АЛЕКСАНДР АРСАНЬЕВ
      Записки масона
      Казна Наполеона
      Век девятнадцатый закончился. Он вошел в историю, полный противоречивых событий. А сколько судеб людских он изломал! Что принесет с собой новое столетье?
      Дмитрий Михайлович Готвальд, довольно известный в русских научных кругах этнограф, прибыл в Сибирь изучать тюремный фольклор. Лошади тащились с трудом, скрип колес убаюкивал. Вдруг тарантас довольно резко остановился, и задремавший было Дмитрий Михайлович проснулся, ударившись обо что-то затылком.
      - Харитон, что стряслось? - крикнул он кучеру, высунувшись из неудобной крытой повозки. Кругом темнели могучие кедры, вдаль простиралась великая тайга. Этнограф нахмурился, пасмурная погода не располагала к хорошему настроению.
      - Колесо отлетело! - с досадой воскликнул возница, поправляя сбрую. Работы часа на три, чтоб его! - выругался он.
      "Что же делать?" - Готвальд засомневался. Конечно, он мог дождаться, пока Харитон починет тарантас, и спокойно двигаться дальше, но что-то не давало ему сидеть на месте, толкало вперед, взывало к нему из-за раскидистых еловых ветвей.
      - А ехать-то далеко еще? - Готвальд снова обратился к вознице.
      - Верст десять - двенадцать, - скзал Харитон в ответ, отвязав у лошади постромки. Повозка, стоявшая на трех колесах, перекосилась на левую сторону.
      - Я, пожалуй, пойду, - вдруг решительно заявил Дмитрий Михайлович, отважившись, наконец, прогуляться до Тобольска пешком. По дороге он мог встретить местных бродяг и, если посчастливится, записать пару песен.
      Этнограф потянулся и нырнул обратно в повозку, где переоделся в рваную поддевку, набрал побольше мелочи, в правый карман сунул револьвер, а в левый - сложенный вчетверо лист нотной бумаги и маленький карандаш. Теперь он и сам вполне мог сойти за бродягу.
      Харитон подивился:
      - И не страшно, вам, барин? Вдруг каторжника встретите... Здесь беглых-то много шляется!
      - Волков бояться - в лес не ходить, - усмехнулся Дмитрий Михайлович.
      - Ага, и верно, - поддакнул кучер.
      - Тут, говорят, где-то у самого оврага есть харчевня. Слыхал?
      - А то? Весь местный сброд там и собирается. Ворованным золотом с приисков торгует. Ее Сенька содержит, кажется, сам из беглых. Скупкой-то и промышляет.
      - А что власти? - притворился удивленным Дмитрий Михайлович.
      Возничий пожал здоровенными плечами:
      - Вестимо, кормятся.
      Готвальд спрятал в усах улыбку и устремился вперед, прямо по дороге. Еще долго следом провожал его обеспокоенный взгляд Харитона.
      Этнограф миновал лес и вышел на большую, залитую прозрачным светом поляну. Солнце прорезалось из-за туч и озарило небо сверкающими лучами. Под ногами московского академика зеленела сочная таежная трава, где-то в вышине слышались звонкие голоса сибирских птиц. Сердце ученого забилось в предчувствии чего-то необычайно значительного и волнующего. Готвальд уверился, что сегодня неприменно совершит архиважное открытие, за что потомки скажут ему огромное спасибо.
      Дмитрий Михайлович прошел еще три версты и присел на землю передохнуть. Готвальд действительно устал. Все-таки сказывались годы. Его грела надежда, что осталось совсем чуть-чуть, и он, наконец-то, доберется до своего перевалочного пункта. Отдышавшись, этнограф поднялся и снова тронулся в путь. Где-то рядом, по-словам знакомого охотника, должна была распологаться та самая знаменитая харчевня.
      Дмитрий Михайлович раздвинул тяжелые ветви темнеющего кедра и увидел низкую худую избу.
      - А вот и она! - прошептал он еле слышно и постучался в окошко. Дверь на несмазанных петлях со скрипом отворилась. На пороге появился высокий белобрысый мужик с хитрыми глазами на изрытом оспой, бледном лице.
      - Тебе чего? - сердито осведомился он.
      - Сеньку, - ответил Готвальд.
      - Ну, я - Сенька. Чего понадобилось?
      - Напои, накорми, а уж потом расспрашивай!
      - Лады, - кивнул хозяин. - Проходи!
      Дмитрий Михайлович не заставил себя долго ждать и шагнул в избу, где в воздухе растворился тяжелый запах дыма и перегара. За высоким столом, сколоченным из неровных досок, на длинных скамьях сидело несколько человек в оборванной грязной одежде. Около каждого стояло по деревянной кружке с водкой и лежали мясные шаньги.
      Готвальд порылся в кармане и бросил на стол горсть серебряной мелочи. Сенька собрал монетки в ладонь и принес этнографу такую же полную кружку и блюдо с пельменями.
      - Благодарствую, - Дмитрий Михайлович принял кружку из его рук. Отхлебнул и едва не задохнулся.
      - По гостям и брага, - с видом знатока изрек Сенька.
      В этот момент один из оборванцев, по всей видимости грузин, затянул арестантскую песню, мелодия которой наполнила душную прокуренную избу пряным кавказским ароматом. От ее тональности Готвальд пришел в настоящий восторг.
      - Напой еще, а? - обратился он с просьбой к доморощенному артисту, едва тот закрыл рот и замолчал. Дмитрий Иванович бросил на стол целковый, а сам полез в другой карман за нотной бумагой. Он и не заметил, как оборванцы переглянулись.
      Сенька кивнул, давая добро:
      - Спой, Гурам, порадуй гостя!
      Кавказец спорить не стал, исполнил песню на бис. Обрадованный Готвальд поторопился занести ее мелодию на нотный стан. Гурам подошел к нему вплотную и шепнул:
      - Идем со мной, дело есть.
      Дмитрий Михайлович спорить не стал, а послушно пошел за ним в соседнюю крохотную комнатку с низким потолком, где они скрылись от посторонних, жадных до денег глаз. Бродяга вынул из под лавки истрепанную сермяжную котомку, порылся в ней и извлек на свет божий пухлую тетрадь в бархатном переплете. У этнографа глаза на лоб полезли, ничего подобного он от Гурама не ожидал. Готвальд даже позабыл о своем предчувствии, которое преследовало его весь день, и уставился на тетрадь, обложка которой была украшена какими-то таинственными символами.
      Бродяга заговорил:
      - Я вижу, ты - человек непростой. - Он протестующе замахал рукой, оборвав возражения Готвальда. - И денег у тебя навалом. Может быть, тебе эта писанина и понадобится, а мне она ни к чему. Я ее в тюремной больнице получил, дружок мой там от чахотки помер. Глядишь и сторгуемся, а?
      - Товар бы поглядеть не мешало, - опомнился Дмитрий Михайлович, у него пересохло во рту, то ли - от водки, то ли - от смутного ощущения иррациональности происходящего. Он подозревал, что тетрадь, таит в себе нечто необыкновенное и загадочное.
      - Идет! - согласился Гурам и протянул Готвальду рукопись. Этнограф взял ее в руки и трепетно погладил по темно-лиловому переплету. Он присел на скамью, перелистнул первую страницу и начал читать. Рукопись имела название, в правом верхнем углу было написано:
      "ДНЕВНИК ЯКОВА КОЛЬЦОВА, ДВОРЯНИНА, ОТСТАВНОГО ПОРУЧИКА ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПОЛКА, ИМЕВШЕГО НЕСЧАСТИЕ СКОМПРОМЕТИРОВАТЬ СЕБЯ УЧАСТИЕМ В ИЗВЕСТНЫХ СОБЫТИЯХ ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА И СОСЛАННОГО НА ПОСЕЛЕНИЕ В ГОРОД ТОБОЛЬСК".
      Готвальд внимательнейшим образом рассмотрел тетрадку со всех сторон, она была исписана мелким каллиграфическом почерком и кое-где изрисована какими-то странными знаками, похожими на те, что красовались на ее бархатной обложке, и другими - совершенно от них отличными, по мнению Дмитрия Михайловича, имеющими мистический смысл.
      Этнограф заметил, что рукопись состоит из отдельных историй, очевидно, озаглавленных автором. Однако ему пришлось с сожалением констатировать, что значительная часть записок утеряна, а начало дневника обрывается на второй странице.
      И Дмитрий Михайлович чуть слышно, полушепотом прочел:
      "Я, Яков Андреевич Кольцов, девятнадцати лет от роду, вступивший в орден "Золотого скипетра", считаю для себя возможным оставить эту рукопись", - дальше строчки были размыты и Готвальду пришлось прервать свое новое увлекательное занятие.
      "Неужели в мои руки попали записки одного из масонов?!" - этнограф не верил в свою удачу. Он знал, что ни один из них, будучи в здравом уме и трезвой памяти, никогда не посмеет нарушить тайну, так свято ими оберегаемую.
      Готвальд продолжил чтение:
      "Я добровольно наложил на себя силанум, священный обет молчания, но мастер разрешил меня от него. Поэтому я и отважился описать те события, в которых волею ордена вашему покорному слуге довелось принимать участие. Естественно, я скажу только то, что имею право сказать, и ни словом больше. Не кары человеческой опасаюсь я, а - кары небесной".
      У Дмитрия Михайловича от прочтенного захватило дух, он так и представлял свое имя на первых полосах газет и обложках солидных высоко научных изданий.
      Бродяга с интересом наблюдал за его реакцией, прикидывая в уме, сколько бы содрать с этого простофили, которому столь сильно хотелось сойти за "своего", но так и не удалось ибавиться от барских замашек.
      Готвальд перевернул страницу:
      "Всю свою жизнь, без остатка, мечтал посвятить я поискам истины, и небо ответило на мои мольбы. Сколько загадочных преступлений совершается в мире?! И я, по поручению ордена, имел счастие раскрыть хотя бы их толику. То, что вы держите в руках - это записки мои об этих историях".
      Дмитрий Михайлович захлопнул тетрадь, у него появилось ощущение, что сам автор наблюдает за ним из-за тяжелой завесы времени. Он встряхнул головой, отгоняя наваждение.
      - Ну что? - Гурам вернул его к действительности.
      Дмитрий Михайлович поднял на него непонимающие глаза.
      - За пять целковых берешь? - опасливо осведомился бродяга. Гурам боялся спугнуть покупателя баснословной ценой.
      - По рукам, - согласился обрадованный Готвальд, он бы душу дьяволу заложил за обладание этой пухлой тетрадью в бархатном перелете.
      Дмитрий Михайлович и опомниться не успел, как в дверном проеме появились два верзилы, оба - косая сажень в плечах.
      - Живо деньги гони, - крикнул один из них, медленно приближаясь к этнографу и угрожающе сжимая в огромных ручищах дубину.
      Готвальд попятился, он ума не мог приложить, что делать, и мысленно распрощался с жизнью. Вдруг, как по волшебству, бродяги исчезли, словно растворились, подобно туману по утру. И тогда Гурам объяснил:
      - Господин урядник пожаловали.
      Готвальд облегченно вздохнул. Вот когда воистину убеждаешься в том, что полиция действительно необходима. Он расплатился с певцом и забрал у него дневник Якова Кольцова.
      Дмитрий Иванович покинул Сенькину харчевню в сопрвождении полицейского после того, как тот несколько минут рассматривал его бумаги. Готвальд удовлетворенно заметил, что открытый лист к сибирской администрации, подписанный начальником Забайкальской области, произвел на него серьезное впечатление.
      - Какими судьбами в наши края? - осведомился урядник уже в повозке.
      - Изучаю быт ссыльных и катаржан. Надеюсь, что губернатор будет оказывать мне всяческое содействие.
      И Готвальд в своих чаяниях не обманулся. Уже к вечеру, немного передохнув в гостиннице, он отправился в городскую тюрьму, расположенную в верхней части Тобольска, и имел длительный разговор с инспектором.
      - Яков Кольцов? - инспектор наморщил лоб. - Что-то припоминаю. Кажется, был такой ссыльный в наших краях. Ах, да! - он щелкнул себя по лбу. - В его доме теперь располагается тюремный музей, поэтому его имя мне и показалось знакомым.
      Инспектор проводил Дмитрия Михайловича до музея, который он пожелал непременно осмотреть. Впрочем, экспонаты его не особенно волновали. Готвальд во что бы то ни стало хотел погрузиться в атмосферу, которой некогда дышал масон Яков Андреевич Кольцов.
      Одна из комнат сохранила свою обстановку со времен ее ныне покойного владельца. От инспектора Дмитрий Михайлович узнал, что Кольцов скончался вследствие апоплексического удара в сорок пятом году.
      Стены комнаты были обтянуты шелковой материей. В углу, прямо напротив камина стояло большое черное пианино, рядом - небольшой шкаф, весь заставленный книгами. На нем красовалась индийская статуэтка Шивы. Готвальд хорошо разбирался в восточных религиях. Он присел на обитый бархатом диванчик и погрузился в занимательное чтение.
      I
      Первого сентября 1816 года стемнело рано, и наступил туманный прохладный вечер. Я заскучал, и мне пришло на ум разложить старинный, довольно сложный пасьянс. Картами я владею виртуозно, поэтому эта забава меня почти не развлекала, так как я давно утратил к ней всяческий интерес.
      Однако черви никак не желали складываться в восходящую линию, и я немного занервничал, не ожидая подобного подвоха с их стороны. Мне показалось, что бронзовая фигурка Шивы, соседствующая на полке с этрусской вазой, слегка надо мной посмеивается.
      Колода у меня была разложена на маленьком столике в виде шести раскрытых вееров и открытого квадрата. Одна из "грядок" окончательно разошлась, и я задумался над своими дальнейшими шагами. В этот момент Мира, занятая обучением Кинрю непальскому языку, видимо заметила мои колебания и переложила на место разошедшейся "грядки" червонную даму из "букета", и линия сошлась.
      - Браво, - не смог я не отдать должное ее таланту, выпестованному под моим собственным руководством. Мира скромно потупила свои черные глаза, сделав вид, что полностью поглощена изучением сари, которое явно было изготовлено не в Калькутте, так как шелковую изумрудного цвета ткань с темно-зелеными разводами, я сам лично ей привез из Китая.
      Кинрю оторвался от таблицы с девангари, разрисованной Мирой специально для того, чтобы ему было сподручнее постигать систему слогового письма, и изрек по-непальски, что индианке больше пристало бы заниматься шитьем, чем картами. Выслушав его высказывание, Мира едва не задохнулась от возмущения, но моментально пришла в себя и улыбнулась ей одной присущей, тонкой пленительной улыбкой. Она невсегда понимала шутки японца с первого раза.
      Идея вести дневник пришла мне в голову именно в этот вечер. Я собрал истрепанную колоду и убрал ее в секретер, инкрустированный перламутром, а затем извлек из ящика темно-лиловую бархатную тетрадь.
      - Что это вы собираетесь делать? - полюбопытствовала Мира. Она превосходно говорила по-русски.
      - Записывать умные мысли.
      Мира бросила на меня удивленный взгляд из-под черных густых ресниц, но так ничего и не сказала. Ей была известна моя вечная нелюбовь к эпистолярному жанру. Писем я не писал почти никогда.
      Я молча достал чернильницу и обмакнул в чернила перо, потом приоткрыл тетрадь и задумался. Только сегодня я закончил прочтение книги Иоанна Масона "О познании самого себя", в которой он недвусмысленно рекомендовал вести дневник с целью исповедания. Однако я боялся приоткрыть завесу над тайной, не мне одному принадлежащей... И в памяти моей живо всплыла картина моего посвящения.
      В мерцающем полумраке загадочной комнаты стою я на ковре, испещренном символами, среди чадящих церковных свечей, пламя которых колеблет струя моего дыхания. Торжественно произношу я слова древней масонской клятвы:
      "В случае же малейшего нарушения сего обязательства моего подвергаю себя, чтобы голова была мне отсечена, сердце, язык и внутренности вырваны и брошены в бездну морскую; тело мое сожжено и прах его развеян по воздуху".
      Кому как ни мне знать, что клятва эта - не пустая формальность.
      - Яков, что-то случилось? - Мира звала меня по имени, с тех пор, как я спас ее от пламени погребального костра. В проницательности моей юной подруге никак нельзя было отказать. Я подозревал, что она любит меня невинной детской любовью, как и положено, по ее мнению, любить своего спасителя.
      - Нет, дорогое дитя, ничего не случилось, - сказал я почти что искренне. - Может быть, ты споешь нам?
      Я любил ее чистый высокий голос, и особенно мне нравилась в ее исполнении баркарола, песня венецианских гондольеров. Мира об этом догадывалась.
      - Я мигом, - сказала она и скрылась в своем будуаре, чтобы переодеться. Он распологался на втором этаже, рядом с библиотекой. Мира неслышной походкой скользнула по ступенькам, не в ее манере было исполнять итальянскую песню, облаченною в сари.
      Кинрю, наконец, убрал свою таблицу и заговорил по-непальски. Он явно делал успехи.
      - Странная тишина, - заметил японец. - Словно перед бурей. Давно к нам Кутузов не захаживал. Или люди перестали совершать преступления?
      Кинрю был отчасти посвящен в мои дела и поэтому иногда распускал язык. Я невольно порадовался, что Мира взялась за обучение его своему наречию. Однако я тоже был удивлен столь длительным молчанием Ивана Кутузова, который обычно не забывал напомнить мне о второй добродетели вольного каменщика. Она, в частности, подразумевала повиновение высшим чинам и соответствовала второй ступени храма Соломона.
      Кутузов был моим "братом", мастером и наставником, которому прекословить я не смел. Именно он показал мне вход в тайную храмину масонской ложи, протянул мне руку и научил бороться за Истину, рыцарем которой я себя и считаю.
      Мира вернулась минут через десять - пятнадцать. Она нарядилась в легкое платье из жемчужно-серого флера на розовом шелковом чехле и приколола к корсажу живую розу. Дверь из ее будуара вела прямо на лестницу, которая спускалась в сад. Пять лет провел я на Востоке, но никогда не встречал более красивой женщины. Я перевел взгляд на Кинрю, по-моему, он подумал о том же.
      Мира легкой походкой направилась к клавикордам розового дерева. Я всегда испытывал слабость к роскоши и позволял себя всяческие прихоти. Отложив в сторону тетрадь, я приготовился слушать.
      Она склонилась над инструментом, и под ее тонкими пальцами зазвучала удивительная музыка. Плавная мелодия укачивала на своих нежных волнах, и Мира запела. Ее голос проник в самые затаенные глубины моей души. Такого божественного исполнения я не слышал больше никогда в своей жизни.
      - Господин Кутузов прибыть изволили, - доложил седой камердинер в парадной красной ливрее. Мира оторвалась от клавикордов и бросила на меня испуганный взгляд. По-моему, его она боялась больше всего на свете, интуитивно догадываясь об отношениях, которые нас связывали.
      - Проси.
      Камердинер испонил приказание, и через пару минут в гостиную стремительно вошел Иван Сергеевич. Он поклонился присутствующим и тут же сделал комплимент растерявшейся Мире, которая не сумела его принять.
      - Quelle belle personne! - протянул восхищенно Иван Сергеевич. Мира натянуто улыбнулась и закрыла крышку.
      - Спасибо, - тихо поблагодарила она по-русски. Мира и в самом деле выглядела красавицей, но едва ли это осознавала. Красота ее была дикой и необузданной, экзотической для светлых русских просторов.
      - Любезный друг, у меня к вам дело, - обратился Иван ко мне. Кинрю и Мира переглянулись. Взгляд Кинрю словно говорил: "Вот, легок на помине!"
      Я пригласил Кутузова в свой кабинет и велел лакею принести туда два прибора, расчитывая провести приятельскую беседу за ужином. Кабинет располагался справа по коридору, окнами в сад. По левую сторону пустовали несколько спален.
      Когда дверь за нами закрылась, мастер сказал:
      - В ваш дом меня привела трагедия.
      - Неужели? - впрочем, я не был удивлен. Именно так, чаще всего, и случалось.
      Кутузов подошел к моему письменному столу, склонился над ним и принялся рассматривать недавно купленную мной картину Дель Сарто, которую я до сих пор не удосужился повесить на стену. На его лицо падал свет от единственного фонарика, освещавшего комнату.
      Вообще мой кабинет походил на монашескую келью со стрельчатым сводом в средневековом стиле. Его оживлял лишь оконный витраж, но это не меняло общего впечатления.
      - Вы знакомы с Андреем Картышевым? - задумчиво осведомился Иван, выпрямившись во весь рост и оставив, наконец, в покое картину без рамы. Картышев был одним из братьев, и я его довольно хорошо знал.
      - Более или менее, - осторожно заметил я.
      - Его юную племянницу нашли мертвой в парке у дома.
      - Кажется, ее звали Татьяной, - неожиданно вспомнил я.
      - Да, - согласился Кутузов. - Негодяй задушил ее шарфом.
      - Какое варварство! - ужаснулся я. - Убийцу нашли?
      - Если бы это было так просто! Вы и должны найти убийцу. Раньше у вас это получалось неплохо! - похвалил он мои способности и похлопал по плечу.
      - Вам что-нибудь еще известно об этом деле?
      Кутузов развел руками:
      - Практически ничего.
      В матовом свете моего фонарика лицо его выглядело усталым. Он казался много старше своего возрата из-за редких прядей седых волос и изрытого морщинами лба. Кутузов продолжил:
      - Таня вышла из графского дома никем незамеченной. Ее мать и отец до сих пор гадают, зачем она это сделала. Но так и не могут докопаться до истины. Так что, дело, мой друг, за вами. Весь Орден заинтересован в раскрытии этого преступления. Видели бы, в каком состоянии находится Андрей Валерианович. Поэтому мы и возлагаем на вас большие надежды.
      - Когда нашли тело девушки? - Мне было важно знать мельчайшие детали проишедшего, чтобы с самого начала не ступить на неверный путь.
      - Трое суток спустя покойную обнаружила полиция. А родные хватились только утром, но их поиски, к сожалению, ни к чему не привели, - сообщил Иван Сергеевич, тяжело вздохнув. Он скрестил свои пальцы, на одном из которых красовался тяжелый чугунный перстень с изображением Адамовой головы. Он невольно приковывал мой взгляд, так как прямо-таки кричал о принадлежности своего обладателя к розенкрейцерам.
      - Я запамятовал, как звать родителей убитой графини?
      Иван Кутузов напомнил:
      - Анна Васильевна и Алексей Валерианович, - в этот момент он заметил мою почту, аккуратной стопкой сложенную на столе. - Я смотрю, что розыск не мешает вашей переписке. Весьма похвально, - Кутузов указал на письмо от швейцарского философа Лафатера.
      Я кивнул.
      - Прекрасно, что вы не забываете трудиться над познанием Бога, природы и человека, - сказал он проникновенным голосом и добавил. - Однако мой друг, мне уже пора.
      На этом мы и расстались с моим учителем, который вышел от меня через потайную дверь, укрытую от посторонних глаз коричневым гобеленом.
      Я вернулся в гостиную, где меня все еще ждали Кинрю и Мира. Девушка удобно расположилась на оттоманке, широком низком диване с подушками, заменяющими спинку, в которых она утопала. Мира все еще оставалсь в своем прелестном платье из флера.
      Японец примастился у ее ног, зачитываясь нравоучительным романом Фелиситы Жанлис. Мне приходилось только дивиться, что его увлекает такая литература. Впрочем, Кинрю нередко ставил меня в тупик. Он занимал высокое положение при своем императоре. Однажды только благодаря ему я избежал японской тюрьмы, выполняя одно из поручений своего Ордена. Тем самым Кинрю поставил собственную жизнь под угрозу, и ему пришлось переехать в Россию вместе со мной.
      На самом деле моего друга звали Юкио Хацуми, но он почему-то называл себя "Кинрю" - золотым драконом. Всем своим знакомым я представлял его как слугу, во избежание никому ненужных пересудов.
      Кинрю подозрительно посмотрел на меня своими раскосыми глазами, но ни о чем не спросил, справедливо полагая, что, если понадобится, я и сам ему все расскажу, как это случалось уже не раз.
      - Идите спать, - обратился я к ним и сам последовал собственному совету, отправившись к себе в спальню, которая располагалась на втором этаже моего особняка и выходила огромными окнами во двор.
      Размышления не давали мне уснуть, так как встреча с Кутузовым подействовала возбуждающе на мою нервную систему. А в связи с тем, что я и без того страдал бессонницей, ночь мне предстояло провести в наблюдениях за звездами или перечитыванием Бема. В конце-концов я все-таки уснул, пристроившись на канапе под теплым клетчатым пледом из шерсти и уткнувшись затылком в приподнятое изголовье.
      Утром меня разбудила красавица Мира, рискнув постучаться в незапертую дверь.
      - Войдите, - позволил я, отбросив в сторону свое слегка помявшееся чтиво, и рассудив легкомысленно, что Бем, очевидно, меня простит.
      Мира, смущаясь, переступила порог моей обители. В руках она держала поднос с кофейником и фруктовыми бисквитами. Ее стройное смуглое тело скрывал бирюзовай кружевной пеньюар, расшитый настоящими жемчужинами.
      Она бросила на меня влюбленный взгляд и мечтательно прошептала:
      - Какие у тебя глаза! Синие-синие, как море!
      Я не нашелся, что ответить. Девушка впервые обратилась ко мне на "ты". Мира поставила поднос на маленький столик у дивана, который в эту ночь послужил мне постелью, и с достоинством удалилась из моей комнаты.
      Позавтракав, я переоделся, облачившись в столь нелюбимый мною штатский темно-синий фрак - мундир я не носил, в в связи с тем, что три года, как вышел в отставку, по случаю ранения, едва не стоившего мне жизни в трехдневном сражении при Лейпциге, - и отправился с визитом в семейство Картышевых, испытывая глухую душевную боль. Всегда неприятно бередить раны скорбящего от невосполнимой утраты человека. А здесь я должен был встретиться с осиротевшими родителями, и от этого мне становилось особенно тоскливо. Я утешал себя тем, что преследую благую цель.
      Графский особняк распологался на улице Офицерской, почти в двух шагах от Литовского рынка. Улица кипела жизнью, экипажи сновали туда-сюда по каменной мостовой, по своим делам спешили пешеходы.
      Дом Картышевых представлял из себя трехэтажный каменный особняк, балкон которого поддерживали колонны, опиравшиеся на аркаду первого этажа.
      Я вошел в него с парадного входа, и лакей поторопился доложить обо мне хозяевам, после чего проводил в паркетную гостиную, отделанную под мрамор. Навстречу мне вышла дородная женщина с заплаканным лицом, одетая в черное шелковое платье с плерезами. По этим траурным нашивкам я догадался, что вижу перед собой мать задушенной девушки, Анну Васильевну. Она была вся в расстроенных чувствах и говорила дрожащим голосом, так как еще не оправилась от горя. Я объяснил ей цель моего визита намерением выразить соболезнования ближайшим родственникам своего друга.
      - Как это мило с вашей стороны, - печально произнесла Анна Васильевна, утирая слезы носовым платком с вензелями. - Алексей Валерианович в отъезде, все в имении хлопочет. Как уехал после похорон, так и не появлялся больше, - женщина всхлипнула и попросила воды у одной из девушек. - Говорит, в хозяйстве глаз да глаз нужен, - скзала она, отпивая глоток из стакана. - А сам так страдает, так страдает, не может просто здесь находиться. Я сама, как о Танюшке подумаю... - голос графини прервался, и она залилась слезами.
      Вокруг барыни засуетились девушки, кто с водой, кто с нюхательными солями. Мне оставлось дожидаться, когда Анна Васильевно придет в себя и сможет продолжить разговор. Я прекрасно понимал, что оставься здесь в данный момент скорее всего неуместно, но другой возможности встретиться с матерью покойной могло больше и не представиться, так как я никогда не был вхож в эту семью, и поэтому продолжал стеснять графиню своим присутствием, развлекая себя изучением настенных росписей и потолочной лепнины.
      Наконец Анна Васильевна пришла в себя и, слегка удивленная тем, что я все еще продолжаю быть ее гостем, спросила меня из вежливости, чем может быть мне полезной.
      Я ответил, что хотел бы ее немного отвлечь от грустных мыслей, отвечая настоятельной просьбе Андрея Валериановича, пребывающего в Москве и не имеющего возможности лично засвидетельствовать ей свое почтение и утешить в такую трагическую минуту.
      - Если бы что-то могло меня утешить, - грустно произнесла графиня и махнула рукой, отпуская девушек.
      - Вожможно, вы хотели бы поговорить о Татьяне Алексеевне, излить свою душу, рассказать, с кем она была близка, что ее занимало?
      - Молодой человек, вы так любезны, - она вздохнула. - Говоря entre nous, я совсем не понимала свою дочь. В последнее время она стала такой скрытной. Я никогда не умела угадать, что у нее на уме. К примеру, Таня сблизилась со своей бывшей гувернаткой Харитой Никифоровной и нередко захаживала к Бибиковым, где та теперь состоит в услужении, -Анна Васильевна снова утерла платком глаза.
      - Неужели у нее не было подруг из своего круга? - задал я графине наводящий вопрос.
      - Ах, да, Нелли Орлова, вы верно о ней наслышаны? Ныне она блистает в свете, а раньше... - она махнула рукой. -Впрочем, что говорить? Татьяна познакомилась с ней еще до ее удачного замужества. Я считаю, что Нелли сделала очень выгодную партию. Я и дочери всегда говорила... - внезапно графиня осеклась, видимо сообразив, что наговорила лишнего. - Хотя, очевидно, поразмыслив, Анна Васильевна решила, что я заслуживаю доверия, Танечка собиралсь замуж за князя Павла Корецкого, так что ее жених ничуть не уступал Орлову. - вдруг она вспомнила, что Тани больше нет, а свадьба уже никогда не состоится, и снова заплакала.
      - Ну что вы, графиня, полноте, - пытался я ее успокоить. - Господь милостив, надо уповать на него, - но Анна Васильевна оставалсь безутешной.
      - На что мне теперь Господня милость? - всхлипывала она.
      В конце концев графине все-таки удалось взять себя в руки, и она перестала без устали увлажнять белоснежный батистовый платок. Мы расстались с ней почти что друзьями, и Анна Васильевна даже приглашала навестить ее разочек - другой.
      Я как раз, стоя за дверью, раздумывал над тем, как бы познакомиться с Татьяниной горничной, не открывая хозяйке истинной цели своего визита, как в гостную влетела, едва не сбив меня с ног, расстроенная молодая женщина. Судя по ее наружности, я признал в ней камеристку - француженку. Она сбивчиво и взволновонно принялась объяснять графине причину своего длительного отсутствия, та же, в свою очередь, очевидно, полагая, что незванный гость уже покинул ее владения, принялась упрекать ее в смерти дочери, обвиняя в том, что не доглядела.
      - Так барышня-то уже взрослая были, - оправдавалась девушка, которую графиня звала мадмуазель Камилла.
      Я поинтересовался у камердинера, где можно встретиться с мадмуазель Камиллой наедине, и сунул ему в руку несколько гривенников. Он с подозрением осмотрел меня с головы до ног прищуренными глазами, нахмурил брови и изрек простуженным глухим басом, когда я уже потерял всякую надежду дождаться какого-либо вразумительного ответа: