь точно так же, как из ружья.
      – Вот теперь стреляй в то сухое дерево,- говорил он, указывая мне на одинокую лиственицу, стоящую на конце обрывистого мыса.
      Когда я отнял от глаза буссоль, он спросил меня:
      – Как, попади есть?
      – Есть, – отвечал я ему.
      Через несколько минут мы подошли к приметному дереву; он побежал к нему и стал внимательно осматривать кору, рассчитывая на ней найти какие-нибудь следы моей стрельбы из буссоли. Потом он вернулся ко мне и стал засматривать через плечо в планшет.
      – Где это дерево? – спросил он.
      – 
      – Вот здесь,- отвечал я, указывая на мыс, изображенный горизонталями.
      – 
      – Гм, – усмехнулся он. – Моя понимай, – продолжал он. – Один ружье – пуля стреляй, другое – карточка стреляй. Как это ружье стреляй – ни пуля нет, ни карточка нет, ничего нет. Куда попади?
      – 
      Объяснить ему сущность съемки мне не удалось.
      Случилось, что удэхеец отстал, а я ушел вперед.
      Теперь долина круто повернула на юг, по сторонам стали появляться явственно выраженные древние речные террасы с основанием из глинисто-кремнистых сланцев. Заболоченные хвойные леса остались сзади, и на сцену вновь выступила лиственица. Кое-где виднелись следы, оставленные старыми пожарами. На местах выгоревших хвойных деревьев выросли березняки. Всюду встречались следы сохатых, но самих животных не было видно: их спугнули стрелки и казаки, идущие впереди с обозом.
      Только к сумеркам мы догнали свой обоз и то потому, что он остановился около какой-то безыменной речки, впадающей в Иггу с левой стороны. Это было дикое ущелье величественной красоты. В глубине его клубился туман, а вершины остроконечных гор еще озарялись лучами солнца, уже скрывшегося за горизонтом.
      Горный хребет с зубчатым гребнем был изрезан глубокими барранкосами и ледопадами. У подножья ближайшей сопки виднелись два небольших темных пятна. Они передвигались. Это были лоси. Услышав звуки человеческих голосов и увидев дым на биваке, осторожные животные проворно скрылись в березняке.
      После перехода через Сихотэ-Алинь порядок рабочего дня пришлось изменить. Днем солнце начинало уже сильно припекать. Снег становился очень рыхлым, под ним стояла вода. Часа в четыре температура снова понижалась, а ночью морозило так, что промоины опять покрывались слоем льда, выдерживающим давление лыж. Хотя у нас и были дымчатые очки, но это мало помогало. Мы все очень страдали глазами от солнечных лучей, отраженных от блестящей занастившейся поверхности снега. Тогда я решил выступать с бивака как можно раньше и итти до десяти часов утра, затем мы ставили палатку и прятались в нее от солнца, а после четырех часов пополудни вновь шли до самой темноты.
      Согласно этому расписанию, на другой день удэхейцы разбудили нас ночью, когда еще не было ни малейших признаков рассвета. Мы скоро собрались и пошли дальше по реке Иггу. Она течет все время к юго-востоку и местами разбивается на мелкие рукава, забитые плавником, переправа через которые доставляет немало трудов не только летом, но и зимою. В некоторых местах около заломов скопилось много гальки, вследствие чего уровень воды в реке повысился и образовались широкие водопады. Еще одна теснина, и мы вышли на реку Копи.
      Верхнее течение реки Копи представляет собой дугу, обращенную выпуклой стороной на север. Выше Иггу она принимает в себя две небольшие горные речки – Буланиза и Дю, а ниже на 8 километров – речку Иоли, о которой у местного населения нет никаких сведений. На ней никто не бывал, потому ли, что она безрыбная, или там нет промысловых зверей, или потому, что около устья ее находится сопка Омоко Мамага, перед которой все гольды и орочи совершают поклонения. Провожавший нас удэхеец Цазамбу, соблюдая прадедовские обычаи, тоже преклонил перед ней свои колена и на один из камней положил кусочек красного кумача и два листочка табаку.
      Осмотр таинственной сопки не отнял много времени. Со стороны реки Копи она представляется руинами древнего замка, уже поросшего вековыми деревьями. Многочисленные скалы, украшающие ее гребень, имеют весьма причудливые очертания. Одна из них – самая большая – похожа на человека – это и есть Омоко Мамага. По этому поводу у копинских орочей есть сказание о борьбе великана Кангей с двумя великаншами – Омоко и Атынига. Все они окаменели: Кангей остался в верховьях реки, Омоко села около устья Иоли, а Атынига – еще ниже по течению, около реки Чжакуме. Это было в очень давние времена. С тех пор они стоят уже много веков и окарауливают порядок в долине Копи. Вот почему к именам их прибавили слово Мамага (что значит прабабушка).
      К востоку от реки Иоли находится гора Инда, командующая над всеми сопками этой части прибрежного района. На вершине ее есть озеро, из которого берет начало река Хади. Длинные отроги горы Инда Иласа вынуждают реку Копи отклоняться к юго-востоку и вторично описывать большую дугу, но уже в обратном направлении. После Иоли в очередном порядке идут две реки, сравнительно близко расположенные друг от друга: Чжауса и Чжакуме, представляющие собой естественные соболиные питомники.
      Как мы ни старались уйти от весны, она все-таки догнала нас на реке Копи: дни ненастные чередовались с днями солнечными и теплыми. Поверх льда в реке стояла талая вода. Она тотчас выступала на снегу позади лыж. Всюду появились промоины: днем они вскрывались, а к утру опять затягивались тонким слоем льда. В тех случаях, когда их нельзя было обойти стороною, мы выстраивались в одну шеренгу и по данному сигналу все разом бросались вперед. Лед начинал выгибаться, и на поверхности его появлялась вода. Задержись кто-нибудь хоть на мгновение, и кончено. Быстро бегущая вода сразу затянет неудачника под лед. Все спасение заключалось в быстроте передвижения. К счастью, перебеги через такие промоины кончались для нас благополучно.
      Река Копи протекает по долине поречного прорыва. Горы то вплотную подходят к реке с той и с другой стороны одновременно, то удаляются от нее так, что их за лесом совсем не видно. Теперь вместо глинистых сланцев и песчаников на сцену стали выступать массивно-кристаллические породы: гранофир, эпидотизированный и кварцевый порфир и т. п.
      За последние дни мы все очень устали. Наши нарты были почти пустые, но тащить, их по талому снегу было тяжело. Лямки резали плечи. Из двадцати восьми собак, взятых нами с Амура, в живых осталось только девять. Они едва плелись, так что нартовые ремни висели фестонами. В довершение несчастья я и мои спутники стали болеть. Лучи солнца, отраженные от снега, слепили глаза. Дымчатые очки мало помогали. Нахлобучив шапки как можно глубже, мы шли, опустив головы так, чтобы видеть только то, что было в непосредственной близости под ногами.
      Первый день апреля был особенно утомительным. Надежда найти людей около реки Чжакуме не оправдалась, и я видел, что мои спутники нуждаются в отдыхе более продолжительном, чем ночной сон, но опасение, что ледоход может захватить нас в дороге, заставляло итти через силу. Особенно тяжело было идущему впереди. Он должен был прокладывать дорогу. Когда он выбивался из сил, его заменял следующий, потом третий и т. д.
      Сначала эта смена происходила через полчаса, потом через пятнадцать, десять, пять минут и, наконец, обоз остановился совсем. Делать нечего, надо было устраиваться на бивак, и я уже стал присматривать место поудобнее, так, чтобы его не затопило водою при "воспалении" реки, как вдруг издали донесся собачий лай.
      Как немного надо, чтобы воодушевить усталых людей и животных! Собаки вскочили на ноги и натянули постромки. Обоз тронулся.
      Впереди за поворотом виднелась большая полынья, а за ней устье какой-то реки. Это была Бяпали. Один берег ее был низменный, а другой возвышенный. На самом краю его стояла юрта. Из отверстия в юрте поднималась кверху голубоватая струйка дыма.
      Когда последняя нарта была вытащена на берег, я почувствовал себя настолько усталым, что, войдя в юрту, не стал дожидаться ни обеда, ни чая, лег на цыновку и тотчас уснул.
      Когда я проснулся, были уже сумерки. В юрте горел огонь. По одну сторону его вместе со мной были стрелки и казаки, а по другую сторону сидел сам хозяин дома, его жена и удэхеец Цазамбу.
      Глава семьи был мужчина лет пятидесяти семи с сильной проседью в волосах. Он был широк в костях, имел нос с горбинкой, подслеповатые глаза, носил бороду и редкие усы. Родом он был с Амура. Отец его, как я узнал впоследствии, был полукореец, полугольд, а мать орочка. Нашего нового знакомого звали Лайгур.
      Его жена Чегрэ родилась около Торгона и тоже была метиской. В жилах ее, текла смешанная кровь. Она была тоже лет пятидесяти, ниже среднего роста, с морщинистым лицом и маленькими пестро-серыми глазами.
      Минут через десять женщина сняла котел с огня и стала по чашкам разливать похлебку, сваренную из юколы, сухой кетовой икры и жидкой чумизы.
      В это время в юрту вошел Рожков и сообщил, что начинает итти снег. Это известие как будто обрадовало всех. Непогода сулила отдых на весь завтрашний день.
      После чая мы недолго еще сидели. Меня опять стало клонить ко сну, я откинулся на спину и сам не помню, как уснул.
      Ночью я проснулся и не сразу мог сообразить, где я нахожусь. Кругом было темно; край моего одеяла заиндевел. Снаружи слышался какой-то шум, словно кто-то песок бросал лопатой на корье. Это ветер наметывал снег на стены юрты.
      Я повернулся на другой бок, подобрал под ноги одеяло и хотел было снова уснуть, как вдруг ухо мое уловило другой звук, который заставил меня вздрогнуть. Это был человеческий крик.
      "Вероятно, мне послышалось",- подумал я и стал опять завертываться в одеяло, но в это время крик повторился – протяжный, словно вымученный, сквозь слезы.
      Я быстро сбросил с себя одеяло и сел.
      В юрте было темно, только в очаге тлели две головешки. Снаружи завывала вьюга. Сильные порывы ветра иногда спадали до штиля. И вот в минуту одного такого затишья я в третий раз услышал тот же крик о помощи и затем плач.
      "Где-то погибает человек, может быть, женщина, ребенок!".
      Я разыскал удэхейца Цазамбу и стал трясти его за плечо. Он сел и, покачиваясь спросонья, спросил, что случилось. Я сказал ему, что слышал чьи-то крики снаружи и что надо итти на помощь.
      – Ничего,- сказал он мне.- Это больная девка. Скоро будет светать, и тогда ей дадут кушать и принесут дрова.
      – Да где же она находится? – продолжал я допытывать сонного удэхейца.
      – 
      – Там,- отвечал он, указывая рукой на один из углов в юрте.
      – 
      Вслед за тем он так решительно улегся на свое место, что я понял, что поднять его мне не удастся.
      Тогда я принялся будить кого-то из своих спутников. Кажется, это был Ноздрин. Старик сел и стал искать свою обувь. Я не стал его дожидаться и выбежал из юрты.
      Сильным порывом ветра меня чуть было не опрокинуло на землю. Снежная пыль ударила в лицо. Я ухватился за край юрты и прислушался. Минута ожидания показалась мне томительно долгой. Затем я вернулся в юрту, захватил спички, кусок бересты, несколько смоляных щепок и, выйдя наружу, направился в том направлении, которое указал мне Цазамбу. Ветер был очень сильный и порывистый. То он завывал тоненьким голоском, то вдруг визг его превращался в яростный рев. Точно зверь, сорвавшийся с привязи, он бросался на все, что встречалось ему на пути.
      "Как бы самому не заблудиться",- подумал я, но в этот момент наступило короткое затишье. Крик о помощи рассеял мои опасения. Я быстро пошел вперед.
      Глаза мои уже несколько успели привыкнуть к темноте. Сквозь снежную пыль я различал ствол большого кедра и рядом с ним что-то темное. Подойдя поближе, я увидел маленькую юрту, наполовину занесенную снегом. Тихий плач и стоны исходили из нее. Я быстро откинул полог у дверей и вошел внутрь помещения.
      В темноте что-то шевельнулось и притихло. Я достал спичку и зажег бересту. При первой вспышке огня я увидел в углу юрты какое-то человеческое существо, одетое в лохмотья. Я увидел широко раскрытые испуганные глаза и черные растрепанные волосы.
      Когда береста и смоляные щепки разгорелись, я сложил дрова и разжег костер. Теперь я мог хорошо рассмотреть, с кем имею дело.
      Юрта была маленькая, грязная, на полу валялись кости и всякий мусор. Видно было, что ее давно уже никто не подметал. На грязной, изорванной цыновке сидела девушка лет семнадцати. Лицо ее выражало явный страх. Левой рукой она держала обрывки одежды на груди, а правую вытянула вперед, как бы для того, чтобы защитить зрение свое от огня, или, может быть, для того, чтобы защитить себя от нападения врага. Меня поразила ее худоба и в особенности ноги – тонкие и безжизненные, как плети.
      Пока я возился с огнем, девушка сидела неподвижно и испуганно наблюдала за мною.
      – Не бойся,- сказал я ей по-удэхейски.
      – 
      – Мне холодно,- отвечала она, поникнув головой, и тихо заплакала.
      – 
      Не медля нимало, я сходил в общую жилую юрту и принес оттуда одеяло, чайник с водой, несколько кусков сухарей.
      Одеялом я накрыл ей плечи, повесил чайник над огнем, а сам сел по другую сторону костра.
      Понемногу она стала приходить в себя, выражение страха в глазах ее сменилось недоумением.
      – Ты больна? – спросил я ее.
      – Ноги болят, – отвечала она, – я не могу ходить.
      – 
      – Когда закипела вода, я подал ей кружку чая и сухари.
      – 
      Я не торопился расспрашивать ее. Надо было, чтобы она присмотрелась ко мне и перестала чуждаться.
      Через час она успокоилась совсем и стала связно отвечать на мои вопросы.
      Я услышал печальную историю. Она была сирота, рано потерявшая родителей, умерших от эпидемии оспы, когда ей было около четырех лет. Как и почему она попала к Лайгуру, не знает. Когда она достигла десяти лет, с ней начались делаться припадки, которые полтора года назад кончились параличом нижних конечностей. Девушка, лишенная ног, не могла быть работницей, к тому же она грязнила в общей юрте. Тогда ее изолировали в особое помещение. Убедившись, что она неизлечима, Лайгур и Чегрэ перестали о ней заботиться; ей не всегда даже давали есть, она давно уже не мылась и не расчесывала своих волос, одежда на ней истлела, ногти сильно отросли на руках и на ногах. Летом она, мучилась от комаров, а зимой от холодов, в особенности по ночам, когда не хватало дров.
      Жестокий старик не раз говорил ей о том, что ей надо умереть, и она сама считала, что это был бы лучший способ избавиться от страданий.
      Мне стало очень жаль эту ни в чем не повинную страдалицу. Надо было ей что-то сказать, как-то утешить, помочь, и я солгал, сказав, что пришлю ей хорошего лекарства ("ая окто"), которое вернет ей силы и здоровье.
      Костер догорал; надо было еще принести дров. Я встал со своего места и вышел из юрты.
      Начинало светать, но буря не унималась. Ветер с воем носился по лесу, поднимая с земли целые облака снежной пыли. Они зарождались вихрями, потом превращались в длинные белые языки, которые вдруг внезапно припадали к земле и тотчас вновь появлялись где-нибудь в стороне в виде мечущихся туманных привидений.
      Когда я вернулся в юрту, больная, сидя, дремала у огня. Тихонько поправив огонь, я тоже пошел спать.
      Проснулся я поздно. Первое, что проникло в мое сознание, был сильный шум ветра, который сделался еще порывистее. Он сотрясал юрту до основания и грозил ее опрокинуть совсем. Эта угроза была настолько реальной, что удэхейцы привязали юрту ремнями за стволы и корни ближайших деревьев.
      Первое, что я сделал, это пристыдил Лайгура и его жену за бесчеловечное отношение к безногой девушке. Вероятно, утром Цазамбу рассказал старику о том, что я будил его и сам носил дрова к больной, потому что, войдя в ее юрту, я увидел, что помещение прибрано, на полу была положена свежая хвоя, покрытая сверху новой цыновкой. Вместо рубища на девушке была надета, правда, старая, но все же чистая рубашка, и ноги обуты в унты. Она вся как бы ожила и один раз даже улыбнулась.
      Вскоре пришла старуха и сказала, что будет мыть и чесать больной голову.
      Двое суток свирепствовала пурга. За это время мои спутники основательно отдохнули. Я заполнял свои дневники, вычерчивал пройденный маршрут и несколько раз навещал больную девушку. Я говорил ей, чтобы она не падала духом, и опять пообещал выслать ей хорошее лекарство.
      К вечеру пурга стала стихать, а ночью и небо очистилось… Я воспользовался этим и занялся астрономией. На солнце опять появилось два больших пятна рядом и третье поменьше – справа и внизу.
      За последние два ненастных дня снегу выпало много. Дружное таяние его могло пресечь всякую возможность сообщения по реке. Надо было торопиться скорее выйти к морю. Поэтому я выслал Лайгура и удэхейца Цазамбу вперед протаптывать дорогу. Вечером я позвал старуху в юрту больной и строжайше наказал ей ухаживать за девушкой, сказав, что я опять вернусь и проверю, как она держит свое обещание. Бедная девушка! В ночь накануне нашего выступления с ней сделался сильный припадок. Мне дали знать… Я застал ее в полном беспамятстве. Она лежала на спине бледная, как полотно. Взяв ее руку, я не нащупал пульса; зрачок глаза не реагировал на свет. Она умерла.
      Мы тронулись в путь. Весь день мои мысли раздваивались: то я сосредоточивал внимание свое на маршрутной съемке, то думал о смерти безногой девушки. Мой длинный жизненный путь пересек жизненный путь какой-то совершенно мне чуждой больной девушки и оборвал его. Мы родились в разных местах, в разное время и шли разными дорогами, пока не встретились на реке Копи. Она умерла, а я продолжал свой путь и буду итти по нему дальше. Таковы были мои мысли в день выступления с реки Бяпали. Я не сразу от них смог отделаться.
      Мало-помалу новые образы и новые впечатления стали их заслонять. Они начали блекнуть и теперь остались только в воспоминаниях.
      После притока Чжакуме Копи повернула на восток, отклоняясь то немного к северу, то немного к югу. Это широтное направление она сохраняет до впадения своего в море. Отсюда до устья реки – около 120 километров. Теперь долина сделалась заметно шире. Денудационный характер ее выражен рядом больших котловин, чередующихся со щеками. На пути к морю путешественник видит с правой стороны высокую сопку Чуйхойни, а за ней в самом русле реки шаманский камень Тараки, состоящий из обогащенного эпидотом и хлоритом бескварцевого порфира. Мимо него туземцы всегда проходят с опаской, стараясь не вспоминать злых духов. Немного дальше есть две ничем особенно не замечательные сопки: Байлаки и Бокки. С левой стороны в Копи впадают две речки – Чонеко и Кумуку, разделенные гранитной горой Каданку, потом небольшая возвышенность Ку и за ней базальтовые столбы, Это и есть Атынига Мамага.
      Все сопки оголены от леса. Места старых пожарищ заросли березняком. Тут же я заметил малину, сухой прошлогодний вейник и иван-чай.
      После пурги в атмосфере водворилось равновесие. На небе исчезли последние бровки туч. Снег, пригретый весенними солнечными лугами, быстро оседал. Талая вода, сбегающая с гор, распространялась по льду реки. Всюду появились большие промоины. Словом, здесь, в низовьях Копи, мы застали ту же картину, что и на Анюе месяц назад.
      С каждым часом, с каждым километром итти становилось труднее. Представьте себе полную распутицу: снег превращается в мокрую кашу, и река накануне ледохода, и вы поймете то состояние, в котором находились мои спутники. Они выбивались из сил и с такой страстностью стремились к морю, словно это было целью их жизни. Собаки совершенно не тащили нарт, но зато были полезны в другом отношении. Они как-то чутьем узнавали, где непрочен лед, и сами сворачивали в сторону. Как ни тяжело итти на лыжах по мокрому снегу, но это, был единственный безопасный способ передвижения. Производить съемку тоже становилось трудно, надо было зарисовывать рельеф в горизонталях, смотреть под ноги, обходить опасные места и ощупывать палкой лед чуть ли не на каждом шагу.
      Между Бяпали и Тепты, о которой будет речь ниже, тянутся андезитовые лавы, прорезанные глубокими оврагами, по которым бегут горные ключи Мононге, Моими и Но. Правый берег представляется рядом массивных террас, являющихся основанием для возвышенности Конгосу, Сюмукуло, Добойса и Агубуони. Против них по другую сторону реки располагается лесистое низменное пространство, прорезанное речкой Чанику.
      Восьмого апреля мы подошли к реке Тепты, по которой можно выйти на реку Мука, впадающую в Ботчи. Это обычный путь для удэхейцев, совершающих зимнее путешествие вдоль берега моря на собаках.
      Здесь мы застали одну семью удэхейцев, состоящую из старика лет шестидесяти и двух женщин: матери и дочери, пятидесяти и двадцати лет. За последние дни у моих спутников от ярких солнечных лучей, отраженных от снега, так разболелись глаза, что надо было хоть на один день сделать дневку, хоть, один день просидеть в относительной темноте или с повязкой на глазах.
      Удэхейцы жили в большой, просторной юрте. Старик предложил нам остановиться у него. Обе женщины тотчас освободили нам одну сторону юрты. Они подмели пол, наложили новые берестяные подстилки и сверху прикрыли их медвежьими шкурами. Мы, можно сказать, разместились даже с некоторым комфортом, ногами к огню и головами к берестяным коробкам, расставленным по углам и под самой крышей, в которых женщины хранят все свое имущество.
      Вечером старик принялся оттачивать копье. На мой вопрос, куда он собирается, удэхеец ответил, что он завтра хочет пойти поискать сохатого по свежевыпавшему снегу.
      Я попросил его взять меня с собой, на что он охотно согласился, но предупредил, что встать придется на рассвете. Чтобы выспаться и собраться с силами, я нарочно лег спать пораньше.
      Было еще темно, когда удэхеец разбудил меня. В очаге ярко горел огонь, женщина варила утренний завтрак. С той стороны, где спали стрелки и казаки, несся дружный храп. Я не стал их будить и начал осторожно одеваться. Когда мы с удэхейцем вышли из юрты, было уже совсем светло. В природе царило полное спокойствие. Воздух был чист и прозрачен. Снежные вершины высоких гор уже озарились золотисторозовыми лучами восходящего солнца, а теневые стороны их еще утопали в фиолетовых и синих тонах. Мир просыпался…
      Прямо от юрты мы свернули на реку Тепты, придерживаясь ее левого берега, но вскоре по маленькому ключику стали подыматься в горы. Перейдя небольшой кряжик, мы начали спускаться в соседнюю долинку. На свежевыпавшем снегу, действительно, было много новых следов. Среди них я узнал лисий,- он тянулся цепочкой и был с поволокой в сторону движения животного, затем кабарожий, оставленный ее маленькими острыми копытцами, а рядом другой, весьма похожий на медвежий, но значительно меньший размерами. Это шла росомаха. Старик-удэхеец не обращал внимания на них и шел все дальше до тех пор, пока не нашел то, чего искал.
      – Буй хоктони (т. е. дорога сохатого),- сказал он, указывая на широко расставленные большие следы.
      В это время вырвавшиеся из-за гор солнечные лучи сразу озарили всю долину, проникая в самую середину леса и мгновенно превращая в алмазы иней на обледеневших ветвях деревьев. С первых же шагов было видно, что лося долго следить не придется. Он шел лениво, часто останавливался и, по-видимому, дремал. Один раз он даже попробовал лечь, но что-то принудило его подняться и итти дальше. Мы умерили шаг и удвоили осторожность. Минут через двадцать следы, вывели нас на прогалину, поросшую редкой лиственицей. Вдруг мои спутник остановился и подал мне знак, чтобы я не шевелился. Я взглянул вперед и увидел лося. Он лежал на снегу, подогнув под себя ноги и положив голову на брюхо. Я осторожно поднял ружье и стал целиться, но в это время удэхеец громко крикнул. Испуганный лось вскочил на ноги и бросился бежать. Я выстрелил и промахнулся. Второй мой выстрел был также неудачен. Я рассердился на старика, думая, что он подшутил надо мной, и в этом духе высказал ему свое неудовольствие. Но удэхеец тоже был в претензии и заявил, что если бы он знал, что я промахнусь, то сам стрелял бы в зверя и, наверное, убил бы его на бегу. Я ничего не понимал. Сам он крикнул, сам вспугнул животное с лежки, сам мне помешал и теперь еще в претензии.
      На это старик мне сказал, что стрелять в спящего зверя нельзя. Его надо сперва разбудить криком и только тогда можно пускать в ход оружие. Такой закон людям дал тигр, который сам, перед тем как напасть на свою добычу, издает оглушительный рев. Человек, нарушивший этот обычай, навсегда лишается успеха на охоте и даже может пострадать. Преследовать лося теперь было бесполезно. Поэтому мы решили вернуться, но только по другой стороне реки Тепты, где было чище и меньше зарослей. Там мы увидели свежие следы волка, по-видимому, испуганного моим выстрелом, потом нашли следы двух колонков. Они подрались, один из них полез на дерево, а другой побежал в сторону. Теперь мы шли без опаски, свободно разговаривая вслух. Вспоминая свою молодость, удэхеец рассказывал о том, что раньше, когда у них были фитильные ружья, нужда заставляла их особенно осторожно подкрадываться к зверю. Он помнил рассказы стариков о том, как один охотник подкрался к спящему лосю и положил на него тоненькую тальниковую стружку. Возвратившись на бивак, он сказал об этом своим товарищам. Тогда другой охотник надел лыжи и пошел по его следу. Он скоро нашел лося, тихонько подкрался к нему, снял стружку и принес в табор как доказательство, что он, действительно, снял ее с животного.
      В этом рассказе много невероятного, но все же он иллюстрирует прежние времена, когда удэхейцы умели лучше выслеживать и окладывать, чем теперь.
      Около полудня мы возвратились на бивак, где застали всех в сборе. Остальная часть дня прошла за различными мелкими работами. Вечером после ужина я пошел в юрту к удэхейцу и стал расспрашивать его о том, как было раньше. Сначала разговор наш не клеился, но потом старик оживился и стал говорить с увлечением. Он говорил о прошлом, когда зверя было гораздо больше. Тогда люди понимали зверей, а теперь все животные стали пугливыми. В этот вечер он рассказал мне много любопытного. Один из эпизодов был особенно интересен. Речь шла о том, как один охотник приручил молодого лося. Он условился со своими сородичами, что приведет лося живым в селение, но с условием, чтобы они увели подальше собак и не выходили бы из юрт, пока он их сам не позовет. На другой день, захватив с собой достаточный запас юколы и охапку сухой травы, смоченной в растворе соли и высушенной на солнце, он пошел за зверем. В этот год зима была глубоко-снежная, и загнать сохатого не представляло особых затруднений. Удэхеец очень скоро нашел след молодого лося и стал его преследовать и довел его до такого состояния, что обессиленное животное остановилось, ожидая смертельного удара копьем, но человек не тронул его. Отдохнув немного, сохатый поднялся и пошел дальше. Охотник последовал за ним и опять, когда утомленный зверь лег, человек расположился тоже на отдых. Такое совместное хождение по тайге продолжалось несколько суток, причем каждый раз человек устраивался на отдых все ближе и ближе к животному. В конце концов лось понял, что охотник зла причинить ему не хочет, и стал к соседству человека относиться спокойнее. Тогда удэхеец начал подкармливать лося, время от времени бросая ему пучки соленой травы. Через несколько дней они уже поменялись ролями. Раньше вставал лось и за ним шел человек, теперь первым поднимался человек и за ним следовал сохатый. Направление держал удэхеец и привел его к селению сородичей, но последние не выдержали. Узнав, что по опушке леса ходит человек с лосем, они выбежали к нему навстречу. Увидев приближающуюся толпу, лось испугался и убежал в лес.
      Слушая старика, я невольно подумал о том, что, возможно, первобытные люди стояли к животным ближе, чем теперешние туземцы. Между ними и дикими зверями было больше общений и, быть может, и больше взаимного понимания, чем теперь. Охотники целыми днями наблюдали за животными, изучали их нравы и повадки, знали, как подойти к ним и как их приручить. Лошади, собаки, рогатый скот и все вообще домашние животные приручены первобытным человеком. Горожане ушли от природы и навсегда утратили общение с четвероногими, но иногда и среди них встречаются отдельные личности, у которых как атавизм сохранилась способность влияния на животных. Обычно это свойственно лучшим дрессировщикам.