Глава I.

Рапа-Нюи

 Число?

 Шестнадцатое апреля.

 Час?

 Девять часов, пятьдесят три минуты, шестнадцать секунд.

В РџРѕРіРѕРґР°?

 Слабый, западный бриз, облачная ночь, спокойное море.

 Место?

 27° 6' 15" южной широты, 112° 10' 30" западной долготы от парижского меридиана; по крайней мере таковы последние данные, полученные при заходе солнца.

Флогерг записал на своем блокноте эти сведения, любезно сообщенные ему Корлевеном, и затем продолжал:

 Ну так вот, 16 апреля, в девять часов пятьдесят три минуты шестнадцать секунд вечера, на 27° 6' 15" южной широты и 112° 10' 30" западной долготы, я, Гектор Флогерг, добровольный пленник на борту трехмачтового судна «Зябкий», покинувшего Папити, гавань отплытия, уже две смертельно скучные недели тому назад и направляющегося по прямому направлению к черту на кулички, настоящим заявляю и утверждаю: во-первых, что мне смертельно надоело жить под парусами, заставляющими вас плавать по линиям зубьев пилы...

 Это называется менять галсы,  смеясь, поправил Корлевен.

 Спасибо, морской волк; но продолжаю: что мне смертельно надоело жить, меняя галсы; во-вторых, что меня тошнит от бесконечной горизонтальной поверхности; в-третьих, что я отдал бы все коробки мясных консервов, которыми нас пичкают, лишь бы увидеть, как простая скала перерезает монотонную линию горизонта и как на вершине этой скалы растет салат, ничтожный маленький кустик несчастного салата, но свежий и зеленый. «В подтверждение каковых обстоятельств,  как сказал бы нотариус Бикокэ,  подписываю настоящее и предлагаю содоговаривающимся подписаться вместе со мною».

Мы все четверо после обеда собрались на корме парусника. При пляшущем свете сигнального фонаря, подвешенного к такелажу, Гартог усиливался продолжать чтение. Флогерг продолжал перечислять свои путевые впечатления; Корлевен и я, растянувшись на удобных полотняных креслах, смотрели, как среди тяжелой тропической атмосферы вьется и подымается дым наших сигар.

После выходки Флогерга наступило молчание. Порыв более жаркого ветра заставил выступить на наших лбах крупные капли пота и придавил нас, еще более изнеможенных, к нашим складным креслам; мачты, минутою раньше слегка наклоненные, снова выпрямились, ослабевшие паруса лениво захлопали во мраке, издавая глухое и нежное шуршание; журчание воды о кузов прекратилось; широкая и мягкая зыбь, мягко вздувая свинцовое море, точно ленивым размахом рук, закачала гинь-лопарью, блоками фала и шкота.

 Если в этой пропащей стране это называется зимою, то каково же будет лето!  сказал Гартог, вытирая лицо.

 Это еще не зима,  поправил его Корлевен.  Здешний апрель соответствует нашему октябрю. Еще дуют пассаты, и именно это задержало нас. При нормальных условиях западные ветры должны были бы донести нас в десять дней от Папити к месту нашего назначения. Жаловаться на корабль нельзя, он вовсе не плох, а капитан его, хотя и метис, умеет править рулем, управлять парусами и держать в повиновении свою черномазую команду.

 Этот дылда Корлевен всегда доволен,  восхитился Флогерг.

 А вы не всегда достаточно философ,  улыбнулся тот.  Но в конце концов, Флогерг, на что же вы жалуетесь? Переход до Сиднея на борту «Андромеды» был великолепен.

 Да, а этот проклятый угольщик, который мотал нас от Сиднея до Папити? Можно ли представить себе более черную барку и более неудобное помещение? � затем  для чего весь этот длинный крюк?

 Наш путеводитель  доктор. Я думаю, что ему нужно было собрать несколько черепов в Ботанибее.

 А где он теперь?

 В своей каюте, созерцает все эти старые кости. В этом  его мания. Есть мании, гораздо менее миролюбивые, хотя бы у нас с вами.

 Так или иначе, но вот уже две недели нас мотает между этим небом цвета расплавленного серебра и этою водою горохового цвета, а для развлечения мы можем только шагать по раскаленной палубе, прилипая подошвами к расплавленной смоле. О, лишь бы только увидеть землю на горизонте и пустить в ход нашу накопившуюся энергию!

 Терпение! Быть может, задача окажется выше нашей энергии. Сохраняйте свою в неприкосновенности. Мне думается, что всем нам понадобится наша энергия.

Флогерг вздрогнул, точно кусая удила, и вздохнул от бессильного нетерпения.

 Восхищаюсь вами, Корлевен,  повторил он.  Вы очень счастливы  у вас нет нервов.

 А у вас их слишком много, Флогерг; вот оно и компенсируется.

На этот раз еще и Гартог подразнил его:

 Что это у вас там все не клеится, господин Тем-Хуже?

Флогерг вздрогнул и фыркнул, точно просыпаясь от дурного сна:

 У меня!.. Ничего!

 Так чем же объясняете вы свое плохое настроение?

Флогерг встряхнулся и вздохнул:

 Это все кошка.

 Кошка?.. Какая кошка?

 Кошка с человеческим телом, в иероглифах.

�скренний взрыв смеха раздался среди нас, настолько тон его слов прозвучал похоронно.

 А каким же образом это доисторическое животное,  снова спросил Гартог,  имеет дар усиливать вашу неврастению?

Флогерг, не улыбаясь, посмотрел на всех нас поочередно:

 Эта кошка усиливает мою неврастению не более чем другие кошки,  ответил он.  Я вообще не люблю кошек.

 А почему?  насмешливо продолжал Гартог.  При метемпсихозе не были ли вы когда-нибудь мышкой?

 Быть может,  задумчиво сказал Флогерг.  Хорошо ли вы знаете этих, с загадочными глазами, таинственных и непроницаемых животных, в атавистических движениях которых  соединение красоты и жестокости? Раздумывали ли вы о жестоком садизме в их игре со своею жертвою перед тем, как они перегрызут ей череп острыми зубами? Слышали ли вы и старались ли понять их страшные любовные вопли, видели ли их любовные битвы и страшную жестокость их любви? Они  самый яркий символ лицемерия и эгоизма. �ногда вы можете подумать, что они вас ласкают... Нет! Они ласкаются о вас. Правда ли, Гедик, что женщина похожа на кошку?

Я опустил голову, не отвечая. Флогерг продолжал:

 В Египте кошки были богами. В Англии они священны. Я вспоминаю о двух кошках, которые встретились мне на моем жизненном пути... Это было в Лондоне.

�звилистые дороги прошлой моей жизни привели меня как-то в Англию. Я жил в Вест-Энде, в этом французском квартале с такой дурной репутацией, внутри которого находится сквер Сого и который пропах запахами уксусной фабрики Кросса и Блекуэла.

Сквер Сого  это храм бесприютных кошек.

Каждое утро старые англичанки, иногда одетые в поношенное платье, но со страусовыми перьями на шляпках, приходили смотреть сквозь решетки сада на этих голодных животных со спинами, изогнутыми как зубья пилы, и приносили им объедки своих завтраков.

Я жил тогда один, в чердачной конуре с картонными стенами, которую мне понедельно сдавала съемщица квартиры, итальянка. Впрочем, она исполняла понемногу и разные другие ремесла.

Я был беден и с трудом зарабатывал в должности клерка то немногое, что должно было прокармливать ряд паразитов, которые во всем мире эксплуатируют иностранца. У меня был только одни друг  голубь с черным ожерельем перьев, меланхолично ворковавший в своей тюрьме из ивовых прутьев, подвешенной к слуховому окну моей комнаты.

Однажды утром, когда зеленоватый туман точно мутною волной абсента наполнял улицы, я нашел дверцу клетки открытой; несколько покрасневших перьев были разбросаны там и сям. Большая худая рыжая кошка, кошка из сквера, заканчивала на карнизе этажа свой пир  пожирала птицу, глаза которой, две черные жемчужинки, еще недавно смотрели на меня. От птицы остались только перья с крыльев, забрызганные капельками рубинового цвета, слегка дымившимися на холодном утреннем воздухе. � все это было преступлением, хотя бы и небольшим.

В тот же вечер, взяв обрезки сырого мяса, я направился к решетке кошачьего храма, к скверу Сого. Обычное «кис! кис! кис!» собрало их всех, мурлыкающих вокруг меня. При свете фонаря я узнал рыжего убийцу.

Подозревал ли он?.. Кто знает? Но он колебался следовать за мною. Но самый кровавый из обрезков мяса победил его нерешительность. Он последовал за ним до моей двери.

Тогда, внимательно взглянув на темную и пустынную улицу, я бросил в узкую черную щель, которая служила коридором к моей норе, кусок сырого мяса, и мяукающая кошка кинулась на него... а я на нее!

Я никогда не поверил бы, что жизнь так прочно держится в теле кошки. Я обливаюсь холодным потом, когда вспоминаю, как я бросил на нее, боясь ее когтей, свое пальто, и как я душил ее судорожно сжатыми руками, одною за горло, другою за живот. Плечи мои тряслись от прыжков животного, из-под пальто вылетало неясное и страшное хрипение. Я думаю, что, вероятно, не так тяжело задушить человека!

Это продолжалось несколько минут. Мало-помалу сотрясения ее стали реже, хрипение стало глуше. Я сжимал, точно жизнь моя зависела от ее смерти. Живот ее, заполнивший мою руку, вдруг втянулся!.. Лапа с выпущенными когтями, выбивавшаяся из-под пальто, дрожала, дрожала... потом опустилась. Все животное поникло... Кошка была мертва!

Когда я поднял мое запачканное пальто, кошка глядела на меня с непередаваемой ненавистью своими зелеными, вышедшими из орбит глазами. Я бросил труп в сточную яму.

Флогерг вытер пот, струившийся со лба:

 А теперь слушайте дальше. Пришло Рождество. Я получил свое жалованье, которое на этот месяц было увеличено рождественскими наградными, обычным ежегодным добавлением. Я почувствовал, что кошелек мой набит гинеями, и жажда женщины овладела мною.

На одной из темных улиц, выходящих на Лейстер-Сквер, какой-то женский силуэт взял меня под руку и прошептал мне на ухо обычные слова. Я повел женщину к себе.

Мой внешний вид никогда не давал мне прав на выбор, мои денежные средства  еще менее того. Я взглянул на нее только тогда, тогда заплатил ей деньги, и она разделась предо мною.

Это была одна из голодных маленьких девушек Уайт-Чайпеля, с жидкими белокурыми волосами, с большими зелеными загадочными глазами. Голова ее была бы красивой, если бы не худая шея, придававшая ей вид мокрой кошки, и тело ее было бы грациозно, если бы на нем не выступали жилы, натягивавшиеся под ее голодной кожей.

Когда она терпеливо вынесла эту карикатуру на любовь, она заснула рядом со мною, сжавшись комочком и поджав локти, как кошка. Я потушил свет и заснул. Сколько времени я спал?.. Я сам этого не знаю.

Внезапно я резко проснулся, все мои нервы были натянуты, волосы стояли дыбом. Я испытывал ощущение, что когти впиваются в мое горло. Кошка, сидя на моей груди, потихоньку душила меня.

Я почувствовал, точно в мучительном кошмаре, что все мои мускулы лишены всякой силы и что горло мое не в состоянии издать ни одного звука. Яростным усилием моей парализованной воли я снова подчинил их себе, я конвульсивно набросил на животное свою простыню, и потом я стал душить его...

Я чувствовал, как лапы его царапают мои бедра острыми когтями. Содрогания агонии этой кошки внушали мне ужас, и я душил... душил... душил...

� вот бледный луч луны проник в мое чердачное окно, и вдруг я увидел, что из-за простыни поднимается и дрожит, дрожит... рука!

Я чуть не задушил миленькую девушку с зеленым глазами, мою вечернюю подругу...

� с тех нор я никогда не смел больше коснуться кошки.

 Вы съели слишком много пудинга за обедом в тот день,  пошутил Гартог.

 Все это можно объяснить также и таким образом,  сказал Флогерг.

 � эта кошачья история возбуждает в вас опасения?

 Может быть.

 А разве не доставляла вам в нашем деле огорчения некая пятница 13 числа?

 День, в который нам прочли контракт? Вы правы. Гартог продолжал насмехаться:

 А в ваших воспоминаниях, может быть, встречается еще какая-нибудь пятница 13 числа?

Флогерг встал и сухо сказал:

 Вы мне надоели, Гартог!

Он потянулся, сделал несколько шагов по палубе и потом спросил:

 А что это вы читаете, деловой человек?

Гартог наполовину закрыл книгу и прочел английское, заглавие на обложке:

 Отчет Национального музея за 1897 год.

Корлевен ленивыми шагами направился к капитанской рубке, за стеклами которой виднелась тень капитана, склонившегося над картами.

 А что вы находите интересного в этом старье?  продолжал спрашивать Флогерг.

 Вы понимаете по-английски?  предварительно спросил Гартог.

 Поверхностно, да и то перезабыл.

 Вот название главы: «Посещение Рапа-Нюи, обычно называемого �стер-�сланд, в Тихом океане». Автор  Джемс Кук. Хотите почитать?

 Нет, спасибо. А что рассказывает Кук о Рапа-Нюи?

 Ничего такого, чего бы мы уже не знали от доктора, и даже гораздо меньше того, чем знает доктор.

 Так зачем вы ее читаете?

 Чтобы сличить друг с другом различные мнения. Я люблю знать, куда я иду.

 Что же, остров действительно дикий?

 Действительно. По крайней мере он был таким в его время.

 � этим ограничивается вся известная вам литература по данному вопросу?

 Нет. Я прочел также отчет о путешествии Ла-Перуза, составленный географом-путешественником Бернизе.

 Ничего нового?

 Ничего. Он находит, что туземные женщины похожи на европейских.

 Это касается нашего Веньямина. Вы слышите, Годик?

 Слышу.

 Ему не стоит слишком обольщаться на этот счет,  разочаровал Гартог.  Кук не совсем разделяет такое мнение. Вот, например, гравюра на дереве, воспроизводившая сделанный там рисунок.

Мы склонялись над гравюрой. На ней была изображена голова полинезийки, с приплюснутым носом, толстыми губами; мочки ушей были растянуты до того, что свисали на плечи; все лицо было испещрено татуировкой, усеяно перьями, кольцами, сплетенными волокнами кокосовых орехов, и вообще совершенно не могло вызвать никаких нежных чувств в европейце.

 Фу!  выдохнул Флогерг.  Вот уж это нисколько не прельстительно! Я не думаю, чтобы подобный женский элемент мог поссорить нас на Рапа-Нюи.

 Не забудьте, что там есть два племени,  возразил я;  одно привезено из Полинезии, другое происходит от древней расы. Я не думаю, чтобы этот отвратительный образчик был представителем той тонкой и древней ветви, о которой говорил доктор.

 Но разве та раса не погасла?  сказал Гартог.

 А думаете ли вы, что доктор Кодр снарядил бы всю эту экспедицию, если бы в душе его не оставалось сомнение в этом?

 �ллюзии допустимы,  скептически заключил Гартог,  и более того  они позволяют жить.

 Так значит,  подхватил Флогерг,  опыт, проделанный вами, оставил вас еще чувствительным к прелестям Евы?

Неожиданный вопрос этот пробудил во мне мучительное прошлое и заставил меня встрепенуться.

 Много ли вы понимаете в этом опыте,  сказал я Флогергу,  и можете ли судить о нем?

 Он прав,  оказал Корлевен, высокий силуэт которого показался из тени.  Вы знаете, Флогерг, наши условия. Каждый из нас хранит тайну своей прошлой жизни.

Флогерг снова нахмурился:

 Это правда, Гедик. Таинственная новая жизнь ожидающая нас, иногда заставляет меня забывать, что и у меня тоже есть свои тайны, быть может, более горькие, более ядовитые, чем ваши. Простите меня.

Я пожал протянутую им руку.

 А теперь, вечно беспокойный человек,  сказал ему Корлевен,  откройте снова свой блокнот и запишите.

 Готово,  сказал Флогерг. Корлевен, шутя, стал как бы диктовать:

 ...� 16 апреля в третий час первой четверти ночи, на 27° 8' 30" южной широты и 112° 11' 30" западной долготы в 2664 километрах к В.-Ю.-В. от архипелага Опасного, при туманной погоде и тихом море, трехмачтовое парусно-паровое судно «Зябкий», из Папити, убрало свои паруса, пустило в ход вспомогательный двигатель и дошло до якорной стоянки в водах потерянного среди Тихого океана острова, название которого на петрографических картах гласит «Остров Пасхи», а настоящее имя есть «Рапа-Нюи».

Мы все четверо вскочили, потрясенные внутренним волнением. Уже фалы скатывались по круглым блокам, широкие паруса, шурша, складывались, раздавался нестройный гул голосов команды и свистки капитана: все это подтверждало, что начинал производиться маневр.

 Где остров?  сказал, весь дрожа, Флогерг.

 А где же ему и быть?  отвечал Корлевен.  Прямо перед нами.

Глаза наши впились в ночной мрак.

 Я ничего не вижу!  пробормотал Флогерг.

 Ну, вот!  возразил Корлевен.  Что можно увидеть среди такой темноты? Он там, где-нибудь во мраке, и, наверное, не очень далеко.

 Откуда вы это знаете?  спросил Гартог, задыхаясь от волнения.

 А для чего бы иначе служило мне умение определить место судна?  снова возразил Корлевен.

 Но... ведь можно ошибиться...

 Каждый  мастер в своем ремесле, Гартог, а я знаю свое. Остров  там, а если не там, то значит карты врут.