На перемене Дубарев подходит ко мне и говорит:
      — Скачков, это как называется?
      — Это? — спрашиваю. — Это окно.
      — Нет, не это.
      — Это? Дверь.
      Тут Поля подходит, а с нею ещё несколько девочек. Она говорит:
      — Саня, ты молодец, что помирил нас с Закавыкой. Ты поедешь с нами в лес за грибами?
      Тут и Михеев набегает, и Пека, и другие ребята.
      Я говорю:
      — Вы тут постойте, не ходите, нам нужно с Дубаревым договорить. Пойдём, Дубарев.
      Он не ожидал, что я его отзову от всех. А я его увёл на лестницу и говорю:
      — Дубарев, ты очень любишь загребать жар чужими руками? Значит, свой авторитет бережёшь, а на мой тебе наплевать, да? Я бы, может, и отомстил бы за ваши двойки, если б не лодка.
      — Какая лодка? — спрашивает Дубарев.
      — Нечего притворяться. Которую ты увёл.
      — Я?..
      — Да! А моим именем назвался. Ты же сам сказал, что тебе ничего не стоит. Теперь я вижу, какой ты, Дубарев. Ну вот что, давай договоримся: я никому не скажу, а ты сам пойдёшь в ЖЭК. Скажешь Марии Михайловне, пусть штраф на тебя оформляют.
      — Да за что штраф? — испугался Дубарев.
      — За весло, вот за что. И хватит притворяться.
      — Да ты что, какое весло! Не брал я ничего!.. Штраф-то зачем? Я лодки-то этой не видел. Какая она хоть, лодка?..
      — Какая да какой… Поклянись, что не брал.
      — Клянусь! Честное пионерское… Да ты что, Саня?..
      А я давно уже верил Дубареву.

      Из школы мы шли через сквер. По бокам дорожки лежали жёлтые листья, и Дубарев поддавал их ногами. Тут все наши были: и Пека, и Козлик, и Палён, и Михеев, и Тентелев. Все говорили про то, как мы поедем в воскресенье в лес, за грибами. Только Тентелев молчал. Вдруг он говорит:
 
 
      — Стойте! Стойте все!
      И посмотрел на меня. Все остановились, а Дубарев увлёкся, всё шёл да шуршал листьями, раскидывая их в разные стороны.
      — Дубарев, и тебя касается!
      Дубарев оглянулся и подбежал к нам.
      Я сразу понял, о чём будет говорить Тентелев, — глаза его зло посверкивали, он то и дело поглядывал на меня.
      — Что, анекдот? — спросил Дубарев.
      — Клади портфели! — скомандовал Тентелев.
      Никто ему никогда не подчинялся, а тут все подчинились — положили портфели на край газона и встали в кружок.
      — Кончай, Тентелев, — сказал я.
      — Погоди, — сказал он и положил руку мне на плечо. — Вот все слушайте: кто-то его предал.
      — Это не я, — сказал Дубарев.
      — А я и не говорю, что ты. Я говорю: кто-то. Ведь на него теперь штраф оформляют! Выходит, если завтра я перееду, или ты, или ты, то можно нас предавать?
      Я стоял, опустив глаза в землю. Стыдно мне было, стыдно. Почему-то больше других я стыдился Тентелева. Он сказал:
      — Ведь вы с ним все дружили. Один я с ним не дружил. Может, вы все на меня думаете? Скачков, ведь ты на меня думал, верно, Скачков?
      — А он и на меня думал, верно, Скачков? — сказал Дубарев. — Он на всех думает!
      Тут я не выдержал.
      — Вас это не касается! Это меня одного касается!
      Пека сказал:
      — Нет, так дело не пойдёт. Тентелев прав, чего это мы бросили Саню на произвол судьбы? Ты что предлагаешь, Тентелев?
      — А вот что. Все вместе пойдём сейчас на лодочную станцию. Там есть директор, который на Скачкова письмо написал. Мы объясним ему всё и предъявим наши физиономии. Кто, может, не согласен?
      — Согласны, согласны!
 
 
      На всех вдруг нашло весёлое возбуждение. Круг рассыпался. Пека стал подбрасывать свой портфель. Дубарев взбежал на газон и стал осыпать себя листьями.
      — Веди нас, Тентелев!
      Все нетерпеливо рвались вперёд, а я плёлся за ними.
      Да что ж это они? Куда? Да ведь я не хочу туда идти!.. Пусть остановятся. Останови их, Тентелев!.. Стыдно мне, понимаете, стыдно. Не надо ничего, я сам…
      Я повернулся и пошёл в другую сторону.
      — Куда это он? — закричали все. — Скачков, ты куда?
      Они догнали меня. Я глаз не мог поднять ни на кого.
      — Ты чего это, Саня?
      — Не надо, — сказал я. — Никто ничего не брал. Это я сам угнал лодку.

      Я зашёл в телефонную будку, чтобы позвонить Тентелеву. Уже набрал номер, но потом передумал. Зачем мне ему звонить? Просто бесполезно. Ни говорить, ни видеть никого не хочу. Ни мальчиков, ни девочек. Ни тёть, ни дядь.
      Лучше я посижу в будке. А почему нельзя? Очень хорошо здесь сидеть. Я никого не задеваю, даже ни на кого не смотрю. Мне просто не видно. Стекло чуть повыше моих глаз.
      Нет, если кто-нибудь близко около будки проходит, то мне всё-таки видно. Что видно, то видно. Но я согласен даже глаз не подымать. Чего глядеть-то? Не буду смотреть. Даже могу не слушать. Шум уличный и так вроде бы в отдалении — дверь очень плотно закрыта. Но я могу даже уши закрыть руками, мне это нисколько не трудно. Даже удобно. Локти на колени, ладони на уши. Хорошо сидеть. Вроде и не будка, а купе. И я еду, еду…
      Дверь вдруг открылась. Эй, кто это открывает дверь на ходу да ещё без стука?
      — Тут сидят, — сказали надо мной. — Эй, чего сидишь? Занято, что ли, у тебя?
      Я говорю:
      — Занято, занято.
      Дверь закрылась. И вот я еду, еду… В одноместном купе…
      Кто ещё ехал в телефонной будке, по своей улице, мимо прохожих, прямиком чтобы к бате?..

      Вдруг дверь так бесцеремонно распахивают, как будто это не купе, а какая-то телефонная будка, и надо мной возникает дядя в шляпе.
      Он говорит:
      — Ты чего это тут расселся, как царь на именинах? Может, ты на трубку телефонную прицелился? Так это мы мигом! Ну-ка вылезай, вылезай!..
      Ну, вылез. Какую-то трубку. Стою рядом. «Какую трубку, дядя? Сами вы трубка».
      Дядя в шляпе опустил монетку, кричит: «Алё, алё!» А потом как трахнет по автомату! Кулачище у него здоровый, волосатый, а он: трах-та-ра-рах! Даже стёкла в будке трясутся. «Ну что вы, дядя! Так ведь и расплющить недолго. Так и диск отвалится. Так и буквы посыплются: а-б-в-г-д…» «Алё, алё!» — кричит дядя, а потом как дверь толкнёт. Ну кто ж так поступает.
      Высунул свою шляпу и кричит мне:
      — Это ты засорение устроил, да? А вот я сейчас милицию вызову! Я без монетки вызову! — И снова колотит по автомату. Ну кто ж так вызывает!
      Не буду, думаю, стоять около дяди. Дядя нехороший. Поди пойми, что у него в следующую минуту произойдёт. Может, каблук отвалится. Может, шляпа слетит — и прямо под машину. А я буду виноват. Не люблю я таких подозрительных. Прощай, дядя.
      Зашёл я за угол. Отсюда хорошо видно, как почтальон пойдёт к нашему дому. У нас почтальон ходит так, так и так. Потом в парадную номер один, из парадной — во двор чёрным ходом, а уж во дворе как начнёт бегать! К нам он заходит в третью очередь.
      Я встал у входа в магазин. Как будто жду маму, тут никто не придерётся. Мама за рыбой стоит, за щукой, а я жду. Я — пай-мальчик. Я без мамы никуда не могу отойти, вот потому и стою.
      Когда другие стоят и ждут маму, я ни о ком ничего плохого не думаю. А вот сам стою, и мне кажется, что все на меня обращают внимание и в чём-то подозревают. Скорей, мама! Сейчас щуку — ку-ку! — купим и домой пойдём. Я щуку возьму под мышку и понесу, как батон. Нет, я на щуку буду опираться, как на трость. Нет, я щуку на верёвочке поведу. Мы с мамой идём, а рядом — щука.
      Эх, какой я весёлый, правда, я весёлый? И что только не лезет в голову. Ох, ух! Я веселюсь в любой момент! Мне не до уныния. Унывать мне не к лицу. Кто ж унывает, получив новую квартиру? Это всё равно, что выиграть по лотерее мотоцикл, сесть на него и рыдать. Я весёлый. Я — весё-ёлый! Я сто раз, я миллион раз, я сто миллионов раз весёлый.

      К витрине коляску подвезли. К ней наклонились, что-то поправили и оставили. Ушли за рыбой. Идите, идите, я ведь здесь. А раз я здесь, то всё в порядке.
      Кто это там в коляске сидит? Кто это сидит и сопит? Может, свистулька такая? Может, паровозик? Батюшки, да это же мой знакомый! Мой знакомый ребёныш сидит! С ручками, с ножками. А как зовут, никто, кроме мамы, не знает. Может, Витя, может, Коля, может, Игорёк. А ему всё равно, кто он. Его хоть поварёшкой назови, он всё равно обрадуется. Ему что приятно — что глазам светло, что всё кругом видно. А раз видно, то и хорошо. Вот он смотрит на небо — а оно синее. Вот он посмотрит на листья — а они жёлтые. Разве ж это нехорошо? Ведь это красиво!
 
 
      И дышится легко. И языку вкусно. И рукам свободно. Хап, хап! Всё бы им хапать, до всего дотронуться.
      Грудняки ещё любят, когда сухо. Когда мокро, они пищат. Ну и правильно! Кому это понравится, когда мокро.
      У моего знакомого всё в порядке. Весёлый такой малыш. Вроде меня. Радуется, что родился. Ещё бы! Родиться лучше, чем не родиться. Вот лежит он в коляске возле магазина. Тут рыбу продают. Там арбузы. Там трамваи ходят, как красные гусеницы. В небе облака плывут. У моста милиционер свистит. Всё хорошо. Что есть, то и хорошо.
      А так кто бы он был? Никто. Где бы он был? Нигде.
       Никто, нигде.
      Я этих «никто» и «нигде» совсем не понимаю. Как будто я дубина какая-то. До этого момента понимаю, а потом — как отрубило. Как будто у меня дырка в голове. Наверное, я просто мало учился, чтобы такие вещи понимать. Вот буду в классе седьмом или десятом, тогда, наверное, пойму. У меня ещё много таких дырок в голове, пустых, незаполненных клеток. Ведь мозг состоит из клеток. Некоторые говорят — из шариков. Нет, из клеток. Из множества клеточек. И в каждой — своё. Когда клеточки заполнятся, я буду взрослый человек.
      А у грудняка ещё все клетки свободные. Ну, может быть, несколько занято — три или пять.
      «Ну, что смотришь? Свободные у тебя клетки, пустые?»
      А он: «Ха-ха-ха!»
      Ну, что будешь с ним делать. И я смеюсь.
      Мы так с ним смеялись, что я даже не заметил, как появилась эта собака. Она была вся из чёрной свисающей шерсти. У неё не было ни глаз, ни зубов, ни ушей, ни лап, а только свисающая сосульками шерсть. Да ещё нос, похожий на блестящую пуговицу. Не собака, а сувенир какой-то. Таких собачек я недолюбливаю. Поговорить не с кем, морды не видать. У них, по-моему, не только морды мало, но и ума. Волос долог, а ум короток.
      Одна мамина знакомая тоже имеет собаку, так она её одевает. То есть не знакомая собаку, а, наоборот, собака одевает знакомую. У знакомой и кофта, и шарфик, и шапочка, и носки — всё собачье. Я когда был поменьше, спросил у неё: «Тётя, а у вас причёска тоже от собаки?» Она очень обиделась.
      Так вот, эта безмозглая собака была привязана к водосточной трубе. Рядом с нашейколяской. Сначала она сидела и вертела свою шерсть в разные стороны. Малыш её вовсе не видел, так как она вертелась за его спиной. А потом на другой стороне улицы, возле трамвайной остановки, кто-то залаял. То есть, конечно, не кто-то, а что-то… Нет, я не знаю, как тут правильно сказать: кто-то или что-то. Ну, в общем, собака залаяла, совсем другая. Она была с хозяином. Рыжей масти. Собака была рыжей масти, а не хозяин.
      Она так сильно залаяла, что «наша» чёрная собака вскочила и вся напряглась. Она так натянула поводок, что чуть водосточную трубу не оторвала.
      И вот она стала бросаться в разные стороны на своём поводке и сильно лаять. Нет, я понимаю, собакам нужно полаять друг на друга, потому что они ведь не умеют разговаривать. Но пусть бы она полаяла в другом месте, честное слово. Тут люди ходят. Ребёнок лежит в коляске, чего тут лаять?
      Мой грудняк не то испугался, не то обиделся, что ему не видно, но он вдруг отчаянно заревел. Так заревел, что даже собака обратила внимание. Она на минуточку замолчала, но потом снова стала кидаться и лаять сильнее прежнего.
      Вот наказанье-то, вот невезенье: тут и грудняк, тут и рыба, и одна собака, и другая, и прохожие. И от всего этого шум получился несусветный: кто кричит, кто лает. Но больше всех — я. Не лаю, разумеется, а кричу больше всех.
      — Замолчи, — кричу. — Замолчи сейчас же!
      Это я на собаку.
      — Успокойся, маленький, сейчас мама придёт!
      Это я грудняку.
      — Заткнись, говорю! — Это собаке. — Ну, будь добренький, успокойся. — Это грудняку. — У, злыдня лохматая, пустолайка, ау-ау, миленький, да замолчишь ли ты, ну, не плачь, не плачь, швабра ты этакая, глупыш неразумный, мочалка негодная, хороший ты мой, дикая твоя образина!
      Так я кидался — то к собаке, то к грудняку — и крик стоял на весь перекрёсток невообразимый. Прохожие оборачивались, увещевали собаку, а она ещё сильнее лаяла, прямо до хрипоты дошла, до чего разозлилась, а малыш тоже до хрипоты дошёл — так сильно ревел. Тогда люди закричали:
      — Нашли куда собаку привязывать! Никуда не деться от них!
      — А детей зачем оставлять? Кто ж детей без присмотра оставляет?
      — А куда ж его деть?
      — А собаку куда деть?
      — А детей?..
      Собаку, детей, детей, собаку…
      — А если кирпич с крыши свалится?
      — А если собака сорвётся?
      — А если дом обвалится?
      — А если трах-тара-бах?..
      Собака лает, бросается на прохожих, грудняк заливается в коляске, аж покраснел весь, а они спорят. Чего тут спорить? Всё ясно. «Ну, — думаю, — довели вы меня. Ну, спасибо. Сил никаких нет, до чего довели. Это ж разве можно допустить, чтобы так грудняк плакал? Не-ет, это недопустимо. Это просто ни в какие ворота не лезет. Я этого так не оставлю!»
      Подошёл я к коляске, взялся за ручку и покатил. Малыш ещё немного повсхлипывал и успокоился. А я качу себе коляску по нашей улице. За спиной собака лает, люди переругиваются. Я потряхиваю коляску легонько, качу её вперёд и напеваю: «Аа-аа-а!.. аа-аа-а!..» Даже сам успокоился. Всю жизнь так шёл бы и напевал. Ну конечно, не с пустой коляской, а чтобы в ней человечек лежал. Если б нужно, я бы и бегом её вёз, только бы он не плакал.

      «…Аа-аа-а!..» Дорога дождём прибита, все отпечатки на ней видны. Только что проехала лошадь с телегой. А с двух сторон высокие колосья. И васильки. Тут васильки, там васильки. Они как будто бегают с места на место. Только ты его взглядом отпустишь, а он уже вперёд забежал. Даже в глазах от них рябит, до чего их много.
 
 
      Впереди только небо и под ним — колосья. Дорога на взгорок идёт. Колосья набухли водой, потемнели, склонились к дороге. А в некоторых местах полегли совсем. Теперь уж не встанут. Небо после дождя ещё неспокойное, всё переволновалось, разлохматилось. Облака сползают в одну сторону — видно, что-то ещё замышляют.
      А ел ли ты полевую клубнику? Ягодка такая, не слыхал? Бледно-рубиновая. На ней мутная поволока, туманчик такой, дымка, ну, понимаешь? Она мелкая ягода, но жуть как ароматная. Она сверху сочная, а дальше мясистая. Она от соцветий плохо отрывается. Оторвёшь, а на соцветии обязательно останется розово-молочная мякоть. Тут где-то она есть, там в поле проплешинка такая, ну, камни, берёзы. И вот там она у меня и есть. Для тебя припасена. Правда, немного.
      А ты посмотри, как высоко забрались жаворонки! Значит, дождя больше не будет. Нам он и не нужен, дождь.
      А хочешь, поедем к лесу, на край поля. Там, как войдёшь, сразу направо — малиновый куст. Только тебе самому рвать нельзя будет, это я сразу предупреждаю. Малина ягода такая: чуть недогляди — а там червяк. Внутри, в красной пещерке. А зачем тебе червяков, ещё не хватало. Я каждую ягодку просмотрю — и тогда ты её получишь. И можешь сколько угодно совать в рот.
      Если заехать подальше в лес, то я знаю, где растёт красная смородина. Мне батя показывал. Мелкая, блестящая, как бусины. Знаю, знаю, тебе бы она понравилась, но у неё, понимаешь ли, косточки крупные, как бы тебе не повредило. И рот от неё вяжет — от кислоты всего передёргивает.
      Ну, про черёмуху я уж не говорю. Её — полный лес. Но черёмухи я тебе не предлагаю. Она на любителя. Вот я, например, любитель. Я люблю, а мама не любит. Батя — тот весь в меня, как найдёт черёмуху, так и загребает её своими ручищами. Наестся до того, что у него рот на сторону воротит, да ещё с собой наберёт — испеки, видишь ли, ему пирог с черёмухой. В общем, дело вкуса.
      Погоди, вот ты смеёшься, а слёзки зачем?..

      …Остановился я, чтобы утереть ему влагу, а он, видишь ли, руки ко мне тянет. Чтобы я его взял. Ишь догадался! Посидеть на руках захотелось. Во все стороны позыркать. Да, да. Любопытство разобрало. Скука замучила. Ну конечно. Одиночество заело. Ишь ты какой.
      Он мне улыбнулся, я ему улыбнулся. Я ему пальцем погрозил, а он мне всей пятернёй замахал. Сообразительный! И тянет, и тянет лапки свои, коротышки. И вдруг как сморщится! Скорей, значит, скорей! Почему не берёшь, тянешь резину, сейчас как зареву! Эх-эх, а ты с характером. Да ты просто молодчина! Мы с тобой поладим.
      Только я приготовился его на руки взять, как вижу — бегут. Почему-то люди бегут. Почтой стороне бегут и по этой. А те, кто не бежит, те останавливаются и смотрят на тех, которые бегут.
      — Украли, — кричат, — украли!
      — Чего украли?
      «Ну, — думаю, — час от часу не легче, чего-то теперь украли. У нас такого ещё не было».
      — Ребёнка украли!
      — Кто, цыгане?
      — Да какие цыгане! Вот он, вот!..
      Закрутилось всё, завертелось, только что мы были вдвоём, а тут толпа, водоворот, человековерчение!..
      — Ах, несчастье какое!
      — Ах, счастье какое!
      Ничего не поймёшь, что хотят сказать. Галдят кругом, за руки меня хватают… Да зачем за руки-то!.. Каждый будет хватать…
      — Да ты что ж это наделал?
      — Да разве так можно?
      «Как? Ну как нельзя-то?»
      — Да зачем он тебе, зачем?
      — Поиграл бы и бросил!..
      «Кого бросил? Кого бы я бросил? Ничего не понять».
      Кто-то схватил ребёнка. А, это мать. В одной руке щука, хвостом чуть до панели не достаёт. Мать плачет, слёзы текут рекой, прижимает его к себе, целует, а он доволен, что взяли наконец на руки.
      «Вот видишь, как всё хорошо кончилось!»
      — Да ты кто такой?
      — Кто, я?
      — Да, ты! Чего смотришь? Ты что, ненормальный?
      — Я? Нормальный, — отвечаю. — А что?
      — Нет, вы слышите, он и в самом деле ненормальный!
      — Оставьте его в покое! — кричат из толпы. — Он не виноват. Виновата собака.
      — Какая собака?
      — Чёрная.
      — При чём тут собака? Собака какая-то. Граждане, была собака?
      Орут, глазами сверкают, руками и щуками размахивают.
      — Где?
      — Там! Она была привязана!
      — Кто?
      — Мать!
      — Да помолчите вы! Кто привязал?
      — А я говорю — мать виновата!
      — Лаять стала!
      — Да не мешайте вы своими дурацкими репликами!
      — Кто ж детей без присмотра оставляет?
      Как без присмотра? А я что, за ним не присмотрел?
      В соседнем доме уже окна начали открывать. Машины притормаживают, народ с той стороны улицы, нарушая правила, перебегает.
      «Вот что мы с тобой наделали!»
      А кругом крик стоит.
      — Он виноват!
      — Он не виноват!
      — Кто, я, что ли? А что я такого сделал? Я бы до угла и обратно.
      — Ну, и куда б ты его потом дел? Нет, интересно, куда?
      Я говорю:
      — А в чём дело? В магазин «Мясо — рыба».
      — Куда-куда? Да он и в самом деле чокнутый!..
      — Эй, поаккуратней! Он правильно говорит: в магазин «Мясо — рыба».
      — Ну и вы какую-то чепуху мелете.
      — Придержите язык.
      — Сами придержите.
      — Кто, вот этот? Я его знаю, — сказали в толпе.
      «Дядя в шляпе. Здрасте, дядя».
      — Он телефон-автомат сломал.
      — Когда?
      — Давеча.
      — Вот видите?
      — Кто, я? — кричу. — Да вы сами по нему изо всех сил колотили!
      — Заткнись, грубиян. Вместо того чтоб признаться, ты ещё и грубишь. Был бы я твоим отцом, я бы тебя просто выпорол.
      «Много вы понимаете, дядя!»
      — Ребёнка украл, автомат сломал — да за такие вещи знаете что полагается?
      — Вы поаккуратней, он сам ещё ребёнок!
      — Хорош ребёнок. Что за фантазии!..
      Малыша тем временем положили в коляску, что-то там поправили, подоткнули и повезли. Щука всё по земле волочилась, оставляя мокрый след.
      «Так я и не угостил тебя полевой клубникой. Может, никто и не догадается. Ну, прощай».

      Многие стали расходиться, но я всё ещё стоял в кольце, и люди вокруг меня спорили.
      — Согласитесь, что поступок необъяснимый.
      — Ах, оставьте его!
      — Ах, бросьте!
      Но тут раздался знакомый голос с придыханием:
      — Чего к мальчишке привязались, подите все по домам.
      — А вы кто такая?
      — А я его ростила. Он ничего худого не сделает. Пойдём, Саня. Чего есть, то и говорю. Да! А ты на себя погляди! Воротила! У самого нос красный! Нашёл кого обидеть. Иди свою жену обижай. А нечего младенцев разбрасывать. А то нарожают и разбрасывают. Вот и говори! Ты сам роди, потом и говори. За одним поглядеть не могут. У меня двое инженерами работают да один в армии служит. Саня, пойдём, я тебе конфет куплю. И бубликов куплю. А ты их не слушай.
      Я говорю:
      — Тёть Сима, я его только прокатил.
      — Ага, — говорит тётя Сима, — я знаю.
      Я говорю:
      — Там собака лаяла, чёрная такая собачина, клыкастая!
      — Ну конечно, — говорит тётя Сима. — Собака лает, а ветер носит.
      — А он как заревёт!
      — Кто?
      — Ну, про кого мы говорим.
      — Да бог ведает. А письма-то всё нет?
      Я говорю:
      — Письмо будет!
      — Ага, — говорит тётя Сима.
      — Не сегодня, так завтра!
      — Ага, — говорит тётя Сима. — Оно уже идёт. Везут его в почтовом вагоне за семью печатями.
      Я говорю:
      — Там на оленях сначала, тётя Сима.
      — А как же!
      — Ну вот, сначала на оленях, потом на машине, а там уж на поезде или по воздуху.
      — Вот-вот, на ковре-самолёте.
      — А тут уж рукой подать. Вон почта. А вот наш дом. Так это ведь совсем рядом.
      — А ты бы поехал домой, а я бы покараулила. Чуть только письмо забелеет, я на трамвай вскочу и тебе привезу. Мне ведь недолго.
      Я говорю:
      — Тёть Сима, нет. Я уж дождусь, а вы так приезжайте, без письма.
      — Так-то оно так, да ты время без толку проводишь, вот чего мне жаль. Так оно дольше тянется. Хуже нет — ждать да догонять.
      — Почему без толку, я зуб вылечил.
      — Ну и что ж, что зуб. Надо и уроки учить. Приходи, что ли, ко мне уроки учить. Нажарим рыбы…
      …Всё рыба да рыба, деваться от неё некуда.

      А письма-то всё нет. Я уж весь ящик изнутри рукой ощупал, может, оно где притаилось в уголке, но это ерунда, конечно. Таким крошечным письмо не бывает. Нам идёт большое-большое письмо! Вот такое. Нет, поменьше. Ну, в общем, чтобы в ящик пролезло. Большое белое письмо. Оно толстое, как книга. И страницы в нём пронумерованы. А ещё с рисунками. Батя любит в письмах рисовать. «Мне, — говорит, — легче изобразить, чем написать». Однажды письмо всё было из картинок. Сначала звери всякие: олень, белка, песец. Потом были нарисованы буровые вышки. А в конце — рожицы в профиль, губы у них вытянуты. Это, значит, батя целует меня.
      Идёт, идёт такое письмо. Ну и что же, что нет. Будет!
      — Михеев, — кричу, — Михеев, ты выйдешь?!
      Михеев отвечает в окно:
      — Слушай, ты ещё здесь? Вот здорово! А я ведь тебя искал! Я сейчас выйду. Подожди минуточку.
      Жду. Жду.
      Михеева всё нет.
      Куркина высунулась из окна, спрашивает:
      — Скачков, назови полевое растение из семи букв, в середине «рэ», на конце буква «а».
      Я говорю:
      — Куриная слепота.
      Куркина водой как плеснёт. Вода упала с треском, меня немного забрызгала.
      Я говорю:
      — Куркина, эй, схватишь!
      — Не достанешь, — отвечает Куркина. — А ты что у нас во дворе так долго делаешь? Дежуришь?
      — Закрой свою форточку, — говорю.
      — А я знаю, что ты делаешь. Ты одного человека ждёшь.
      — Молчи, Куркина, никого я не жду.
      — Нет, ждёшь, ждёшь, я знаю!
      Я говорю:
      — Не твоё дело.
      — Только напрасно ты ждёшь, Скачков, ты не жди! — говорит Куркина.
      Я стал выискивать какой-нибудь камешек.
      — Скачков, этот человек на тебя ноль внимания, фунт презрения!
      «Ну, — думаю, — тут надо не камешек, а порядочный камень».
      Я говорю:
      — Куркина, ещё одно слово скажешь — получишь!
      А Куркина:
      — Ей такие вычеркнутые не нужны.
      — Кому?
      — Не прикидывайся! Будто не знаю, кого ты ждёшь.
      — Ну, кого?
      — Полю, Полю!
      «Ах, Полю! Ну конечно Полю. Куркина, не буду в тебя бросаться, раз Полю».
      Я кричу:
      — Куркина, а полевое растение из семи букв — это сурепка!
      — Сама знаю!
      Надоела мне эта Куркина.
      — Михеев, — крикнул я, — Михеев!
      Он выглянул.
      — Саня, ты меня ждёшь? Это замечательно!
      — Отвратительно! — кричит Куркина.
      — Я тебе хочу кое-что сказать, но мне никак не выйти, меня не пускают.
      Куркина кричит:
      — Выйти ему, выйти!
      — Да замолчи ты, суетливая какая девица, — говорит Михеев. — Саня, может, ты подымешься ко мне?
      — Ля-ля, тра-ля-ля! — кричит Куркина.
      — Ой, слушай, подымись, это так важно!
      — Ой, слушай, подымись, это так важно! — кривляется Куркина.
      «Ну конечно подымусь. В чём дело. Раз это так важно, что мне, трудно подняться?»
      Михеев вышел на лестницу.
      — Пойдём сядем на подоконник. Поговорим.
      — Да-да, пойдём, — говорю, — сядем поговорим.
      — Не отпускают, понимаешь?
      — Понимаю.
      — Говорят: сиди дома. Веришь, нет?
      — Верю.
      — Житья никакого не стало!..
      Михеев загрустил, задумался.
      — Да что ты, — говорю, — Михеев, загрустил-то, ну, и что такого, ты посмотри, я какой весёлый, а, Михеев! А вот я тебя сейчас развеселю!..
      Стал я бороть Михеева, а он: «Пусти, пусти!»
      — Ну что, — спрашиваю, — ты хотел сказать?
      — Да ты, — говорит, — меня с мысли сбил! Ты хоть знаешь, что сегодня «Спартак» с «Шахтёром» играют?
      — Ну и пусть играют.
      — Саня, так ведь это же полуфинал!
      — Ну и что?
      — Приходи ко мне вечером телевизор смотреть! Слушай, Сумин придёт! Мы знаешь как поболеем! А потом ты ему поможешь составить план. Ты ведь опытный.
      Я говорю:
      — Михеев, у меня к тебе просьба.
      — Говори, всё сделаю! Ты ведь знаешь, Саня!..
      — Ну конечно, — говорю, — знаю. Вынеси мне воды.
      — И всё?
      — И всё.
      Михеев снова задумался.
      — Ну, я вынесу. Ты посиди, я мигом.
      Я воды напился и говорю Михееву:
      — Большое тебе спасибо.
      Он и вовсе стушевался.
      — Ты, — говорит, — только не уходи, а? Мы потом что-нибудь придумаем… Я попозже выйду. Я выйду!
      Я говорю:
      — Давай, давай…

      Вот люди какие странные: с первого раза ничего не понимают. Ведь я же говорил Сухожиловой с Новожиловой: не забирайтесь с ногами на диван. Это некультурно. Пусть теперь на себя пеняют. Я как разогнался, налетел на них с полного ходу. У Сухожиловой с Новожиловой все жилы затряслись.
      Они отбежали на безопасное расстояние, а совсем не уходят. Как волчицы какие-то, и что им в этом диване?