– Если в звонок звонишь – будь осторожен, входи с оглядкой, а то получишь по лбу ломом. Она так одного вора поймала, а он во всесоюзном розыске… Беднягу еле откачали в больнице. Вот и комната, смотри сам.

Достав из-за плинтуса ключ, Казимир Платоныч открыл замок и, отворив дверь, пропустил меня вперед.

Комната была очень мала и редкой формы: с расширением от двери к окну. По левой стороне стояли кровать, тумбочка и кресло, по правой – письменный стол и черное пианино. Между всем этим оставался узенький проход. Словом, не разгуляться.

– Пианино не играет. Так, для мебели стоит, – сказал Казимир Платоныч. – Зато все остальное исправно.

– По-моему, хорошая комната. Мне подходит, – сказал я, обрадовавшись письменному столу с настольной лампой, за которым мне суждено было продолжить работу над романом.

Мы обговорили цену, я заплатил за месяц вперед и, наконец, оставшись один, достал из сумки полотенце, мыло и пошел искать ванную.

В прихожей уже никого не было, на стене рядом с моей дверью висело что-то, тщательно прикрытое материей. Подумав, что это картина, я из любопытства отогнул край тряпки и увидел худое лицо с ввалившимися глазами, непричесанной головой… Я не сразу признал унылую физиономию, глядящую на меня с интересом.

– Господи! Это ж зеркало, – я отпрянул, прикрыв отражение. – Чего это они зеркало-то завесили?..

После умывания я снова отогнул материю на зеркале и снова полюбовался своей внешностью. Огорчившись, вошел в комнату, разделся и лег спать. Ведь за сегодняшнюю ночь, проведенную у сверхсексуальной дамы, выспаться мне не удалось.

Снилось мне что-то нехорошее. Во сне я метался и, кажется, даже кричал, но сна не запомнил.

Проснулся я около трех часов дня, одолеваемый мухами, резвившимися на моем лице и руках. Утром я не заметил, что в комнате их проживало такое количество. Одичав без человеческого тепла, они ползали по мне взад-вперед, спаривались и вели себя неприлично. Я нашел в углу мухобойку и около получаса казнил их на стенах и мебели. Умаявшись от смертоубийства, я оделся и, собираясь обследовать квартиру, приоткрыл дверь. Откуда-то, должно быть, из кухни, до меня донесся женский голос. Я повременил выходить, оставшись у щели.

– Я не могу больше! Заманало!.. – кричала женщина со скандальными интонациями в голосе.

– Бу-бу-бу-бу… – ей в ответ низкий мужской голос. Слов я никак не мог разобрать, хотя и вслушивался изо всех сил; вероятно, он и старался говорить тихо, так, чтобы кроме женщины его никто не слышал.

– Ни разу больше не спляшу! Ни единого! За вашу поганую комнату!..

– Бу-бу-бу…

– Плевала я на ваших покойников! Сами перед ними пляшите!

– Бу-бу-бу-бу-бу…

– Что?!! Это я-то?!! Ты сам козел старый!! Это я?!!

Зазвенело стекло.

– Бу-бу-бу… Бу-бу-бу…

Открылась дверь и из кухни вышел с виду сильно рассерженный Казимир Платоныч. Я отпрянул в глубь комнаты.

– Никогда больше перед твоими погаными мертвяками плясать под твою дудочку не стану! Козел старый!!

Петли снова скрипнули, и женский голос уже в прихожей произнес несколько нецензурных выражений, потом где-то демонстративно закрылась дверь.

Когда все стихло, я вышел из комнаты.

Из просторной прихожей с четырьмя дверями небольшой коридор вел к туалету и ванной. В кухне никого не было. Я зашел и огляделся: по стенам стояли пять кухонных столов, с лампочки без плафона свисала мухоловная лента, вся заклеенная мухами, так что на ней живого места не осталось. Я выглянул в окно. Окно выходило во двор. По двору, не пропуская ни одного сантиметра отделенного ей ЖЭКом пространства планеты, продвигалась дворничиха с лохматой метлой и мела, и мела… а идиот вокруг нее и топал, и топал…

– Привет.

Я повернулся к двери. В кухню вошла девица лет двадцати пяти. Я сразу узнал ее голос, это она минуту назад скандалила с Казимиром Платонычем.

– Ты чего, наш новый сосед?

Лицо у нее было сильно накрашено, футболка, под которой бюстгалтера не имелось, обтягивала стоячую грудь третьего номера. Но самым замечательным в ней были ноги: длинные, полные и, если кривоватые, то только самую привлекательную малость. Она знала своим ногам цену, и прятать их от чужих глаз не намеревалась. Кожаная юбка на ней являлась чисто символическим украшением.

"Ух ты, черт!" – подумал я, лихорадочно домысливая прикрытые одеждой части ее тела.

– Ты чего молчишь-то? Языка нет? – спросила она, подойдя к столу и выдвинув ящик.

– Я и не молчу, – сказал я, дыша с трудом. – А ты что, тоже в этой квартире живешь?

Она кивнула и, закурив сигарету, оперлась рукой о стол.

– Тогда мы, может, вечерком встретимся? – предложил я, присев на подоконник. – Бутылочку винца выпьем, поговорим… Меня Николаем зовут.

– Меня Леной. А ты чего, у Марии Петровны ночь переспал?

– У какой Марии Петровны?.. Ах да! Еле отбился, ей такой мужик нужен… Или лучше рота…

– А ты что, слабак? – ухмыльнулась Леночка, пальчиком стряхивая пепел в раковину.

– А вот заходи сегодня вечерком, сама посмотришь… – Я снова мысленно освободил ее от одежды… "Мать честная!!" – Придешь?

– Если ты Марию Петровну не удовлетворил, нам с тобой делать тогда не фиг.

– Такую даму удовлетворить… У нее, наверное, бешенство матки…

– Какое там бешенство, – махнула рукой Леночка. – Нужны ей мужики как рыбке зонтик. У нее климакс давно все желания истребил. Деньги она делает, неужто неясно.

– Как это деньги? Каким образом?

Леночка сморщила свой курносый носик от попавшего в него дыма и снова стряхнула пепел в раковину.

– Вот ты ей за сколько месяцев вперед заплатил?

– За полтора.

– А деньги свои при переезде назад забрал?

– Да ну ее, черт с ними с деньгами. Как вспомню ее тело…

– Ну, вот так и делает. Никто обычно не забирает, так что она за ночь не меньше любой валютной пуганы денежки имеет и СПИДа не подхватит. А сожитель – Федька – пьет, гад, на эти деньги, женским трудом заработанные… Всегда так – женщина зарабатывает, а мужики… – Леночка тяжело вздохнула, подумав о чем-то грустном. – У них все продумано. В то время, пока Мария Петровна обольщает, он в другой комнате сидит, и если клиент строптивый бить ее начинает, или извращенец какой соблазнится телом старушечьим, тут Федька вваливается и по башке его, по башке… Так что клиент потом без штанов драпаляет. А тебе я за деньгами приходить не советую, Федька тебе по башке настучит – он мужик горячий. Очень не любит, когда кто-то за деньгами приходит. И поедешь ты в дом с голубой каемочкой…

– Да ладно, не пойду. Так как насчет вечера?

– Занята я сегодня. И потом ты, Ссусик, чувак, видно, нищий. Я с такими не трахаюсь…

Леночка затушила бычок о раковину, швырнула в помойное ведро и пошла из кухни, качая бедрами. Я торопливо, пока она не скрылась, мысленно срывал с нее футболку, юбку… "Эх, мать честная!!!"

Встал. Засунул руку в карман.

"Точно, затащу ее к себе", – твердо решил я, поглядев в окно. За окном монотонно шаркала метлой по асфальту дворничиха.

Когда я выходил из кухни, навстречу мне попалась старушка в каске.

– Здравствуйте, – сказал я, но она не ответила. В каске ей, наверное, слышно ни черта не было.

Я решил пойти куда-нибудь пообедать и, закрыв комнату на ключ, вышел во двор. Настроение мое было чудесным. Вопрос с женским полом я считал урегулированным, а ночью можно было продолжить писание романа. В голове кружились образы один другого слаще. Сначала Леночку приголублю, а потом роман писать сяду. Во дворе от группы детей отделился негритенок и подбежал ко мне.

– Здорово, Джорж, – сказал я. – Как дела?

– Вы все-таки сняли у человека с бамбуковой палкой, – вместо приветствия сказал он. – Я же вас предупреждал.

– Точно, кажется, припоминаю что-то. Забыл я, – я потер лоб. – Извини, но мне ведь тоже жить где-то нужно.

– Мне-то что, вам же хуже.

Он повернулся и побежал к ребятам.

– Погоди! Почему хуже? Почему хуже-то?!

Но он не обернулся.

"Странно. Все это странно", – думал я, шагая по улице. В душу ко мне пробралась тревога. Какова была ее причина, я еще не вполне понимал. Но тревога эта испортила мое замечательное настроение.

– Это ты, Коленька!

Передо мной стояла Мария Петровна, в руке она держала хозяйственную сумку, из которой выглядывал край надкусанного батона. Сейчас, на улице, это была вполне почтенная женщина, обремененная социалистическими заботами о пропитании себя и своих ближних, и мне уже трудно было представить, что это она без церемоний ломилась ко мне ночью, кричала и выла дурным голосом.

– Чего же ты переехал?

– Да вот, переехал как-то… – смутился я.

– А зря, не то место у Казимира Платоныча, где жить человеку можно. Из этого места обычно злой карлик в дом с голубой каемочкой тащит, – она сделала два шага ко мне, я отступил. – Захочешь – приходи, – она сделала еще шажок.

И тут я почувствовал, что спина моя во что-то уперлась. Воспользовавшись этим, Мария Петровна, оглянувшись по сторонам, обхватила меня за талию и опять, как ночью, прижалась ко мне всем своим мягким, обильным телом. – Приходи… – страстно прошептала она мне на ухо.

Я заерзал, пытаясь выкрутиться. Она снова оглянулась и, оставив меня обессиленного возле водосточной трубы, пошла по своим делам. Но, сделав несколько шагов, остановилась, обернулась ко мне.

– Смотри, из того помещения только в дом с голубой каемочкой. Карлик-душегуб на плечо вскинет…

Дальше я слушать не стал и ушел.

Эта встреча совсем испортила мое настроение. Без аппетита пообедав в первой попавшейся на моем пути пельменной, я сел в метро и поехал в одно захудалое издательство, в котором собирались напечатать мою повесть. Я хотел выклянчить у них причитающийся мне аванс. Но там мне сказали, что сегодня у них денег нет, но на днях непременно появятся, и с улыбкой предложили заходить. Тогда я поехал в другое издательство, где вышел мой рассказ ужасов, но с тем же успехом. Больше денег взять было неоткуда, а оставшихся десяти рублей на жизнь, конечно, не хватит. Я, было, сгоряча решил сходить к Марии Петровне и забрать уплаченные за полтора месяца вперед деньги, но, вспомнив ее тело, передумал. Да пускай хоть подавится этими деньгами!

Я заходил во все попадающиеся по дороге винные магазины, но нигде не встретил ничего алкогольного. Потолкавшись в гурьбе примагазинных алкашей, я выяснил, что "привоз, если и будет, то вряд ли, а если у спекулянтов брать, то можно". Но цена меня не устроила. Так что соблазнять Леночку кроме своего естества оказалось нечем. И я в печальном расположении духа поехал домой. По пути в метрополитене я вспомнил негритенка Джоржа и Казимира Платоныча… Что имел в виду негритенок? Хотя, конечно, Эсстерлис тип довольно шизовый. И эта его выходка на лестнице, которой утром я, (будучи в чувствах взъерошенных) значения не придал, какие-то покойники, о которых все говорят, карлик-душегуб… Конечно, все это способно было насторожить и напугать кого угодно…

Домой я приехал около восьми часов вечера, зайдя перед этим в магазин за хлебом и молоком.

В очереди за молоком я глядел в огромное окно на улицу и размышлял о Леночке. Мимо магазина, опираясь на косу, устало проковылял где-то уже виденный мною мужчина. "Без бутылки, конечно, туговато придется. Но ничего, у меня имеется изрядный козырь попривлекательнее бутылки". Стоя в очереди за молоком, я думал о козыре с любовью. Конечно, это был мой роман, которым можно было соблазнить хоть сотню, хоть две сотни баб. "Ну, подумаешь, переспит она с каким-нибудь банщиком, с мясником, с кем еще… ну и что останется? А тут она вступит в связь не просто с мужиком – с писателем! Это воспоминание ей на всю жизнь. Она сможет гордо нести свое тело по улицам. Приобщение к вечности – вот что возвышает человека. Хотя б мизинчиком коснуться, хотя б просто мимо пройти, а уж в постель к романисту… Отметина на внешность, на всю жизнь… Я, к примеру, встретил как-то на улице Хиля в сосиску пьяного, мимо него прошел. Он меня и не заметил, и в сторону-то мою не посмотрел, а я чуть не обалдел. Всем рассказывал потом, и до сего дня помню. А это когда было!"

Стоя в очереди, я и сам возвысился в своих глазах и даже загордился чем-то (как будто это я в постель к романисту собирался). Но гордость моя быстро улетучилась, потому что молоко передо мной кончилось. Тогда я взял бутылку простокваши.

Когда я выходил из молочного магазина, в дверях на меня налетела откуда-то вынырнувшая крохотная, как ребенок, старушка. Впопыхах она с такой силой ткнула мне кулаком в живот, что мне стало нехорошо. Вбежав в магазин, она, дыша с перебоями, оглядела присутствующих, пробормотала что-то ругательное и торопливо вышла на улицу.

– У-у, карга! – запоздало выругался я.

– Молодой человек! Эй, молодой человек! – меня догнал невысокий очкастый гражданин тщедушного телосложения.

Он остановился возле меня, переминаясь с ноги на ногу.

– Видите ли, я, конечно, не все понял, я еще не достаточно язык знаю. Меня кое-что просили вам передать, – начал он смущенно. – Японский, знаете ли, такой сложный язык.

– Я что-то не очень понимаю, – проговорил я.

– Да я сам не очень понял, – мужчина оглянулся. – Тут в каком-то квадрате дело.

– Что?! В каком квадрате? – удивился я.

– Ну, вы же в квадрате живете? Ну вот, – продолжал он. – В нем все и дело. Там есть какой-то человек, который их интересует, и они не пожалеют никаких денег. Понимаете, чтобы заполучить этого человека. А тут еще какая-то священная старуха…

– Подождите, – остановил я очкарика. – Какой человек, какая старуха? Кто денег не пожалеет?..

– Японцы, японцы денег не пожалеют, – пуча на меня близорукие глазенки, сказал тип. – А человека, который их интересует, они сами не знают. Знают только, что живет он в квадрате. Они сказали, что денег не пожалеют.

Тщедушный очкарик повернулся и торопливо зашагал по улице. Я посмотрел ему вслед, пожал плечами и пошел домой, так ничего и не поняв.

Открыв комнату и оставив на письменном столе купленные продукты, я включил настольную лампу, причесался и, увидев на облезлом циферблате будильника, что уже восемь часов, отправился искать Леночку. Я очень сожалел о том, что не сообразил спросить, в какой из комнат обширной квартиры она живет.

В кухне, куда я для начала заглянул, было темно. Я постучал в первую попавшуюся дверь, но ответа не последовало. Для верности постучав туда еще несколько раз с тем же результатом, я дернул за ручку и, поняв, что дверь заперта, перешел к соседней. Эти две двери располагались в маленьком коридорчике напротив кухни. Из-за второй слышалась тихая музыка. Я не стал прислушиваться, а постучал, но мне снова никто не ответил. Чувствуя жизнь за дверью, я, проявив настойчивость, забарабанил кулаком.

– Кто там? Я занят! Занят!! – донесся раздраженный голос Казимира Платоныча.

Я отпрянул, поняв, что ошибся дверью; на память тут же пришло его злющее лицо, которым он напугал меня на лестнице.

– Вот, не везет. Старуха, падла, делась куда-то… И спросить-то не у кого… – бормотал я огорченно. Подошел к другой двери и постучал, потом дернул за ручку – заперто. – Вот проклятье. Куда же они все подевались…

Я входил в нездоровый азарт. Подошел к следующей двери, постучал раз, другой, нетерпеливо дернул за ручку. Дверь неожиданно открылась.

Комната была узкая и длинная, к окну она плавно расширялась, как гроб. У левой стены стояла кровать и тумбочка, у правой – пианино, письменный стол; на столе горела лампа, стояла бутылка простокваши, рядом лежало полбуханки хлеба… Это была моя комната. Сгоряча я ворвался в свою комнату и сейчас увидел ее по-новому. И новый ее облик меня не обрадовал, особенно ее гробовая форма. Я тихонько, словно в комнате моей кто-то спал, затворил дверь. Из-за двух оставшихся дверей никто не отозвался. Осталась последняя – на лестницу, но в нее я стучать не стал, а вместо этого пошел в кухню.

Выключатель я нащупал не сразу. Когда зажег свет и вошел в помещение, то увидел, что на табуретке, повернувшись к окну, обхватив руками лом, недвижимо сидит старуха в каске.

– Простите, пожалуйста, – стараясь припомнить ее имя-отчество, обратился я к старухе. – Марфа… Марфа Семеновна. Я что-то забыл, в какой комнате Лена живет.

Старуха не обращала на меня внимания, продолжая глядеть во двор. Было в ее позе что-то окаменелое, неживое. Мне стало не по себе.

– Бабушка! – позвал я снова. – Где Лена живет? Старуха не подавала признаков жизни. Я наклонился, заглянул ей в лицо.

– Бабушка! Ба-бу-шка!! – звал я, заподозрив неладное. Старуха неожиданно резко и чересчур пружинисто для своего возраста встала на ноги. Я инстинктивно отпрянул назад, чтобы, вставая, она не разбила мне лицо; она вскинула лом на плечо, словно солдат винтовку, и вышла из кухни вон, закрыв за собой дверь.

По сумеречному двору, монотонно шаркая мохнатой метлой, продвигалась дворничиха, вокруг нее строевым шагом маршировал дебил: "Ать-два, ать-два, ать…"

Когда я выходил из кухни, одна из дверей отворилась. Эсстерлис выглянул в коридор, но, увидев меня, как мне показалось, испугался и резко с грохотом закрылся. Но через мгновение вышел в прихожую.

– Здравствуйте, – сказал я машинально и только тогда посмотрел на комнатосдатчика внимательнее. Казимир Платоныч был явно не в себе: рукава рубашки засучены, лицо красное и потное, глаза горят возбуждением. Не сказав мне ни слова, он почти бегом бросился в кухню, не зажигая света, схватил там что-то блестящее (то ли ложку, то ли нож – толком разглядеть я не успел) и так же бегом ринулся обратно в комнату. Изнутри заскрежетал ключ, замок защелкнулся.

– Черт знает что такое, – пробурчал я. – Странные все какие-то.

Войдя в комнату, я снова, уже второй раз за сегодняшний день, вспомнил предупреждение негритенка Джоржа; и опять посетила меня смутная тревога и чувство близкой опасности. Я на всякий случай закрыл дверь на ключ, уселся за стол и достал папку с начатым романом…