Мемуары

Арман Жан дю Плесси кардинал герцог де Ришелье

Мемуары

Armand Jean du Plessis, Cardinal Duc de Richelieu

MEMOIRES

Предисловие и комментарии Е.А. Городилиной

Перевод с французского Т.В. Чугуновой

Компьютерный дизайн Г.В. Смирновой

С иллюстрациями времен автора

© Перевод. Т.В. Чугунова, 2005, 2008

© Предисловие, комментарии. Е.А. Городилина, 2005

© ООО «Издательство АСТ», 2014

Предисловие

Арман Жан дю Плесси де Ришелье, младший сын Франсуа дю Плесси де Ришелье и Сюзанны де Ла Порт, родился 9 сентября 1585 г.

Его отец принадлежал к одной из знатных дворянских семей Пуату. С 1573 г. он служил при дворе Генриха Анжуйского (будущего Генриха III), который был в то время королем Польши.

Франсуа дю Плесси первым сообщает Генриху известие о смерти его старшего брата, короля Франции Карла IX. Следующим королем становится Генрих III.

В 1586 г. Генрих III назначает Франсуа на должность Главного прево¹[1] Франции. Спустя несколько лет Париж восстает против короля; восстание поднято сторонниками Католической Лиги, чей глава, Генрих де Гиз², стремится занять французский трон. 12 мая 1588 г. в Париже появляются баррикады – впервые в истории Франции. Франсуа дю Плесси помогает королю покинуть столицу.

Вскоре герцог де Гиз был убит по приказу короля; Генриху III приписывают фразу, сказанную после этого: «Я снова стал королем Франции, убив короля Парижа».

Однако царствование Генриха продлилось после этих событий всего один год. Франсуа дю Плесси не хватило лишь нескольких секунд, чтобы предупредить удар кинжала, нанесенный королю Жаком Клеманом³, одним из фанатичных приверженцев Лиги. Династия Валуа⁴ прекращает свое существование.

Королем Франции становится Генрих Наваррский. В отличие от многих дворян-католиков, не желавших подчиниться «еретику» Генриху IV (которого, несмотря на его формальный переход в католичество, продолжали считать гугенотом – вероятно, не без оснований), Главный прево остается на службе законной королевской власти – вплоть до своей смерти в 1590 г.

Мать Армана в отличие от своего мужа по происхождению не принадлежала к французской аристократии. Сюзанна была дочерью адвоката Парижского парламента Франсуа де Ла Порта, которому дворянство было пожаловано за заслуги в его деятельности юриста.

Существуют различные мнения относительно места рождения Армана де Ришелье; в качестве такового называют Париж или родовой замок в Пуату. Запись о рождении не была найдена ни в одном из приходов Парижа; в Пуату, в приходе, к которому относился замок Ришелье, из церковных регистров исчезли все записи с 1580 по 1600 г.

Обнаружено было лишь свидетельство о крещении в регистрах прихода Святого Евстахия в Париже:

«1586, пятый день мая.

Был крещен Арман Жан, сын мессира Франсуа дю Плесси, сеньора де Ришелье… члена Государственного совета, прево Королевского дома и Главного прево Франции, и дамы Сюзанны де Ла Порт, его супруги… Младенец был рожден девятого дня сентября 1585 года. Крестные мессир Арман де Гонто-Бирон, маршал Франции, и мессир Жан д’Омон, маршал Франции…»[2]⁵

Одним из аргументов в пользу того, что Арман был рожден в Париже, является свидетельство самого Ришелье. Достаточно убедительную аргументацию приводит Габриэль Аното, доказывающий, что в сентябре 1585 г. семья Ришелье проживала в Париже. То, что крещение состоялось лишь спустя восемь месяцев, объясняется, вероятнее всего, слабым здоровьем ребенка, вызывавшим серьезные опасения.

После смерти Франсуа дю Плесси его вдова и пятеро детей покинули Париж и поселились в родовом поместье в Пуату. Они испытывали значительные финансовые затруднения; Сюзанна была вынуждена даже заложить цепь ордена Святого Духа⁶, принадлежавшего покойному мужу.

Через несколько лет Арман возвращается в Париж, где его зачисляют в Наваррский коллеж – учебное заведение, в котором в свое время обучались Генрих III и Генрих IV. Хотя, безусловно, последние события гражданских и религиозных войн не могли не сказаться и на коллеже, который был закрыт в ходе беспорядков, учиненных Лигой, и возобновил свою работу лишь в 1594 г., и на жизни самой столицы. Как пишет Аното, «первые впечатления Армана дю Плесси, прибывшего в Париж, не отличались от тех, что в детстве были получены в провинции: везде картины разрушений, нищеты, скорби – последствия разлада в государстве и общественных беспорядков»⁷.

Курс обучения включал в себя три этапа: грамматика, искусства, философия. Дворяне, как правило, ограничивались лишь первыми двумя. Арман тем не менее проходит и курс философии; однако вопрос о научной карьере для младшего сына провинциальной дворянской семьи даже не ставился. После окончания коллежа Арман по решению семьи поступает в военную Академию.

Но внезапно обстоятельства меняются. Как уже упоминалось, состояние, полученное Сюзанной после смерти мужа, было весьма небольшим; значительную его долю составляли доходы от люсонского диоцеза⁸. Бенефиций был пожалован Франсуа дю Плесси Генрихом III; долгое время роль епископа в нем исполняли доверенные лица, назначавшиеся по воле семьи Ришелье и никогда не проживавшие в Люсоне.

Духовенство диоцеза было недовольно и требовало назначения не номинального, а «настоящего» епископа. Госпожа де Ришелье отвечала, что таковым вскоре станет ее сын Альфонс, на что уже получено официальное одобрение Его Величества Генриха IV. Однако вскоре выяснилось, что согласия короля недостаточно, потому как не получено согласие самого Альфонса, который наотрез отказался быть епископом, в один прекрасный день принял монашеский постриг и удалился в монастырь Гранд-Шартрез. Бенефиций мог быть потерян, что оставило бы семью Ришелье без средств к существованию. На материальную поддержку со стороны короля рассчитывать не приходилось: Генрих высоко ценил заслуги покойного прево, но не славился щедростью.

Сюзанна срочно вызвала из Парижа младшего сына; ее последняя надежда была на его согласие принять духовный сан – и Арман это согласие дает. Ему семнадцать лет. Он покидает Академию и приступает к занятиям теологией.

Следующие четыре года – бесконечное чтение, участие в теологических диспутах, занятия по индивидуальной программе – с перерывом на короткий сон – и получение диплома. В конце 1606 г. аббат де Ришелье назван епископом Люсона – за несколько лет до достижения положенного возраста. Ждали, что скажет Рим. Генрих IV лично ходатайствовал перед Папой, прося разрешения на посвящение в сан епископа.

Арман едет в Рим сам, не дожидаясь, пока французский посол сообщит о результатах переговоров. Впоследствии сочинили множество небылиц, призванных объяснить досрочное рукоположение, – вплоть до того, что Ришелье якобы представил подложный документ, где была изменена дата рождения. Подобные версии не имеют ни малейших оснований – не было никаких подложных документов; к тому же вряд ли кому-то могла вообще прийти идея обманывать Рим таким образом. Папа скорее всего давно был ознакомлен со всеми биографическими данными кандидата – учитывая, что переговоры о назначении Ришелье велись задолго до его прибытия в Рим. Были всего лишь проповеди, все те же богословские и литературные дискуссии и личные беседы с Павлом V, который счел Армана талантливым теологом. 17 апреля 1607 г. Ришелье был посвящен в сан епископа кардиналом Живри. Вскоре он возвращается в Париж, где уже в октябре защищает диссертацию. Досрочное завершение обучения было случаем весьма редким.

Он имеет все шансы сделать карьеру при дворе. Генрих IV с удовольствием слушает его проповеди и называет «мой епископ». Ему предсказывают успех. Он опять не стал ждать – ни осуществления предсказаний, ни выздоровления от жестокой лихорадки, ни хотя бы благоприятной погоды. Его преосвященство не нашел ничего лучшего, как занять у знакомых карету и четверку лошадей, нанести несколько прощальных визитов и в середине декабря, выбрав самое неподходящее время для такого рода путешествия, прибыть в «грязное епископство» – свое епископство Люсон⁹. Те, кто рассчитывал понаблюдать за тем, как будет смотреться молодой епископ в атмосфере придворных интриг и погоне за королевскими милостями, подобную тягу к перемене мест нашли, вероятно, весьма странной.

Обращаясь к представителям капитула Люсона, он призывает их забыть давние обиды, призывает к согласию, напоминая об общем долге епископа и клира перед своей паствой.

Люсонский диоцез – один из самых бедных во Франции. По удачному замечанию Аното, «Ришелье восстанавливал свою область так же, как впоследствии будет восстанавливать все королевство»¹⁰. В резиденции епископа нечем топить; одна из первых проблем – где раздобыть мебель и посуду. Полуразрушенный храм больше похож на памятник религиозным войнам, в ходе которых пострадал, чем на кафедральный собор, каковым является на самом деле. Жители провинции выращивают зерно чуть ли не на болотах и не знают, как с этого богатства еще и платить налоги.

Арман начинает реставрацию собора и пытается хоть как-то обустроить свою резиденцию. Еще в большей степени его волнуют проблемы его паствы – и министр финансов Сюлли с удивлением читает послания епископа, который настоятельно просит снизить налоги, взимаемые с жителей Люсона.

Ришелье добивается соблюдения в диоцезе предписаний Тридентского Собора¹¹; отстраняет не соответствующих сану священников и дает понять некоторым влиятельным персонам, что их рекомендации – недостаточное основание для рукоположения случайных лиц, не имеющих ни малейшего призвания к служению Церкви. Ко времени его пребывания в Люсоне относится и написание ряда интересных теологических работ. Некоторые из них адресованы простому народу, которому до сих пор были доступны лишь комментарий к Символу Веры, «Отче наш…» и молитва Богородице. Арман пишет «Наставления христианину», где в доступной для необразованного читателя форме излагает основные аспекты христианского учения. Среди других работ – «Основы католической веры», «Трактат о совершенствовании христианина», «Об обращении еретиков», «Синодальные ордонансы».

В Люсоне состоялось и знакомство Ришелье с отцом Жозефом дю Трамбле, монахом-францисканцем, по происхождению принадлежавшим к одной из знатных дворянских семей. Впоследствии отец Жозеф будет играть во внутренней, а особенно – во внешней политике Франции роль, которую сложно переоценить; пока же речь идет всего лишь о совместной работе над реформой монастыря Фонтевро.

В 1614 г. Ришелье, будучи выбран депутатом от духовенства, участвует в работе Генеральных Штатов, созванных в Париже. Это было время регентства Марии Медичи. Королева-мать фактически правила вместе со своим фаворитом Кончини и его супругой Элеонорой Галигай. Король Людовик XIII не принимал никакого участия в делах государства.

Деятельность Ришелье и его выступления в ходе работы Генеральных Штатов не остались незамеченными, однако некоторое время после их закрытия о епископе Люсонском, казалось, не вспоминали при дворе. Самого Ришелье Штаты разочаровали, послужив лишь доказательством их бесполезности: наказы сословий не только не были учтены, но даже не изучены; не предпринималось никаких действий для улучшения положения в государстве, решения социальных и экономических вопросов. Регентша и двор после закрытия Штатов занимались главным образом подготовкой брачных союзов: французскую принцессу Елизавету выдавали замуж за испанского наследника, а в жены Людовику XIII прочили испанскую инфанту Анну.

Вскоре Мария Медичи назначила Ришелье духовником Анны Австрийской. Еще через год, в ноябре 1616 г., состоялось его назначение на пост военного министра и министра иностранных дел.

Вряд ли можно говорить о каких-либо существенных достижениях Ришелье в области дипломатии и внешней политики за время его первого министерства; его деятельность военного министра была более эффективна. Это могло бы показаться странным, зная его дальнейшие успехи в сфере внешней политики. Однако, учитывая обстоятельства того времени, скорее такое положение вещей можно признать закономерностью. Представления Ришелье о международных отношениях сильно отличались от тех принципов, которыми руководствовалось правительство Марии Медичи; прежде всего это касалось отношений с Испанией. Безусловно, епископ Люсонский не мог идти на прямой конфликт с королевой-матерью и кабинетом; к тому же это не дало бы никаких результатов, кроме смещения самого Ришелье. Оставаясь внешне лояльным, Арман в то же время не видел способов, которые могли бы улучшить существующее положение дел.

Происпанская позиция и пренебрежение независимостью и интересами Франции во внешней политике были не единственным недостатком правительства Марии Медичи. Финансы государства находились в плачевном состоянии; постоянно существовала опасность очередных мятежей и гражданской войны. Казной государства фактически владел Кончини; он также позволял себе занимать на Совете место отсутствующего короля и вел себя так, словно являлся истинным главой государства.

Недовольство растет. Фаворита, чьи амбиции противоречат здравому смыслу, не желают больше терпеть; Людовик не намерен более быть ширмой для своей матери, правящей от его имени. 24 апреля 1617 г. Кончини убит, и в Лувре раздается крик «Да здравствует король!». Епископ Люсонский получает приказ передать все дела своему преемнику – король не желает оставлять министра, назначенного регентшей.

На следующий день Арман видит безумную толпу, которая тащит выкопанное из могилы тело Кончини через весь город, чтобы повесить на установленной когда-то самим же фаворитом виселице, а затем разорвать на части. В Лувре делят должности. У дверей королевы-матери стоит охрана, назначенная королем. Элеонору арестовывают и обвиняют в колдовстве. Епископ Люсонский, виновный лишь в том, что был министром во время регентства, не знает, к чему готовиться.

Через несколько дней Мария Медичи сослана в Блуа. Ришелье следует за ней, а в Лувре место Кончини занимает фаворит короля Альбер де Люинь¹², чьи произвол и злоупотребления ни в чем не уступают порокам его предшественника. Впоследствии целый раздел своего «Политического завещания» Ришелье посвятит предупреждению о тех бедствиях, которые приносят государству временщики и фавориты. За время правления Людовика их будет немало: де Люинь, мадемуазель де Отфор, Луиза де Лафайет, Анри де Сен-Мар; интриги каждого из них вредили государству и стоили немалых нервов и здоровья самому Ришелье.

Вскоре Арман уезжает в Люсон, который ему запрещается покидать без особого разрешения короля. Но и эта мера была сочтена слишком мягкой: в апреле 1618 г. его ссылают в Авиньон. Когда Павел V выражает французскому послу в Риме свое неодобрение по поводу удаления епископа из Люсона, ответом Папе становится перечисление каких-то немыслимых обвинений в адрес Ришелье.

Арман уже не надеется оправдаться. Он тяжело болен. Епископ пишет завещание, где просит похоронить его в Люсоне – в том самом кафедральном соборе. Он завещает основанной им в диоцезе семинарии свою библиотеку, небольшую сумму денег и просит прощения за то, что не может дать большего: больше у него ничего нет.

Но неожиданно следует приказ короля немедленно явиться в Ангулем к королеве-матери. Это известие возвращает Ришелье к жизни. Он сразу же выезжает из Авиньона, несмотря на снег и холод: ему не привыкать к таким дорогам, епископ Люсонский не избалован комфортом.

Причиной столь внезапной перемены событий стал мятеж, поднятый Марией Медичи. Единственным человеком, способным образумить королеву и предотвратить гражданскую войну, казался Ришелье – и он успешно справляется с этой миссией. Мир между матерью и сыном – а значит, и мир в королевстве – восстановлен.

Опала снята, но положение Армана остается весьма неопределенным. Лишь после смерти де Люиня, который всеми силами препятствовал появлению Ришелье при дворе, епископ Люсонский был возведен в сан кардинала.

Между тем как внутренняя, так и внешняя политика Франции оставляли желать лучшего. Годы регентства, произвол временщиков, бездарные действия министров, беспорядок в делах и раздоры внутри Франции ослабили государство. Королевский Совет в его нынешнем составе бессилен. Королю был нужен человек, способный как-то найти выход из сложившейся ситуации. Единственно приемлемой кандидатурой кажется Ришелье, которого король не любил, долгое время не желал даже видеть. Назначению Армана, помимо королевы-матери, активно содействовал и отец Жозеф, пользовавшийся уважением короля. 13 августа 1624 г. Арман де Ришелье становится первым министром Людовика XIII. Отношения между ним и королем всегда будут весьма непростыми.

В «Политическом завещании» Ришелье напишет впоследствии, характеризуя политическую обстановку во Франции, сложившуюся за время регентства и первых лет правления Людовика

XIII: «Когда Ваше Величество соблаговолили призвать меня в свой Совет и доверили участие в управлении делами, могу удостоверить, что гугеноты разделяли с Вами власть в государстве, дворяне вели себя так, словно не были Вашими подданными, а губернаторы чувствовали себя суверенами своих земель… Еще могу добавить, что союзы с иностранными государствами были в запущенном состоянии, а собственная корысть предпочиталась личной пользе»¹³.

Одним из первых значительных успехов Ришелье во внешней политике можно назвать решение проблемы Вальтеллины, бывшей причиной конфликта между империей Габсбургов и республикой гризонов (другое название – Граубюнден). Франция имела давние союзнические отношения с гризонами; однако со смертью Генриха IV союзники были оставлены без помощи.

Ришелье отправляет посольство с целью возобновления союза с Граубюнденом; в ноябре 1624 г. был заключен договор. Вместе с тем в Вальтеллине, не без участия французских дипломатов, было поднято антигабсбургское восстание. Через несколько месяцев объединенные армии Франции и гризонов освобождают Вальтеллину.

Проблема осложнялась наличием значительной части католического населения на этой территории, что давало Габсбургам основания требовать поддержки Рима. Ришелье, в свою очередь, стремился убедить Святой Престол в недопустимости смешения религиозных и государственных интересов и отсутствии у кого-либо права использовать религию для достижения политических целей (это положение становится одним из основных как в политической программе кардинала, так и в его теоретической концепции). С одной стороны, позиции Ришелье угрожала вероятность осложнения отношений с Римом; в то же время эта позиция была достаточно сильна с этической точки зрения: в отличие от Габсбургов Франция не претендовала на Вальтеллину, добиваясь лишь ее освобождения от испанского господства и восстановления суверенитета Граубюндена.

Ришелье удается все же – в значительной степени благодаря посредничеству отца Жозефа, лучшего дипломата Европы, – склонить на свою сторону Папу Урбана VIII; при этом Франция обязуется выступить гарантом обеспечения интересов католиков Вальтеллины и соблюдения их прав протестантским Граубюнденом.

В 1626 г. Испания была вынуждена согласиться на условия, выдвигаемые Ришелье; стороны подписали договор, согласно которому испанские войска должны были покинуть Вальтеллину, а Мадрид отказывался от дальнейших претензий на эту территорию.

Большинство историков высоко оценивают результаты, достигнутые Ришелье при решении этой проблемы. М. Кармона отмечает, что хотя «австрийский дом не был откровенно унижен исходом этого дела, но престиж Франции значительно возрос… Во внутренних отношениях благополучное завершение Вальтеллинского кризиса способствовало укреплению королевской власти»¹⁴.

Однако Ришелье еще опасался вступать в открытый конфликт с Испанией, зная, что французское государство не обладает достаточными ресурсами, зато имеет множество внутренних проблем, требующих решения. Внутренняя нестабильность была не меньшим препятствием к утверждению независимости и авторитета Франции в международных отношениях, чем империя Габсбургов.

То, что Ришелье не соглашается на заключение военного союза с Англией, направленного против Испании, приводит к ухудшению отношений с Англией. Одновременно в самой Франции готовится заговор против королевской власти, ставящий своей целью возведение на престол младшего брата Людовика XIII Гастона. В число заговорщиков, помимо самого принца, входили Конде, маршал д’Орнано, вдова де Люиня герцогиня де Шеврез и Анна Австрийская. После устранения Людовика планировался брак между Анной и Гастоном.

Ришелье заговорщики рассматривали как главную помеху: по приказу кардинала, что-то подозревавшего, было возбуждено следствие. Считая, что убийство Ришелье может обезопасить их и воспрепятствовать преждевременному раскрытию их намерений, участники заговора принимают решение ликвидировать министра. Кардинала спасает случайность: один из предполагаемых исполнителей, де Шале, проговаривается своему родственнику, намереваясь привлечь его к участию в заговоре; последний отказывается и ставит в известность Ришелье.

Кардинал сообщает о заговоре Людовику XIII и вместе с тем просит об отставке, объясняя это слабым здоровьем. В ответ Людовик присылает собственноручно написанное письмо, где заверяет Ришелье в полном доверии к нему и невозможности обойтись без его помощи. И что особенно важно: король обещает Арману свою защиту, заканчивая письмо уверениями в том, что кардиналу не следует более опасаться клеветы и злого умысла врагов. «Уверяю Вас, что не изменю своего мнения и, кто бы ни выступил против Вас, Вы можете рассчитывать на меня». Нельзя сказать, что Людовик ни разу не отступил от этого обещания. В реальности королевские гарантии выглядели менее надежно, чем на бумаге. У кардинала же после того, как заговор был раскрыт, впервые появляется личная охрана.

В 1627 г. английский флот захватывает остров Рё, где англичанам пытается противостоять лишь форт Сен-Мартен, находящийся в осаде. Возглавлявший английскую армию герцог Бэкингем стремится заручиться поддержкой муниципалитета и жителей Ла-Рошели, бывшей центром политической оппозиции герцога де Роана. Анри де Роан планировал создание во Франции автономной «республики гугенотов», чьим главой он, безусловно, собирался стать. Как и в большинстве случаев, использование религиозных идей стало достаточно эффективным средством развязывания гражданской войны – к тому же эти идеи подкреплялись обещаниями политических и материальных выгод. Деятельность де Роана была довольно успешной, и к началу второй четверти XVII в. часть протестантского населения страны, принадлежащего к его партии, образовывала так называемое государство в государстве. Крупным центром оппозиции была Ла-Рошель.

В Лондоне, где основной целью было не допустить превращения Франции в сильную морскую державу, надеялись воспользоваться сложившейся нестабильной ситуацией. Муниципалитет Ла-Рошели, в свою очередь, требовал значительных привилегий для города от французского правительства, хотя ни одно из этих требований не имело оснований. Наибольшие опасения вызвало намерение Ришелье установить контроль со стороны государства за доходами Ла-Рошели от морской торговли, до этого принадлежавшими только самому городу и не облагавшимися пошлинами.

Таким образом, основных причин конфликта было две: первая – политическая – касалась руководства оппозиции, не желавшего признавать единую государственную власть и претендовавшего на роль самостоятельного правительства; вторая – экономическая, связанная с нежеланием буржуазии перечислять часть прибыли в казну государства. Можно говорить о мятеже или гражданской войне, но не о войне религиозной: речь шла исключительно о возвращении земель, контролируемых де Роаном и его сторонниками, под суверенитет короля и о подавлении внутренней политической оппозиции. Состояла ли эта оппозиция из гугенотов или католиков, существенного значения не имело. При этом часть «протестантских» городов отказала де Роану в поддержке.

В сентябре 1627 г. ларошельцы выступают против армии короля. На следующий же день в расположение частей прибывает Людовик XIII; начинается осада города. Тем временем продолжается и осада форта Сен-Мартен английскими войсками.

В форт удается доставить продовольствие; вскоре кардинал направляет туда и военное подкрепление. В ноябре армия Бэкингема, после нескольких неудачных попыток штурма, покидает Рё. Сен-Мартен, выдержавший три месяца блокады, становится одним из козырей Ришелье: гарнизон форта принимает участие в осаде Ла-Рошели со стороны моря.

Но город достаточно хорошо укреплен; попытки штурма ни к чему не приводят. Взятие города осуществимо лишь при полной блокаде. Однако только силами артиллерии закрыть порт невозможно.

Тогда Ришелье предлагает метод, который на первый взгляд казался почти безумной идеей. Аналогичный способ, впрочем, был использован почти за две тысячи лет до осады Ла-Рошели: в IV в. до н. э. Александр Македонский при осаде Тира произвел постройку дамбы от материка к острову шириной более 700 м. Именно этот опыт решился повторить и Ришелье.

Благодаря настойчивости кардинала и гению инженера Метезо, чей проект был выбран первым министром из нескольких представленных, к марту 1628 г. дамба была возведена и фарватер перекрыт. На орудиях королевской армии по приказу Ришелье была выгравирована надпись: «Ultima ratio regis»¹⁵.

Английский флот, вышедший в мае 1628 г. к Ла-Рошели, безуспешно пытался уничтожить дамбу, поняв же безнадежность этого мероприятия, вернулся к берегам Англии.

Через несколько месяцев Лондон планировал вновь направить корабли к Ла-Рошели. В августе 1628 г. происходит очередное неожиданное событие – убийство фаворита Карла I. Лорда Бэкингема любили в Англии не больше, чем Кончини или де Люиня во Франции, – и пуританин Фелтон, решивший оборвать жизнь грешника, исходил из соображений, состоявших в равной мере из религиозного фанатизма и личной обиды за отказ в повышении по службе. Командование флотом переходит к лорду Линдсею. Однако и очередная экспедиция принесла Англии успеха не больше, чем предыдущая. Лондон оставляет дальнейшие попытки прорваться к Ла-Рошели. Запертым в городе мятежникам больше не на что рассчитывать.

К концу октября в Ла-Рошели съели последних крыс вместе с сорняками и конскими уздечками – и к кардиналу прибыли делегаты, направленные муниципалитетом города. Ришелье категоричен: полная капитуляция на условиях короля. Сам же Людовик соглашается на условия первого министра: полное прощение мятежников, предоставление права свободы вероисповедания, продовольствие населению Ла-Рошели. Кардинал, пожалуй, был единственным в Совете, кто требовал полного помилования, – тем не менее король принимает его сторону. Впоследствии герцог де Роан перейдет на королевскую службу.

Взятие Ла-Рошели сыграло важную роль при подавлении политической оппозиции; однако партия де Роана (чьи войска окончательно разбиты в 1629 г.) была не единственным противником королевской власти.

Действия Ришелье при решении конфликта с мятежными гугенотами также вызвали очередные обвинения кардинала в пренебрежении интересами католической Церкви и неоправданном попустительстве еретикам. Идея религиозной свободы, которую отстаивал Ришелье, нашла поддержку далеко не у всех католиков. Первого министра награждают прозвищем «кардинал гугенотов», дополняя его другим: «кардинал от государства». Бесспорно, Ришелье никогда не делал различия между гражданами по религиозному признаку; но это вовсе не дает основания называть кардинала плохим католиком. Впоследствии положения, сходные с теми, что выдвигал Ришелье, будут официально приняты католической Церковью.

Можно отметить, что к 1630 г. была решена одна из основных внутренних проблем Франции. Выдвигая идею единства по национальному и гражданскому признаку, Ришелье фактически добивается прекращения религиозных конфликтов, что влечет за собой дальнейшую невозможность использования конфессиональных различий аристократами, стремящимися к независимости от королевской власти. Очередные религиозно-политические конфликты во Франции возникнут уже после смерти Ришелье.

Основным противником создания централизованного государства, бывшего целью Ришелье, выступала французская аристократия. Помимо безусловного подчинения королевской власти, кардинал добивался также отмены тех привилегий дворянства, которые наносили ущерб другим сословиям и интересам государства. Главным образом реформы Ришелье вызывали недовольство высшей знати; однако некоторые из них вызвали протесты и со стороны представителей основной массы дворянства. Прежде всего это касается эдикта 1626 г. о запрещении дуэлей.

Такие поединки неоднократно осуждались Церковью – в частности, Тридентским Собором; во Франции еще в XVI в. против них принимались законодательные акты, однако все это не возымело почти никакого действия. Дворяне продолжали убивать и калечить друг друга с завидной регулярностью. И если кардинал считал, что это – убийство, то знать считала убийство своей привилегией и делом чести. С точки зрения Ришелье, такая честь не многого стоила. Не имея уже надежды на христианские чувства или хотя бы здравый смысл любителей поединков, кардинал объявляет дуэли тяжким преступлением, влекущим за собой весьма суровые санкции. Одним из возможных наказаний было лишение дуэлянтов дворянства, и эта мера подействовала чуть ли не в большей степени, чем смертная казнь.

В целом Ришелье стремился избегать смертных казней; но одно из громких дел о дуэлях все же завершилось вынесением смертного приговора и его исполнением. Обвиняемым был граф де Бутевиль, уже имевший на своем счету победы более чем в двадцати дуэлях. Эдикт 1626 г., судя по всему, лишал его любимого времяпрепровождения; в мае 1627-го де Бутевиль в знак протеста против эдикта устраивает «показательную» дуэль на королевской площади. В результате один из шести участников тяжело ранен, другой убит. Де Бутевиль пытался бежать из столицы, однако был арестован.

Королю и первому министру направлялись бесчисленные прошения о помиловании, но на этот раз все они были отклонены. 22 июня 1627 г. состоялась казнь де Бутевиля и его двоюродного брата, также участвовавшего в дуэли. «Смерть Бутевиля настолько потрясла общественное мнение, что Ришелье использовал всю мощь пропагандистской машины, чтобы оправдать ее»¹⁶, – пишет Р. Кнехт. Особенности общественного мнения – или как минимум той части общества, что была настроена против первого министра, – весьма любопытны, учитывая, что речь шла о назначении наказания человеку, виновному по меньшей мере в десятке убийств, последнее из которых было совершено исключительно в демонстративных целях. Количество жертв де Бутевиля потрясения не вызывало – в отличие от применения законной меры наказания, установленной королевским эдиктом.

Все же кардиналу не удалось добиться окончательного искоренения дуэлей, хотя и можно говорить об уменьшении их количества.

Другой известный эдикт, также изданный в 1626 г., имел своей целью лишение мятежной аристократии одного из важнейших преимуществ: возможности использовать городские укрепления и замки для противостояния королевской армии в случае вооруженных восстаний. Согласно эдикту, разрушению подлежали укрепления в городах и замках, кроме пограничных или имеющих стратегическое либо иное важное значение.

Представители высшей аристократии стремились к сохранению своей политической независимости, объявляя себя равными королю – в духе феодальных традиций. Понимание кардиналом сущности государства полностью отличалось от того, как представляли его себе гранды. Аристократы не желали отказываться от обладания суверенитетом на своих территориях, права высшей юстиции, назначения должностных лиц, издания законов от своего имени (которые издавались в той же форме, что и королевские ордонансы и эдикты). Деятельность Ришелье была направлена на упразднение этих привилегий. Интересно, что против одной из них, а именно: назначения духовных лиц, он выступал еще в Люсоне, отказываясь утверждать неподходящие кандидатуры священников, которые предлагали представители знати.

Через несколько лет после вступления в должность первого министра кардиналу удалось завоевать почти всеобщую ненависть высшей аристократии, что не могло не создавать определенной угрозы его положению. К тому же ухудшаются его отношения с королевой-матерью. Мария Медичи считала, что хотя бы в благодарность за ее поддержку министр должен действовать в ее интересах, что означало постоянные уступки и французским грандам, и Мадриду, а в ряде вопросов и ультрамонтанам¹⁷. Однако кардинал признавал лишь интересы Франции и ясно дал понять, что никто и ничто, кроме них, не может на него повлиять. Какое-то время еще сохранялась видимость взаимного согласия; но уже в 1629 г. королева-мать открыто объявила войну Ришелье.

В 1630 г. тяжело заболевает Людовик XIII. Ожидая смертельного исхода, Гастон Орлеанский уже готовится занять трон: у короля все еще нет наследника. Анна Австрийская подтверждает свое согласие на брак с Гастоном, что также должно было способствовать укреплению его позиций после смерти короля.

Мария Медичи и Анна прилагают максимум усилий, чтобы добиться от Людовика отставки Ришелье: оставшись на своем посту после смерти короля, Арман представлял бы серьезную угрозу их планам. Но Людовик отказывается – более того, в качестве последней воли оставляет распоряжение Гастону не отстранять Ришелье от занимаемой должности.

Капитан мушкетеров де Тревиль получает приказ королевыматери арестовать Ришелье сразу после смерти короля и застрелить в случае сопротивления. Оговорка о сопротивлении ничего не значит; сюжет напоминает устранение Кончини. Фактически де Тревилю дается распоряжение убить кардинала. Гастон, безусловно, также не собирается выполнять волю Людовика. Ришелье об этих приготовлениях ничего не знает.

Но, неожиданно для всех, король выздоравливает. Противники Ришелье продолжают добиваться отстранения министра. В то время как обе королевы стремятся любым способом скомпрометировать кардинала в глазах короля, Ришелье по-прежнему сохраняет исключительную лояльность по отношению к ним. Вскоре конфликт достигает критической точки.

10 ноября 1630 г. Людовик приезжает к Марии Медичи в Люксембургский дворец. Ришелье, прибывшего следом, охрана отказывается впустить. Тогда кардинал берет на себя риск появиться без спроса. Как комендант дворца он хорошо знаком с его планировкой. Он проходит через часовню и проникает в покои королевы-матери, воспользовавшись потайной дверью. Эффект, произведенный его неожиданным появлением, приводит к невероятному результату, которого король не мог добиться всю свою жизнь: на несколько мгновений Мария теряет дар речи. Опомнившись, она устраивает безобразную сцену и, не стесняясь в выражениях, перемежая плохой французский с итальянскими ругательствами, обвиняет Ришелье во всех смертных грехах.

Под конец бурной речи королева-мать заявляет, что ноги ее не будет в Совете, пока там находится кардинал, и требует от короля выбрать между матерью и слугой. Ришелье пребывает в глубоком шоке от происходящего, особенно от формы, в которой Ее Величество соблаговолила выразить свои мысли и эмоции. Людовик безуспешно пытается успокоить мать; наконец приказывает кардиналу удалиться, а вскоре и сам уезжает в Версаль.

Мария Медичи празднует победу; двор спешит заверить ее в своей преданности. Падение министра очевидно; считают, что своим появлением в Люксембургском дворце он сам окончательно себя погубил. Его противники ждут многочисленных милостей от королевы-матери, а она уже планирует новый состав Совета.

Ришелье ждет ареста и уже склоняется к мысли покинуть столицу. Его отговаривает кардинал Ла Валетт: «Кто выходит из игры, тот ее проигрывает»; в разгар дискуссии прибывает гонец от короля с повелением кардиналу немедленно ехать в Версаль.

Арман подчиняется – в полной уверенности, что для него все кончено. Однако король встречает его с заверениями в своем полном расположении; одновременно Людовик отдает распоряжение об аресте сторонников Марии Медичи. «Я больше обязан государству, чем матери», – скажет король.

Мария какое-то время еще пытается взять реванш; вскоре король отсылает ее в Компьень. В 1631 г. она бежит из Франции, в которую никогда уже не сможет вернуться. Мария Медичи умрет в Кёльне в 1642 г. Людовик отнесется к ее смерти равнодушно. Кардинал отслужит заупокойную мессу, прикажет оплатить все ее долги и получит взамен попугая, оставленного ему в наследство королевой-матерью.

С отъездом Марии Медичи из Франции заговоры не прекратились. Однако уже можно говорить как об укреплении положения Ришелье, так и об усилении королевской власти. Бесспорная поддержка королем политики Ришелье, ссылка и бегство королевыматери, арест членов оппозиции и казнь некоторых из них – все это свидетельствовало о – быть может, и неполном, но все же – поражении аристократии. Еще более очевидным это становится в 1632 г., после того, как был подавлен мятеж, организованный Гастоном Орлеанским и герцогом де Монморанси.

Наряду с мятежами и заговорами не прекращается и «война перьев». Ришелье придавал большое значение общественному мнению и соответственно разъяснению и пропаганде политики правительства. В 1631 г. начинает выходить «Газет» – первое официальное еженедельное издание. До этого правительственную прессу представлял «Меркюр франсе», имевший небольшой тираж и выходивший раз в год. «Меркюр франсе» был основан при Генрихе IV и представлял собой сборник придворных новостей. Журнал мало подходил не только для идеологических, но даже и просто информационных целей. «Газет» же вполне справлялась с этими функциями. Иногда Ришелье сам предоставлял материалы для очередного номера.

В свою очередь, активно действовали и идеологи оппозиции. Матьё де Морг, один из наиболее известных памфлетистов на службе врагов Ришелье, описывал личность министра и его политику в самых черных красках. Де Морга возмущала борьба кардинала против гегемонии Габсбургов и союзы с протестантскими государствами, его независимость и нежелание поддаваться давлению со стороны грандов, его Академия.

Те же темы развивают и другие оппозиционно настроенные писатели: сопротивление Испании и Габсбургам – это действия против самой веры, запрет дискриминации протестантов – это тоже действие против веры, соблюдение интересов государства вместо интересов «святош» и Габсбургов – тоже преступление против истинной веры.

Правительственные памфлеты посвящены соответственно суверенитету государства, национальному единству, осуждению религиозных войн и конфликтов, разоблачению истинных мотивов действий оппозиции, прикрывающей заботой о Церкви и обществе собственные корыстные интересы, а также разъяснению того, что христианство – религия любви, а не насилия и не следует объявлять войну туркам за то, что они исповедуют ислам, а тем более не следует призывать к новой Варфоломеевской ночи.

Эти увлекательные дискуссии длились в течение всего времени министерства Ришелье. Апологеты кардинала, безусловно, наделяли его почти неземными добродетелями и представляли его деятельность как состоящую исключительно из блистательных успехов; его противники не отставали и приписывали Ришелье нечеловеческие пороки и злодеяния, характеризуя при этом его политику как одно большое фиаско. Отбросив все эти метафоры и мистификации, можно все же признать скорее правоту защитников кардинала, действительно действовавшего в интересах Франции и вполне соответствовавшего как своей государственной должности, так и духовному сану. Что тем не менее не превращало его в сверхъестественное существо и не гарантировало успеха во всем, включая невозможное.

Литературная жизнь Франции не ограничивалась творчеством памфлетистов и идеологическими баталиями. За время своего правления Ришелье немало сделал для развития французской культуры, науки и искусства. Кардиналу обязана своим возрождением и дальнейшим существованием Сорбонна (он называл ее – «ma Sorbonne»); в 1635 г. он основал Французскую академию; покровительствовал многим художникам и поэтам – среди них Малерб, Корнель, Филипп де Шампень, один из лучших французских портретистов XVII в., и многие другие. Известны и несколько пьес самого Ришелье, написанные, как правило, в соавторстве (главным образом с Демаре). Среди них – «Мирам», «Европа», «Смирнский слепой».

После смерти Ришелье Людовик сразу же отменит одно из его нововведений – выплату пенсий писателям и поэтам, пояснив это весьма убедительно: «Нас это больше не касается». Один из поэтов¹⁸ напишет эпитафию, повествующую о том, что мир с уходом Ришелье потерял много, но автор этих строк – еще больше, так как вместе с великим кардиналом похоронена и его (поэта) пенсия.

Немаловажным направлением политики Ришелье было развитие флота, торговли и внешнеэкономических связей.

Военный флот ко второй четверти XVII в. находился в плачевном состоянии: французское правительство располагало десятью галерами в Средиземном море; в портах Атлантического океана и Ла-Манша не было ни одного военного корабля. К 1635 г. деятельность первого министра дала неплохие результаты: Франция уже имела три эскадры на Атлантике и одну – на Средиземном море.

Развивалась и морская торговля. Здесь Ришелье стремился наладить прямые внешнеэкономические связи, что позволило бы обойтись без посредничества иностранных купцов и увеличить доходы от торговли. Помимо политических договоров с различными государствами активно велись и переговоры с целью заключения торговых соглашений.

Ришелье вообще считал дипломатические отношения важнейшим элементом государственного правления; за время его министерства было заключено 74 международных договора, среди них – один с Россией.

В Москву было отправлено посольство в конце двадцатых годов; обсуждались два вопроса: присоединение России к антигабсбургской коалиции и предоставление французским купцам права на сухопутный транзит в Персию. По политическим вопросам сторонам удалось прийти к соглашению; торговые проблемы решались не столь удачно. Французским купцам было предоставлено право торговать в Москве, Новгороде и Архангельске; договориться же о транзите в Персию не удалось.

В сфере финансов и налогообложения Ришелье не удалось добиться значительных успехов. За время регентства финансовое положение Франции, оставлявшее желать лучшего и до этого, существенно ухудшилось. Ришелье выступал за снижение налогов, однако его позиция не нашла поддержки; а после вступления Франции в Тридцатилетнюю войну первый министр и сам был вынужден увеличивать размер налогов в связи с возросшими из-за войны расходами государства. Осуществление некоторых его финансовых проектов могло бы, вероятно, дать неплохой результат, однако война сделала их реализацию невозможной.

Испанские и австрийские Габсбурги претендовали на мировое господство. Став первым министром, Ришелье весьма недвусмысленно дал понять, что отныне Франция становится не жертвой испанской гегемонии, а независимым государством с самостоятельной политикой. Испания решительно не желала мириться с такой позицией.

Ришелье старался избежать непосредственного участия Франции в войне до тех пор, пока это только было возможно, – хотя, вероятно, это промедление повлекло за собой ряд крупных потерь после начала военных действий. Кардинал желал мира – как политик, понимающий неподготовленность страны к войне и ее пагубные последствия, и как священник, – но именно он принимает решение об объявлении войны.

В сентябре 1634 г. шведско-германские войска терпят сокрушительное поражение при Нёрдлингене. Вскоре после этого несколько участников антигабсбургского союза – в первую очередь Саксония и Бранденбург – подписывают соглашения с Империей. Швеция же была вынуждена вывести часть войск из Германии, так как необходимы были силы для охраны границы с Польшей, поскольку существовала вероятность нападения с этой стороны.

Март 1635 г.: испанские войска входят в Трир. Французский гарнизон уничтожен; правитель Трирской области, находящийся под покровительством Франции, взят под арест как пленник.

Апрель 1635 г.: Ришелье направляет Хуану Австрийскому официальный протест, требуя покинуть Трир и освободить курфюрста. Протест отклонен. Именно эти события и становятся последним аргументом в пользу необходимости открытого противостояния Испании.

Май 1635 г.: Европа получает возможность увидеть забытый церемониал, не использовавшийся уже пару веков, и узнать, что объявление войны и объявление войны Арманом де Ришелье – не одно и то же.

Из Парижа выезжают герольды в средневековом одеянии с гербами Франции и Наварры¹⁹. Один из них вручает акт об объявлении войны Филиппу IV в Мадриде.

Другой герольд, Жан де Грасьоле, ранним утром 19 мая 1635 г. прибывает в Брюссель, где находится Хуан Австрийский. Герольда отказываются принять. Де Грасьоле безупречно исполняет свою миссию до конца. Одна бумага остается на площади перед домом губернатора. Другая – приколота к пограничному столбу. Франция вступает в войну.

На следующий день французская армия одерживает победу при Авене. Вскоре войска объединяются с голландской армией. Цель наступления – Брюссель.

Армия терпит неудачу по вине французского командования. Наступление приостановлено ради осады Лувена. Ришелье требует возобновить наступление, но время потеряно. Испанские войска, воспользовавшись бездействием противника, входят на территорию Голландии. Принц Оранский, командующий голландской армией, бросает все силы на защиту Соединенных Провинций; к нему присоединяются и французы. Утрехт и Амстердам удается защитить, но армия полностью теряет боеспособность – не только из-за потерь, но также из-за отсутствия продовольствия и, как следствие этого, – дезертирства. Голландия помогает оставшимся солдатам вернуться морем во Францию.

«Достойно презрения государство, спокойно взирающее на то, как гибнут в нищете его войска», – скажет Ришелье Людовику.

1635 г. удачи не принес. Надежно защищена лишь Вальтеллина, где войсками командует герцог де Роан. Испанской и австрийской армиям не удается одержать верх ни силой, ни подкупом. В ответ на предложение перейти на сторону противника бывший глава мятежников Анри де Роан отдает приказ повесить, несмотря на дворянский титул, посланника испанцев – французского дворянина, принесшего это предложение. Метод казни послужил наглядной иллюстрацией тому, что изменники титулов не имеют.

В 1636 г. испанцы доходят до Корби – последней крепости на пути к Парижу. Осада Корби продлилась лишь девять дней. 15 августа 1636 г. крепость взята. Париж к обороне не готов. В городе начинается паника; многие бегут из столицы на юг.

Тогда же Гастон и граф Суассон планируют убийство Ришелье в королевской ставке в Амьене. Кардинала спасла нерешительность принца, струсившего в последний момент и не подавшего сигнала убийцам.

Вскоре королевской армии удалось отвоевать Корби; Париж не подвергся нападению.

Но возникает и другая проблема: вооруженные восстания внутри самой Франции, что было на руку противнику. Мятежи значительно ослабляли силы государства и армии, вынужденной вести боевые действия с внешним и внутренним врагом одновременно.

Наиболее крупными были восстания на юго-западе Франции в 1636–1637 гг. (так называемых кроканов) и в 1639 г. в Нормандии. Во всех случаях причиной стало увеличение размера налога. Значительную роль в организации мятежей сыграло французское дворянство, также недовольное ограничением своих налоговых привилегий. Кроканов поддерживала и часть духовенства.

Восстания были подавлены, однако нанесли Франции значительный урон.

В 1636 г., после смерти в Вене императора Фердинанда II, были предприняты попытки созыва мирного конгресса. Новый император, Фердинанд III, отличался большей веротерпимостью, чем его отец, и, возможно, большей независимостью от Мадрида. Но планы Ришелье были сорваны Римом, где идею о переговорах с «еретиками» встретили резко отрицательно. К еретикам, очевидно, Урбан VIII косвенным образом относил и Ришелье, действовавшего заодно с протестантами против Габсбургов.

В конце 1637 г. были обнаружены тайные сношения Анны Австрийской с Мадридом и Брюсселем. После проведения тщательного расследования Ришелье сообщает королеве, что ее антигосударственная деятельность раскрыта. По настоянию кардинала Анна сама признается Людовику в государственной измене. Король, узнав о предательстве жены, готов принять самые суровые меры, но кардинал спасает Анну от развода и заточения в монастырь, объясняя Людовику, что расторжение брака вызовет скандал в Европе и вряд ли будет утверждено Папой. Очередное обострение отношений с Римом не пошло бы Франции на пользу. Память о заступничестве Ришелье не помешает королеве интриговать против первого министра в дальнейшем.

Тот же 1637 г. был отмечен очередными заговорами против первого министра. Заговорщикам почти что удалось убедить Людовика избавиться от Ришелье, но в конце концов король уверился в несостоятельности их обвинений в адрес кардинала. Как пишет Ф. Эрланжер, «ни один человек в истории не вел свое дело в окружении стольких опасностей. Противостоя первой державе мира, Ришелье должен был остерегаться королевской семьи, фаворитов, духовников из дворца Рамбуйе, заговорщиков из Седана, Брюсселя и Лондона»²⁰.

В следующем году происходит важное событие, не имеющее отношения к войне: 5 сентября 1638 г. родился будущий Людовик XIV. Судьба династии уже не вызывает столь серьезных опасений, как раньше.

Через несколько дней радость, вызванная рождением дофина, была омрачена известием о разгроме французской армии при Фонтараби. Командующий армией принц Конде бежал с поля боя.

Война затянулась на гораздо больший срок, чем того ожидал первый министр, да и многие другие, включая испанцев. Францию преследуют военные неудачи. «С 1635 года шла война, потому что кардинал Ришелье хотел ее; и похоже на то, что он ее желал для того, чтобы сделаться необходимым», – в присущей ему ядовитой манере заявит Вольтер. Кардинал дал ответ столетием раньше: «Боль Фонтараби убивает меня».

Дальнейший ход войны во многом зависел от судьбы Брейзаха – сражение за него назовут одним из центральных событий Тридцатилетней войны. Осада длилась более полугода; к началу декабря 1638 г. «крепость Брейзах на Верхнем Рейне», имевшая огромное стратегическое значение, еще не взята.

В декабре 1638 г. в загородном замке Рюэль, недалеко от Парижа, умер отец Жозеф, бывший лучшим другом и помощником кардинала на протяжении более двух десятков лет; «eminence grise»[3], так и не сменивший облачение капуцина на кардинальскую мантию; блестящий дипломат и проповедник. Последнее, что беспокоило его, – взятие Брейзаха, от которого зависело дальнейшее развитие событий. Ришелье скажет ему: «Отец Жозеф! Брейзах наш!» Обман кардинала позволит капуцину умереть со спокойной душой. Известие о взятии Брейзаха придет в Париж через несколько дней после его смерти, 24 декабря. Совпало так, что крепость была взята 18 декабря 1638 г., когда никто еще во Франции, включая и Ришелье, об этом не знал. И хотя до установления мира в Европе было еще далеко, ситуация все же меняется в пользу Франции.

В 1642 г. был раскрыт последний за правление Людовика XIII крупный заговор против существующей власти. Одним из организаторов был фаворит короля Анри де Сен-Мар. Главный шталмейстер, получивший в 20 лет должность, не соответствовавшую ни его возрасту, ни заслугам – все его заслуги сводились к известного рода отношениям с королем, – Сен-Мар решил, что вполне заработал за свои старания и место первого министра. Рождается очередной заговор, в котором помимо самого Сен-Мара и еще нескольких дворян примут участие брат короля Гастон и королева Анна Австрийская.

Был составлен проект тайного договора с Испанией; впоследствии договор о военной помощи Мадрида руководителям заговора был подписан испанским королем. Гастон, судя по всему, рассчитывал не только расправиться с министром, но и занять трон: в документе было указано, что как глава нового правительства он обязуется разорвать отношения с союзными государствами. В целом речь шла о поддержке вторжения испанской армии во Францию. Вместе с этим заговорщики пытаются получить согласие короля, ничего не знающего об их тайных сношениях с Мадридом, на физическое устранение Ришелье. И Людовик XIII, названный Справедливым, когда его двадцатилетний любовник намекнет: а не убить ли нам первого министра, вяло ответит: «Он священник и кардинал, я буду отлучен от Церкви». Единственная веская причина отказаться и истинно королевская награда за восемнадцать лет, отданных государству.

Заговор был раскрыт; заговорщиков выдала Анна Австрийская, испугавшаяся очередного разоблачения. Испания вновь терпит поражение на «невидимом фронте»; вслед за этим французская эскадра разбивает испанский флот на Средиземном море.

Ришелье не дожил до окончания Тридцатилетней войны – но победой в этой войне Франция во многом обязана ему, и «как в Вестфальском (1648), так и в Пиренейском (1659) мирных договорах, установивших новую систему международных отношений, есть немалый его вклад»²¹. В основном благодаря его политике была предотвращена угроза испано-австрийской гегемонии в Европе.

Арман де Ришелье умер 4 декабря 1642 г. В течение последующих трехсот с лишним лет кардиналу будут предъявлять на редкость противоречивые обвинения. Монтескье, Вольтер, якобинцы, многие историки объявят его деспотом и тираном. Аристократия назовет виновником революции, случившейся через полтора века после его смерти. Виктор Гюго создаст образ закулисного злодея, Дюма-отец и Георг Борн сочинят невероятную историю любви министра к супруге короля. Негативной оценки не получит разве что основание кардиналом Французской Академии – хотя при жизни министра Матьё де Морг и называл ее «птичником Сапфо».

Излишне пояснять, что литературный образ Ришелье – как и иных действующих лиц той эпохи – не имеет ничего общего с реальным прототипом. Вряд ли Дюма, всерьез считавший, что Мари де Комбале и герцогиня д’Эгийон – две разные женщины, или де Виньи, чей Людовик XIII почему-то падает в обморок при виде государственных бумаг, мирно лежащих на столе²², имели хотя бы смутное представление о личности первого министра и реальных исторических событиях. Но вместе с тем оценка, данная литераторами кардиналу, является показателем отношения к его политическим идеям определенных социальных кругов. Прежде всего это отрицание авторитарного государства французской аристократией – в этом отношении весьма показательно мнение де Виньи. С его точки зрения, причиной всех несчастий Франции является то, что Ришелье отстранил от власти знать, лишил ее феодальных привилегий, в результате чего произошло возвышение третьего сословия, приведшее впоследствии к буржуазной революции. На самом деле причины, повлекшие за собой революцию, следует искать скорее в правлении не Людовика XIII, а его потомков. Уже принципы правления Людовика XIV полностью противоречат политической программе Ришелье: возникает произвол королевской власти, рост злоупотреблений со стороны представителей аристократии, обострение социальных конфликтов, ограничение религиозной свободы.

Оценки историков также во многом зависят от их политической позиции. Однако всеми исследователями признаются основные результаты политики Ришелье (при разном к ним отношении). Такими результатами является создание централизованного национального государства, приоритет государственного интереса над сословным и корпоративным, разделение светской и религиозной сфер, подчинение всех без исключения сословий и социальных групп единой власти и закону, возникновение сильного административного аппарата, подчинение провинций центру. Политика Ришелье способствовала развитию дипломатических отношений и международной торговли. Главным внешнеполитическим достижением можно признать поражение Габсбургов.

В то же время кардиналу не удалось добиться той гармонии в общественных отношениях, к установлению которой он стремился; социальной нестабильности также способствовала война и жесткая налоговая политика государства. Не получили решения и финансовые вопросы.

«Мемуары» Ришелье впервые были изданы в 1823 г. Некоторое время их подлинность не вызывала сомнения; дискуссии по этому поводу начались несколько позже, после того, как были опубликованы результаты исследований Авенеля. Он полагал, что «Мемуары» представляют собой собрание различных документов эпохи, которое было составлено при жизни Ришелье и под его руководством.

В ХХ в. было осуществлено новое издание «Мемуаров»; в период между 1907 и 1931 гг. вышли десять томов, последний из которых содержал описание событий 1629 г. Также появились новые исследования вопроса их подлинности, выводы которых далеко не всегда совпадали.

Анри Пуанкаре в своей речи на заседании Общества истории Франции²³, говоря о необходимости нового издания «Мемуаров», отметил, что данный труд не является мемуарами в современном понимании этого слова: работа представляет собой собрание важных документов различного происхождения; не обязательно, что материалы были отредактированы самим Ришелье или даже его секретарями.

Напротив, Робер Лаволле полагал, что, хотя в рукописях «Мемуаров» фактически не содержится собственных пометок Ришелье, окончательная редакция осуществлялась самим кардиналом, который не мог, по мнению исследователя, не интересоваться тем, какую окончательную форму будет иметь труд, посвященный его политике.

Совершенно иной была точка зрения Луи Баттифоля, полагавшего, что Ришелье не имеет никакого отношения к составлению «Мемуаров»²⁴.

Вскоре в статье П. Бертрана «Подлинные и фальшивые мемуары кардинала де Ришелье»²⁵ был сделан вывод, являвшийся компромиссным по отношению к двум противоположным точкам зрения различных исследователей, одни из которых считали, что «Мемуары» были составлены после смерти кардинала, другие же настаивали, что редакция была полностью осуществлена при жизни Ришелье и – в значительной части – им самим. Бертран полагал, что при жизни кардинала был отредактирован текст, содержащий описание событий 1624–1630 гг.

Не останавливаясь на подробном описании дальнейших дискуссий, представляется необходимым добавить еще два мнения.

В предисловии к шестому тому «Мемуаров» Габриэль Аното высказал мнение о том, что споры о подлинности «Мемуаров» возникли из-за неверного понимания значения этого слова для той эпохи, когда возник труд, о котором идет речь. Современное значение слова «мемуары» возникло лишь в XVIII в.; в XVII же под ним понимали сборники документов, имевших отношение к деятельности какого-либо лица. Ришелье собирал документы с целью составить некий труд, посвященный истории его времени, но не намеревался дать ему название «Мемуары». Этот титул появился лишь в XIX в. по инициативе издателя. На наш взгляд, теория Аното является наиболее убедительной.

Три года спустя, в 1928 г., появилась статья М. Делоша «Подлинные мемуары кардинала де Ришелье»²⁶. Он считал, что Ришелье осуществил редакцию частей, относящихся к 1600–1610 и 1620–1623 гг., и что подлинными «Мемуарами» можно считать тексты, датируемые периодом до 1623 г.

В целом на основании вышеизложенных концепций, несмотря на их видимую противоречивость, можно сделать некоторые выводы. Прежде всего следует учесть высказанное Аното замечание о значении термина «мемуары» и о том, что это название было дано вышеуказанной работе лишь ее издателем в XIX в.

Ришелье, возможно, и не писал всего текста «Мемуаров», а отобрал для него материалы, над которыми трудились его секретари. Однако текст содержит документы, составленные им лично, в частности, его речь на заседании Генеральных Штатов 1614 г. Об этом можно судить уже хотя бы по тому, что Ришелье вскоре после закрытия Штатов отдал в одно из парижских издательств текст этого выступления, снабженный его собственными примечаниями.

Сложнее обстоит дело с вопросом редактирования, который нельзя признать окончательно решенным. Вероятно, часть документов была собрана и объединена уже после его смерти. Однако так и не установлено окончательно, кем и когда были составлены и отредактированы различные части «Мемуаров».

Бесспорно, данный труд является ценнейшим документом эпохи, отражающим различные события и содержащим важные исторические материалы.

Екатерина Городилина

К читателю[4]

Великий Вуатюр оставил нам поразительное определение услуг, оказанных Ришелье Франции: «Когда, два столетия спустя, те, что придут после нас, прочтут о том, что кардинал Ришелье разрушил Ла-Рошель и покончил с ересью, о том, что одним-единственным договором он подчинил Франции тридцать или сорок городов, когда они узнают о том, что в годы его всесилия были разбиты и изгнаны англичане, завоеван Пиньероль, спасен Казаль, присоединена к французской короне вся Лотарингия, большая часть Эльзаса, испанцы потерпели поражение при Вейяне и Авене, когда они убедятся в том, что, когда он стоял у кормила власти, Франция победоносно завоевывала крепости и побеждала в битвах, и если к тому же в них будет течь еще хоть несколько капель французской крови, останется хоть немного любви к своей стране, – разве смогут они прочесть обо всем этом, не испытав чувства преклонения перед ним?»

В 1647 году Корнель, по случаю своего приема в члены Академии, восславил великого кардинала: «Даже если бы мне было известно об Академии лишь то, что она основана покойным кардиналом – гением, чьи деяния велики, то я был бы самым неразумным из смертных, не испытывая к вам исключительного почитания, не видя, что той же рукой, которой этот чудотворец подрывал основы испанской монархии, он соблаговолил заложить основы вашего учреждения и доверить вашим заботам чистоту языка, который он желал сделать услышанным и главенствующим во всей Европе».

В XVIII веке еще сохранялся обычай, следуя которому вступающие в Академию непременно славили «великого Армана». Однако после того, как, едва не унесенная бурей революции Академия была восстановлена Людовиком XVIII, эта традиция была предана забвению.

Негативные черты этого великого сына Франции были с романтическим преувеличением описаны Виктором Гюго, Альфредом де Виньи и Александром Дюма. К несчастью, в какой-то мере по произведениям этих писателей молодежь открывает для себя Историю Франции.

Кардинал отнюдь не зловещий персонаж, каким его представляют поэты и романисты, он гениальный политик и полководец, восемнадцать лет своей жизни трудившийся во славу Королевства и открывший дорогу веку Людовика XIV. Впрочем, уже Людовик XIII признает: «Никто так не послужил Франции, как он».

Издатель

Краткая хронология событий

1585: Рождение в Париже Армана Жана дю Плесси, будущего кардинала Ришелье.

1606: Генрих IV назначает Ришелье епископом в Люсоне.

1609–1609: Дело о наследовании герцогств Клевского и Жюлье. Союз Генриха IV с немецкими принцами-про тестан тами.

1611: Воцарение Густава-Адольфа в Швеции.

1614: Ришелье назначен депутатом от духовенства Пуату в Генеральных Штатах.

25 ноября 1616: По рекомендации Марии Медичи Ришелье, став ее советником, назначается на пост военного министра и министра иностранных дел.

1617: Убийство Кончини. Ришелье вместе с Марией Медичи в изгнании в Блуа, затем в Авиньоне.

Апрель 1619: Ришелье призван Альбером де Люинем для ведения переговоров о примирении Людовика XIII со своей матерью. Он подписывает Ангулемский мирный договор: Мария Медичи получает в управление Анжу.

Август 1620: Ришелье подписывает Анжерский мирный договор, подтверждающий условия предыдущего договора.

5 сентября 1622: Ришелье возведен в сан кардинала.

Апрель 1624: Ришелье становится членом Королевского Совета.

1624: Проблема Вальтеллины, находящейся под властью протестантов и занятой сторонниками Папы. Ришелье приказывает занять Вальтеллину, но она остается в руках папских сторонников. Он опасается франко-испанской коалиции против Англии и французских протестантов. Протестанты обращаются за помощью к Карлу I.

1625: Брак между Генриеттой Французской и английским королем Карлом I.

1626: Ришелье восстанавливает флот в Ла-Рошели в ответ на укрепление там англичан. Назначен ректором Университета, суперинтендантом судоходства и торговли. Пользуется доверием Короля.

1626: Ришелье принимается за создание крупных монопольных компаний: «Компания Морбиан» в 1625–1626 годах, «Сто компаньонов» в 1627 году, «Компания американских островов» в 1635 году, «Восточная Компания» в 1642 году. Закладывает основы французской колониальной империи.

Февраль 1626: Ришелье подписывает эдикт против дуэлей, стремясь к примирению со своими противниками (дворянами)²⁷.

1627: Отрезает Ла-Рошель от англичан и принуждает протестантов к сдаче.

1628: Падение Ла-Рошели позволяет Ришелье более активно действовать в Германии.

1629: Примиряет шведского короля Густава-Адольфа с польским королем Сигизмундом Вазой: Альтмаркское перемирие.

28 июня 1629: Аллесский мирный договор, дарующий прощение протестантам: те получают свободу вероисповедания, но лишаются военных гарантий. Ришелье заключает союзы с немецкими протестантами против католической Испании и австрийских Габсбургов.

6 марта 1929: Армия Людовика XIII преодолевает Сузский перевал.

Декабрь 1629: Взятие Пиньероля французами, которые поддерживают Шарля де Невера в деле Мантуи и Монферрата. Католическая партия во главе с Мишелем де Марийаком выступает против антииспанской политики. Гастон Орлеанский, Анна Австрийская и Мария Медичи поддерживают эту партию.

10 ноября 1630: День одураченных. Мария Медичи покидает Францию. Мишель де Марийак впадает в немилость, его брат, маршал Луи де Марийак, казнен в 1632 году.

Январь 1631: Вспыхивают мятежи знати: Гастона Орлеанского в 1631 году в Лотарингии, Генриха II де Монморанси в 1632 году (потерпит поражение 1 сентября 1632 года в Кастельнодари), графа Суассонского в 1636 году (сбежит за границу), Сен-Мара в 1642 году (будет казнен в сентябре 1642 года).

1631: Кардинал стремится подавить мятежи, усиливая власть судебных чиновников и воздействуя на общественное мнение (создание «Газет» в 1631 году Теофрастом Ренодо).

23 января 1631: Ришелье объединяется со шведским королем против Императора Священной Римской империи. Франко-шведский договор в Барвальде. Франция оказывает финансовую помощь Швеции, чтобы та вмешалась в события в Германии.

Весна 1631: Франко-баварские договоры в Мюнхене и в Фонтенбло. Архиепископ Трира принимает покровительство Франции.

2 июля 1631: Договор в Чераско. Франция сохраняет Пиньероль. Шарль де Гонзаг Невер добивается подтверждения своих прав на Мантую и Монферрат.

6 января 1632: Франко-Лотарингский договор в Вике с последовавшим за ним 26 июня Ливерденским договором.

16 ноября 1632: В Лютцене убит Густав-Адольф.

Апрель 1633: Возобновление франко-шведского союза.

Осень 1634: Французы возвращают себе крепости Эльзаса, занятые прежде шведами.

8 февраля 1635: Договор между Францией и Объединенными Провинциями.

28 апреля 1635: Компьенский договор между Францией и Швецией.

19 мая 1635: Франция объявляет войну Испании после похищения Филиппа де Сотерна, курфюрста Трира.

Октябрь 1635: Ришелье оставляет Бернарду СаксонВеймарскому Эльзасское ландграфство.

1635: Начало мятежей, вызванных повышением налогов (кроканов – в Перигоре в 1635 году, кроканов – в Лимузене и Пуату в 1636 году, босяков – в Нормандии в 1639 году).

1635: Ришелье основывает Французскую Академию, возводит Сорбонну и Кардинальский дворец (ныне ПалеРояль).

1636: Испанцы овладевают Корби. Солдаты Императора остановлены под Сен-Жан-де-Лон. Франция подписывает со Швецией Висмарский договор.

1637: Французы лишаются Вальтеллины.

15 марта 1638: Д’Аво и Сальвьюс подписывают Гамбургский договор – о франко-шведском оборонительном и наступательном союзе.

17 декабря 1638: Бернард Саксон-Веймарский захватывает Брейзах. Испанские Нидерланды изолированы.

1639: Смерть Бернарда Саксон-Веймарского, чья армия переходит под командование Гебриана.

1640: Мятеж в Каталонии. Независимость Португалии. Хуан IV Браганский становится союзником Франции. Взятие Арраса французами.

29 марта 1641: Сен-Жерменский договор. Мирные переговоры с Карлом IV Лотарингским. Герцог восстанавливает власть Франции в Лотарингии и в Барруа. Франция оставляет за собой до заключения мира Нанси.

24 июля 1641: Перемирие между Фредериком-Гийомом Бранденбургским, Швецией и Францией.

1641: Испания подстрекает заговорщиков во Франции. Граф Суассонский убит в битве при Марфе.

1642: Французы берут Перпиньян и захватывают Руссильон. Заговор Сен-Мара.

4 декабря 1642: Смерть Ришелье. Франция занимает часть провинций, которые будут ей уступлены в 1648 году по Вестфальским договорам.

19 мая 1643: Победа французов при Рокруа над испанскими отборными войсками несколько дней спустя после смерти Людовика XIII.

1 марта 1644: Гаагский договор между Францией и Швецией.

1644: Конде и Тюрен овладевают Фрайбургом-в-Брайсгау.

4 декабря 1644: Официальное открытие Мюнстерского конгресса.

1645: После поражения в Мариентале Тюрен вместе с Конде побеждают в Нёрдлингене.

1646: Копенгагенский франко-датский договор.

1646: Бавария захвачена войсками Тюрена и Врангеля. Поражение французов в Тоскане.

Июнь 1647: Поражение Конде под Леридой.

Лето 1648: Тюрен и Врангель – победители в Сюсмархаузене – идут брать Вену.

20 августа 1648: Победа Конде в Ленсе над эрцгерцогом Леопольдом.

16 сентября 1648: Бавария подписывает предварительные условия мира.

24 октября 1648: Подписание договоров в Мюнстере и Оснабрюке.

1600–1610

Я бодрствую ночами, дабы другие могли спать под сению моих бдений.

Ришелье²⁸

В 1600 году великий король Генрих, достойный жить столько же, сколько была жива его слава, укрепив на своей главе корону, принеся Государству успокоение, смирившись перед чаяниями и нуждами своего народа, имевшего на него огромное влияние, после многих побед, одержанных над врагами отечества, решил, что настала очередь и ему покориться законам природы и вступить в брак, дабы оставить государству наследников своей короны и добродетели.

В поисках подруги под стать своей славе он окинул взором всю Европу и, не пропустив ни единого уголка, где бы мог отыскаться предмет его мечтаний, остановился на Флоренции, где жила та, существование которой делало дальнейшие его поиски бессмысленными. Местная принцесса, внучка Императора по матери, а по отцовской линии из рода, давшего миру многих знаменитостей и государственных мужей²⁹, тронула его душу, к тому же у нее была безупречная репутация. Цветущая дева обладала самыми зрелыми добродетелями: казалось, Господь создал ее настолько совершенной, что искусство, завидующее природе, едва ли смогло бы добавить хоть что-то к ее достоинствам.

Любовь, как известно, не терпит проволочек, и монарх тотчас отправляет к ней гонцов, чтобы предложить ей свою корону. Господь, который часто создает браки на небесах, задолго до того, как об этом узнают на земле, делает так, что принцесса, которая уже отвергла императорскую корону³⁰, с радостью принимает корону, предложенную Генрихом, показывая тем самым, сколь важны для нее заслуги самого человека, а не его положение, а также то, что муж исключительных качеств, пусть и не слишком родовитый, превосходит самого знатного из смертных.

Стоило г-ну Де Сийери, канцлеру Франции, взяться за подготовку брачного контракта, как тот уже был заключен и вступил в силу во Флоренции на основании королевской доверенности, переданной герцогом де Бельгардом великому герцогу³¹, при соблюдении всех почестей, полагающихся столь родовитым особам, вступающим в брак.

И вот уже готовится отъезд принцессы, она покидает родные места: ее отвага, удача и стремление к счастью оказываются сильнее моря и ветра, стремящихся удержать ее.

Она прибывает в Марсель, где убеждается в том, что сердца французов открыты для нее так же, как и сама Франция.

По настоятельным просьбам своего нетерпеливого жениха принцесса не задерживается в Марселе и следует в Лион, где Государь – подлинный лев на войне и агнец в мирное время – встречает ее с неописуемой радостью и любовью, равными почтению, питаемому ею к нему. Желая сперва украдкой взглянуть на нее, Король скрывается в толпе, но то, что таится в сердце, попадает туда через глаза: любовь, которую небо заронило в ее сердце, безошибочно указывает ей на него.

Всевышний, истинный творец этого брака, так соединил их сердца, что с самого начала они жили в полном доверии друг к другу, будто всегда были вместе.

Двор восхищался ею и прославлял ту, что была призвана осчастливить Францию, которая предвидела, что принцесса несет ей с собой высшее благословение.

Мирный договор, заключенный в это же самое время с герцогом Савойским³², был воспринят как доброе предзнаменование.

Она прибыла в Париж – столицу великого Королевства, в знак восхищения отдавшего ей свое сердце.

Уже в первый год ее жизни во Франции Господь, благословляя сей брак, одарил ее сыном, что вовсе не было знамением бури, а, напротив, признаком того, что каждый испытает на себе умиротворяющее присутствие Королевы.

Год спустя, родив дочку, она дает Франции возможность со временем укрепить себя брачными узами.

Вслед за тем, желая одарить Королевство таким же количеством принцев и принцесс, сколько лилий в его гербе³³, Господь подарил ей трех сыновей и трех дочерей.

Король выказывает ей свою привязанность, она ему свою.

Однажды королевская чета направлялась в Сен-Жермен, и при переправе на пароме неловкий кучер опрокинул их в реку, причем карета свалилась с парома той стороной, где сидела Королева: не избежать бы ей верной гибели, если бы не господин де Ла Шатенрэ, который тут же бросился в воду и вытащил ее за волосы. Но и этот случай оказался исключительно счастливым – ведь все убедились, что даже река, чуть было не поглотившая Королеву, не смогла погасить ее горячего чувства к Королю, о судьбе которого она справилась, стоило ей прийти в себя.

Поскольку главным для нее было нравиться Королю, она приучилась быть терпеливой даже в том, в чем нетерпеливость не только простительна для самых сдержанных женщин, но и вполне пристойна.

Однако великий Государь многих дарил своим вниманием.

Иные лукавые либо трусливые людишки доносили ей об опасных последствиях непостоянства супруга; и хотя эти попытки подорвать ее доверие к супругу и увенчались некоторым успехом, все же она продолжала ему верить: за исключением некоторых чрезмерных увлечений Короля, она считала ревность слишком болезненным испытанием, чтобы прислушиваться ко всем наветам.

Она не раз пыталась уговорить Короля перестать огорчать ее, не вредить своему здоровью, своей репутации – впрочем, последняя была вне подозрений, – наконец, не идти против совести, убеждая, что она бы смирилась с его похождениями, если бы они не были противны Богу. Но все ее самые убедительные доводы были не в состоянии отвратить Государя от страстей, чью серьезность, ослепленный ими, он не осознавал.

Порой она прибегает и к другим средствам: заявляет, что займется его любовницами, угрожает расправой с ними, утверждая, что никто не осмелится упрекнуть в чрезмерных поступках женщину, преданно любящую своего мужа. Через доверенных лиц она доводит до Короля свои угрозы.

И эти средства, хотя и более слабые, чем первые, оказываются куда более действенными, чем нравоучения, ибо касаются интересов его любовниц, к которым он прислушивается в большей степени, чем к ней.

Как-то раз Король велел маркизе де Вернёй³⁴ покинуть Париж с надежной охраной, узнав от Кончини³⁵, что Королева заручилась поддержкой надежных людей, желая отомстить маркизе, – впрочем, то была лишь уловка, он был уверен, что в данном случае она хотела припугнуть его, а вовсе не причинить зло.

По этому поводу случалось немало треволнений, но все они не имели последствий. Подобно тому, как ревность толкала Королеву на всевозможные ухищрения, неумеренная любвеобильность Короля настолько ослабляла его, что, будучи умным и великодушным монархом, он, казалось, терял порой рассудок.

В остальном брак Их Величеств ничем не омрачался. Следует все же признать, что похождения Короля и ревность Королевы в совокупности с ее силой духа часто порождали ссоры. Герцог Сюлли не раз рассказывал мне, будто не проходило недели, чтобы они не бранились. По его словам, однажды Королева, стоя подле Короля, пришла в такую ярость, что тот, опасаясь с ее стороны худшего, так непочтительно, хотя и непроизвольно, поднял и опустил руку, что позже Королева утверждала, будто он ударил ее, впрочем, это не мешало ей оправдывать его, ведь и сам жест, и предусмотрительность Короля не были излишними.

От графа Граммона я узнал о том, что однажды Король, взбешенный выходками Королевы, оставил ее в Париже и перебрался в Фонтенбло, ей же велел передать: если она не научится уживаться с ним и не изменит своего поведения, ему придется отправить ее обратно во Флоренцию со всем, что она привезла оттуда, имея в виду супругу маршала д’Анкра³⁶ и самого маршала.

От людей, игравших тогда важную роль в управлении государством, я узнал, что недоброжелательность, вспыхивавшая иногда между Их Величествами, дошла до того, что Король неоднократно говорил им о своей готовности просить ее жить отдельно, не в одном с ним доме; и все же, верно, не сердце, а гнев, часто принуждающий говорить то, что ничто в мире не заставит сделать, исторгал такие слова из его уст.

Как тут не поверить в то, что ревность Королевы подогревалась зловредными советчиками, и не только в этом. Тот же герцог Сюлли, мнением которого Королева в то время весьма дорожила, ведь он считался самым близким к монарху человеком, рассказывал мне, что однажды она послала за ним, чтобы сообщить ему о решении, которое заставил ее принять Кончини, – предупредить Короля о тех придворных, кто доносил ей о нем. Кончини, присутствовавший при ее разговоре с Сюлли, утверждал, что таким способом Королева могла бы дать понять Королю, что ничего не утаивала от него. Сначала герцог ответил ей, как обычно резко и не очень учтиво, что подобное поручение настолько отличается от тех, к которым он привык, что он ничем не может быть ей полезен, но стоило Кончини удалиться, как он изменил тон и сказал, что, будучи ее верным слугой, обязан предупредить ее: она приняла неудачное в данных обстоятельствах решение, способное возбудить у Короля самое большое и обоснованное подозрение, которое жена может вызвать у мужа его положения, тем более что любому здравомыслящему человеку было ясно, что никто не осмелился бы заговорить с Королем на такие темы, не будучи уверен, что тому это приятно: Король мог подумать, что причины, побудившие ее к этому открытию, объяснялись либо опасением, что эти сведения могли дойти до него иным путем, либо ее неприязнью к тем, кого она хотела обвинить, поступая так под влиянием людей более приятных ей либо людей, способных склонить ее к такому решению.

Эти доводы подействовали на нее, и она решила последовать советам герцога Сюлли, хотя в других случаях находила его малопригодным для роли советчика, к тому же она с юности так дорожила собственными желаниями, что ее тетка, великая герцогиня³⁷, которой было поручено ее воспитание, частенько жаловалась на ее непреклонность в принятых решениях.

Расхождения были нередки между Их Величествами; но не успевали отгреметь грозы, как Король, пользуясь хорошей погодой, снова был так предупредителен с ней, что после его смерти я не раз слышал, как Королева расхваливала прожитое с ним время и его доброту по отношению к ней.

Он никогда не отказывал ей в обоснованных просьбах, если же отказывал, то объяснял, что та или иная ее просьба может привести к нежелательному для нее самой результату.

Однажды она попросила его пожаловать одному из ее слуг право на занятие некой должности, когда та окажется вакантной; Король отказал ей и объяснил почему: Природный ход вещей приведет к тому, что Вы заступите на мое место, и тогда на собственном опыте узнаете, что тот, кто предоставляет право на занятие какой-либо должности, по мнению получающего это право, ничего не дает, ведь то, что не освободилось, отдать нельзя.

После взятия под стражу маршала Бирона³⁸, чьи заслуги и добродетели снискали ему всеобщее сочувствие, она завела о нем речь с Королем, не с какой-то конкретной целью, а скорее чтобы понять его отношение к этому событию, поскольку оно интересовало ее близкого друга – герцога де Сюлли.

Король ответил ей, что преступления Бирона были доказаны и имели слишком серьезные последствия для Государства, чтобы он мог простить его. Вот если бы он знал, что не умрет раньше маршала, то охотно помиловал бы его, будучи уверенным, что гарантирован от его козней, но он слишком любит ее и своих детей, чтобы оставить им такую занозу, тем более что закон на его стороне. Уж коли маршал осмелился организовать заговор против него, Короля, зная о его отваге и могуществе, то что говорить о его детях, против которых тот действовал бы еще смелее.

Кроме того, добавил Король, он сознает: прости он маршала, многие оценили бы его милосердие, но в народе распространился бы ложный слух о том, что неприязнь к маршалу оказалась сильнее преступлений того. А между тем в государственных делах следует быть выше лживых сплетен, поскольку милосердие иной раз оборачивается жестокостью, кроме того, для него неприемлемо быть жестоким по отношению к невинному и он заслужил бы Божью кару, поступая так, ведь Господь не благословляет сильных мира сего, прибегающих к подобному насилию.

Королева, которая по любому поводу ссылалась на авторитет Короля, тотчас признала его правоту, в которой никому не позволено было усомниться, тем более принцессе ее кровей, которая не оставит безнаказанным преступление против Государства.

В другой раз, когда герцог де Сюлли дал ей знать, что могущественный и своенравный герцог Буйонский будет представлять опасность для ее детей, если ей придется остаться без Короля, она рассказала Его Величеству об этом как раз в тот момент, когда герцог впал в немилость и Его Величество срочно направлялся в Седан, чтобы подавить поднятый им мятеж. С присущей ему находчивостью Король ответил ей, что и впрямь действия и настроения этого человека угрожают спокойствию Франции и потому он без колебаний отправляется покарать его, тем более что герцог уверен, что он не осмелится на это. Его Величество был убежден, что ему удастся лишить герцога возможности вредить ему в дальнейшем.

С таким намерением Король отправился в путь, но на самом деле планы его были иные. Он сказал Королеве, что мог и не делать этого, ведь герцог Буйонский бессилен оказать ему сопротивление, кроме того, пощади он герцога, всякий понял бы, что он сделал это исключительно по своему милосердию.

Большая осторожность заставляет иногда заглядывать в будущее. Дабы предупредить зло, осторожность обрекает порой правителей на пассивность из страха поколебать милый их сердцу покой.

Вскоре после этого Королева принялась настойчиво выпрашивать у Короля должность для герцога де Сюлли, которому выпала честь пользоваться ее доверием; не желая идти у нее на поводу, Король ответил ей, что Сен-Мексан – захудалая крепость королевства, но, пока существует партия гугенотов, даже самые скромные крепости Франции важны, если же когда-нибудь гугеноты потерпят поражение, то даже самые лучшие крепости потеряют всякое значение. Он не хотел дать герцогу это место, поскольку лишь распорядителю финансами не нужно было, пока он оставался на этой должности, предоставлять пенсию. Предложить же герцогу денежное место фактически означало бы заставить его принять его.

К тому же поместить его среди гугенотов означало помешать герцогу стать католиком, а это привело бы к тому, что он стал бы помогать гугенотам.

Он же желал, напротив, оторвать герцога, насколько это было в его силах, от этой партии, помочь ему справиться с заблуждением.

Он признался Королеве, что в самом начале, когда он сам только принял католичество, он сделал это неискренне, лишь для того, чтобы заполучить корону, но после встречи в Фонтенбло³⁹ кардинала дю Перрона⁴⁰ с дю Плесси-Морней⁴¹ он сознательно возненавидел веру гугенотов и их партию, но уже исходя из государственных интересов.

Не раз потом он говорил Королеве, что гугеноты – враги Государства, что когда-нибудь их партия может причинить зло его сыну, если не принять против них меры.

Она также должна иметь в виду, что иные, движимые набожностью люди могли своим неумеренным рвением сыграть на руку Испании, если бы отношения между двумя королевствами испортились. Осторожность толкала католических королей всегда оправдывать свои самые неправедные действия интересами веры.

Ей должно с неизменной осторожностью относиться к хитрости одних и щепетильности других.

Если Королю случалось испытать огорчение, он изливал ей душу, пусть и не получая в полной мере утешения, которого мог ожидать от ума, сильного сочувствием и деловым опытом; и все же он охотно обращался к Королеве, считая, что она умеет хранить секреты.

Сознавая свой возраст, он нередко просил ее ознакомиться с делами, поприсутствовать на заседании совета, чтобы вместе вести этот большой корабль; но то ли потому, что тогда ее тщеславие не было велико, то ли потому, что она исходила из принципа: женщине – женское, мужчине – мужское, Королева не оправдывала в этом его ожиданий.

Он берет ее с собой во все поездки, и, против принятого в королевских семьях обычая, они не спят в разных комнатах и не держатся порознь днем.

Королева настолько ему по душе, что Король часто повторяет своим доверенным лицам, что если бы она не была его женой, то он постарался бы сделать ее своей любовницей.

Дважды он отдает ей должное наиболее подобающим образом.

Однажды – расчувствовавшись, когда они едва не утонули вместе, и еще раз – когда ревность из-за им самим вымышленного повода привела его в ярость; в первом случае он высоко оценил ее искренность – в минуту опасности она вспомнила именно о нем, ее смелость – она не растерялась, ее признательность – она настойчиво просила его за того, кто рисковал жизнью ради их спасения.

Воспользовавшись этим случаем, чтобы подчеркнуть другие ее достоинства, Король хвалил ее за скрытность, а ведь частенько он сам страдал от этого ее качества, пытаясь, впрочем, безуспешно, узнать имена тех, чьи мнения порой доходили до него.

Он добавил, посмеиваясь, что Королева была неравнодушна к почестям, была неподражаема в умении тратить деньги, исключительно смела, и если бы не старание сдерживать свои чувства, была бы мстительна: он не раз видел ее до такой степени уязвленной страстью, которую он испытывал к другим женщинам, что становилось ясно: не было ничего, на что бы она не пошла в своей жажде мести.

Король упрекнул ее в лености или по крайней мере в стремлении уклониться от дела, если только оно не увлекает ее.

Он ставил ей в вину неласковость, излишнюю подозрительность, а заканчивал перечисление ее недостатков упреком в том, что она доверяет лишь своим ушам и словам, любит послушать сплетни и сама позлословить.

Как-то, будучи недовольным ею, Король усмотрел в ее храбрости тщеславие, в ее стойкости – упрямство. Он часто говорил своим доверенным людям, что никогда не видел более цельной натуры, которая бы так трудно отказывалась от принятых решений.

Однажды она высказала Королю свое неудовольствие тем, что он называл ее «госпожа Регентша», на что тот ответил: «Вы правы, желая равенства наших лет, ибо моя кончина будет началом Ваших тягот: Вы плакали, когда я наказывал, возможно, излишне строго, Вашего сына, но придет день, когда Вы заплачете еще горше от зла, которое причинят ему или Вам самой.

Вам не по нраву, что у меня есть любовницы, но Вам едва ли удастся избежать оскорблений от тех, кто завладеет сыном.

Могу заверить Вас в одном: зная Ваш характер и предвидя, каким он может быть при Вашей настойчивости и его упрямстве, Вам наверняка с ним не поладить».

Это было сказано после того, как наследник престола наотрез отказался, как его ни уговаривали, перепрыгнуть через ручей в парке Фонтенбло, что привело Короля на глазах придворных в такое бешенство, что если бы ему не помешали, он схватил бы его и стал макать в воду.

Десять лет прошло, как принцесса приехала во Францию. Она была довольна, а трудности, с которыми она сталкивалась в это время, были столь незначительны, что кажется, Всевышний попустил их, скорее дабы пробудить ее разум, чем испытать его.

Настоящие переживания начались для нее в 1610 году, когда Король открыл ей свое намерение подчинить себе Милан, Монферрат, Геную и Неаполь; отдать герцогу Савойскому большую часть миланских и монферратских земель в обмен на графство Ниццы и Савойи; объединить в одно королевство Пьемонт и области Милана, добиться признания герцога Савойского королем Альпийским и после отделения Савойи и Пьемонта возвести крепость на границе этих королевств, оставив за собой доступ в Италию.

Он хотел заинтересовать всех государей Италии своими завоеваниями, Республику Венецию – некоторым расширением ее территории за счет его владений, великого герцога Флоренции – передачей ему крепостей, которые, по его словам, были отняты у него испанцами, а герцогов Пармы и Модены – увеличив их владения, герцога же Мантуи – щедро вознаградив за Монферрат кремонскими областями.

Для выполнения этого великого замысла он полагал отправиться во Фландрию, положить конец беспорядкам, вспыхнувшим в Клеве и Жюлье после смерти герцога Клевского, разжечь войну в Германии, но не с тем, чтобы овладеть землями за Рейном, а с тем, чтобы отвлечь своих врагов от своего замысла.

Затем аппетит его разыгрался: помимо своих итальянских планов, он решился напасть на Фландрию, о которой подумывал время от времени; помышлял он и о том, чтобы сделать Рейн границей Франции, возведя на нем три или четыре крепости. Но на тот момент его целью было послать в Италию маршала Ледигьера⁴² с пятнадцатью тысячами пеших воинов и двумя тысячами всадников: они уже были почти полностью сосредоточены в Дофинэ. Маршалу предстояло соединиться с герцогом Савойским, который со своей стороны должен был выставить десять тысяч пехотинцев и тысячу конных, и вместе приступить к осуществлению королевского замысла в Италии. Самому ему в это время предстояло находиться во Фландрии и Жюлье с армией из Шампани, состоящей из двадцати пяти тысяч пеших воинов и трех тысяч конных.

Жюлье был сам по себе достаточным поводом для его предприятия: покойный герцог Клевский оставил наследницами двух дочерей, старшая из которых была замужем за курфюрстом Бранденбургским, а младшая – за герцогом Нейбургским. Император – это была обычная практика для Австрийского дома, не упускавшего случая под благовидным предлогом расширить свои владения, – тотчас после смерти герцога Жюлье послал туда солдат эрцгерцога Леопольда, который и захватил одноименную крепость, словно отсутствие наследников мужского пола оправдывало появление там всех сановников Империи.

Поскольку речь шла о том, чтобы защитить слабого от сильного, поддержать дело, правота которого была настолько явной, что не оставляла никаких иллюзий его противникам, я с полным основанием заявляю, что этот повод был достаточно весом, чтобы послужить Королю единственной причиной собрать такие большие силы. Однако, дабы не поступиться ни в чем правдой, помимо вышеупомянутых военных планов, в основе которых лежало законное право Государя вернуть себе свои владения, я не могу умолчать и о том, что любовь сыграла не последнюю роль в этой знаменитой кампании. Король хотел использовать этот повод, чтобы отобрать у эрцгерцога принцессу⁴³. Как тут не обмолвиться, что страсть, свойственная мужскому полу, может быть опасной для государей, поскольку последствия ее могут быть губительны и для них самих, и для их государств.

Именно ослепившая его любовь вела Короля в этом великом предприятии. Вполне вероятно, что после того, как он покончил со спором о Жюлье и вырвал из рук иностранцев принцессу Клевскую, эта же любовь остановила его. Тот, кто ведом слепцом, часто сбивается с пути и никогда не идет прямо к цели.

Королева была застигнута врасплох и вовсе не готова расстаться со своим любезным супругом. Ее пугает не только разлука, но и возможный успех его замысла, и она пытается переубедить Короля, напоминая ему о юном возрасте их сына, о своем недостаточном опыте в делах, о его собственных годах, когда уж можно было бы пользоваться плодами побед, доставшихся ему такой дорогой ценой, но все напрасно. Мало кто из государей, и даже просто среди мужчин, прислушался бы к голосу рассудка, не позволив любви и славе увлечь себя; человеческий разум часто оказывается не в силах противостоять этим двум мощным страстям.

Король упорствует и поднимает в ружье такое войско, что удивляет этим своих врагов, восхищает друзей, держит в страхе всю Европу и даже Восток, где турецкий султан заключает мир с персами, готовясь обороняться и задержать в случае необходимости продвижение французов.

Следует упомянуть и о нескольких важных и вполне правдивых фактах, известных очень немногим: я узнал о них от Королевы и президента Жанена, а они услышали из уст самого Короля.

Этот великий Государь подумывал о проведении значительных перемен в управлении Государством, но не знал, как их осуществить.

Г-н де Сюлли не совсем устраивал Короля, он хотел отставить его от управления финансами и передать эту должность Арно. Не раз говорил он Королеве о том, что устал от дурного нрава де Сюлли, что, если тот не изменит поведения, ему придется на своей шкуре испытать его справедливый гнев. Недовольство его вызрело, но момент для увольнения де Сюлли еще не пришел. Великие замыслы, которые вынашивал Король, заставляли его думать, что еще не время для подобных изменений, с другой стороны, ему все труднее становилось выносить как возражения герцога де Сюлли, так и подозрение не столько в неискренности, сколько в нечистоплотности, повод к которому тот подавал.

Если де Сюлли вызывал недовольство Короля, то Де Сийери не во всем его устраивал: обладая связями, опытом, сообразительный и ловкий в дворцовых делах, он, на свое несчастье, был недостаточно решительным и неспособным справиться с поручением, в которое требовалось вложить и частичку души, и изобретательность.

Король не раз хотел лишить его должности и удалить от двора, но пересиливал свою неприязнь к нему, и она бы уже выплеснулась наружу, если бы не его намерение отправиться воевать: приходилось сдерживаться и оставить канцлера при Королеве – помогать ей управляться с делами во время его отсутствия; что же до президента Жанена, чья честность, последовательность в мыслях и делах были общеизвестны, то его он хотел держать при себе.

Все эти передряги, поселившаяся в нем страсть, величие его замысла очень занимали мысли Короля, но не могли отвлечь от цели.

Не ведая, как Господу будет угодно распорядиться им, он решил оставить Королеву регентшей, дабы сохранить корону для своих детей. Он многажды толковал с ней о своих планах; помимо общих и неоднократно напоминаемых им истин, следование которым должно было обеспечить счастливое царствование, Король дал ей несколько особых наставлений по управлению государством.

Первое касалось смены министров, в чем следовало проявлять выдержку, учитывать при их выборе предыдущие заслуги, а при увольнении убеждаться в справедливости обвинений по их адресу.

Дело не только в том, говорил он ей, что вновь пришедшие меньше смыслят в делах, зачастую они принимают решения, прямо противоположные решениям своих предшественников, чтобы выставить себя в лучшем свете, в результате чего в Государстве происходят перемены. Хуже всего, что неудачи их предшественников внушают им мысль о непостоянстве монарха. Следует опасаться и их интриг в целях защиты: ее они должны видеть лишь в своем господине.

Второе: не след попадать под влияние иностранцев⁴⁴ и уж ни в коем случае не делиться с ними государственной властью, ибо это отвратит от нее сердца французов, пусть даже среди иностранцев и найдутся люди, способные понять подлинные интересы Франции и готовые предложить свои услуги. Французы никогда не будут доверять им.

Третье: поддерживать авторитет судов, призванных осуществлять правосудие, но Боже упаси подпускать их близко к государственным делам, давать им предлог для претензий на роль опекунов королей. У него самого было немало споров с судебной властью, в этом он не был удачливее своих предшественников, и потому ей и их сыну нечего рассчитывать на то, что им повезет больше.

Четвертое: страсть – плохой советчик, следует принимать решение лишь на холодную голову, это он познал на собственном опыте.

Пятое: быть в хороших отношениях с иезуитами, но препятствовать, насколько это будет в ее силах, росту их могущества, особенно в пограничных областях, делая это незаметно для них. Эти добрые католики полезны для обучения молодежи, но часто, спекулируя своей набожностью, отказываются подчиняться государям, особенно когда затрагиваются интересы Рима. Он уверен, что они всегда готовы способствовать мятежам и освобождать его подданных от данной ему клятвы верности.

Эти настроения были отголоском того времени, когда он был далек от католической Церкви. Пасторы в меру своих сил открыто убеждают всех в том, что иезуиты – эти добрые служители Бога, которых они ненавидят более других, – враги королей, а их проповеди опасны для королей и их государств.

Министры ненавидят иезуитов за то, что их орден обязывает своих адептов заниматься литературным трудом, всячески помогая им совершенствоваться в этом, оттого-то иезуиты лучше прочих умеют маскироваться.

Для хулы этих великих служителей Бога они пускают в ход все средства, лукавят, ссылаясь при этом на королей, утверждают, что иезуиты обучают тому, что светская власть находится в зависимости от воли пап; ставят им в вину учение святого Фомы⁴⁵ и всех других богословов, включая и их собственных авторов, учащих, что подданные не обязаны подчиняться государю, если он намерен помешать им исповедовать истинную религию.

Шестое: ни в чем не поощрять сильных мира сего, если это может нанести урон Королю, подорвать его авторитет, но в делах менее значительных, не влекущих таких последствий, стараться удовлетворить их, дабы отказы в их просьбах не сказались на их преданности, ведь если они убедятся, что им нечего ждать от королевской власти, государство окажется в большой опасности.

И последнее: рано или поздно ей придется дать бой гугенотам, но не стоит раздражать их по пустякам. Иначе они развяжут войну раньше, чем она будет в состоянии вести ее. Ему самому довелось немало вынести от них, но он нуждался в их поддержке, впрочем, добавлял он, придет день, когда его сын отплатит им за все.

Когда речь заходила о женитьбе наследника престола, он неизменно утверждал, что самой выгодной партией была бы наследница Лотарингии, если только у герцога не будет других детей, добавляя, что для него было бы бальзамом на сердце, если бы его королевство приросло не только за счет добытого на полях сражений ценой неисчислимых жертв.

Король часто давал понять, что его вовсе не прельщает брак его старшей дочери с королем Испании⁴⁶; впрочем, впоследствии этот брак состоялся. Он справедливо полагал, что отношения между двумя государствами складывались таким образом, что возвышение одного означало унижение другого, и это делало доброе согласие между ними вовсе не возможным. Родственные связи тут были бессильны, поскольку обе стороны были озабочены лишь собственными выгодами.

Примером ему обычно служил брак Елизаветы с Филиппом II, приведший единственно к несчастной смерти этой добродетельной принцессы⁴⁷.

Король добавлял, что если бы и желал для одной из своих дочерей супруга из испанского королевского дома, то предпочел бы младшего отпрыска, провозглашенного герцогом Фландрии, а не наследника короны. Есть основания думать, что, проживи он еще с десяток лет, в его планы входило бы обескровить Испанию войной с Голландией, чтобы та, дабы избавиться от непомерных расходов, связанных с усилиями по сохранению Фландрии, решила бы отдать одного из своих младших наследников за одну из дочерей Французского дома. Тогда он заключил бы выгодный мир с Провинциями и крепил бы его в интересах зятя и дочери, руководствуясь при этом самыми высокими государственными интересами Франции, будучи уверен в том, что отделение Фландрии от испанской монархии было бы величайшим благом для Франции и всего христианского мира.

За семь месяцев до смерти, в Фонтенбло, желание выдать м-ль де Вернёй за внука герцога Ледигьера заставило его завести на эту тему с герцогом в присутствии г-на де Бюльона разговор, в ходе которого Король помянул большинство вышеизложенных наставлений, а также планы относительно будущего своих детей.

В частности, он сказал ему, что намерен действовать подобно архитектору, который, берясь за возведение здания, думает прежде всего о надежности его фундамента и желает укрепить его мощными подпорами;

что стремится таким образом устроить царствование наследника престола, чтобы его власти подчинялась вся мощь остальных его законных и внебрачных детей, служа поддержкой и опорой его величию, и чтобы он выдержал натиск Лотарингского дома, постоянно стремящегося ослабить Государство;

что, с учетом этого, он предполагает женить своего второго сына, носившего титул герцога Орлеанского, на м-ль де Монпансье, как в силу того, что она богатая наследница, так и для того, чтобы он не заключил внешнего союза, подрывающего спокойствие в Королевстве;

что он настолько заботится о благе Государства, что сомневается, отдаст ли сыну герцогство Орлеанское на правах собственности; но даже если и сделает это, то лишит его права жаловать бенефиции и должности, так как сын еще не научился пользоваться этим правом, не нанося ущерба королевской власти, и не усвоил того, что власть должна предоставляться тем, кто умеет повиноваться;

что в его планы не входит наделять властью второго сына. Если бы Бог даровал ему еще несколько лет жизни, он выставил бы его за пределы Франции, в какое-нибудь полезное для нее место, которое не стало бы предметом зависти для его союзников;

что он всегда думал о своей старшей дочери в связи с Савойей, считая, что королю более выгодно заключать союзы со знатными людьми – пусть не королевского достоинства, однако способными защищать его интересы, – чем с теми, кто претендовал бы на равенство с ним;

что относительно двух других дочерей у него еще нет планов, которые со временем Господь внушит ему;

что ему хотелось бы, с соблюдением вышеуказанных условий, выдать одну из них за наследника Фландрии, а другую за наследника английской короны⁴⁸, с тем чтобы она смогла послужить там интересам религии.

Король добавил, что надеется на то, что его внебрачные дети не предадут его сына – будущего Короля, будучи связанными с ним узами крови и долга;

что он хочет противопоставить их всему Лотарингскому дому, постоянно имевшему перед собой пример короля Сицилии, а также выходцам из княжеских родов – Савойского и Гонзагов, которые пустили корни в этом государстве, да и всем остальным вельможам Королевства, которые могли бы воспротивиться справедливым требованиям Короля;

что герцог Вандомский⁴⁹ имеет неплохие наклонности и его воспитание настолько добротно, что и поведение не может быть плохим; к тому же он женил его на самой богатой наследнице Королевства, доверил управление Бретанью, чтобы он мог с наибольшей пользой служить Королю. Он намерен поставить его впереди герцогов Немурского, Гизского, Неверского, Лонгвильского, чтобы еще крепче привязать его к суверену, чего не сделал бы, усомнившись в его верности. В связи с этим он высказал свое мнение об этих четырех княжеских домах, которые были признаны главными домами в королевстве как его предшественниками, так и им самим.

Первый из этих княжеских домов свелся лишь к герцогу Немурскому, который, по всей видимости, не оставит потомства. От него не приходилось ждать никаких неприятностей: музыка, карусели, балеты отвлекали его от мыслей, которые могли оказаться вредными для Государства.

От Мантуанского дома также не стоило ожидать подвохов, поскольку герцог Неверский, возглавлявший его, намерен строить воздушные замки на Востоке, где мечтает разгромить турецкого султана и передать власть в его империи роду Палеологов⁵⁰, из которого он, по его словам, происходит по материнской линии, и ничего не замышляет у себя на родине.

Относительно герцога Лонгвильского Король говорил, что хотя тот и был сыном человека, вера которого казалась сомнительной, а слова и чувства часто расходились, все же он был мелкой фигурой и не мог даже помыслить о крупном заговоре в размерах государства, а его дядя, граф Сен-Поль, обладал разумом столь же глухим, как его слух, – полная глухота делала его почти неспособным услышать что-либо, кроме охотничьих труб и рожков, и заняться чем-нибудь, помимо охоты.

Больше всего следовало опасаться дома Гизов, как по причине его многочисленности, так и вследствие близости Лотарингии, откуда он происходил. Гизы всегда вынашивали козни против Франции, поддерживая сумасбродные претензии графства Прованс, расхваливая его без всякого на то основания.

Среди тех, кто во Франции носил имя Лотарингии, самыми значительными фигурами были герцог Гиз и его дядя, герцог Майенский. Первый был скор более на словах, чем на деле, пользовался кое-каким успехом и людям малосведущим казался способным на многое, однако его лень и праздность были таковы, что он думал лишь, как бы потешить себя, ум же его был короток.

Герцог Майенский, напротив, был человеком умным, опытным и рассудительным, хотя еще недавно в его голове теснились все злые помыслы, которые подданный может иметь против своего Короля и страны, в которой родился. Вряд ли герцог и впредь останется таким: перенесенных им страданий достаточно, чтобы у него не возникало более желания снова испытывать судьбу. Была надежда, что безумства молодости сделают его мудрее.

Поодиночке эти принцы не представляли собой опасности, чего нельзя было бы сказать, вздумай они объединиться.

Он не хотел связать себя с ними родственными узами через своих внебрачных детей, предназначая тех скорее дворянам, для которых это было бы большой честью. К чему раздувать и без того непомерное тщеславие этих принцев, которым могло бы взбрести в голову, что его законные дети им обязаны, хотя бедственное состояние их дел было известно. Он не благословил бы брака герцога Вандомского, если бы жена, которую он ему дал, не стала богатой наследницей.

В разговоре с герцогом Король признал, что шевалье Вандомский добр, приятен и любезен, а потому он желает всеми силами способствовать его продвижению: помимо сана верховного приора Франции, который он уже получил, он мог бы без труда сделать его богатым, значительно увеличив его доходы. К тому же он не прочь назначить его командующим флотом и королевскими галерами, доверить ему управление землями Лиона и Прованса, что позволило бы ему в будущем лучше служить его законному сыну – будущему Королю.

Он сообщил также о своем намерении связать судьбу сына госпожи де Вернёй с Церковью и сделать из него кардинала: располагая рентой в сто тысяч экю, тот смог бы быть очень полезен Риму, где требовался человек таких качеств, дабы достойно отстаивать там интересы Франции.

В его планы входило выдать м-ль де Вандом за герцога де Монморанси. Прежде он хотел выдать ее за маркиза де Росни, следуя совету кардинала дю Перрона, который убеждал его в том, что благодаря этому браку тот станет католиком, но Бог распорядился иначе. Когда-то он желал отдать ее герцогу де Лонгвилю: был заключен контракт об этом с его матерью и герцогиней де Бофор, но они так мало значения придавали этому союзу, что он уже не возвращался более к этому замыслу. А вот герцог де Монморанси, которому он ее предназначал, был красавец и душа-человек. К тому же де Монморанси так хотел удостоиться чести породниться с Королем, что отверг богатую наследницу де Шемийи.

О его дочери де Вернёй речи не было, поскольку знали: она предназначалась старшему сыну де Креки, внуку Короля, которому он хотел передать в управление Дофинэ, желая видеть его главным губернатором провинции, где он был лишь королевским наместником.

После этой речи он дал знать герцогу, что часто говорил обо всем этом с Королевой, желая, чтобы она была в курсе его намерений. Ему было бы спокойней, если бы она не была так зависима от принцессы Конти⁵¹, чьи ухищрения невероятны; эта принцесса и ее мать отравляли рассудок Королевы, и хотя он и старался предупреждать ее об их уловках, всего предвидеть он все же не мог.

Он рассказал герцогу, что однажды для того, чтобы открыть глаза Королеве, уговорил ее, когда ее особенно настраивали против маркизы де Вернёй, притвориться, будто она замышляет что-то против маркизы, и сообщить им об этом, чтобы проверить, не предупредят ли они об этом тотчас маркизу, хотя при Королеве они метали громы и молнии против нее. Королева последовала его совету и сообщила им о том, что якобы было намерение похитить ее на паромной переправе в Аржантее. Дамы клюнули на приманку и через герцога де Гиза предупредили маркизу: тот исполнил поручение с таким рвением, что после того, как маркиза пожаловалась Королю, Королева была вынуждена признать ум и изобретательность этих женщин, которых при дворе занимали лишь интриги.

Из всего вышесказанного следует, что разум и рассудительность Короля имели глубокие корни; но поскольку в дальнейшем события приняли совсем иной оборот, становится ясным, насколько справедливо распространенное мнение: человек предполагает, а Бог располагает. Зачастую своим Провидением Он вызывает действие, обратное человеческим вожделениям.

Хотя Король был настолько мудрым, что по праву мог бы считаться величайшим королем своего века, однако справедливости ради следует признать, что он был ослеплен отцовскими чувствами, не ведал о недостатках своих детей и был настолько снисходителен по отношению к ним, что зачастую поступал совсем не так, как следовало.

Так, он расхваливает воспитание герцога Вандомского и его природную доброту, хотя невежество того было всем очевидно, как и его злоречивость, от которой мало кому удавалось спастись.

Король считает, что высокое положение, которое он ему обеспечил, вкупе с должностью, предназначенной его брату⁵², должны были заставить их впоследствии хранить верность его сыну – Королю, однако можно утверждать, что оба приложили немыслимые усилия, чтобы поколебать авторитет его сына; и если бы не его осторожность и удачливость в делах, эти два брата могли нанести непоправимый ущерб королевству.

Свадьбы, которых Король не хотел, состоялись, те, что он задумывал, расстроились⁵³; то, в чем он хотел видеть надежное основание для будущего благоденствия, породило немало смут, а Господь позволил, чтобы его осторожность была сведена на нет, и все это для того, чтобы научить нас, что проку в рассуждениях нет вовсе, а людям свойственно ошибаться, причем скорее в силу неумеренности страстей, чем в силу рассудительности.

Словом, думается, что мудрый Всевышний замыслил показать, насколько ограничена человеческая мудрость, насколько несовершенно все человеческое, в какой степени лучшие качества лучших из смертных неотделимы от худших.

Как Король Генрих был наделен высокими качествами, как отец – большими слабостями, как человек, подверженный страстям, – полной слепотой.

Достаточно бросить взор на последние годы его жизни, чтобы убедиться в том, что на глазах у него была повязка: он ввязался в войну, словно ему было не под шестьдесят, когда на склоне лет и самые сильные задумываются о конце. А жить ему и впрямь оставалось недолго.

В разгар подготовки к войне он зачастую доказывал, что обязанности коннетабля и полковника ему в тягость, говорил, что и без того партия гугенотов погрузила Королевство в сплошные распри, если же они распространят свою власть, которую захватили в силу попустительства Королей, на всю территорию страны, их вожди будут небезопасны.

От тех, кто пользовался его доверием, он не скрывал, что, если бы Бог призвал к себе герцога де Монморанси (а он считал, что вскоре это должно произойти по причине его преклонного возраста), он навсегда упразднил бы первую из его должностей, что же касается герцога д’Эпернона, которому было еще далеко до кончины, должность которого его раздражала, а сам он был ему неприятен, то он не собирался дожидаться его смерти, чтобы, использовав любой предлог, предельно ограничить его обязанности и в конце концов свести их на нет.

Ему хотелось лишить герцога всего того, что тот приобрел за годы, когда был в большой милости у Генриха III, доверившего ему снабжение армии, что было чревато очень опасными последствиями.

После стольких мудрых и важных советов, которые он давал по разным поводам Королеве, он вознамерился короновать ее и оставить во Франции на время своего отсутствия в роли второй королевы Бланки⁵⁴.

Никогда еще не собиралось столько знати, как на этой церемонии⁵⁵, стольких разодетых принцев крови, стольких украшенных драгоценностями придворных дам и принцесс; многочисленные кардиналы и епископы почтили ее своим присутствием; музыканты очаровывали слушателей своим искусством; ко всеобщему удовольствию, раздавались щедрые подарки из золота и серебра.

Одновременно с большой помпой готовится церемония явления Королевы народу, назначенная на следующее воскресенье; повсюду видны триумфальные арки, геральдические изображения, трофеи, подмостки, на которых будут даны представления. Повсюду – искусственные фонтаны, струи которых образуют фигуры граций; готовится множество торжественных речей, сердца желают поспорить в красноречии с языками; весь Париж украшен гербами; никто не скупится на расходы, чтобы достойно предстать перед великой принцессой – супругой почитаемого Короля, которого все боятся; она должна будет появиться на триумфальной колеснице.

Итак, приготовления идут полным ходом, но неожиданно прерываются: цареубийца лишает жизни великого Короля⁵⁶, под управлением которого вся Франция жила счастливо.

Поскольку покойный Король не предвидел близкой смерти, он не дал Королеве полных и исчерпывающих наставлений, как он непременно поступил бы, знай он о том, что случится.

Изложенное выше собрано воедино из его бесед с Королевой, принцами и сановниками королевства по разным поводам и на разные темы; поэтому читатель не удивится тому, что на эту важную тему еще немало можно добавить, но, как я и пообещал, я не стараюсь писать о том, что было бы возможно, но лишь правду о том, что было.

Монарх сражен накануне дня, обещавшего ему великие победы, сгорая от нетерпения стать во главе армии; так, одним ударом сорваны его замыслы и прервана его жизнь, и тотчас враги, заранее признавшие себя побежденными, буквально восстают из праха.

От этой печальной вести даже самых уверенных в себе людей охватила паника, весь Париж попрятался за наглухо закрытыми дверьми, ошеломление заставило людей впасть в немоту, и уж потом воздух огласился стенаниями, самые суровые – и те не смогли сдержать слез, впрочем, как ни описывай траур и боль, не получится передать внутреннего потрясения, охватившего весь народ.

Шум толпы и удрученные лица министров, явившихся в Лувр, донесли печальную новость до Королевы; гибель того, с кем она составляла одно целое, сразила ее, она разразилась рыданиями, в которых могла скорее задохнуться, чем утопить свою боль, настолько сильную, что ничто не могло ее утишить.

В этой крайне тяжелой ситуации министры объясняют ей, что, поскольку короли не умирают, ей пристало приглушить на время боль, дабы подумать о своем сыне – Короле, который не может обходиться без ее забот. И добавляют, что причитания не только бесполезны, но и вредны для страданий, нуждающихся в быстродействующих лекарствах.

Она уступает их увещеваниям и, хотя не в состоянии совладать с собой, собирается с силами, чтобы последовательно защищать интересы сына и повелеть разыскать авторов ужасного преступления.

В этих условиях каждый считает необходимым явиться в Лувр, дабы засвидетельствовать ей свою верность и готовность служить; однако среди них не видно герцога де Сюлли, который больше других обязан покойному Королю.

Его настолько напугало известие о смерти господина, что он заперся в Арсенале и довольствовался тем, что послал к Королеве жену, желая понять, какая встреча уготована ему самому, и умолять ее простить подданного, сраженного горестной вестью и почти лишившегося рассудка.

Герцог знал о том, что многие недовольны им, мало доверял министрам, которых покойный Король призывал на совещания с ним, открыто не доверял Кончини, имевшему слишком большое влияние на Королеву и от которого он натерпелся, когда тот находился в фаворе, – именно это и привело его к подобному промаху.

Некоторые из его друзей делали все возможное, дабы убедить его выполнить свой долг, превозмочь страхи и опасения; но ведь самые смелые умы зачастую и наименее уверены в себе, поэтому не сразу удалось внушить ему необходимую для этой цели решительность.

Герцог вспомнил о том, как в недалеком прошлом открыто выступал против Кончини. Дело в том, что Кончини не желал снимать шпоры, входя во дворец, и писцы, возмущенные этим и науськиваемые исподтишка некоторыми людьми, считавшими, что пользуются поддержкой Короля, собирались в городе, делая вид, что ищут Кончини, чтобы объясниться по поводу якобы нанесенного им оскорбления. Всплывавшие в его памяти сцены, а также память о том, что во время ссор между доном Жоаном, дядей Королевы, и тем же Кончини он принимал, во всяком случае – на словах и следуя примеру и привычкам покойного Короля, сторону первого против второго, приводили его в такое смятение, что он все никак не мог собраться с духом.

Вечером Сен-Жеран, который многим был ему обязан и у которого было немало друзей, уговорил его оставить Арсенал и отправиться в Лувр.

Дойдя до Трагуарского креста[5], он получил некое предупреждение, и чувство опасности снова овладело им, да так, что он вернулся со свитой в пятьдесят – шестьдесят всадников в Бастилию, комендантом которой был, и попросил г-на де Сен-Жерана представить Королеве его извинения и заверить ее в своей преданности и готовности служить.

Пока герцог де Сюлли пребывал в растерянности, канцлер, г-н де Вильруа и президент Жанен размышляли в Лувре о том, что необходимо предпринять в этой сложной обстановке.

Немного укрепив дух Королевы, они удалились в библиотеку, где находились также государственные секретари и г-н де Бюльон, которому покойный Король давал множество поручений.

Они подготовили свои предложения относительно того, что необходимо сделать, дабы обеспечить безопасность Государства в новой и совершенно неожиданной для всех ситуации.

Все сошлись в том, что регентство Королевы – самое верное средство спасения будущего Короля и Королевства, как и в том, что после смерти великого Короля необходимо продолжить то, что он начал.

Не было среди этих господ никого, кто бы хоть в какой-то степени не ведал о намерении покойного государя оставить Королеву регентшей на время своего отсутствия.

Он не забыл объявить ее регентшей на тот случай, если бы Всевышнему захотелось призвать его к себе во время похода.

Поступить именно так требовала обычная практика, да и здравый смысл, ведь Король был уверен: его воля должна исполняться и после его смерти. Он слишком хорошо знал разницу между связью, которую природа устанавливает между матерью и ее малолетними детьми, и связью, существующей между несовершеннолетним королем и принцами – его наследниками, считающими, что они заинтересованы в его гибели, как мать в его жизни.

Словом, Король так часто именовал Королеву «госпожа Регентша», столько раз публично заверял ее в том, что начало ее правления было бы началом ее несчастий, что нельзя было не знать, кого именно предназначал он для управления Королевством после своего ухода, в том случае если Господь призвал бы его раньше, чем наследник стал бы достаточно взрослым, чтобы заступить на его место⁵⁷. Речь шла лишь о том, чтобы исполнить волю великого государя перед народом, делая заявление в пользу Королевы, причем каждому было ясно, что ее супруг собирался его сделать прежде, чем отправиться в поход.

Все согласились, что это был лучший выход. Г-да де Вильруа и Жанен утверждали, что не следует медлить, Вильруа вызвался составить публичное заявление и скрепить его печатью; но канцлер с его сердцем из воска так и не подписал его. Он знал так же хорошо, как и другие, что следовало предпринять, но не был способен на это. Он откровенно поделился своими опасениями с теми, кому доверял, объяснив, что не мог отделаться от мысли, что, скрепи он его своей восковой печатью, граф Суассонский выступил бы против него. В таких обстоятельствах следовало бы поставить на карту свою жизнь ради спасения Государства, но Всевышний не каждому оказывает такую милость. То, что предстояло делать, основывалось на справедливости и истине, и никакая опасность не должна была отвлечь от столь доброго намерения; тот, у кого сердце и рассудок были в ладу, хорошо знал, что опасаться нечего.

Но престарелый канцлер предпочел скорее подвергнуть государство опасности, чем отказаться от того, что могло обеспечить его собственную безопасность; слишком заботясь о своих интересах, он пренебрег интересами Короля и народа.

Парламент избрал другой путь⁵⁸: интересы страны заставили его сделать почти невозможное, чтобы обеспечить регентство Королеве, хотя прежде парламенты не вмешивались в подобные дела.

Среди всех этих волнений и трудностей, характерных для первых дней после столь крутого поворота событий, Королева подобно утопающему, хватающемуся за соломинку, тайком послала распоряжение первому президенту д’Арлэ, человеку умному, храброму и обожавшему ее, собрать придворных и сделать все возможное для обеспечения регентства.

Едва получив послание Королевы, измученный подагрой старик покинул постель и велел доставить его к августинцам, где тогда заседал парламент, так как Большой зал дворца готовили к торжеству по случаю вступления в права Королевы.

Палаты были собраны лишь тогда, когда туда прибыл герцог д’Эпернон, подтвердивший, что Король всегда желал сделать Королеву регентшей.

Самые мудрые из собравшихся представляли себе смуты, которые могли случиться, если бы в королевской власти хоть на миг образовалась пауза и появилось опасение, что Бог, отняв у нас покойного Короля, лишил нас порядка, необходимого для существования государства.

Было единогласно решено, что в этой обстановке опасно сидеть сложа руки и лучше сделать больше, чем ничего. Кроме того, кто бы посмел упрекнуть парламент в том, что воля Короля выполнена, ведь все, кто имел честь быть приближенными к нему, знали о ней?

Основываясь на подобных соображениях, парламентарии весьма разумно превысили пределы своей власти скорее для того, чтобы показать пример в признании регентства Королевы, чем свое право заставить королевство признать его в силу принятого ими в тот же вечер постановления.

На следующий день, 15 мая, Королева явилась в это высокое собрание вместе со своим сыном – Королем, который, восседая в королевском кресле, решением принцев, герцогов, пэров и высших коронных чинов Королевства, следуя намерениям покойного Короля – своего отца, доверил воспитание своей персоны и управление своим Государством Королеве-матери, а также одобрил ордонанс, данный парламентом по этому поводу днем ранее.

Королева не столько говорила, сколько плакала; ее воздыхания и слезы свидетельствовали о непоправимой утрате, а немногие вырывавшиеся у нее слова – о страстной любви к сыну и государству. Из дворца она прошла в кафедральный собор, чтобы передать в руки Бога и Пресвятой Богородицы сокровище, которое когда-то получила, и просить их о защите.

Граф Суассонский, перед смертью Короля удалившийся в одно из своих поместий, не пожелав мириться с тем, что жена герцога Вандомского, незаконнорожденного сына Короля, явилась на церемонию коронования, словно была одной из принцесс крови, в платье, усеянном цветами лилий – что самому Королю, впрочем, очень нравилось, – тронулся в обратный путь, как только получил печальное известие.

И все же он не поспел за подданными, объявившими Королеву регентшей: о том, что это уже свершилось, он узнал в Сен-Клу. Это и удивило, и раздосадовало его. На следующий день он был в Париже.

Сперва он метал громы и молнии, сетовал на то, что столь важное решение приведено в исполнение в его отсутствие, что подобная поспешность лишила его возможности дать на это согласие в соответствии с данным Королеве давным-давно обещанием.

Суть его негодования сводилась к тому, что регентство вообще вещь бесполезная, что не дело парламента вмешиваться в управление государством, а уж тем более в назначение регентов, что может быть осуществлено лишь в соответствии с завещанием Короля, либо прижизненным его заявлением, либо признанием этого факта Генеральными Штатами. Если же парламент и претендует на подобные прерогативы, это возможно лишь после решения должным образом созванного совета принцев крови, герцогов, пэров и прочих вельмож Королевства, а этого не произошло.

Продолжая в том же духе, он заявил, что со времен установления французской монархии не найдется ни одного примера, подобного этому, что власть парламента ограничивается судопроизводством и не распространяется на управление государством, что обычно матери довольствуются воспитанием подрастающих монархов, предоставляя право управления страной принцам крови.

Министры самым мягким образом, который только был возможен, возражали на его претензии: мол, и они, и Королева признавали за человеком столь высокородным право предъявлять счет и возмущаться и желали возместить причиненный ему ущерб.

По мере возможности они снимали с себя вину, перекладывая ее на парламент, который на самом деле поддерживали, и утверждали, что тот сделал заявление о назначении Королевы регентшей по собственной воле, не посоветовавшись ни с кем.

Одновременно они оправдывали парламент, приводя следующие доводы: тот не вправе был превышать свою власть, к этому его подвигла одна лишь забота о предупреждении бед, которые могли случиться в безвременье. К тому же, видя, что Господин Принц находится за пределами страны, а Господин Граф удалился от дворца недовольный и остался лишь принц Конти, который что есть, что нет – все едино по причине его глухоты и слабоумия, о чем знают все, парламент просто не мог поступить иначе: дожидайся он возвращения принцев, государство уподобилось бы кораблю, долгое время пребывающему в море без руля. Еще они добавляли, что благополучие государства превыше всего, а оно только выиграло от этой поспешности, ведь стоило собрать всех принцев крови вместе, и спорам не было бы конца.

К тому же парламент не столько объявил своей властью о назначении Королевы регентшей, сколько выразил волю покойного Короля, состоявшую в том, что власть должна перейти к его супруге – и не только на время его отлучек, но и на тот случай, если Богу будет угодно призвать его к себе, и что поступок парламента, рассматриваемый под этим углом зрения, – в порядке вещей и не выходит за рамки принятого в подобных обстоятельствах. Кроме того, парламент всегда регистрировал заявления о регентстве, делавшиеся королями, покидавшими Королевство на время или навсегда.

Да и сами короли, коль скоро корона сваливалась на них в малолетстве, объявляли себя совершеннолетними лишь в присутствии парламента.

Наконец, юный Король, окруженный матерью и другими высокопоставленными родственниками, на следующий после несчастья день заявил, сидя в парламенте, о желании, следуя завету своего отца, видеть бразды правления в руках матери, а тут уж ничего не скажешь.

И все же, ничуть не подтрунивая над недовольством и сетованиями Графа, Королева дала понять, что если до тех пор не вмешивалась в дела, то не потому, что была на это не способна, и что теперь она берется за руль огромного корабля и поведет его до тех пор, пока ее сын не сможет добавить к титулу, данному ему от рождения, еще и титул кормчего. Принимая во внимание, что сила Государя не только в его армии, но и в советчиках, и дабы следовать во всем, что возможно, по стопам почившего супруга, она окружает себя теми, кто был избран им, и оставляет их при особе сына.

Вся Франция молилась за того, кого потеряла; в Лувре служили молебен за молебном, Королева прилежно присутствовала на всех и почти девять ночей кряду лишена была возможности отдохнуть.

Занялась она и розыском пособников того, кто, убив Короля, лишил ее радости всей ее жизни. Несчастного убийцу нарочно спасли от ярости толпы, с тем чтобы, вырвав его сердце, обнажить источник мерзкого преступления.

Президент Жанен и г-н де Буассиз, самые близкие к Королю люди из совета, которых он всегда призывал к себе в самых важных государственных делах, сами допрашивали это чудовище.

Некоторое время спустя он был передан Парижскому парламенту, где было проведено тщательное дознание.

Однако из него не могли вытянуть ничего, кроме того, что Король терпел в государстве две религии и хотел воевать с Папой⁵⁹, и потому он считал, что совершает богоугодное дело, убивая того, но с тех пор он осознал, насколько велик его проступок.

Его допрашивали на разный лад: подавали надежду, угрожали, говорили, что Король не умер, чтобы вырвать у него истинную причину, пытали, – трудно представить себе более серьезное дознание.

Поскольку речь шла о переходе в мир иной и о бессмертии души, из Сорбонны вызвали двух богословов – Ле Клерка и Гамаша, непревзойденных эрудитов отменной честности, – и они объяснили убийце, чем особенно ужасно содеянное им: убив Короля, он нанес смертельную рану всей Франции, погубил самого себя в глазах Всемогущего, от которого ему теперь нечего ожидать милости, если только его сердце не теснимо раскаянием и он не сознается, кто были его сообщники.

Они подробно обрисовали ему, что его ждет: запертые врата рая, ад с уготованными ему пытками. Они убедили его сразу в двух противоположных вещах: в том, что он получит отпущение грехов, если он как следует раскается и назовет сообщников, и в том, что его ждет вечное проклятие, если он скроет хоть малейшее обстоятельство происшедшего и не поступит так, как они приказывают ему от имени Всевышнего.

Под пытками он высокомерно заявил: если он скрывает что-то, что хотят от него узнать, тогда он рад тому, что будет лишен прощения и навечно пребудет виновным в отвратительном покушении, в котором раскаивается. Он объявил себя единственным автором содеянного, признал, что это намерение было внушено ему лукавым, что однажды некий черный человек пришел к нему и убедил его, что он должен это сделать.

Сказал, что это мучило его, пока он не исполнил задуманного, что после несчетное число раз раскаялся, и разрешил, чтобы его исповедь была оглашена, дабы всем стала известна правда.

Словом, его ответы и поведение привели к тому, что высокий суд, изучивший его жизнь с целью вынесения смертного приговора его телу, и два почтенных богослова, взявшиеся за него ради спасения его души, пришли к убеждению, что он один виноват, а его пособниками были его безумие и дьявол.

На мой взгляд, было что-то неподвластное объяснению, сверхъестественное в смерти этого великого суверена: некоторые обстоятельства, которые нельзя оставить без внимания, свидетельствуют о том. Жалкое состояние, в котором пребывал убийца – его мать и отец пробивались подаянием, а он сам зарабатывал, давая уроки чтения и письма маленьким детям в Ангулеме, – должно быть принято во внимание, как и низость его ума, подверженного меланхолии и кормившегося лишь химерами и фантастическими видениями. От этого несчастье, постигшее нас, становилось еще больше. Можно ли было помыслить, чтобы столь гнусный тип распорядился жизнью великого человека, имеющего на границах своего государства мощную армию и оказавшегося беззащитным перед презреннейшим из своих подданных в самой его сердцевине!

До тех пор Бог берег его как зеницу ока. И было отчего.

В 1584 году для покушения на него из Нидерландов прибыл капитан Мишо.

То же и Ружмон в 1589 году.

В 1593 году на него покушался Барьер.

В 1594 году Жан Шатель ранил его ударом ножа.

В 1597 году Давен из Фламандии и лакей из Лотарингии по этой причине были казнены. Были и другие покушения, но все неудачные: Бог не попустил к тому. И вот, после стольких опасных случаев, счастливо избегнутых им, в расцвете сил, на пике славы, когда, кажется, он вне досягаемости смертных, Бог вдруг по какой-то непонятной причине возьми да и покинь его, позволя жалкому червю без роду без племени, умалишенному, предать его смерти.

За пятьдесят шесть лет до этого прискорбного события, в такой же день, 14 мая 1554 года, король Генрих II, попав в донельзя запруженную улицу де ла Ферронри – так что не было никакой возможности следовать далее, – издал ордонанс снести все лавки, что располагались у кладбища СентИнносан, дабы путь для королевского кортежа всегда был свободен, но злой гений все одно распорядился иначе.

Камерариус⁶⁰, известный немецкий математик, за несколько лет до смерти короля издал книгу, в которой среди иных предсказаний было и такое: насильственная смерть короля через покушение одного из подданных.

За пять лет до цареубийства жители Монтаржи послали Королю записку, найденную их священником под аналоем во время мессы: в ней был указан год, месяц и день, а также улица, где должно произойти убийство.

В 1609 году в Мадриде было опубликовано предсказание на 1610 год для различных частей света, и в частности для Барселоны и Валенсии. На пятой странице сего труда, составленного Жеромом Оллером, астрологом и богословом, посвященного Королю Филиппу III⁶¹, изданного в Валенсии с позволения королевских чиновников и докторов богословия, читаем:

Dichos danos, empecaran los primeros de henero el presente anno 1610, y durara toda la quarta hyernal y parte del verano senal la muerte d’un principe o rey el qual nacio en el anno 1553, a 14 decembre a t. hora 52 minutes de media noche: qui rex, anno 19 aetatis suae fuit detentus sub custodia, deinde relictus fuit: tiene este rey 24 grados de libra por ascendente y viene en quadrado preciso del grado y signo donde se hizo eclipse que le causara muerte o enfermedad de grande consideracion[6].

За пять или шесть месяцев до смерти Короля г-ну де Вильруа прислали из Германии предуведомление о том, что его Господину грозит смертельная опасность в день 14 мая. В этот день он и был убит.

12 мая золотых дел мастеру и камердинеру Королевы Роже пришло из Фландрии письмо, в котором оплакивалась смерть Короля, последовавшая лишь два дня спустя.

Подобные послания пришли из Кёльна, других мест Германии, а также из Брюсселя, Антверпена и Малена.

За несколько дней до 14 мая в Кёльне уже обсуждалось, что Король был заколот ударом кинжала; испанцы в Брюсселе передавали это друг другу по секрету; в Майстрихте один из них убеждал прочих, что если это еще не случилось, то неминуемо случится.

В первый день мая Король, наблюдая, как сажают майское деревце, и видя, что оно трижды упало, сказал, обращаясь к маршалу Бассомпьеру и другим придворным: «Немецкий король усмотрел бы в этом дурной знак, а его подданные уже считали бы его нежильцом, я же не тешу себя подобными суевериями».

Также за несколько дней до рокового дня Ла Бросс, врач графа Суассонского, знакомый к тому же с математикой и астрологией, обратился к Королю с просьбой окружить себя охраной и предлагал ему назвать час дня, представляющий для него опасность, а также приметы того, кто посягнет на его особу. Король, сочтя, что тот говорит это, рассчитывая на вознаграждение, с пренебрежением отказался.

За месяц до смерти он несколько раз – семь или восемь – назвал Королеву госпожой Регентшей.

Примерно в то же время Королева, возлежа возле Короля, очнулась от сна в слезах. Король спросил, что с ней, она долго отказывалась говорить, но потом все же созналась: ей приснилось, что он убит. Он посмеялся над ее сном, сказав, что в снах правды нет.

За пять или шесть дней до коронования Королевы она, будучи еще принцессой, отправилась в церковь Сен-Дени посмотреть, как идет подготовка к церемонии, и, войдя туда, была охвачена такой невыразимой тоской, что не смогла сдержать слез, хотя для них не было ни малейшего повода.

В день коронования Генрих IV взял дофина на руки и, показав его всем присутствующим, заявил: «Господа, вот ваш Король!» – хотя можно с уверенностью сказать, что не было на свете другого монарха, которому бы больше, чем ему, претила мысль о конце своего правления. Во время церемонии камень, закрывающий вход в королевскую усыпальницу, без каких-либо видимых причин раскололся.

Герцог Вандомский в день безвременной кончины Короля с утра просил его быть в этот день особенно осторожным, поскольку Ла Бросс указал на это число, но Король не внял совету, посмеялся над ним и заявил, что Ла Бросс – старый, выживший из ума дурак.

В свой последний день, собираясь отправиться в Арсенал, он трижды попрощался в Лувре с Королевой, в беспокойстве выходя и вновь возвращаясь в ее покои, пока она не попыталась удержать его: «Вы не можете ехать, останьтесь, умоляю, отложите до завтра встречу с де Сюлли». На что он ответил, что не заснет, если не переговорит с тем и не сбросит с себя груз различных забот.

Около четырех дня 14 мая один городской голова, де Питивье, играя в короткий мяч, вдруг ни с того ни с сего остановился, задумался, а затем изрек, обращаясь к тем, с кем играл: «Короля только что убили».

Поскольку позже захотели выяснить, откуда он мог это знать, его взяли под стражу и доставили в Париж, а некоторое время спустя он был найден задушенным и повешенным в темнице.

Монашенка из ордена бенедиктинцев, аббатства Святого Павла возле Бовэ, сорока двух лет от роду, сестра г-на Виллар-Удана, довольно известной личности тех времен – он принимал участие во всех военных кампаниях Короля, – в обеденный час не вышла к столу. За ней послали, как это принято в монастырях, сестру, та застала ее в слезах, а на вопрос, почему она осталась в келье, ответила, что, если б та могла, как и она, провидеть зло, которое должно свершиться, у нее бы тоже отпала охота есть и что она не может прийти в себя от видения смерти Короля, представшего ее очам. Видя, что она упорствует, и нисколько не сомневаясь, что такие мысли порождены унынием, сестра ушла ни с чем и доложила обо всем настоятельнице. Та распорядилась, чтобы бедняжку не трогали, подумав, что надо бы дать ей слабительное, и, не веря услышанному, сочла это за выдумку.

Когда пришел час вечери, монахиня вновь не вышла из кельи, настоятельница направила к ней двух сестер, которые вновь застали ее в слезах. Она твердо заявила им, что видела, как Короля закололи кинжалом, что и подтвердилось вскоре.

В тот же день другая монахиня из ордена капуцинок, разрыдавшись, спросила у сестер, не слышали ли они погребального звона по покойному Королю. Тотчас после того звон колоколов достиг их ушей в неурочный час, они опрометью бросились в церковь и увидели, что колокола звонят сами без чьего-либо участия.

Юная пастушка четырнадцати-пятнадцати лет по имени Симона из деревни Патэ, что между Орлеаном и Шатоденом, дочь мясника, в тот же день, пригнав стадо домой, спросила отца, что такое Король. Отец ответил ей, что это тот, кто поставлен управлять всеми французами. Тогда она воскликнула: «Боже мой! Я слышала голос, который сказал мне, что его убили».

С тех пор девица преисполнилась такой набожности, что обрезала волосы, не желая привлекать мужских взоров, и пошла в монастырь, хотя отец просватал ее одному богачу. Со временем она стала настоятельницей монастыря Сестер Милосердия в Париже.

Предрассудки – удел язычников, христиане не должны им поддаваться. Я привожу здесь все эти случаи провидения не для того, чтобы доказать, что в них нужно верить. Однако, поскольку они сбылись, надо признать, что на свете существует много необъяснимого: нам видны лишь последствия и неведомы причины. Истинно, что, если конец и скрыт от нас, мы знаем: Бог, держащий в руках сердце королей, не оставляет безнаказанной их смерть. Исполняющий Его волю имеет некое право и на Его славу; но злоупотребляющий Его доверием не избежит Его суда.

Убийце Короля было назначено парламентом самое суровое из наказаний, хотя для свершенного им вообще трудно подыскать подходящую кару.

Всем стоит призадуматься над тем, сколько появилось предвестников смерти – я заверяю всех в их истинности, поскольку имел честь самолично участвовать в их разборе, – и какой страшный конец оборвал течение столь славной жизни.

Очевидно, что история заставляет нас понять: появление на свет и смерть великих людей часто отмечены из ряда вон выходящими предзнаменованиями – кажется, Бог желает подать ими известие миру о своей милости к ним уже в момент их рождения – ведь они призваны многое свершить для людей – либо предупредить, что прекращает распространять на них свою милость, если они более не нуждаются в ней.

Эта тема достойна целого исследования, я бы мог еще многое сказать по этому поводу, если бы рассказ мой позволил мне отклониться от повествования не только мимоходом. Но разумнее ограничить себя, добавив лишь следующее: тому, кто получает самые великие милости от Бога, часто выпадает и самое великое наказание, если он злоупотребляет этими милостями.

Многие считают, что малое значение, которое Король придавал покаянию, наложенному на него, когда он получил отпущение грехов при переходе из еретической веры в католичество, – одна из причин его гибели.

Иные думают, что его снисходительное отношение к дуэлям, против которых он издавал вердикты и законы, в гораздо большей степени послужило его смерти.

А кто-то рассуждает так, что он мог навлечь на себя гнев Всевышнего и тем, что, будучи в состоянии отстоять интересы своих союзников в справедливой войне, имея законный предлог взяться за оружие, он брался за него лишь для того, чтобы удовлетворить свое честолюбие на виду у всего честного народа.

Еще кто-то считает причиной его гибели то, что он не положил предела ереси в королевстве.

Я же охотно выскажу свое мнение: не удовольствоваться свершением зла, которое усугублено обстоятельствами худшими, чем само зло, предаваться распутству, сопровождая его святотатством, рвать узы браков, чтобы под сенью самых святых таинств потакать своей необузданной похоти, и вводить в привычку нарушение святых таинств, с презрением относиться к тому, что составляет зерно нашей религии, – суть преступления, караемые Вседержителем скорее, чем мелкие, достойные снисхождения грехи.

Но не нам проникать законы бесконечной мудрости Божией, неисповедимые и для самых провидящих, и потому, смиренно склонившись пред их величием и признавая, что лучшие умы мира тут бессильны, продолжим рассказ. Мир был избавлен 17 мая от убийцы: ему отрезали руку, терзали калеными щипцами в различных частях города, лили на него раскаленный свинец, затем его четвертовали, сожгли, а пепел развеяли.

В те времена поветрие замышлять убийство Короля так распространилось, что кое-кто, охваченный яростью, подобной той, что двигала и Равайаком, собирался покуситься на жизнь его сына. Нашелся даже двенадцатилетний ребенок, заявивший, что у него достанет храбрости расправиться с юным принцем. Его приговорили к смерти, но природа смилостивилась и сама прибрала к рукам это исчадие ада, не дожидаясь приведения в исполнение приговора.

Королева еще пребывала в горе, которого ждала от нее вся Франция, но уже подтвердила Нантский эдикт: это произошло 22 мая и было сделано для успокоения гугенотов и удержания их в рамках обязанностей, оговоренных в эдикте.

Кроме того, испуг, в котором пребывали все провинции после сообщения о смерти Короля, побудил кое-кого, убежденного, что его смерть равнозначна гибели Государства, овладеть крепостями. 27 мая Королева издала обращение, в котором содержался приказ вернуть крепости в прежнее их состояние под страхом быть обвиненным в оскорблении Ее Королевского Величества и заранее прощались те, кто исполнит ее волю.

Не сыскалось никого, кто ослушался бы.

В то же время парламент, желая предупредить распространение губительных помыслов, охвативших разум Равайака, своим постановлением от 27 мая предписал факультету теологии вновь поставить на обсуждение декрет, вышедший из его стен 13 декабря 1413 года⁶², в котором преподаватели числом сто сорок один вынесли приговор безумию и дерзости тех, кто осмелился выдвинуть тезис о дозволенности подданным покушаться на жизнь правителя без вынесения на то судебного определения.

Два года спустя, в 1415 году, Констанцский Собор⁶³ подтвердил этот декрет и заявил, что прежнее положение было ошибочным по отношению к вере и нравам, открывало путь к распре, предательству и святотатству и что поддерживать его означало впадать в ересь.

Согласно предписанию парламента, факультет собрался 4 июня, возобновил обсуждение и подтвердил свой прежний декрет, добавив к нему, что отныне преподаватели и студенты будут давать клятву излагать содержание декрета своим ученикам и распространять это знание в народе. Следствием этого декрета было то, что 8 июня парламент осудил книгу «De Rege et Regis institutione»[7] испанского автора Мариана⁶⁴, приговорил ее к публичному сожжению и под страхом суровых наказаний запретил печатать и продавать во Франции, поскольку в ней содержались идеи, совершенно противоположные вышеуказанному декрету, и прославлялось убийство короля Генриха III.

Враги отцов-иезуитов добавляли, что учение Мариана присуще всему их сообществу, но отец Коттон⁶⁵ сделал разъяснение по этому поводу для Королевы и совета, заверив их, что, напротив, в 1606 году они уже осудили подобную точку зрения на одной из провинциальных конгрегаций, что их глава ордена Аквавива⁶⁶ приказал уничтожить все экземпляры этой книги как весьма вредной, что они признают истинным учение, обоснованное в декрете и на XV сессии Констанцского Собора, и везде и всюду поддерживают заявление, сделанное в Сорбонне в 1413 году, как и заявление от 4 июля сего года, считая последние непреложными для всех христиан.

Этот наскок на иезуитов, способный поколебать и самые твердые умы, не лишил их смелости, и они продолжали открывать коллежи и устраивать публичные лекции в Париже.

Они не осмеливались открыто заявить о своем намерении преподавать теологию, но в 1609 году получили жалованные грамоты от Короля, в которых содержалось разрешение делать это в открытых ими учебных заведениях.

Казалось, это никак не затрагивало Университет, в котором лояльно относились к любому преподаванию гуманитарных наук и философии. И все же Университет выступил против, основываясь на убеждении, что отцы-иезуиты преследуют иную цель и стремятся к большему, чем просто преподавание неких дисциплин, и тогда они отказались от своего намерения.

Теперь, когда не стало Короля, когда его смерть все поставила под вопрос, они не столько преодолели волну негодования, поднявшуюся против них, сколько продолжали добиваться своего и прежде всего разрешения преподавать в их коллеже в Клермоне. 26 августа они вновь получили жалованные грамоты.

Университет выступил резко против, но, несмотря на то что иезуиты завоевали различными способами на свою сторону многих университетских, в этом году им все же пришлось приспустить паруса, чтобы переждать бурю, вновь поднявшуюся против них, на сей раз из-за книги кардинала Беллармина⁶⁷, отклика на книгу Барклэ «De Potestate Papae»[8].

Парламент счел эту книгу содержащей положения, противоречащие независимости, присущей королевской власти, от какой-либо другой силы, кроме Господа Бога⁶⁸, и потому постановлением от 26 ноября запретил под страхом обвинения в оскорблении Его Королевского Величества получать, печатать либо выставлять на продажу сей труд. Папский нунций был очень недоволен таким решением, и тогда Король из почтения, с которым его предки относились к папскому престолу, велел отсрочить выполнение постановления.

А 3 октября испанский Король своим эдиктом запретил печатать, продавать и иметь в своем государстве одиннадцатый том «Анналов» Барониуса⁶⁹, поскольку они содержали, по его мнению, положения, противоречащие его власти и его правам на Сицилию. Его воля была неукоснительно исполнена, невзирая на протесты нунция.

Христианский мир имел случай убедиться в различии, существующем между подлинными чувствами, которые французы питают к религии, и внешней показной религиозностью испанцев; но многие сочли, и не без оснований, что наше легкомыслие заставляет нас уступать другим в тех вопросах, где требуется твердость.

Однако я не хочу, чтобы рассказ о книге Мариана увел меня в сторону от событий, которые иезуиты пережили в этом году, к тому же пора вернуться ко двору, где мы оставили Королеву перед лицом вернувшегося графа Суассонского.

Истощив все запасы доводов, чтобы заставить его вести себя подобающим образом, не надеясь уж подействовать на его ум, но хоть завладеть его волей, де Бюльон как-то отправился навестить графа после того, как тот вновь обрушил на Королеву упреки. Де Бюльону удалось смягчить его настрой и искусно перевести разговор в иное русло, после чего граф сказал ему: «Если для меня будет сделано нечто значительное, я мог бы закрыть глаза на происходящее».

Де Бюльон поинтересовался, что бы могло его удовлетворить. Граф попросил 50 000 экю пенсиона, губернаторство в Нормандии – в то время место пустовало в связи с кончиной герцога де Монпансье, случившейся еще до убийства Короля, – назначение его преемником губернатора Дофинэ, должность ректора Университета для своего сына, которому тогда было четыре или пять лет, и, помимо этого, чтобы за него заплатили 200 000 экю, которые он задолжал герцогу Савойскому за герцогство Монтафья в Пьемонте, принадлежащее его жене. Эти просьбы были непомерными, но канцлеру, как и г-дам де Вильруа и Жанену, да и Королеве, они показались ничтожными: стоило Бюльону передать их Ее Величеству, как она послала за графом, чтобы самолично засвидетельствовать ему свое согласие.

После этого граф некоторое время поддерживал Королеву.

Министры поспешили заручиться его согласием по поводу договора о двойном браке между Французским и Испанским королевскими домами.

В то же время графу взбрело в голову помешать Господину Принцу, бывшему в Милане, вернуться ко двору. У Королевы и министров также было подобное желание, но оно было трудноосуществимо, тем более что он намеревался вернуться: время не позволяло приказывать ему.

Граф де Фуэнтес, губернатор Милана, пообещал все устроить.

Начал он с того, что стал настраивать Принца претендовать на власть, обещая помощь своего Господина. Но Принц отвечал, что скорее умрет, чем станет претендовать на трон, что у него нет иного намерения, как быть возле Короля, которому по праву принадлежит корона, и служить ему; тогда граф де Фуэнтес стал отговаривать его возвращаться и честно признался, что не может отпустить его без разрешения Испании, которого нужно во что бы то ни стало дождаться.

Когда разрешение было получено, Господин Принц выехал из Милана во Фландрию, где находилась в то время его супруга. Причем он отправил ко двору одного дворянина, присланного к нему до того Королевой, дабы засвидетельствовать ему свое расположение и выразить уверенность, что он займет рядом с ней и ее сыном достойное место.

Он не успел еще добраться до Брюсселя, как ему вновь были сделаны те же предложения, что и в Милане, но он не желал ничего слышать, чем весьма разочаровал испанцев, страстно желавших втянуть его в интригу, так что даже их посол в Риме уже добивался аудиенции у Его Святейшества, чтобы подкрепить намерения Принца, которые ему пытались навязать.

До приезда Господина Принца Королева занималась упорядочением органов управления Государством. Чтобы втайне вершить важные дела, ей было вполне достаточно узкого круга самых близких людей, составлявших тайный совет, однако и большой совет был необходим, ведь все сановники желали туда войти и всех их нужно было приласкать, не исключая никого, кто мог бы помочь или навредить.

Министры, дабы никого не раздражать, по очереди с глазу на глаз беседовали с Королевой и поучали ее, что долж но довести до сведения тех, кто допущен в королевский совет.

Иные, то ли по незнанию, то ли желая польстить ей, предложили ей делать все отправления – письма, депеши, грамоты, эдикты, заявления – от своего имени, а также выбить ее изображение на монетах, чеканившихся в годы ее правления.

Вопрос этот был поднят на заседании совета: министры доложили Королеве о том, что, согласно установлению, в каком бы возрасте король ни вступал на престол, пусть еще лежа в люльке, управление государством должно вестись от его имени. Королева приняла решение следовать той форме, которая сохранилась со времен Екатерины Медичи⁷⁰: отсылать все грамоты и свидетельства от имени Короля, но с припиской: с согласия Королевы-матери. Для депеш как за пределы государства, так и внутри его предусматривалась подпись государственного секретаря и приписка: от имени Королевы, также за его подписью.

В это время герцог д’Эпернон, посчитав, что несовершеннолетие Короля – удобный момент, чтобы вытащить из ноги занозу, весьма беспокоившую его, решил убрать из цитадели Меца г-на д’Аркьена, назначенного покойным Королем: д’Аркьен мешал ему стать полновластным хозяином города.

Он добился от Королевы, вероятно, застав ее врасплох, приказа на имя д’Аркьена передать цитадель в его руки.

Д’Аркьен тут же исполнил приказ Королевы, но она спохватилась и попеняла ему: мол, не стоит так скоро следовать полученным приказам.

Тот расстроился от того, что хотел сделать как лучше, а вышло плохо, однако Королева была ему столь признательна за его слепое повиновение, что вручила ему губернаторство Кале, осиротевшее в связи с кончиной г-на де Вика, не пережившего смерти своего любимого Государя.

Надобно сказать, этот г-н де Вик был весьма низкого происхождения, но обладал качествами столь высокого свойства, что поднялся над своей средой и прославился.

Долгое время он был капитаном гвардейского полка и столько раз отличился в бою, что Король в день сражения при Иври пожелал повысить его в звании, и он сполна оправдал надежды Его Величества. Стоило ему овладеть крепостью Сен-Дени, открытой со всех сторон и близкой к столице, как король назначил его тамошним губернатором, да и кому другому мог вверить он столь важный рубеж, как не этому отважному и великодушному вояке? Незащищенность крепости давала сторонникам Лиги повод думать, что она может стать легкой добычей, и они совершили вылазку уже на вторую ночь после назначения туда де Вика. Шевалье д’Омаль вошел в крепость со своим отрядом под покровом ночи. При первых звуках тревоги де Вик в одной рубашке вскочил в седло и с дюжиной солдат устремился на врага, да так лихо, что тот немало удивился; тут подоспело подкрепление, и незваных гостей выпроводили из города, при этом шевалье д’Омаль был убит.

Слава де Вика была такова, что больше атак на СенДени не предпринималось; Король призвал его и отдал под его начало Бастилию. Захватив Амьен, он вновь поручил его своему любимцу, то же и Кале, как только испанцы возвратили его согласно Вервенскому договору. Де Вик правил Кале столь безукоризненно, в войсках царил такой порядок, что лучшие дома Королевства посылали к нему своих отпрысков, не желая для них лучшей военной подготовки.

После его смерти де Валансэ, женившись на дочери жены де Вика, прибрал цитадель к рукам и послал Королеве депешу с заверением, что не хуже своего свекра станет бдить за ней.

Подобный способ испрашивать позволения на губернаторское место был сочтен весьма недостойным, и Королева повелела ему не только освободить это место, но и отказалась назначить его послом в Англию, как предполагалось ранее.

Герцог д’Эпернон, освободившись в Меце от д’Аркьена и назначив на его место Бонуврие, своего ставленника, добился того, что цитадель охранял не слуга Короля, а его собственный. Ставки его при дворе весьма повысились.

Тогда казалось, что регентство прочно, насколько это вообще возможно: Парижский парламент, а вслед за ним и парламенты провинций были в этом заинтересованы; все города и общины принесли клятву верности юному Королю и добровольно подчинились Королеве-матери, как и полагалось согласно последней воле Короля; все главные губернаторы и просто губернаторы поступили так же; вельможи – по разным соображениям – свидетельствовали, что у них нет иных устремлений, кроме спокойствия в королевстве и службы Королю под началом Королевы. Дом Гизов особенно выказывал свою приверженность королевской власти, герцог д’Эпернон, вошедший в большой почет, смотрел Королеве в рот. Министры сплотились. Кончини и его супруга, к которым Королева благоволила, заверяли, что будут мудры и станут руководствоваться лишь интересами короны. Граф Суассонский получил желаемое и на время умолк. Намеревались таким же способом удовлетворить и запросы принца Конде, который был на пути к столице: знание его склада ума давало надежду, что с ним удастся договориться, главным образом потому, что по приезде ему предстояло убедиться, что все уже бесповоротно и вряд ли возможно что-либо изменить. Надеялись с помощью подтверждения уже выпущенных эдиктов задобрить и гугенотов, и герцогов Буйонского, Роанского и де Ледигьера – главных вождей партии гугенотов.

Однако дальнейший ход событий показал истинную картину непостоянства французов, даже тех, кто должен был бы проявить наибольшее благоразумие и сдержанность, а также оборотную сторону так называемой верности знати, которая, как правило, ненарушима ими лишь при соблюдении собственных интересов и которая словно флюгер поворачивается туда, откуда им светит выгода. Все, кто был с юным Королем и его матерью, покинули их один за другим ради собственных страстей или интересов.

Принцы крови сперва будут разобщены, затем объединятся и так и не выполнят то, что им предписывал долг. Дом Гизов восстановит свое единство и отделится от двора, беспрестанно обманывая возложенные на него надежды. Парламенты будут потакать смутам. Министры будут смотреть в разные стороны, примкнут к различным партиям и своими руками сотворят свою погибель.

Маршал д’Анкр, казалось бы, навеки связанный с той, что донельзя возвеличила его – иностранец не может претендовать во Франции на более высокое положение, – будет настолько ослеплен, что станет действовать против воли Королевы в интересах партии, которую сочтет способной поддержать его. Во многом повредят Королеве различные капризы его супруги. Пока казна не оскудела и удовлетворяет необузданные аппетиты, совет и двор еще будут что-то делать, покой французов не будет в открытую нарушаться, но когда сундуки опустеют, раздор охватит провинции и Франция будет раздираема, да так, что тень королевской власти, которая может находиться лишь в одном месте, станет появляться в различных уголках королевства – там, где взявшиеся за оружие выступят против королевской власти, на словах убеждая всех в обратном.

Такого количества перемен на театре военных действий прежде не бывало: война и мир будут приходить на смену друг другу, лихорадя страну. И все же можно утверждать, что никогда еще юные годы Короля не были столь безмятежными и счастливыми.

Чтобы лучше понять обрисованные мною изменения, нужно отдать себе отчет, что регентство Марии Медичи познало за время своего существования четыре различных этапа.

Первый: какое-то время сохранялось величие, оставшееся от правления Генриха Великого, и Королеве служили те же самые министры, не выступавшие открыто друг против друга. Этот период длился до тех пор, пока не впал в немилость и не отошел от дел герцог де Сюлли.

Второй: еще сохранялась некая видимость силы при уже заметном ослаблении власти. Союз канцлера, президента Жанена и Вильруа при чрезмерной расточительности президента Жанена – человека неплохого, но не способного сопротивляться неоправданно завышенным запросам – привел к тому, что вельможи, удерживаемые непомерным вознаграждением, некоторое время вели себя послушно, но лишь до тех пор, пока не оскудела казна. Этот период окончился со смертью жены г-на де Пюизьё, дочери Вильруа.

Третий: полный беспорядок и смятение при дворе, причина которых кроется в открытом противостоянии министров, в разрыве союза между канцлером и Вильруа, коего не случилось бы, будь канцлер и его брат менее неосторожны и тщеславны и не захоти они понравиться маршалу д’Анкру и потакать его необузданным страстям, многим из которых они прежде противостояли и могли бы продолжать это делать, когда бы раздоры между ними не ослабили их. Верх одержали придворные, Вильруа пал, канцлер на время уцелел, подпав под влияние тех, кто прежде противился примирению с его сторонниками. После свадьбы Короля, по возвращении из путешествия, предпринятого с этой целью, после того, как одни вознеслись, а другие были ниспровергнуты, каждый из них был разжалован и удален, и повинно в том не столько всесилие маршала д’Анкра и его супруги, сколько их собственное недобросовестное поведение.

Четвертый: правление маршала и его жены, частенько своим могуществом ниспровергавших добрые советы, получаемые Королем.

Это время было отмечено множеством событий, которые, если в них получше вглядеться, были не такими страшными, как казались, и которые были полезны государству в той же степени, в какой представлялись излишне тяжкими тем, кто пострадал в них, понеся заслуженное наказание.

Самым насущным из всех дел государственной важности, вставшим перед Королевой в самом начале регентства, было продолжение политики ее почившего супруга в отношении покровительства штатов Жюлье и Клевского. Смерть герцога Клевского, не оставившего наследников, случившаяся до смерти Генриха Великого, и последовавший вслед за ней спор за наследование его владениями, привели партии, претендующие на них, к тому, что они взялись за оружие. Католические государи Германии благоволили к одним, протестантские государи – к другим; вмешались Испания и Голландия, Англия поддержала исповедующих ее религию и захватила несколько городов. Появилось опасение, что передышке конец и христианский мир вот-вот вновь будет объят огнем. Одни советовали Королеве сменить в отношении этих штатов политику: мол, со смертью ее супруга намерение это стало неосуществимым. При этом дело представляли так: негоже дразнить Испанию до восшествия на престол сына Генриха Великого, лучше дружить с ней и скрепить дружбу узами двойного брака, что упрочит позиции будущего Короля. Другие, напротив, были того мнения, что, если не следовать политике покойного Короля, наши союзники заподозрят нас в том, что мы хотим бросить их, что опасно выказывать свою слабость в самом начале регентства, что испанцы могут осмелеть и напасть на Францию и что подлинный путь к двойному брачному союзу лежит только через сохранение репутации Франции как мощной державы.

К тому же, если мы хотим выбить из-под ног Испании основание для зависти к нашей армии, лучше распустить войско в Дофинэ, которое для них в большей степени как заноза в глазу, чем войско в Шампани. Поскольку войско в Дофинэ возглавляет маршал Ледигьер, гугенот, Король получит дополнительное преимущество, обезопасив себя от внутреннего врага.

Королева последовала второму совету, однако ей пришлось нелегко при выборе командующего армией. Маршал Буйонский был не прочь стать им, но его религиозная принадлежность и беспокойный нрав помешали его назначению на пост главнокомандующего армиями Короля, которым надлежало присоединиться к армии Генеральных Штатов и армии немецких протестантов. Был назначен маршал де Ла Шатр.

Так Королева приступила к исполнению воли усопшего Короля: чтобы подкрепить доводы, она послала мощную армию.

Император, Испания и Фландрия сделали вид, что хотят помешать прохождению войск, но, зная, что королевская армия намерена захватить то, в чем нет оснований ей отказать, они сменили гнев на милость и пропустили французские войска, а те сделали все, что было в их силах, дабы оставить за французской короной славный титул арбитра христианского мира, добытого для нее Генрихом Великим. В остальном Королева получила немало похвал за то, что заботилась о сохранении и поддержании католической религии во всех уголках Европы, где та была и прежде.

В этой связи герцог Буйонский не скрывал своего огорчения тем, что ему предпочли маршала де Ла Шатра. Подозревая, что этому способствовали граф Суассонский, кардинал де Жуайёз и герцог д’Эпернон, тесно связанные друг с другом, герцог с нетерпением дожидался прибытия Принца, намереваясь создать некую партию при дворе, которая включала бы дом Гизов, герцога де Сюлли и некоторых других вельмож.

Королева ради увековечивания памяти усопшего Короля решила перенести его тело в Сен-Дени, чтобы там воздать ему последние почести. К тому же она сочла, что и его предшественники на троне должны находиться в той же усыпальнице, и послала за телами Генриха III и его матери – королевы Екатерины Медичи, приказав доставить их в СенДени.

В этом месте повествования мне хотелось бы напомнить об одном предсказании, сделанном покойному Королю, ведь именно оно помешало ему предать земле своего предшественника. Как только он пришел к власти, ему сказали, что сразу после предания земле тела Генриха III его собственное окажется в ней же, а потому он решил, что отсрочка захоронения его предшественника на троне продлит его собственную жизнь, не догадываясь, что страх и предрассудки, помешавшие ему отдать последний долг тому, кто оставил ему корону, способны лишь подтвердить истинность предсказанного. Предсказание сбылось: как только король Генрих III был предан земле, покойный Генрих IV был похоронен вслед за ним в первый день июля при строгом соблюдении церемонии, подобающей похоронам персоны его ранга.

Понадобилось бы слишком много времени, чтобы пересказать все похвалы, которых удостоился этот великий Король в ходе прощальных церемоний по всей Франции и во многих странах христианского мира. Его оплакивали, о его кончине скорбели все добрые люди, даже враги, для которых его смерть стала лишним поводом оценить его добродетели и задним числом опасаться его могущества. У него была благородная осанка, он был смел и отважен, силен и крепок, удачлив в своих начинаниях, добродушен, мягок и приятен в беседе, быстр и резок в репликах, милосерден к врагам.

Когда были отданы последние почести этому великому монарху, Королева серьезно задумалась о том, как позаботиться о своем сыне – Короле и о государстве. Она ослабила налоговое бремя, 22 июля повелела остановить деятельность четырнадцати специальных судов, оказавшихся бесполезными, распустила пятьдесят восемь судов, получивших поддержку парламента, на четверть уменьшила цену на соль. Велела продолжать строительные работы, предпринятые покойным супругом, начала обустройство Венсенского замка, чтобы обеспечить Королю покой и безопасность в окрестностях Парижа, по совету кардинала дю Перрона приказала приступить к сооружению королевских коллежей.

В это время Господин Принц выезжает из Брюсселя и направляется ко двору. Королева срочно отправляет к нему г-на де Баро, тот встречает его на границе и заверяет от имени Их Величеств, что его примут со всеми положенными ему почестями.

Лотарингский дом, герцоги Буйонский и де Сюлли, желавшие объединиться с ним, едут ему навстречу до Санлиса, граф Суассонский и его союзники собирают в это же время своих друзей. Опасаясь, как бы такие сборища не вызвали беспорядков, Королева следует совету вооружить народ. 15 июля Принц вступает в Париж в сопровождении более полутора тысяч дворян; это беспокоит Королеву: Господин Принц, располагая благодаря герцогу де Сюлли пушками, Бастилией и деньгами покойного Короля, да к тому же если парламент и народ утратят верность, смог бы предпринять действия, таящие большую опасность для ее сына. Впрочем, их недоверие было взаимным. По прибытии он получил несколько предупреждений о том, что Королева, подстрекаемая графом Суассонским, замыслила схватить его и герцога Буйонского, а потому, несмотря на щедрый стол, приготовленный для него Их Величествами, он провел три тревожные ночи, готовясь покинуть Париж при первых же признаках заговора против него. Как только он уверился в беспочвенности своих опасений, он, как и Господин Граф, изложил свои требования.

Если бы он осмелился, то смог бы оспаривать регентство, но любезный прием заставил его отказаться от этого; ему назначили пенсион в 200 000 ливров, подарили дворец Гонди в парижском пригороде Сен-Жермен, купленный за 200 000 франков, графство Клермон и много чего еще.

Следуя совету своих министров, Королева широко и щедро одаривала всех принцев крови и знать; она не скупилась, дабы завоевать их симпатии и обеспечить мир своему народу.

Многие сочли, что разумнее было бы проявить сдержанность, что страх гораздо надежнее любви, да к тому же благодеяния забываются скорее, чем наказания. Впрочем, совет держать в некоторых случаях, сходных с регентством, слишком неуемные умы при помощи золотых цепей также не плох, правда, при этом можно и потерять достигнутое. Самая надежная рента для королей – их щедрость, покоящаяся на любви подданных, поощрения приносят свои плоды в нужное время и в нужном месте. Они вытекают из монарших рук, словно из артерий тела, которые наполняются, расширяясь.

Господин Принц и граф Суассонский неизменно враждовали. Нельзя сказать, чтобы их вражда не была на руку Королеве и министрам; напротив, она была выгодна маршалу Буйонскому, который благодаря своему опыту интригана и свойственной ему хитрости терпеть не мог покоя в государстве. Благодеяния, полученные им от Королевы, скорее обнаружили, чем утолили аппетит, разжигаемый в нем несовершеннолетием Короля. Он воспользовался маршалом де Кёвром, которому весьма доверял граф Суассонский, чтобы создать столь желаемый им союз; ему нетрудно было заручиться его поддержкой, ведь он поклялся ему в верности Королю, в ненависти к смутам и войнам внутри страны.

Помимо этого, маршал убедил его в том, что распри между Принцем и Графом, а также их сторонниками были выгодны лишь министрам, еще более укрепляя верность тех Королю, а также в том, что при дворе необходим противовес, способный удержать их в рамках долга, что в противном случае они окажут добрые или худые услуги Королеве, станут продвигать своих, оттирать порядочных людей.

Господин Граф уже вызвал к себе отвращение Королевы, что, впрочем, не мешало ему подружиться с Господином Принцем, что, по словам маршала, было настолько полезно и необходимо для Государства, что он вовсе не боялся того, что Королева могла узнать об этом, и даже, напротив, желал, чтобы она в конце концов с этим согласилась.

Маркиз де Кёвр едва успел сообщить обо всем этом Графу, как тот тут же предупредил Королеву и весьма деликатно предложил ей рассчитывать на него, она же дала понять, что ей приятно его предложение.

Кардинал Жуайёз и самые умудренные люди с обеих сторон сочли, что следует добиться от Королевы более четкого согласия и что следует разговаривать с ней об этом в присутствии министров: те не посмеют возражать, опасаясь навлечь гнев принцев крови и остальной знати.

Так и было сделано. Министры одобрили примирение на публике и настолько преувеличили его последствия перед Королевой, Кончини и его супругой, что не забыли упомянуть ни о чем, что могло помешать ему.

С этой целью г-на де Гиза убедили в необходимости выдать м-ль де Монпансье замуж, Господину Принцу сообщили о множестве надуманных ожиданий, которые заставили на некоторое время отложить этот брак, не ставя на нем окончательно крест, в чем мы убедимся в конце года.

Тем временем в Париж прибыли послы, которых большая часть королей христианского мира направила к Королю, дабы выразить ему соболезнования в связи с кончиной его отца и поздравить со вступлением на трон. Короля Испании представлял герцог Ферия. Как мы уже упоминали, граф де Фуэнтес и министры Фландрии просили Господина Принца стать возмутителем спокойствия государства. А герцог Ферия пообещал содействовать всеми силами, имеющимися в распоряжении его Короля, в борьбе с теми, кто желал помешать регентству Королевы.

Он также поднял вопрос о двойном браке, договор о котором был тогда же заключен между Францией и Испанией; по секретному соглашению, заключенному им с государственными министрами, его господин – король Испании, отказывался поддерживать бунтовщиков соседнего с ним королевства, мы же не должны были вмешиваться в дела Германии, осложненные соперничеством между императором Рудольфом и восставшим против него родным братом Матиасом⁷¹, отнявшим у императора часть его наследных провинций и других земель.

Это восстание Матиаса против престарелого брата, корону которого он, казалось, вскорости должен был унаследовать, показывает, что честолюбие не имеет границ, что нет ничего уважаемого и святого, на что бы оно не было готово посягнуть ради своих целей.

Матиас оправдывает политику Испании, которая держит братьев-королей в таком состоянии, что у них не возникает никакого желания вредить Королю: они знают, что лишены возможности править.

Герцог Савойский, зная об идее двойного бракосочетания, поручил своим посланникам решительно воспротивиться этому. Он представил дело таким образом, будто покойный Король говорил, что в интересах его сына свекры должны быть ниже его, а не равны. Но на его протесты не обратили внимания, а посланнику наказали утешить его хотя бы словами, раз не могли удовлетворить его желания.

В это время Королева решила короновать своего сына в Реймсе, куда они и отправились. Герцог де Гиз остался в Париже из-за иерархического спора с герцогом Неверским, который, находясь под его командой, собрался явиться в Реймс раньше его.

Коронация состоялась 17 октября, а 18 октября Короля наградили орденом Святого Духа. Кардинал де Жуайёз и Господин Принц также должны были получить эту награду, но кардинал вежливо отказался под предлогом того, что из состояния дел вытекало, что Господин Принц более важная персона, чем он сам, а посему он не желал быть арбитром в споре между ними по вопросу о первенстве, считая, что это могло сослужить плохую службу либо Королю – и разочаровало бы Господина Принца, если бы он оказался в проигрыше, – либо Церкви, если бы кардинал де Жуайёз лишился того, в чем кардиналы всегда были впереди суверенов, за исключением королей⁷².

Герцог Буйонский, намереваясь создать союз между принцами крови и знатью Королевства, поддерживающей их интересы, не отказался от своих замыслов и вернулся к ним во время пребывания Короля в Реймсе, тайком от Королевы и министров, которым эти замыслы пришлись бы не по душе. Когда Король выехал из Реймса в Париж, куда он прибыл 30 октября, герцог Буйонский, чтобы усилить этот союз, отправился в Седан – вместе с принцами крови и герцогами Лонгвильским, Неверским, маркизом де Кёвром и некоторыми другими персонами, – где скрепил союз двойным узлом, чтобы сделать его нерушимым.

Затем, чтобы достичь своих целей и положить конец покою, он уговорил гугенотов потребовать созыва Генеральной ассамблеи; это не составляло большого труда: он призывал их воспользоваться малолетством Короля и потрясением, которое испытало государство, потеряв его отца. Они согласились на это тем более охотно, что заканчивалось время, в которое, согласно эдикту от 1598 года, они могли созвать ее⁷³.

Королева, рассудив, что они не упустят случая предъявить чрезвычайные и необоснованные требования, которые в силу их неисполнимости могут накалить обстановку до крайности, попыталась выиграть время и отсрочить созыв ассамблеи; но их требования были столь настойчивыми, что оказалось невозможным помешать им собраться. Ассамблея была назначена на следующий год в городе Сомюр.

Ссора, случившаяся во время поездки в Реймс между маркизом д’Анкром и г-ном де Бельгардом, обершталмейстером Франции, по поводу их старшинства, позволила герцогу д’Эпернону проявить свою неизменную враждебность по отношению к маркизу, а тот, узнав об этом, решил помириться с Господином Графом, чтобы помешать ему использовать своего союзника – герцога д’Эпернона – против него.

Господин Граф сообщил ему, что у него есть все основания быть недовольным предполагаемым браком м-ль де Монпансье с герцогом де Гизом, решение о котором было недавно принято им самостоятельно: министры дали ему понять, что не имели к этому никакого отношения. Он добавил, что не может быть ему другом, пока он не исправит эту ошибку, убедив Королеву согласиться на брак м-ль де Монпансье с принцем д’Эгийонским, его сыном. По его мнению, г-жа де Гиз, завладев наследством м-ль де Монпансье, вполне может передать его своим детям от второго брака. Он считал также, что стоит опасаться того, что у нее появится желание выдать замуж эту наследницу – принцессу крови – за кого-нибудь из младших детей дома Гизов; и в итоге у него не было желания договариваться с ним о чем бы то ни было без ведома Королевы и министров.

Тем временем в присутствии Королевы вышел весьма острый спор между герцогом де Сюлли и Вильруа по поводу трех сотен швейцарцев, которых последний запросил для охраны Лиона, приобретенного незадолго до этого его сыном Аленкуром под свое управление у герцога Вандомского и уступившего королевское наместничество в Сен-Шамоне. Герцог де Сюлли позволил себе высказаться в столь резком тоне, что смертельно обидел Вильруа.

Здесь следует заметить, что во время коронации, на которой герцог де Сюлли не присутствовал по причине своих религиозных убеждений, удалившись в свои поместья, Вильруа, стремящийся навести порядок в делах, посчитал, что все уже свыклись с выходками герцога де Сюлли, и был готов использовать все свои возможности, чтобы убедить Королеву в том, что в ее интересах сохранить за герцогом его должность и предоставить ему на время несовершеннолетия Короля полномочия, которых он не мог иметь при покойном Короле.

Буйон получил приказ встретиться с герцогом де Сюлли в Париже после его возвращения и убедить его в расположении и доверии Королевы не меньших, чем покойного Короля.

Он принял предложение Королевы настолько учтиво, насколько могла ему позволить его грубая натура. И все же он не был удовлетворен, ведь он претендовал на руководство финансами, однако в этом ему было отказано, поскольку и во времена покойного Короля эта должность не была ему пожалована. Этот отказ заставил его относиться с большим недоверием к канцлеру и Вильруа, а Кончини он считал своим врагом.

Он продолжал исполнять свою должность в течение почти двух или трех недель, истекших с коронации, после чего спор по поводу швейцарцев из Лиона, о котором я уже упомянул, вспыхнул с новой силой в связи с желанием Вильруа оплачивать их содержание из местных доходов. Эта история разозлила герцога де Сюлли, считавшего, что неоправданно взваливать на корону такие расходы, когда привычные к этому горожане могут и сами нести охрану Лиона, и он напал на канцлера, который покровительствовал Вильруа, обвинив их обоих в желании подорвать дела Короля. Поскольку это оскорбление касалось всех министров, они сговорились уничтожить этого упрямца.

Аленкур, имевший свой интерес в этом деле, обратился к маркизу де Кёвру, зная его неприязнь к герцогу де Сюлли, заполучившему пост командующего артиллерией еще при покойном Короле, хотя право преемственности на нее было у маркиза, и предложил ему добиться удаления герцога от двора, намекнув, что все министры охотно посодействовали бы этому, если бы Господин Граф пожелал, чтобы эта должность досталась маркизу д’Анкру.

Стоило маркизу де Кёвру получить это предложение, как он тут же обратился к Господину Графу, убеждая его, что этот случай поможет ему убедить министров согласиться со свадьбой своего сына и м-ль де Монпансье; он тотчас же решил побеседовать с маркизом д’Анкром, пообещавшим ему сопровождать министров на этой встрече.

Затем речь зашла о том, как успокоить министров по поводу замужества, желаемого Господином Графом. Маркиз де Кёвр, изворотливый и авторитетный в делах двора, посодействовал этому: то ли министры сами этого захотели, то ли малый возраст жениха и невесты привел их к заключению, что у них будет еще немало возможностей помешать исполнению этого замысла.

Таким образом, Господин Граф и маркиз д’Анкр стали союзниками, а в деле, касающемся герцога де Сюлли, к ним присоединились и министры. Однако удаление герцога де Сюлли было отложено в связи со следующими событиями.

Граф Суассонский, будучи губернатором Нормандии, был обязан выехать туда, чтобы возглавить заседания Провинциальных Штатов, а в его отсутствие герцог де Сюлли накануне Рождества вновь затеял очередную ссору в совете с Вильруа все по тому же поводу и дошел при этом до такой брани, что Вильруа был вынужден удалиться в Конфлан до возвращения Господина Графа. Историю впадения в немилость герцога де Сюлли мы закончим чуть позже.

Однако не могу не упомянуть о том, что еще до истечения этого года в Испании состоялся самый дерзкий и варварский совет из всех известных в истории предшествующих веков, что дало Франции повод подтвердить свое человеколюбие и свою набожность.

Испания была заполнена мавританцами, называемыми так потому, что они происходили от мавров, которые когда-то завоевали Испанию и семь веков подряд управляли ею.

Преследования со стороны короля, презрение, с которым к ним относились христиане, привели к тому, что большинство из них тайно сохранили веру своих предков, направленную против Бога, поскольку они чрезвычайно ненавидели людей.

С ними обращались как с рабами, и они стремились найти способ вернуть себе свободу; подозрение в том, что все к тому и идет, привело к их поголовному разоружению, особенно в королевствах Гранады и Валенсии, где почти весь народ был заражен этим ядом; им не разрешалось носить даже кинжалы, если они не были затуплены.

Испанский совет, посчитав, что покойный Король затевал большой поход против них, опасался также, что потомки мавров воспользуются случаем, чтобы разжечь войну в сердце их государства. Дабы предупредить эту опасность, вполне реальную, король-католик в начале этого года повелел всем этим людям покинуть Испанию с их семьями, дав на это всего месяц, в течение которого им было разрешено продать скарб и увезти с собой его стоимость, но не в деньгах, а в товарах страны, не запрещенных к вывозу; жилища же их были конфискованы в пользу короля.

Те, кто жил рядом с морем, погрузились на корабли и отправились в земли варваров – кстати говоря, все иностранные корабли в портах были арестованы; остальные направились к границе Франции.

Невозможно представить себе жалость, которую внушал этот несчастный люд, лишенный всего своего имущества, изгнанный из страны, ставшей ему родиной; те из них, кто исповедовал христианство, а таких было немало, были достойны еще большего сострадания, поскольку, как и другие, они были изгнаны в страны варваров, где над ними нависла опасность насильственного обращения в иную веру.

Женщины с грудными младенцами, с четками в руках рыдали и рвали на себе волосы под грузом обрушившихся на них бед, призывали на помощь Иисуса Христа и Деву Марию, с которыми их заставляли расстаться.

Герцог де Медина, командующий флотом андалузского побережья, высказал свое мнение совету Испании по поводу этого плачевного исхода, но получил новый приказ – не считаться ни с возрастом, ни с полом, ни с положением, так как государственный интерес заставлял добрых страдать за злых. Герцогу пришлось повиноваться, но он открыто заявил, что легко приказывать то, что невозможно исполнить без крайнего сострадания, когда видишь собственными глазами подобные муки.

Число изгнанных превысило восемьсот тысяч; по своему размаху это изгнание не уступало исходу евреев из Египта. Правда, между ними было два различия: первое – израильтяне вынудили египтян отпустить их, мавританцев же принудили покинуть страну; и второе – израильтяне ушли из чужой страны, чтобы обрести землю обетованную, а мавританцы покинули родину, чтобы очутиться в неведомых землях, в которых им предстояло стать иностранцами и, возможно, отказаться от своей веры.

Король Генрих Великий, предупрежденный о том, что некоторые из этих несчастных направляются в его королевство, заслужившее повсюду репутацию убежища для страждущих, опубликовал в феврале ордонанс, обязывающий должностных людей и чиновников объяснять людям на границе, что пожелавшим жить в католической вере и подтвердившим это в присутствии епископа Байонского впоследствии будет разрешено проживать в его государстве, по эту сторону рек Гаронна и Дордонь, где их примут после совершения акта веры перед епископом той епархии, в которой они пожелали бы остаться на жительство.

Остальным, избравшим магометанство, предоставят корабли, чтобы они могли добраться в земли варваров.

Смерть этого великого Короля опередила исполнение его воли, но Королева тщательно выполнила ее.

Нашлись чиновники, злоупотребившие властью при выполнении этого богоугодного дела и совершившие множество преступлений и даже несколько убийств несчастных, пожелавших отправиться в земли варваров; но их так наказали, что это отбило охоту у других творить подобное.

В этом же году скончался курфюрст Пфальцграфский, чья смерть заслуживает быть отмеченной как предзнаменование многих бед, случившихся в следующие годы из-за неуемного честолюбия его сына, который, следуя советам герцога Буйонского и некоторых других его союзников, был, по мнению многих беспристрастных людей, справедливо лишен своего государства за то, что захотел слишком несправедливо захватить другие.

Этот случай разжег пожар в христианском мире⁷⁴, он горит до сих пор, и одному Богу известно, когда удастся его погасить.

1611

Первый год регентства Королевы, о котором мы говорили в предыдущей книге, не сохранил того величия, с которым Генрих Великий правил своим государством. Началось все с раздоров между министрами: если уж собирались вместе три министра, то лишь для того, чтобы сговориться, как половчее изгнать четвертого.

Мы уже упомянули причину, по которой многие хотели избавиться от герцога де Сюлли. Граф Суассонский, к которому обратились министры, зная о его давней вражде с де Сюлли, возглавил эту партию и привлек в нее Господина Принца.

Действовал он не спеша, желая убедиться в выполнении данных ему обещаний, касающихся удовлетворения его собственных интересов, особенно в том, что касалось женитьбы его сына, принца д’Эгийонского, на м-ль де Монпансье: по замыслу заговорщиков министры должны были посодействовать тому, чтобы Королева согласилась на этот брак.

Как только он вернулся из поездки в Нормандию, министры стали торопить его с исполнением задуманного: он было взялся за дело без особой охоты, но случились две ссоры, которые сблизили графа Суассонского и Кончини, также участвовавшего в этом деле, после чего его старания заметно возросли.

Первая ссора произошла 3 января между г-ном де Бельгардом и маркизом д’Анкром. Помимо жилья, которое его жена занимала в Лувре, последний захотел получить в тот год, когда он исполнял обязанности первого камер-юнкера, и жилье, полагавшееся ему, как он считал, по чину. Бельгард отказал ему в просьбе так резко, что завязалась ссора. Сознавая, что враждебная сторона имеет перевес при дворе, маркиз д’Анкр решил, что стоит заручиться поддержкой графа Суассонского; с этой целью он использовал маркиза де Кёвра, которому Принц очень доверял; он сказал ему, что, хотя Господин Принц и герцог д’Эпернон предложили ему свое посредничество, чтобы уладить это дело, он хотел бы все же, чтобы посредником в нем стал Господин Граф, в руки которого он вручает свои интересы и свою честь, и делает это с тем большей охотой, что готов считаться больше с интересами Господина Графа, чем со своими.

Зная, что наибольшая мудрость придворного состоит в том, чтобы не упустить благоприятной возможности добиться своего, граф Суассонский, которому не составляло труда использовать маркиза в своих интересах, повел себя в этом деле так, что, несмотря на уловки герцога д’Эпернона, обиженного тем, что обошлись без него, сделал все, дабы расстроить его и довести до разумного конца, не вызвав при этом недовольства со стороны герцога де Бельгарда.

Маркиз был так доволен этим, что пообещал ему уговорить министров согласиться с женитьбой его сына на м-ль де Монпансье; чтобы обеспечить их согласие, он взялся склонить Господина Графа довести до конца вместе с министрами заговор против герцога де Сюлли.

Таким образом, министры, желавшие лишь временно поддержать их, чтобы затем спокойно править до совершеннолетия Короля, посоветовали Королеве согласиться на женитьбу, которой добивался граф Суассонский для своего сына; при этом они не учли, что тем самым нанесли оскорбление кардиналу де Жуайёзу и герцогу д’Эпернону, союзникам вышеназванной принцессы, – и те, как только об этом было объявлено публично, бросились к Королеве, упрекая ее в том, что она дала свое согласие, не посоветовавшись предварительно с ними.

Граф Суассонский принес свои извинения, объяснив, что поступал так из осторожности, а поскольку это дело касалось только Короля и Королевы, он посчитал, что обязан заручиться согласием Ее Величества, прежде чем что-то предпринимать; но они не приняли его извинений и до самой его смерти относились к нему холодно.

А вскоре последовала и вторая ссора: между ним и принцем де Конти, а позже и с домом Гизов. Кареты графа и принца повстречались в шумном потоке повозок – кто-то должен был уступить дорогу, берейтор графа Суассонского, не узнав карету принца де Конти, с бранью остановил ее, обеспечив проезд карете своего хозяина; тот, сообразив, в чем дело, немедленно послал передать свои извинения принцу де Конти, уверяя его в том, что вовсе не хотел оскорбить его, что это было чистейшим недоразумением и он остается его преданнейшим слугой.

Он надеялся, что этим жестом смягчит обиду, но на следующий день г-н де Гиз сел на коня и в сопровождении сотни дворян отправился навестить принца де Конти, причем путь лежал мимо дворца графа.

Граф Суассонский, который счел, что ему брошен вызов, захотел выехать им навстречу, причем к нему присоединились его друзья и Господин Принц со своими приближенными. Будучи предупреждена об этом и боясь возможных неприятностей, Королева послала просить Господина Графа не покидать свой дом, а также потребовала от г-на де Гиза, чтобы тот вернулся к себе; тот повиновался, не встречаясь с Королевой, а Господин Граф проследовал к ней в Лувр.

Господин де Гиз сразу согласился с предложением Королевы отправиться на встречу с Господином Графом под видом обычного визита, чтобы представить ему извинения и заверить его в своей преданности, но когда он рассказал об этом г-ну дю Мэну, искра раздора между домами Гизов и Бурбонов вспыхнула вновь; тот убедил его отказаться от этого шага и от слова, данного Королеве, и, наконец, чтобы довести дело до конца, г-н дю Мэн отправился на следующий день к Королеве и там, в присутствии самых знатных особ двора, принес извинения за своего племянника, заверяя Ее Величество в том, что все Гизы будут поддерживать с Господином Графом отношения лояльности, чести и приличия, что они будут относиться к нему с почтением, если он будет отвечать им тем же.

На что Королева заявила, что передаст это Господину Графу и будет просить его принять извинения и забыть о случившемся.

Проявление неуважения к Королеве со стороны герцога Гиза, нарушившего данное ей слово, свидетельствовало о разладе в Совете, о слабости Королевы, о падении ее авторитета, который может быть только большим или не существовать вовсе. Опыт подсказывает нам, что гораздо легче поддерживать его нерушимость, чем помешать полному его падению в случае причинения ему малейшего ущерба.

Почти в то же время Королеве удалось благодаря своей бдительности погасить крупную ссору, которая могла бы иметь серьезные последствия, не будь она быстро улажена.

Однажды, когда она была за столом, из покоев донесся какой-то шум; ей сообщили, что там завязалась драка; хотя это не подтвердилось, но брани и оскорблений было предостаточно. Барон де Ла Шатенрэ, капитан ее гвардейцев, человек смелый, но неотесанный, решил, что герцоги д’Эпернон и де Бельгард хотят помешать ему добиться от Королевы поста губернатора. Увидев, как они выходят из кабинета Ее Величества, он набросился на них с упреками, из которых стало ясно, что они были весьма выгодны герцогу д’Эпернону и оскорбляли герцога де Бельгарда. Выведенные из себя, они постарались извлечь выгоду из этого скандала; Шатенрэ как раз этого и добивался.

Этот скандал мог бы причинить большой вред двору, если бы Королеве не посоветовали обратить на него особое внимание: и впрямь это было уж слишком, ведь скандал произошел в ее покоях, чем было проявлено явное неуважение к ее особе.

Она охотно поручила бы все, что касалось ее лично, Шатенрэ, который уже однажды спас ей жизнь, но для него же было лучше, чтобы она наказала его для видимости, дабы успокоить герцогов, а потому она легко дала себя уговорить отправить его в Бастилию, где он вовсе не чувствовал себя пленником, – тем самым она помогла ему выбраться из ситуации, в которую он опрометчиво угодил.

Вскоре после этого произошла попытка избавиться от герцога де Сюлли; граф Суассонский подговорил на это Господина Принца; маркизу де Кёвру было поручено выяснить, что думает по этому поводу герцог Буйонский, – ответ был таков: с герцогом де Сюлли не случится ничего такого, чего бы он не заслужил; но он не хотел этому содействовать, поскольку в этом не было необходимости, и кроме того, гугеноты могли бы упрекнуть его в том, что он удалил одного из них.

Господин Принц и граф Суассонский первыми говорили об этом с Королевой, за ними последовали министры, последний удар герцогу де Сюлли был нанесен маркизом д’Анкром.

Вот так в начале февраля герцогу пришлось удалиться от дел, сохранив то, что удалось приобрести за годы службы, но печалясь тому, что отныне утрачена та большая власть, с которой он исполнял свои обязанности, и ненавидя свой необузданный нрав. Справедливости ради следует сказать, что первые годы его службы были безупречны, а последние не так уж и плохи, но ему они принесли больше, чем Государству.

Не успел он уйти в отставку, как кое-кто постарался добить его окончательно.

С этой целью попытались разрушить брак маркиза де Росни с дочерью маршала де Креки, чтобы не иметь во главе маршала де Ледигьера: при посредничестве маркиза де Кёвра герцогу Буйонскому было предложено стать губернатором Пуату вместо маршала де Ледигьера, а когда герцог, казалось, был готов согласиться, к нему направился маркиз д’Анкр с открытым пожеланием Королевы, правда, в конце концов она изменила свое мнение по поводу бывшего важного вельможи: и то верно, к чему дурно обходиться с человеком, услуги которого были так полезны Франции. Впрочем, будучи полезен другим, он был полезен и самому себе.

Должность суперинтенданта была поделена между президентом Жаненом, г-дами де Шатонефом и де Ту, которые были назначены управлять финансами, причем последний – дабы избавить его от претензии на первенство среди президентов, которое якобы шло от его шурина президента де Арлэ; папский нунций всячески возражал, в связи с «Историей» подозревая его в том, что он не испытывал чувств, которые настоящий католик должен испытывать по отношению к Церкви. Чтобы добиться удаления де Ту, министры убеждали Королеву в том, что от его жестокости пострадают многие, что, помимо его характера, толкавшего его обращаться неучтиво с теми, кто выше его, он вел себя так, чтобы иметь право быть весьма невежливым и с ней, что он так же вел себя и с покойным Королем, который терпел его как в силу своей необычайной доброты, так и потому, что считал, что этот варварский характер отпугивал тех, кто обрушивал на него поток просьб и ходатайств, но что времена изменились и больше не позволены вольности подобного типа по отношению к господину и оскорбления, которым стал бы подвергаться каждый в силу огорчения, причиняемого его упрямством, что, хотя он и действовал не слишком осторожно в делах, он тем не менее не приписывал себе славу и последствия добрых советов, принадлежавших другим.

Что к тому же, если ему удавалось неплохо вести дела Короля во времена его правления, он не забывал и о своих интересах: заняв сначала должность с рентой в шесть тысяч ливров, он закончил суммой больше ста пятидесяти тысяч, это вынудило его забрать из счетной палаты декларацию о своем имуществе, которую он представил в канцелярию, когда занял финансовую должность, чтобы потом не пришлось представлять подписанные им собственноручно документы – свидетельства того, как обогатился за счет королевской казны. Министры добавили, что самое время покончить и с должностью суперинтенданта финансов, дающей слишком много власти тому, кто ее занимает. И предложили разделить ее среди нескольких судейских: так и Королеве легче стало бы управлять ими, нежели одним человеком, да к тому же дворянином, в силу своего положения обычно заносчивым.

В одном они не признавались – в своем желании, избавившись от могучего противника, оставить себе всю полноту власти, которую давала его должность, и разделить ее между собой. Канцлер также желал соединить эту власть со своей, что и случилось. Президент Жанен стал генеральным контролером, остальные – управляющими финансами, полностью зависящими от Жанена, ничего не способными решить без его ведома.

Лишь Гизы встали на защиту герцога де Сюлли и попытались помешать его падению или хотя бы задержать его, но вовсе не из любви к нему, а скорее из неприятия графа Суассонского и Бурбонов. Из придворных лишь Бельгард заступился за него из-за его тесной связи с людьми Гиза, хотя и был его заклятым врагом, поскольку тот жестоко обращался с ним во времена покойного Короля.

Как мы рассказали в предыдущей книге, герцог де Сюлли в момент кончины своего господина повел себя трусливо и с тех пор пребывал в растерянности, что ясно показывает: люди тщеславные и вероломные далеко не всегда самые смелые, а робкие личности в минуту опасности, по их мнению, угрожающей их жизни, ведут себя так же, как и тогда, когда видят, что самое большое, чего они могут опасаться, – это крах их состояния.

Королева отобрала не только его должность, но и управление Бастилией, где находилась королевская казна.

Хотя случившееся не застало его врасплох и он уже давно видел приближение конца, он все же не сумел встретить его достойно.

Он уступил потому, как ему некуда было деваться, но при этом горько сетовал; а когда Королева напомнила ему о том, что ранее он уже неоднократно просил об отставке, он ответил, что делал это, не думая о том, что его могут поймать на слове. Сперва он попросил о награде, затем, придя в себя и заметив свое малодушие, выразил сожаление по поводу сделанных ему предложений, словно не сам напросился на них.

Правда, речь шла лишь об отступном для него, от которого благородные души зачастую отказываются, будучи способными сами воздать себе должное.

Нечасто великие мира сего, падая с вершины, не увлекают за собой многих других; но поскольку падение этого колосса не повлекло за собой никого, не могу не отметить разницы между теми, кто завоевывает сердца обязывающими поступками и своими заслугами, и теми, кто просто подчиняет их своей власти.

Первые настолько привязывают к себе друзей, что те следуют за ними и в счастье, и в невзгодах, чего нельзя сказать о вторых.

Пока при дворе свершаются все эти перемены, герцог Савойский, который к моменту смерти покойного Короля подготовился к войне против испанцев, а затем сговорился с ними, перевел свои войска из Пьемонта в Савойю с намерением выиграть время для осады Женевы.

Следует заметить, что Женева издавна была под защитой Генриха Великого; еще покойный Санси, будучи послом в Швейцарии, в 1579 году первым вел переговоры о вечном союзе этого города с французским Королем.

Генрих III, соглашаясь с этим и скрепив этот союз договором между французской короной и Лигами, сделал так, что кантоны обязались поставлять людей для обороны Франции в случае нападения на нее кого-нибудь из соседей; позже Женева стала участницей Вервенского мира в качестве союзницы и члена союза Лиг.

Герцог Савойский, посматривавший в сторону Женевы, в которой был заинтересован, ни разу не осмелился открыто напасть на нее; он лишь попытался захватить ее врасплох, прежде чем Король, неизменно выражавший свою готовность защищать ее, пришел бы ей на помощь – это Король предупредил жителей о последнем нападении Ле Террайля на город, тот был схвачен в районе Во и обезглавлен.

Как только пошли разговоры о замыслах герцога Савойского, к нему примкнули многие видные гугеноты, с другой стороны, Королева послала к герцогу г-на де Баро, чтобы убедить его сложить оружие, напоминая о том, как ревниво относятся к нему соседи, а также о том, что не потерпит авантюру, которую, как говорили, он затевает против союзников короны.

Ответ, который привез де Баро, не удовлетворил Ее Величество, а потому она послала к нему Ла Варенна, и тот убедил его распустить свою армию, поскольку было ясно: его планам не суждено осуществиться.

Бельгард, который по получении новости о замысле герцога был послан туда губернатором, захотел было посетить все крепости края, но столкнулся с неприветливым приемом в Бург-ан-Брес, где некоторые из его людей были обстреляны из мушкетов.

Господин д’Аленкур, для которого эта крепость была зубной болью, поскольку находилась слишком близко к Лиону, в силу чего тот уже не мог служить пограничным городом, а следовательно, сильно терял в своей значимости, воспользовался этим случаем, чтобы посоветовать Королеве снести укрепления крепости Боэс под предлогом того, что сам Боэс – гугенот, а также того, что все швейцарцы из Женевы, Бурга и г-н де Ледигьер, принадлежавшие к одной партии, слишком близки друг к другу. Можно было вознаградить крепость, назначив туда католика, пользующегося доверием Короля, и сохранить ее, но предпочли дать Боэсу сто тысяч экю отступного, а затем крепость снести. Конечно, сохранить ее было бы в интересах Государства, но общим злом для всех государств является то, что зачастую интерес частных лиц берет верх над государственным.

Принц де Конде, который со времен покойного Короля правил в Гиени, выразил желание заполучить Боэс, чем вызвал некоторое подозрение у Королевы. Тем не менее, убедившись в неизменности его желания, она не сочла необходимым формально противиться этому, но распорядилась всем так, что даже если бы он и захотел причинить ей какой-нибудь вред, то был бы не в силах это сделать.

Герцог д’Эпернон использовал это подозрение – в тот момент, когда, разочарованный, он собирался покинуть двор, ему было поручено наблюдать за действиями Принца; перед отъездом он был щедро обласкан.

Уже приближалось время ассамблеи в Сомюре, каждому она представлялась бурей, угрожавшей Франции, но вскоре наступил штиль, а замыслы мятежников, которые попытались воспользоваться нашими бедами и призвали к оружию на этой ассамблее, были разоблачены.

Чтобы лучше осознать то, что случилось на этой ассамблее, следует помнить, что сразу после кончины Короля сторонники так называемой реформированной религии принялись размышлять, как воспользоваться малолетством нового Короля и растерянностью, неизбежной в любом государстве после потери великого Государя. Чтобы добиться своего, они требовали созыва Генеральной ассамблеи с еще большим упорством оттого, что в этом году заканчивался срок, установленный эдиктом 1598 года⁷⁵ для назначения их представителей в ассамблею.

Королева-мать, провозглашенная регентшей, и совет, созданный при ней, считали, что гугеноты непременно составят наказы, трудность выполнения или нереальность которых толкнет их на крайности; дабы выиграть время, им вовсе не дали королевскую грамоту для проведения ассамблеи в этом году, а только в следующем, то есть в 1611-м, и как раз в городе Сомюре.

Следует заметить, что страшная весть о кончине Короля застала г-на де Сюлли при исполнении служебных обязанностей, тогда как г-н де Буйон был в это время удален от двора. Первый способствовал намерениям Ее Величества, а второй пожелал, чтобы партия гугенотов признала его своим; в конце концов в период между выдачей королевской грамоты и проведением ассамблеи г-н де Буйон разослал по провинциям гонцов к протестантским пасторам с посланиями, предписывающими составить наказы Провинциальных ассамблей, которые должны были предварять Генеральную ассамблею. Эти послания, содержавшие лишь жалобы и ходатайства относительно самых безнадежных дел, должны были обеспечить Генеральной ассамблее бессрочность, но ввиду бессмысленности этого дело могло дойти либо до развязывания войны, призванной покончить с беспорядками, либо до примирения с ними по причине их бессилия.

Пасторы, вполне способные на поступки, шокирующие королевскую власть, проводят разъяснительную работу, доводят суть послания до Провинциальных ассамблей.

В то время как они занимаются этим в своих приходах, при дворе ситуация меняется: Королева приказывает г-ну де Сюлли уйти в отставку, а герцогу Буйонскому, напротив, приблизиться к Их Величествам.

Тем временем герцог де Роан был задет за живое удалением от двора своего тестя герцога де Сюлли. Согласовав свои действия, оба сочли, по свидетельству их друзей, что единственным выходом для них было поддержать и признать отправленные герцогом Буйонским послания. Впрочем, тот желал бы, напротив, вернуть их или дать знать о том, что обстоятельства изменились и он уверился, что двор был настроен в пользу их приходов, в чем он и постарался убедить министров. Не представляло труда внушить так называемым реформаторам, что его старания диктовались его выгодой, что он был ненадежным человеком и что, по всей видимости, следовало его опасаться.

Тем не менее он уверяет двор, что у него достаточно сил, чтобы быть избранным президентом Ассамблеи, а также друзей, чтобы помешать увеличиваться списку неприятных требований. Он убеждает всех, что дю Плесси-Морнэ, губернатор Сомюра, поддержит его как своего друга и человека, выражающего его мысли.

Наступили март и апрель, когда должны были состояться Провинциальные ассамблеи, предшествующие Генеральной, на которых должны были быть избраны депутаты.

Именно тут выяснилось, что все старания герцога Буйонского показать свою власть напрасны, а партия противников настолько усилилась, что добивалась своего и выбирала в депутаты самых мятежных своих представителей.

У провинций было много причин не доверять герцогу Буйонскому, более заинтересованному во дворе, чем в их деле; но они не желали следовать за другими вожаками, которые руководствовались обидой на плохое отношение к ним со стороны двора.

В мае все сошлись в Сомюре, там-то герцог Буйонский и узнал от друзей, что дю Плесси изменил свою позицию, что герцоги де Сюлли и де Роан приберегали его для себя, вместо того чтобы привести на пост президента – а было известно наверняка, что он полон решимости добиваться его, – это стало известно на следующий день, когда из ста шестидесяти голосов ему было отдано лишь десять. В помощники ему дали министра Шамье⁷⁶, а в писари – Деборд-Мерсье, двоих самых больших мятежников во всей Франции, что они и доказали в ходе всей ассамблеи, на которой первый то и дело призывал к огню и мечу, а второй – к иным крайним действиям.

Герцог Буйонский оказался в тяжелейшей ситуации не только в начале ассамблеи, но и в ходе ее, когда обеспечивал себе поддержку не больше двадцати двух голосов дворян и одного голоса священнослужителя, которые руководствовались не столько своей личной привязанностью к нему, сколько интересами и благом государства. Поскольку число благонамеренных значительно уступало числу неблагонамеренных, невозможно было помешать тому, чтобы наказы депутатам были составлены таким образом, что даже гугенотский совет не смог бы удовлетворить их.

Буассиз и Бюльон, депутаты от Короля на этой ассамблее, с начала и до окончания ее работы использовали свои возможности, чтобы взывать к разуму депутатов, но все их старания оказались напрасными.

На их запросы, переданные двору двумя депутатами, были получены ответы, но не так быстро, как того требовали обстоятельства, а лишь когда позволило время. Бюльон попытался выиграть время, 5 июня он обратился к ассамблее, убеждая депутатов не выходить за рамки их полномочий, стал разъяснять, что время несовершеннолетия Короля, как никакое другое, требует от них покорности и смирения.

Он убеждал их, что только таким образом они добьются полного удовлетворения своих наказов; он объявил им, что, поскольку ассамблея была разрешена Королем лишь для того, чтобы назначить депутатов, которые могли бы изложить свои жалобы, согласно эдикту примирения, ему было поручено Его Величеством передать им его высочайшее повеление приступить к назначению депутатов, а затем, после того, как они получат ответы, разойтись.

Эта речь застала мятежников врасплох: они считали, что невозможно так скоро принять столь смелое решение, явно идущее вразрез с их планами, и стали противиться королевской воле: мятежная партия была намного сильнее партии примирения.

Одни говорили, что повседневная практика и здравый смысл обязывают их подчиниться, а другие открыто призывали не терять время, игравшее на руку их приходам; в ответ на что президент г-н дю Плесси ответил, что на время несовершеннолетия Короля им следовало бы вести себя как взрослым людям.

После бурных прений ассамблея ответила г-ну де Бюльону, что не может ни назначить своих депутатов, ни распуститься.

Исходя из опыта нескольких ассамблей, созывавшихся и той и другой стороной, герцог Буйонский счел, что единственным выходом из этого хаоса может стать передача Королем полномочий людям своей партии, среди которых заправляли Шатийон⁷⁷, Парабер, Брассак, Вильмад, Гитри, Бертишер – всего числом двадцать три, – с тем чтобы они принимали наказы, назначали депутатов, если остальные откажутся это делать.

Когда эта депеша поступила от двора, оппозиция исполнилась таким гневом и яростью против означенной дворянской группы, что на заседании, где нужно было отвечать лишь «да» или «нет», председательствовавший на нем губернатор приказал спрятать мушкетеров над залом ассамблеи, чтобы использовать их в случае, если меньшинство не сумеет договориться с большинством. Но это меньшинство, состоявшее из людей знатных, было не робкого десятка – они не только отважились войти в зал ассамблеи, но и собрали на заднем дворе своих друзей, дабы те могли явиться по первому сигналу тревоги; их решимость заставила остальных смирить свой пыл и в конце концов 3 сентября дать согласие на назначение депутатов, а затем – с зубовным скрежетом – на роспуск ассамблеи. Они совместно решили, что каждый депутат из числа их сторонников отправится в свою провинцию, чтобы там всеми способами заставить поверить в неправоту своих противников и двора, добиться созыва новой ассамблеи или же использовать с помощью созданных ими обществ все возможные способы нарушить мир в стране и попытаться выловить рыбку в мутной воде.

В то время как эти неверные подданные Короля пытались подорвать своими происками основы королевской власти, такие же не менее неверные служители Божьи снова попытались установить нечто вроде церковной монархии, опубликовав под именем Плесси-Морнэ мерзкое сочинение под названием «Мистерия неправедности, или История папства», с помощью которой они хотели внушить простым людям, что Папа присвоил себе гораздо больше власти на земле, чем ему передал Бог.

Чтобы удушить это чудовище в зародыше, богословская школа Сорбонны осудила книгу сразу же после ее появления на свет и призвала всех прелатов предостеречь порученные им Богом души от сего сочинения, дабы не заразиться ядом, который оно содержало.

Тогда же Майерн издал не менее вредный труд под названием «Об аристократической монархии», в котором среди прочего требовал, чтобы женщин не допускали к управлению государством. Королева приказала конфисковать и уничтожить все экземпляры этой книги, но все же, чтобы не обижать гугенотов, сочла благоразумным помиловать автора.

Ассамблея, о которой мы только что говорили, стала источником многих смут, в чем мы убедимся ниже.

Вильруа, который всегда извлекал пользу из междоусобиц и который накопил большой опыт в царствование короля Карла IX и королевы Екатерины Медичи, утверждал, что при наличии двух партий в королевстве, одной – составленной из католиков, и другой – из гугенотов, нужно решать, к какой присоединиться. Напротив, те, кто был вскормлен покойным Королем, считали это предложение опасным и советовали Королеве не связываться ни с одним из этих кланов, а быть бесстрастной хозяйкой и тех и других.

Нерешительность, проявленная ею в то время, как гугеноты только начинали затевать свои козни и заговоры, позволяла им поверить в то, что они останутся безнаказанными. После того как не была пресечена смелость, проявленная Шамье, который потребовал созыва ассамблеи вскоре после кончины Короля, гугеноты сочли, что могут начать все сначала. Этот негодник осмелился открыто заявить в разговоре с канцлером, что если им не дадут такого разрешения, они сами добьются этого, а канцлер снес это непростительное и наглое заявление.

Следовало арестовать его, а потом продемонстрировать власть и могущество Короля и выпустить его, оказав ему этим милость.

Можно было также разрешить ассамблею, что и было сделано, поскольку не было причин запретить ее в то время, когда она должна была состояться согласно эдикту; но, извлекая выгоду из вины этого негодяя Шамье, следовало не допускать его на ассамблею, ведь было невозможно не предвидеть, что уж коли он позволил себе дерзость так говорить при дворе, то в ассамблее, где он был не только секретарем, но и одним из главных инструментов устройства различных беспорядков, которые нарушали ее работу, мог позволить себе все, что угодно. Тот, кто безвольно руководит судейским сословием, дает повод к презрению, которое чревато неповиновением и открытым мятежом.

Одним словом, большинство на этой ассамблее как будто сговорилось воспользоваться моментом; но раскол среди тех, кто, не имея собственных средств, чтобы добиться своих целей, явился туда лишь для того, чтобы вообще все сорвать, позволил королевскому комиссару Бюльону воспользоваться проявлениями зависти и ревности среди участников ассамблеи, чтобы даже самых негодных из них завоевать на сторону общественного интереса, играя на их собственных. Таким образом, из нескольких требований ассамблеи, вредных для Церкви и Государства, они не добились удовлетворения ни одного, за исключением того, которым пользовались при покойном Короле.

Герцогом Буйонским были очень довольны: по его возвращении ко двору ему был подарен дворец в пригороде Сен-Жермен, который с тех пор носит его имя; но сам он был не очень доволен, так как рассчитывал на более щедрое вознаграждение.

Он так надеялся оказаться после этого в правительстве, что, будучи обманутым в своих ожиданиях, пожаловался Бюльону, что его провели, что он предпочтет сжечь свои родовые книги, коли не добьется реванша; с этого момента он вознамерился воздействовать на принца Конде, и позже мы увидим, чем это кончилось.

Думаю, что герцог Буйонский был не прав, когда говорил, что его провели: правившие тогда министры были слишком умны, чтобы пообещать призвать его, при его-то характере и вере, в правительство. Ему следовало скорее сказать, что он сам ошибся, теша себя напрасными ожиданиями.

И впрямь обещать что-либо и выполнять обещанное по отношению к тем, кто руководствуется лишь собственными интересами, позволять им надеяться на то, чего они беспричинно желают, при этом делая это так, чтобы им казалось, что им ничего не обещали, – искусство, которым владеет двор, за которое можно, конечно, критиковать тех, кто им пользуется; однако никогда не следует обещать то, чего не сможешь исполнить; и даже если кому-то удается выиграть, поступая так, он может быть уверен, что, как только его нечестные средства станут известны, он потеряет гораздо больше.

В то время как гугеноты выступали на своей ассамблее против Государства, парижские теологи не могли договориться между собой.

В воскресенье на Троицу на факультете теологии вышел большой спор по поводу того, что утверждал один испанский доминиканец в своих тезисах во время капитула, который его орден проводил тогда в Париже: Собор ни в коем случае не может быть выше Папы.

Ришер⁷⁸, синдик факультета, обращается к Кофто⁷⁹, настоятелю монастыря, и упрекает его в том, что он допустил обсуждение этого положения. Тот оправдывается тем, что на время Собора его полномочия прекращаются; к тому же его не предупреждали о том, чтобы он высказал свое мнение по этому поводу людям Короля, которые сочли, что лучшим выходом из неожиданной ситуации было бы помешать включению этого тезиса в акт, который предстояло принять.

Напротив, старшина, опасаясь, как бы молчание факультета не сочли однажды за согласие с этим положением, приказывает Бертену, бакалавру, опровергнуть это. Последний, чтобы выполнить распоряжение, предлагает считать ересью все противоречащее решениям законного Вселенского Собора, а так как вышеуказанный тезис противоречит решениям Констанцского Собора, являющегося вселенским и законным, следовательно, он есть ересь.

Слово «ересь» вызвало волнение у присутствующего на заседании папского нунция; председательствующий, испанец, заявил, что он вставил этот тезис в доклад своего поручителя лишь в качестве спорного; кардинал дю Перрон заявил, что вопрос мог быть обсужден всесторонне, на том диспут и закончился.

Два дня спустя другой доминиканец представил другие тезисы, в которых утверждал, что только Папа вправе формулировать истины веры и не может ошибаться в своих формулировках. Поскольку этот тезис служил одним из доказательств предыдущего спора, сочли за лучшее остановить заседание; для этого закрыли на несколько дней факультет, дабы тезисы более не обсуждались.

В то же время в Труа случился бунт, и немалый, против иезуитов, которые, воспользовавшись преданностью им одного из мэров, решили укрепить свое положение. Они исподтишка ознакомились с положением дел на месте и в начале июля предприняли первые шаги.

Кое-кто в городе был на их стороне, но подавляющее большинство их не поддерживало: во время сбора, организованного по этому поводу, разгорелись бурные споры между горожанами, по окончании сторонники иезуитов поспешили ко двору, чтобы сообщить Королеве, что горожане на их стороне, а все прочие послали опровержение, доказывая, что с 1604 года сии добрые пастыри выпросили у покойного Короля разрешение обосноваться в их городе, ссылаясь на то, что город якобы просил их об этом, что якобы впоследствии орден иезуитов получил верительные грамоты, в которых Ее Величество доводила до сведения городских властей, что им следует принять иезуитов.

Получив отказ на свою просьбу, они добились королевских грамот на имя парламента, содержавших предписание первому докладчику в государственном совете – байи Труа либо его заместителю – исполнить их. Таким способом, желая получить именем власти то, что ранее ими было представлено как желание горожан, они снова столкнулись с отказом. Горожане очень этим гордились и говорили, что те причины, которые сделали невозможным размещение иезуитов в городе во времена покойного Короля, оставались в силе и до сих пор; что их город существует лишь благодаря их труду и торговле; что пара ремесленников стоят больше, чем десятки иезуитов; что, Бог миловал, у них нет гугенотов, место которых пытались занять иезуиты; что, прожив до сих пор в мире, они опасаются семян раздора, которому характер края и города особенно подвержен.

После обсуждения на совете Королева сочла излишним заставлять Труа терпеть против своей воли присутствие иезу итов и сообщила его жителям, что у нее не было намерения водворить иезуитов в город, как те просили об этом.

Она же заботится как о том, чтобы покончить с беспорядками в этом городе, так и о том, как облегчить положение народа в целом; своей июльской декларацией она освобождает население от недоимок подати за период с 1597 по 1603 год.

С другой стороны, когда ей становится известно, что подданные Короля позволяют вовлечь себя в действия, направленные против лучших семейств королевства, она принимает меры к тому, чтобы своими декретами защитить их.

Зная о том, что эдикт о дуэлях, опубликованный во времена покойного Короля, обходили, именуя дуэли встречами, и дуэлянты так заметали следы, что было невозможно доказать нарушение запрета, она велела объявить, что к любому поединку, произошедшему вследствие хотя бы малейшей ссоры, будут применяться наказания, предусмотренные эдиктом о дуэлях для зачинщиков, при этом оные будут рассматриваться как организованный заговор. Эта декларация была обсуждена на заседании парламента 11 июля.

Королева также постаралась прояснить через парламент дело госпожи Декуман, которая обвиняла герцога д’Эпернона в соучастии в чудовищном убийстве Генриха Великого⁸⁰. Тщательно изучив это обвинение, парламент настолько убедительно установил его несостоятельность, что, дабы прервать поток подобных измышлений, приговорил несчастную к пожизненному заключению. Этот вердикт был вынесен 30 июля.

Августейшее общество сожгло бы бедняжку на виду толпы, если бы ложное обвинение ее было иного рода, но там, где речь идет о жизни королей, боязнь помешать выражению всех мнений по данному поводу приводит к тому, что оно освобождает себя от строгого соблюдения закона.

В это же время Королева, следуя советам министров, освободила господина д’Ивето от должности главы королевской следственной службы из-за его репутации человека свободных нравов и небрежного в вопросах веры: на его место она назначила Ле Февра, пользующегося всеобщим уважением за свои познания и свою набожность, – именно он был выбран покойным Королем для воспитания принца Конде. А пока происходят все эти события, пока Королева бдительно следит за соблюдением порядка в государстве, Кончини, чье поведение плохо вяжется с добрыми намерениями Королевы, дает волю своему тщеславию: его интриги никак не соответствуют его происхождению и иностранному подданству, его честолюбивые замыслы начинают распространять семена, которые в будущем прорастут многими бедами. В чем мы вскоре и убедимся.

С первого месяца регентства Королевы Кончини приобрел маркграфство д’Анкр; вскоре после этого он вознаградил губернаторов Перонна, Руа, Мондидье, а также королевское наместничество Креки в Пикардии.

Трени, губернатор города и крепости Амьен, скончавшийся во время Сомюрской ассамблеи, пользовался таким доверием, что добился своего губернаторства, невзирая на препятствия, чинимые ему министрами, которые с неменьшей энергией поддерживали Ла Кюре, считая, что власть этого фаворита зависела больше от его жены, чем от него самого. Им было известно: она считала его настолько тщеславным, что, боясь презрения с его стороны в том случае, если бы у него все получалось, порой проникала в его замыслы для того, чтобы он испытывал в ней нужду. Таким образом министры воспротивились плану маркиза д’Анкра; но их потуги были напрасны, ведь его жена, жадная до почестей и считавшая, что ей не добиться их без мужа, не упустила ничего, чтобы получить это губернаторство.

Такое сопротивление, оказанное министрами по этому поводу маркизу д’Анкру, начало отталкивать его от них и побудило при первой же возможности взять реванш. У итальянца появилась причина расправиться с ними.

Его дерзость предоставила ему вскоре более ощутимое основание для того, чтобы поквитаться с ними; посмев замыслить свадьбу одной из дочерей графа Суассонского со своим сыном, он положился в этом деле на маркиза де Кёвра, а сопротивление министров его замыслу, раскрытому им маркизом де Рамбуйе, привело обе стороны к столкновению.

Его поведение в Амьене – поведение дерзкого фаворита – дало им повод для осуществления своих планов. Он явился в крепость после переговоров с г-дами де Прувилем и де Флёри, наместником и знаменщиком крепости, после того, как посадил на их место своих людей, не предупредив об этом Королеву.

Несколько дней спустя, когда ему понадобились коекакие деньги для его гарнизона, он под честное слово одолжил 12 тысяч ливров у главного сборщика налогов.

Оба эти дела были представлены Королеве как нечистоплотные махинации, к тому же второе дело было подано как покушение на должностное лицо Короля с целью убедить Королеву в том, что он совершил бы еще немало подобных поступков в случае свадьбы его сына с дочерью графа⁸¹.

Обнаружив по возвращении, что настроение Королевы изменилось, маркиз д’Анкр принес самые изысканные извинения графу, который, справедливо рассудив, что причиной такого изменения были министры, испугался, и не без оснований, что, поставив на его обиду, те не остановятся на этом, но попытаются всеми средствами настроить Королеву против него.

Первым следствием этого был отказ в приобретении поместья Алансон, которое он отнял у герцога Вюртембергского, надеясь, что его не осудят за это; чтобы иметь предлог отклонить его притязания, Королева приобрела это поместье для себя самой. Он так разобиделся, что решил вступить в союз с наследником и обзавестись как можно большим количеством друзей; почувствовав, куда дует ветер, министры направили без его ведома одного гонца к господину д’Эпернону, другого – к Господину Принцу, чтобы те прибыли ко двору.

Де Гизы, огорченные союзом между Господином Графом и маркизом д’Анкром, разделяя в этом настроения министров, хотя и руководствуясь различными побуждениями, решились помогать всему, что могло бы расстроить этот союз.

Рассматривая маркиза де Кёвра как связного – а его они также ненавидели, как и графа Суассонского и весь этот союз, опасаясь продвижения маркиза, – они думали, что лучшим средством расстроить его было отделаться от того, кто был в нем связующим началом.

Чтобы замаскировать сию злоумышленную акцию, затеянную ими в собственных целях, шевалье де Гиз, перехватив маркиза де Кёвра из Лувра, будто бы случайно остановил его карету и попросил его выйти, желая якобы обменяться парой слов. Маркиз де Кёвр, при котором не было шпаги и который ничего не подозревал – у него не было причин для ссоры с Принцем, ведь накануне вечером в кабинете Королевы они долго беседовали, а затем герцог де Гиз принимал его у себя за ужином, – тотчас же вышел из кареты. Каково же было его удивление, когда, приветствуя шевалье де Гиза, он услышал от того, что плохо говорил о нем у некой дамы и что тот здесь, дабы убить его. Удивление его возросло еще больше, когда он увидел, что тот взялся за шпагу, дабы привести угрозу в исполнение, но не настолько, чтобы совсем потеряться: заметив, что входная дверь дома нотариуса Брике открыта, он бросился туда с такой проворностью, что шевалье, которого сопровождали Монплезир с пятью или шестью лакеями при шпагах, так и не сумел его догнать.

После провала этого замысла, осужденного всеми, друзья и того и другого сумели примирить шевалье и маркиза; но, подобно поводу к ссоре, примирение также было надуманным.

Вскоре после этого, когда Принц прибыл ко двору, граф Суассонский, готовящийся отбыть в Нормандию, чтобы провести там ассамблею сословий, и так и не договорившийся с Королевой из-за мешавших ему министров, пожелал встретиться с Принцем.

Бомон, сын первого президента Арлэ, заботящийся об интересах Принца, организовал эту встречу в своем доме неподалеку от Фонтенбло. Туда же был приглашен маркиз д’Анкр; министры были против, но он получил на это разрешение Королевы, заверив ее, что примет меры к тому, чтобы не произошло ничего такого, что могло бы нанести урон ее авторитету.

Эта встреча принесла Господину Графу желаемое: он вошел в такой тесный союз с Принцем, что они дали друг другу обещание все делать с ведома другого, а если одному из них вследствие какого-нибудь неблагоприятного события было бы суждено удалиться от двора, другой должен был последовать за ним, чтобы вернуться только вместе. Они понимали, что министры преследовали цель рассорить их, использовать одного против другого, что было противно их интересам.

Это содружество удалось на славу: никогда, невзирая ни на какие посулы, они не позволили себе усомниться в нем и сдержали данное друг другу слово. И так продолжалось до самой смерти Господина Графа, которая случилась годом позже.

Однако союз этот еще более упрочил доверие Королевы к министрам, поскольку Ее Величество с недоверием относилась к нему. Чтобы усилить свои позиции против принцев, они послали от имени Королевы за маршалом де Ледигьером, тот тотчас явился в надежде, что будут подтверждены его грамоты на герцогство и пэрство, которые были ему недавно пожалованы Королем.

Но поскольку дело это у него не выгорело, он решился отомстить и с этой целью стал следить за многими интригами и заговорами, которые зарождались в это время, а вспыхнули в последующие годы. Но поскольку тут случилась смерть герцога дю Мэна, который своим авторитетом благотворно действовал на принцев, умонастроения при дворе изменились, тем более что уже не оставалось никого, кто был бы способен сдерживать порывы. Я прерву свое повествование рассказом о герцоге дю Мэне, воспитанном в духе послушания покойному Королю и всегда верно служившем ему. Свою преданность и свои способности он доказал при осаде Амьена, когда Король хотел задать трепку испанцам, а он мудро отговорил его, заметив, что, поскольку речь шла лишь о взятии Амьена, который они ему и так уступали, его бы осудили, если случайно битва обернулась бы не в его пользу, а так победа ему уже обеспечена.

Он редко виделся с Королем – в силу различных обстоятельств, а также по причине своего возраста и необыкновенной тучности; однако Ее Величество так уважала его, что, несмотря на его заболевание, от которого он скончался уже в 1608 году, назначила его одним из своих главных советников.

Он не обманул доверие Короля: глядя после его гибели на сильных мира сего, требовавших увеличения своего содержания, он откровенно в разгар совета заявил им, что с их стороны непорядочно наживаться на несовершеннолетии Короля, должно считать себя достаточно удовлетворенным уж тем, что можешь выполнять свои обязанности в такое время, когда, кажется, ничто тебя к этому не принуждает. Уже при смерти он благословил своего сына на двух условиях: первое – он должен оставаться католиком; второе – он всегда должен быть верен Королю. Умер он в начале октября.

Его жена также слегла и скончалась сразу после него, хоронили их вместе.

В следующем месяце умер герцог Орлеанский⁸²: его кончина потрясла Королеву; но если слезы заставили признать в ней мать, ее решимость показала, что она умела управлять своими чувствами в неменьшей степени, чем своим народом.

Я слышал от господина де Бетюна, что в свое время она была так мало тронута серьезной болезнью своего сына, что покойный Король, тогда еще живой, счел это странным и обвинил ее в недостаточной любви к детям. Но тот, кто умеет читать в прошлом и настоящем, поймет причину: она дорожила сыном по смерти отца больше, чем при жизни того, ведь теперь она не могла больше иметь детей.

Смерть этого принца породила некоторое недовольство при дворе: должностные лица все как один претендовали войти в дом герцога Анжуйского⁸³, который в результате этой смерти оставался единственным братом Короля; кое-кто получил отставку. Бетюну отказали в той должности, на которую он рассчитывал; опала его брата⁸⁴ должна была привести к его удалению, впрочем, уважение Вильруа, чьим союзником был Брев, сыграло ему на руку при выборе покойным Королем воспитателя для герцога Анжуйского.

Маркиз де Кёвр был также освобожден от должности управляющего гардеробом, которую он занимал при жизни покойного Короля. Министры, боясь его характера и помня о том, что он был посредником в союзе между Господином Графом и маркизом д’Анкром, донесли Королеве, что человек с подобными взглядами был бы опасен при наследнике, претендовавшем на корону.

Так как маркиз д’Анкр не оказал ему в этом деле поддержку, на которую он рассчитывал, он был так этим раздосадован, что оставил его и полностью перешел на сторону графа Суассонского.

Защищая королевскую власть от множества интриг, которые были распространены тогда при дворе, Королева одновременно делает все, чтобы сохранить союзников Короля.

В это время в Экс-ла-Шапель разгорается свара: сначала католики набросились на протестантов, затем и те и другие – на суды, а в итоге вся буря обрушилась на иезуитов, которые были бессильны противостоять ей без защиты Ее Величества.

Причиной этой смуты было то, что Император в 1598 году исключил этот город из пределов Империи в связи с тем, что протестанты выгнали оттуда католического судью, который был восстановлен в своих правах архиепископом Кёльна: после нанесенного ему оскорбления судья запретил в городе и на его территории религиозное отправление любого культа, кроме католического.

Протестантам, которые с трудом переносили этот запрет, пришлось дожидаться 1610 года, когда город Жюлье был взят принцами Бранденбургским и Нейбургским.

Судья воспротивился этому и запретил такие действия под страхом тюрьмы и штрафа либо изгнания в случае неуплаты. Этот приговор был исполнен с такой неукоснительностью, что католики и гугеноты восстали против судьи⁸⁵, одни – по набожности, другие – в силу заинтересованности: все взялись за оружие, овладели городскими воротами, натянули цепи и стали хозяевами города. Приписав необходимость таких крутых мер иезуитам, они настолько разозлились на них, что разграбили их жилье и их храм, схватили их и привели в ратушу, где над их жизнью нависла смертельная опасность, к счастью, стало известно, что среди них был отец Жакино⁸⁶, лицо, приближенное к Королеве.

Как только об этом стало известно, мятеж угас, добросовестные монахи были освобождены: они стали врагами мятежников только потому, что были служителями Бога. Это происшествие заставляло опасаться возможности повторения подобного, на сей раз отделались страхом, но могло произойти и нечто посерьезнее: Королеве посоветовали направить своих посланцев, чтобы раз и навсегда утихомирить бурю, – на эту роль были назначены Ла Вьёвиль и Вилье-Отман.

Они прибыли на место, встретились с посланцами принцев де Жюлье и разрешили спор таким образом: в древнем городе Карла Великого могла осуществляться лишь католическая служба, службы же других религий, дозволенных в Империи, разрешались вне городских стен; и так впредь до иного решения Императора и курфюрстов.

Отцы-иезуиты были восстановлены в своих правах, как и католические судьи, которые в этой неразберихе тоже были отстранены от своих должностей. Было постановлено: в будущем горожанам не дозволялось ни браться за оружие, ни прибегать к иным насильственным мерам. Эти условия были приняты и скреплены клятвой всеми сторонами, и грубейшим образом попранный мир был полюбовно восстановлен. Договор об этом был заключен 12 октября.

Не слишком довольные иезуиты тем не менее не посмели открыто продолжить защиту дела, предпринятого годом раньше, с целью регистрации жалованных грамот, разрешающих им публичное преподавание в Парижском коллеже. С помощью нанятых преподавателей они обучали студентов, которых им было разрешено содержать в своем доме. Университет выступил против и вновь поднял вопрос о старых претензиях, обвиняя их в том, что они были врагами королей, в незаконном захвате португальского королевства испанским королем Филиппом II, в то время как все остальные ордены оставались безупречно верными своим королям; в том, что они одни оставили его и присоединились к так называемой партии Филиппа; в том, что некоторые из них письменно выступали против Короля; в том, что иные из них оправдывали совершенное Жаком Клеманом⁸⁷; в том, что если прочие ордены не считали, что их вина носит универсальный характер, то, согласно принципам их ордена, ошибки отдельных их представителей являются ошибками всего ордена, и потому весь орден, дабы искупить убийство кардинала Борроме, организованное одним из «Смиренных братьев»⁸⁸, должен быть запрещен; наконец, в том, что если Парижский университет и нуждается в реформе, то не ценой разрушения всего Государства, которого этот орден добивается, и не ценой разорения самого Университета, которое наступит вследствие деятельности многочисленных коллежей иезуитов, насаждаемых ими повсюду, главным образом в Париже.

Конечно, иезуиты защищались и утверждали, что готовы подчиняться законам Университета и выработанному им учению, касающемуся королей, которое преподавалось на факультете теологии в Париже; что закон не позволяет, чтобы весь иезуитский корпус страдал по вине одного частного лица, принципы которого они и сами не приемлют; что если испанцы из их числа и служили королю Испании, их французские монахи станут с такой же верностью служить французскому Королю.

Дело оспаривалось с множеством аргументов обеими сторонами и не было доведено до конца; 22 декабря появился декрет, которым стороны были включены в совет, однако преподавать иезуитам было все же запрещено.

Мы коснулись уже разногласий между Императором и его братом Матиасом; казалось, они были улажены, но время показало, что это далеко не так, то ли потому, что ссоры, в основе которых лежат претензии на власть, вообще нельзя разрешить, особенно если они происходят между родственниками, то ли потому, что когда одна из сторон явно ущемлена, соглашение длится лишь до того, пока у нее не появится возможность избавиться от него.

Император, лишенный братом части своих земель, превратился в тень и пытался вернуть себе былое величие. Ради этого он использовал любые предлоги, чтобы уговорить Леопольда⁸⁹ прийти с армией в Прагу, притворяясь, что это делается против его желания; но Матиас и его сторонники оказались сильнее, и этот замысел лишь способствовал узурпации власти Матиасом; а Император был принужден договором с братом еще при своей жизни признать того королем Богемии, освободив своих подданных от клятвы верности, которую они ему когда-то давали.

Этот год был отмечен смертью шведского короля Карла⁹⁰, отнявшего королевство у своего племянника Сигизмунда⁹¹, короля Польши: отправляясь вступить во владение другим, выборным королевством, он оставил его регентом своего, наследственного, которым тот и завладел вскоре, показав, насколько опасно предоставлять первую роль в управлении государством тому, кто является самым близким преемником.

Этот вероломный принц, управляя узурпированным им королевством, вел себя с большой осторожностью.

Его сын Густав⁹², которого он сделал своим преемником, прибавил к мудрости своего отца смелость и воинскую доблесть, достойную Александра Великого. Продолжение этой истории даст столько доказательств его достоинств, что я бы считал этот год незавершенным, если бы не упомянул об эпохе, в которую этот принц взошел на трон.

Смерть Антонио Переса, случившаяся в ноябре, дает мне повод показать пример хрупкости королевских доверия и привязанности к кому-либо, ненадежности фортуны, непримиримой ненависти Испании и человечного отношения Франции по отношению к иностранцам.

Антонио Перес правил от имени короля Филиппа II, государя, уважаемого за его мудрость и постоянство в решениях; однако утратил доверие короля, не совершив ни одного предосудительного поступка, лишь в результате вмешательства общественного мнения.

В интригах, которые плетутся в королевских советах, рифы гораздо более опасные, чем в самых сложных государственных делах; и уж самое опасное – вмешиваться в те дела, в которых речь идет о страстях королей.

Антонио Перес убедился в этом на своем опыте: женщины стали причиной всех его бед. Король сохранил ненависть к нему до самой смерти. Будучи осыпан милостями, Антонио Перес утратил их в одно мгновение вместе с расположением своего господина, который лишил их даже его детей, опасаясь, что те окажут помощь отцу.

В самый разгар смут он удалился во Францию, что не помешало французскому Королю принять его благожелательно и назначить ему пенсион в четыре тысячи экю, который ему регулярно выплачивался. Это позволило ему вести достойное существование.

Однако Испания не могла этого стерпеть и постаралась отнять у него жизнь: с этой целью были посланы два человека, но в Париже их распознали и казнили. Чтобы предохранить его в будущем от покушений, Король прислал ему двух швейцарцев из своей личной гвардии, и те сопровождали его в поездках по городу, стоя на подножках его кареты, и заботились о том, чтобы ни один незнакомец не проник в его жилище.

Убедившись в невозможности скрытно покушаться на него и не осмеливаясь это делать открыто, испанцы решили погубить его другими средствами. Один дворянин от имени посла Испании пообещал ему, что его король вернет ему все его достояние, если он соизволит покинуть Францию и откажется от пенсиона. Коннетабль Кастилии, будучи проездом во Франции, подтвердил ему это, надежда, подогревающая каждого в его желаниях, ослепила его до такой степени, что он отказался от пенсиона, решил покинуть Францию и распрощался с Его Величеством, который дальновидно предсказал ему, что он еще раскается в своем решении. Несмотря на предостережения Короля, он отправился в Англию – место, которое ему было указано, чтобы получить милости, на которые он так надеялся; но едва он прибыл в Дувр, как ему было запрещено покидать этот город; посол Испании умолил короля Англии выдворить его из своих владений, заявив, что, если этого не произойдет, он сам покинет Англию. Несчастный вернулся во Францию, не смея даже предстать пред очами Короля, ведь он пренебрег его милостью и советом; и все же Государь, сочувствуя его невзгодам, не преминул кое-что сделать, чтобы тот не нуждался в самом необходимом; однако он более не относился к нему как прежде: его беззаботному существованию пришел конец, и он жил частично за счет продажи мебели, которую купил в благополучные времена.

В Испании он считался умнейшим человеком, там он был государственным секретарем с солидной репутацией. Во Франции такое уважение ему не оказывалось из-за высокомерия, вообще присущего испанцам и доходящего, по мнению некоторых, почти до безумия, когда их загоняют в угол.

1612

В этом году собираются тучи, которые в дальнейшем разразятся громами и молниями. Союз, заключенный Господином Принцем и Господином Графом до удаления последнего в Нормандию, приводит к расколу и разорению тех, чье существование было совершенно необходимо для мира в обществе, и дабы добиться этого, в ход идут все средства.

Граф Суассонский возвратился из Нормандии, одержимый все той же решимостью бороться с министрами – которая еще и возрастает, стоило ему обнаружить, что маркиз д’Анкр впал в немилость, – присоединился к ним, чтобы укрепить свои позиции. Однако он заметно охладел к нему и не хотел более его видеть, между ними дошло до разрыва.

Маркиз де Кёвр, обиженный равнодушием, с которым маркиз д’Анкр повел себя в деле о месте, которое он хотел получить при Господине Принце, встал на сторону Графа и заявил маркизу д’Анкру, что желал скорее способствовать примирению с Господином Графом, чем печься о своих интересах.

Затем Доле⁹³, сговорившись с ним у г-на д’Аранкура, вздумал возобновить переговоры о женитьбе, о которой мы рассказывали, но предложил не говорить об этом Королеве, а Господину Графу и маркизу д’Анкру самим заключить соглашение, на что маркиз де Кёвр ответил, что было неумно подставлять Графа, возвращаясь к делу, которое уже принесло ему столько неприятностей, но если бы маркиз д’Анкр и его жена могли забыть дурные услуги, оказанные ему министрами, восстановить его положение при Королеве и убедить ее согласиться с таким предложением, он вновь стал бы таким, каким был прежде.

Маркиз д’Анкр, не чувствуя в себе достаточных сил, чтобы добиться согласия на это Королевы, поменял тактику и дал понять Господину Графу, что добьется всего при условии, что союз между ним и Господином Принцем не будет столь тесным. Это прозвучало не слишком тонко, и Господин Граф не без основания подумал, что их с Принцем мечтают разлучить.

Того же попробовали добиться, действуя со стороны Принца, г-н Винье и другие; но все это привело к обратному результату, ибо их союз укрепился, и они воспользовались случаем, чтобы ускорить свой отъезд: один отправился в Валери, а другой – в Дрё.

Утомленная новыми претензиями, которые что ни день рождались у ее окружения, Королева решила обнародовать браки между французским и испанским королевскими домами, которых с начала регентства страстно желала. Поставив этот вопрос на обсуждение всей знати, она получила такое многообразие суждений, которое обычно имеет подоплекой человеческие страсти. Большинство считали это необходимым, некоторые пытались отвлечь ее от этого дела; но, поразмыслив над причинами, она поняла, что частный интерес заставляет немногих порицать то, чего большинство желает во имя общественной пользы, и, опираясь на мнение совета, приступила к осуществлению своих планов.

Для этого она не раз направляла посланцев разузнать о настроениях Папы, Императора, английского короля и остальных союзников Франции. После всеобщего одобрения она заключила двойной свадебный контракт, отдав свою дочь и приняв в свою семью дочь испанского короля.

И вот настало время возвестить об этом: был назначен день – 25 марта. Господин Принц и граф Суассонский удалились, не пожелав присутствовать на церемонии.

Герцог дю Мэн не поленился в день свадьбы разыскать посла Испании и привезти его в Лувр, где канцлер торжественно огласил волю Их Величеств, посол подтвердил согласие и волю своего короля. Затем, приблизившись к Королеве, посол говорил с ней, стоя на коленях, согласно обычаю испанцев, когда те разговаривают с монархами.

Всеобщее ликование по поводу этого события вылилось в великолепные празднества: ночью стало светло как днем, улицы превратились в амфитеатры.

Однако за всеми этими публичными увеселениями не забыли об удалившихся принцах: в обычаях времени было постараться задобрить недовольных, кроме того, маркиз д’Анкр не мог смириться с тем, что дом Гизов и герцог д’Эпернон считали себя тогда настолько незаменимыми, что лелеяли надежду извлечь большие выгоды из этого удаления; к тому же министры не верили, что эти браки могут успешно осуществиться без отсутствующих принцев крови.

К Господину Графу направили г-на д’Алигри, интенданта его дома, с выгодными предложениями, чтобы попытаться его вернуть; но тот отослал его обратно, запретив впредь вмешиваться в подобные дела.

Тем временем маркиз де Кёвр, который начал, как мы уже сказали, переговоры с Доле с целью примирения Господина Графа и маркиза д’Анкра, предложил передать ему губернаторство Кийбёфа в Нормандии. Маркиз д’Анкр постарался уговорить Королеву дать на это согласие; он заперся с ней в ее кабинете, чтобы просить об этом; она без обиняков отказала ему, понимая, что это удовлетворило бы его лишь на три месяца, а затем разожгло новые аппетиты.

Герцог Буйонский и его приверженцы пытались убедить ее в том, что во времена регентства ей надлежит обязать принцев в такой степени, чтобы, когда ее регентство окончится, у нее было много сильных и преданных слуг, ведь может прийти день, когда Король забудет ее заслуги и обнаружит нечто предосудительное в ее поведении, – словом, что стоит нынче принять меры предосторожности, дабы предупредить беду.

Но эти доводы не возымели на нее никакого действия, ведь министры тоже не сидели сложа руки.

Однако маркиз д’Анкр не терял уверенности и надеялся, что в конечном счете его влияние на Королеву окажется решающим. Он высказал готовность отправиться на переговоры с принцами от имени Их Величеств: передать Господину Графу, что Ее Величество хорошо отнеслась к его предложению по поводу губернаторства, что он надеялся на осуществление его плана, хотя и не смог добиться ничего более конкретного.

Министры, опасавшиеся, как бы помимо открытых переговоров он не договорился о чем-то еще, выразили пожелание, чтобы маркиза в этой поездке сопровождал кто-нибудь из них. Была предложена кандидатура Вильруа. С большим трудом удалось склонить к этому Господина Графа, который до того и слышать не хотел о каком-либо примирении с министрами и желал иметь дело лишь с маркизом д’Анкром.

Поездка принесла определенные результаты: Принц и Граф благодаря этому посредничеству вернулись, хотя маркиз д’Анкр и г-н де Вильруа хорошо, но по-разному поработали в ходе этой миссии. Без ведома г-на Вильруа было решено с принцами, что тот из них, кто окажется в фаворе, не забудет о том, что можно сделать для уменьшения власти министров и усиления власти принцев, в чем они столько раз клялись друг другу.

Первым делом, которое возникло после их возвращения, было дело о двух брачных контрактах. Кое-кто посоветовал Господину Графу не давать на них своего согласия и помешать Принцу таким образом дать согласие, до тех пор пока он не получит Кийбёфа, на что ему подали определенную надежду. Он выказывал склонность поступить именно так, но этого не случилось из-за внимания, которым его окружили по прибытии, из-за совета, данного ему в связи с этим маршалом де Ледигьером, который еще не потерял надежды стать герцогом и пэром.

Согласие на брачные союзы означало обмен именитыми посольствами: герцог де Пастран прибыл во Францию, герцог дю Мэн отправился в Испанию, контракты торжественно подписаны и скреплены обеими сторонами; чтобы потрафить Франции, король Испании приказал отмечать в Испании праздник великого святого, имя которого носил наш Король.

В то время во Франции разгорелся большой скандал между священнослужителями и парламентом по поводу книги «De ecclesiastica et politica potestate», которую Ришер, старшина факультета теологии, велел издать, не указав своего имени: в ней он очень дурно отзывался о всемогуществе Папы в Церкви. Многие были оскорблены. Сам автор был известным спорщиком; факультет был готов собраться для обсуждения этого вопроса; парламент остановил его своим постановлением от первого февраля, приказав автору доставить все экземпляры в канцелярию, а факультету – отложить все обсуждения до тех пор, когда трибунал будет осведомлен о достоинствах и недостатках книги. Кардинал дю Перрон, архиепископ Санса и его епископы-суфраганы⁹⁴, собравшись на Провинциальную ассамблею, сделали то, что парламент помешал сделать факультету теологии: 13 марта осудили автора и его книгу как содержащую ошибочные да к тому же раскольнические и еретические тезисы, пусть и не затрагивающие права Короля и королевской власти, права и свободы галликанской Церкви.

Ришер дошел до того, что обвинил их в превышении полномочий, заявив, что епископы собрались без разрешения Короля и парламента, не пригласив и не выслушав его, подрывая авторитет трибунала, который, запретив обсуждение этой темы в Сорбонне, связал по рукам и ногам всех остальных. Словом, по его мнению, цензура была общей и расплывчатой, без оценки и выделения каких-то особых положений.

После того как его протест был официально отклонен, он обратился в суд; но парламент, более религиозно настроенный, чем он, и не считавший, что должно вмешиваться в это дело, не удовлетворил его просьбу, несмотря на его настойчивость. Факультет хотел лишить его должности старшины, не желая терпеть на столь важном посту человека со столь дурной репутацией.

Для обсуждения этого вопроса факультет собрался первого июня; но Ришер заявил официальный протест; убедившись же, что с ним не считаются, пригласил двух нотариусов и засвидетельствовал свой протест.

Так проходило это заседание, а 3 июля суд направил Вуазена запретить докторам богословия обсуждать это дело. После того как об этом доложили Их Величествам, канцлер, не отличавшийся быстротой решений, долго колебался, прежде чем остановиться на каком-то конкретном решении, а первого августа послал в заседание от имени Короля такой же запрет, который им уже был дан от имени суда; на следующем заседании первого сентября ими были получены королевские грамоты, предписывавшие приступить к избранию нового старшины факультета.

Ришер неоднократно протестовал, но все напрасно, избрали доктора Фильсака, кюре прихода Сен-Жан-ан-Грев, и чтобы не попадать более в подобные ситуации, факультет распорядился, чтобы в дальнейшем старшина оставался в должности не более двух лет, к тому же к концу первого года ему полагалось отныне обращаться к факультету с вопросом, согласен ли тот с его кандидатурой еще на год.

Вскоре после этого Ришеру было отказано в пребенде⁹⁵ при кафедральном соборе Парижа, которое полагалось ему по праву старшинства, с доходом, равным месячной оплате ученых-теологов: сочли, что он недостоин принадлежать к их блестящей плеяде.

Господин Граф продолжал бороться за Кийбёф; Королева всячески тянула с ответом, стараясь отложить решение его просьбы, а затем и вовсе не допускать, чтобы ее с этим торопили; но когда она убедилась, что это ни к чему не приводит и что стремление его настолько сильно, что отвратить его от идеи губернаторства могло лишь полное понимание того, что он ничего не добьется, она открыто отказала ему, что вызвало небывалое недовольство Принца и Графа.

Дом Гизов и г-н д’Эпернон тоже были недовольны, убедившись в том, что находятся, мягко говоря, в немилости: г-ну де Вандому, одному из их сторонников, с ведома Королевы не было разрешено стать губернатором Бретани – это было поручено маршалу де Бриссаку, что касается самого господина де Вандома, ему было приказано удалиться в Ане.

Исходя из неудовлетворенности обеих сторон, считая, что доверие Королевы к министрам и их единство представляли собой непреодолимое препятствие для тех выгод, которые они надеялись извлечь для себя от Государства, Принц и Граф вместе с маркизом д’Анкром решились испробовать самые крайние меры, способные смести эти препятствия, – именно об этом сговорились Буйон с Ледигьером: первый постарался убедить Графа расправиться с канцлером, второй обязался перед ними, в случае необходимости, привести к вратам Парижа десять тысяч пехотинцев и пять тысяч всадников.

Графу понадобилось время, чтобы съездить в Нормандию; но раньше, чем вернуться, он по совету маркиза де Кёвра, состоявшего в том, чтобы не выполнять хладнокровно того, что он задумал в минуту страсти и гнева, изменил свое решение.

Во время поездки в Нормандию маршал де Фервак, бывший губернатором Кийбёфа, укрепил гарнизон большим количеством солдат. Это оскорбило Господина Графа, он направил курьера к Королеве, чтобы выяснить, не делалось ли все это по ее приказу; Королева, без ведома которой это происходило, приказала маршалу де Ферваку явиться к Королю, ослабить охрану гарнизона Кийбёфа и разместить там несколько рот швейцарцев, в ожидании пока Граф не вернется ко двору.

Граф этим не удовольствовался; он утверждал, что считал делом своей чести, став губернатором, самому производить смену гарнизона.

Де Роан, который находился в Сен-Жан-д’Анжели и до которого дошел слух о происходящем, предложил ему свои услуги и то доверие, которым он пользовался среди гугенотов, – вся лига дома Гизов, за исключением г-на д’Эпернона, воспользовалась произошедшим, чтобы заполучить Графа на свою сторону.

Но инцидент был немедля погашен; Графу предоставили все, о чем он просил, но под обещание, данное Их Величествам: через два часа после того, как он разместит гарнизон в Кийбёфе, он оттуда удалится, а в качестве гарантии рядом с Их Величествами останется маркиз де Кёвр.

Это длительное пребывание Господина Графа в Нормандии сильно докучало маркизу д’Анкру, который настолько был одержим желанием погубить канцлера, о чем они сговорились с Графом, что ему казалось – нет более важного дела. Его нетерпеливость еще усилилась в связи с тем, что в это время раскрылся один весьма необычный заговор.

Герцог де Бельгард настолько ревниво относился к тому, что маршал и его супруга были привечены Королевой, и так страстно желал занять их место, что, не сумев обычными средствами достичь своих целей, он прибег к дьявольским. Некий Муассе, ранее простой портной, а теперь богач, человек весьма необузданного нрава, предложил ему предоставить в его распоряжение своих подручных, которые с помощью волшебного зеркала показали бы ему, до чего дошло королевское расположение к маршалу и его супруге, и дали бы ему способ добиться того же. Герцог согласился на это предложение.

Даже малый запас в мире верности вкупе с Божьей милостью, часто не позволяющей раскрыть подобные злоумышления, дабы отвратить от них людей с помощью страха перед вечными страданиями, от которых способна охранить лишь любовь ко Всевышнему, привели к тому, что маршал и его супруга узнали о том, что затевалось против них и их покровительницы.

Они дали знать обо всем этом Королеве; что касается канцлера, который обычно не доводил дела до конца, он явно затягивал решение этого дела. Д’Анкр с женой сделали так, что Королева выразила ему свое недовольство медлительностью и нерешительностью.

Для того чтобы ускорить расследование, которому он предавался с тем большим рвением, что был неизменно, даже до регентства Королевы, врагом герцога де Бельгарда, он послал специального курьера к г-ну дю Мэну, который, возвращаясь после своего посольства, находился тогда на границе с Испанией, чтобы тот помог ему разгромить их общего врага.

В парламенте возбуждается дело против Муассе; за его осуждением следует гибель герцога де Бельгарда, который тем более ощущал тяжкие последствия этого дела, что боялся, как бы под этим предлогом не навредили и большому имуществу Муассе, а его самого не лишили Бургундии и должности обер-шталмейстера.

Поскольку он пускал в ход все, что могло защитить его в парламенте, он без устали искал помощи при дворе, чтобы оправдаться, считая свой проступок не более чем выходкой, но маршал и его супруга, несмотря на все усилия герцогов де Гиза и д’Эпернона, так и не пожелали приостановить судебное разбирательство. Дошло до того, что, отдавая себе отчет, что суд, как и все королевство, завидовал тому влиянию, которое они имели на Королеву, и потому, чтобы досадить им, был склонен оправдать их противника под тем предлогом, что д’Анкрам не давали покоя богатство Муассе и положение герцога де Бельгарда, они прибегли к помощи Королевы, умоляя ее замять это дело. Досье было изъято из канцелярии и сожжено.

Господин Граф, вернувшись ко двору, не пожелал исполнить обещанного в отношении канцлера, но продолжил его преследование за дела, связанные с губернаторством в Кийбёфе. Министры решили уговорить Королеву дать ему удовлетворение; г-н де Вильруа договорился до того, что готов на документе, заверяющем это намерение, в случае необходимости поставить свою подпись. Дом Гизов пытался по-хорошему договориться с Графом, маркиз д’Анкр держался холодно, ему хотелось, чтобы до этого разделались с министрами; но смерть Графа поставила предел всем этим замыслам и его надеждам. Господин Граф отправился в Бланди, решив побыть там несколько дней, но заболел краснухой, от которой и скончался на одиннадцатый день – первого ноября.

Признавая потерю, которую понесла Франция в лице Господина Графа, Королева была огорчена и свидетельствовала свое почитание как к нему, так и к имени, которое он носил, сохранив за его сыном должность королевского обергофмейстера и одно из двух его губернаторств – Дофинэ.

Что касается второго губернаторства, над Нормандией, то, желая сохранить его для себя, она все же отказала в нем его сыну, а затем и принцу Конде, которого вознаградила губернаторством в Оверни, бывшей до того под началом г-на д’Ангулема, посаженного в Бастилию.

Я не могу не упомянуть здесь о том, что некий португальский монах-францисканец, который тогда с большим успехом проповедовал в Париже и утверждал, что является крупным астрологом, предсказал ей смерть Графа за шесть месяцев до его кончины.

После смерти Господина Графа маркиз д’Анкр, ненавидевший министров и желавший усилить свои позиции, решил заручиться поддержкой Принца и сблизиться с ним и его сторонниками. С этой целью он замыслил браки г-на дю Мэна с м-ль д’Эльбёф и г-на д’Эльбёфа с дочерью маркиза⁹⁶, вследствие чего губернаторство над Бургундией перешло бы от г-на де Бельгарда к г-ну дю Мэну. Г-н де Бельгард, догадавшись, что именно затеяли против него, с полпути возвращается в Дижон, обиженный более всего на барона де Люза: после смерти Графа маркиз де Кёвр объединился с маркизом д’Анкром, а барон де Люз принял участие в интригах маркиза д’Анкра и Господина Принца.

И потому г-н де Бельгард приписал барону дурной совет, данный ему во вред.

Дом Гизов присоединился к этому недоброму делу как из привязанности к г-ну де Бельгарду, так и из неудовольствия тем, что барон де Люз, который принадлежал к их числу и знал все их секреты, приобрел доверие противоположной стороны: их ненависть дорого обошлась ему, в чем мы убедимся год спустя.

Вот что произошло в этом году при дворе. Королева, несмотря на огорчения, все же счастливо выбралась из сложной ситуации благодаря доверию, которым пользовалась в совете министров. Однако ей не менее трудно пришлось в делах, которые случились вне двора в провинциях.

Ватан, знатная особа, снова сделавшийся гугенотом и считавший, что, хотя никакое преступление недопустимо во время малолетства Короля, однако, будучи совершенным, останется безнаказанным, был взбудоражен слухами о происходящих при дворе проявлениях недовольства, а также теми изменениями, которые, как он надеялся, должны были последовать за ассамблеей гугенотов, которая тогда проходила, и до такой степени потерял самообладание после того, как отказался от Бога, что в глубине Солони, в 25 лье от Парижа, где находилась вся его недвижимость, начал укреплять свой дом, надеясь, что его примеру последуют его собратья, которые придут ему на выручку. Но он и опомниться не успел, как был окружен в своем поместье, схвачен и казнен 2 января; его поступок, расцененный как подготовка к мятежу, был пресечен. Буря, которая, казалось, нам угрожала, была остановлена, и можно с уверенностью сказать, что его смерть послужила ко благу общества, его собственному благу и благу его близких, поскольку, умирая, он вернулся в лоно Церкви, а его близкие стали полными его наследниками по указу Королевы.

Ее Величеству было гораздо труднее справиться с мятежом, к которому подстрекал герцог де Роан в Сен-Жанд’Анжели и в который он попытался втянуть всю партию гугенотов, и с ассамблеей, которая состоялась вслед за тем в Ла-Рошели, на которую не было получено высочайшего разрешения.

После завершения Сомюрской ассамблеи все ее участники отправились в свои города и веси, дабы разнести яд; герцог де Роан направился с этой целью в Сен-Жанд’Анжели – крепость, губернатором которой он стал после смерти г-на де Сент-Мема, но, не желая, чтобы де Роан там оставался, покойный Король поставил в городе в качестве своего наместника отставного кавалериста по имени Дезажо, а после его смерти передал наместничество г-ну де Брассаку, который и распоряжался им до прибытия г-на де Роана.

Королева-мать, не верившая в благонадежность герцога де Роана и убежденная в преданности г-на де Брассака, приказала, чтобы тот тщательно оберегал крепость от герцога, не желая дойти до крайних мер из опаски, как бы это не взбудоражило всю Францию и не послужило предлогом для тех, кто был готов устроить заваруху.

Противостояние длилось восемь месяцев: г-на де Брассака было трудно одолеть, не добившись этого, де Роан испробовал другой путь: при помощи своих друзей-придворных примирился с Королевой и обещал повидаться с ней, лишь бы де Брассак также поехал в Париж; согласие было достигнуто, оба были вызваны и вместе отправились в Париж.

Две недели спустя г-н Роан, сославшись на якобы захворавшего брата, попросил у Королевы разрешение навестить его и уехал, направляясь в Бретань, где находился его брат, а оттуда в Сен-Жан-д’Анжели, и там на глазах удивленных жителей изгнал старшего по гарнизону по имени Гратлу, уроженца города, верного служаку Короля; после чего выслал командира роты г-на де Брассака, который был очень пожилым человеком, присланным еще покойным Королем, и кое-кого еще. Как только весть об этом достигла двора, был собран совет во главе с маршалами де Ледигьером и Буйонским, и принялись обсуждать, следовало ли послать обратно г-на де Брассака, чтобы попытаться выгнать де Роана, пока это еще не составляло труда. Однако верх взяла робость, царившая в совете, порешили выслушать тех, кто был в Ла-Рошели, и самого г-на де Роана. Это означало, что следует ждать примирения сторон и вознаграждения г-на де Брассака.

В то время как раз случилась смерть губернатора Шательро, Королева решила отдать Шательро в руки того, кого укажет де Роан, что и было исполнено.

Ассамблея в Ла-Рошели была предусмотрена задолго до этих событий, поскольку Их Величества заверили, что мятежники и недовольные на Сомюрской ассамблее хотели якобы провести ее без разрешения Королевы. Ле Кудрэ, советник Парижского парламента, у которого была привычка ездить в Ла-Рошель по своим частным делам, был направлен туда в качестве судебного интенданта с поручением следить за происходящим и помешать тому, чтобы ассамблея состоялась, а также давать советы Их Величествам относительно того, что необходимо предпринять в том или ином случае.

У народа было свое представление об этом, но основанное отнюдь не на истине, которая никогда не бывает простой и незамутненной, а, как правило, обрастает выдумками находящихся в зависимости от тех, кто их распространяет. Прошел слух, что Ле Кудрэ послан, чтобы приглядывать за полицией, что прежде входило в привилегии города, и чтобы оторвать Ла-Рошель от союза с собратьями, а также будто он выпросил это поручение у Их Величеств, дав им понять, что ларошельцы не являются верными служителями Короля.

В результате начинается смута, жители берутся за оружие; испуганный Ле Кудрэ просит у мэра охрану. Жителям только того и надо: его страх придает им уверенность; не успевает он покинуть город, как они собирают ассамблею.

Узнав об этом, Королева, опасавшаяся смуты, подавить которую у нее не хватает духа, призывает Ле Руврэ и Милетьера, рядовых депутатов-гугенотов из свиты Их Величеств, разъясняет им суть происходящего, выслушивает их жалобы, обещает им кое-что из того, о чем они просят, и приказывает Ле Руврэ немедленно отправиться в Ла-Рошель с ее распоряжением распустить ассамблею, обещая забыть все, что произошло, остановить все преследования, которые могли быть возбуждены против мятежников. И вручает ему декларацию, подтверждающую эдикт о замирении и забвении всех незаконных действий.

В то же время гроза обрушилась на иезуитов за книгу, сочиненную неким Беканусом и озаглавленную «Спор в Англии о власти Короля и Папы»⁹⁷.

Эта книга появилась во Франции в ноябре и была осуждена богословами на собрании первого декабря в том, что в ней предлагается рассматривать убийство королей и принцев крови как достойный славы поступок. Они сочли своим долгом запретить эту книгу и обратились к кардиналу де Бонзи, чтобы тот добился разрешения на это Королевы; при этом ей внушили уместность ее обращения по этому поводу к Его Святейшеству: ведь если он также пожелает запретить книгу, авторитет Королевы в христианском мире необыкновенно возрастет. Ее Величество выразила пожелание, чтобы Папа со своей стороны отложил этот запрет на некоторое время, которого ей хватило бы, чтобы сообщить свою волю по этому поводу.

Венецианцы также с начала года подтвердили все свои декреты, так что со всех сторон получили выражения сочувствия.

Повествование об этом годе мы завершим рассказом о четырех заметных событиях.

Император Рудольф, утомленный не столько годами, сколько огорчением, вызванным тем, что брат лишил его части земель, а окружение презирало, угас на шестьдесят первом году жизни; незадолго до этого сдохли лев и два орла, которых он заботливо содержал, что послужило предзнаменованием его собственной кончины.

Его брат Матиас, имя которого он во время своей болезни постоянно упоминал, словно умоляя его о чем-то или желая обвинить в своей смерти, стал его преемником и возглавил Империю; но ему не пришлось наслаждаться тем, о чем он страстно мечтал, нарушая законы братской любви.

Густав, новый король Швеции, который в прошлом унаследовал корону своего отца, скончавшегося от горя, вызванного неудачами в войне против датской короны, ловкостью и отвагой так убедительно склонил фортуну на свою сторону, что заставил короля Дании искать мира, на который тот согласился, намереваясь повернуть армии против Польши и Московии.

В Италии 22 декабря умер герцог Мантуи Франсуа, оставив беременную жену, дочь герцога Савойского, воспользовавшегося этим, чтобы развязать войну, в которую французский Король окажется вовлеченным: во-первых, выступив против неоправданной агрессии герцога и, во-вторых, опасаясь, как бы Испания не захватила его земли и не раздвинула свои границы.

Король Англии, чтобы затянуть новым узлом свой альянс с принцами-протестантами Германии, предпочел союз с Фредериком, графом Пфальцским, будущим курфюрстом, союзу с коронованными особами и обещал ему свою единственную дочь. Граф прибывает в Англию в ноябре, происходит помолвка, но торжества омрачены смертью принца Уэльского, случившейся в декабре: это был благородный и многообещающий принц, его смерть была предвестницей бед, которые эта свадьба принесла Англии.

1613

После того как скончался граф Суассонский, Принц остался в одиночестве и не опасался более того, что его власть может быть поделена или оспорена, как это было прежде, когда Граф мог составить ему оппозицию. Для Франции эта смерть была скорее благом, ведь теперь и запросы Принца, казалось, должны были бы стать умереннее, но опыт показал обратное – он счел, что, оставшись один, может претендовать на большее.

Он не сразу обнаружил свои аппетиты, а выждал случай, который ему предоставили враждебность министров и трусость канцлера Де Сийери, лишившего Королеву возможности воспользоваться смертью барона де Люза, некстати убитого 5 января шевалье де Гизом, которого подтолкнула к этому преступлению безнаказанность, с коей он покушался годом раньше на жизнь маркиза де Кёвра.

Барон де Люз случайно очутился в Сен-Клу, когда тяжко заболел герцог д’Эпернон, у которого состоялось сборище, где обсуждался план насильственной смены правительства.

Герцог де Гиз и те, кто был там, увидев вскоре, что он стал своим у Королевы, заподозрили, что он предал их либо мог это сделать. Подстроив его ссору с шевалье де Гизом, добились того, что тот убил его под предлогом смерти отца де Гиза, чем де Люз иногда похвалялся. Никогда еще не было пролито столько слез, сколько пролила на этот раз Королева.

Люди, не связанные с домом Гизов, решили воспользоваться этим случаем, чтобы ожесточить ее против Гизов; по этому поводу были сделаны разные предложения. Доле дошел, например, до того, что предложил использовать швейцарцев, чтобы отомстить за эту утрату герцогам де Гизу и д’Эпернону, когда те появятся в зале королевской гвардии.

Самыми мудрыми эта идея была отклонена, Королева задумала предать суду шевалье де Гиза. Она бы так и поступила, если бы канцлер, который боялся всего, не использовал всевозможные отсрочки, чтобы оттянуть выполнение данного ему поручения.

Слабость канцлера послужила причиной того, что Ее Величество в пылу гнева, и немалого – как по причине ее страха перед кровью, так и потому, что барон де Люз был убит лишь из подозрения, что верой и правдой служил ей, – пришла к заключению, что отсрочка, предоставленная ей, – на благо. Одним из советов, данных ей покойным Королем, был тот, что ни в коем случае нельзя поддаваться чувствам, как бы ни были они справедливы и достойны. И она простила то, что ни за что не простила бы при других обстоятельствах. Шевалье де Гиз напал на барона де Люза со шпагой в руке, а барон был стар и дряхл, кроме того, был застигнут врасплох, собираясь выйти из кареты. Он не успел даже вынуть из ножен небольшую шпагу, висевшую у него на поясе. Помимо того, что у шевалье была боевая шпага, он был молод и силен и сознательно искал встречи с бароном де Люзом, с ним еще были два дворянина, которые лишь наблюдали за боем, завершившимся так быстро, что многие из присутствовавших и не заметили, что барон де Люз не успел вытащить шпагу из ножен. Королева была настолько раздосадована на канцлера за то, что тот был свидетелем, как неудачно она действовала в этом случае, что у нее зародилась мысль избавиться от него и доверить государственную печать и министерство юстиции человеку, который их хранил бы с большим благородством. Она тайно пригласила в Лувр Принца, г-на де Буйона, маркиза д’Анкра и Доле. План был поставлен на обсуждение, и все признали его недурным; Принцу было поручено отправиться к канцлеру и потребовать печати, а также приказать ему от имени Их Величеств удалиться от двора.

Кроме того, порешили, что Королева, под предлогом поездки на обед к Заме, проедет мимо Бастилии и войдет в Арсенал, где прикажет арестовать г-на д’Эпернона, который вернулся в Париж несколько дней назад. Это принятое наспех решение подлежало немедленному исполнению; однако маркиз д’Анкр погубил все дело. Он не желал изгонять канцлера, пока не найдет ему замены – преданного ему самому человека; его жена предлагала ему г-на де Руасси. Он не был против него, но Доле разубеждал его, как и ненавидевший его г-н де Бюльон, которому вспоминалось, что некогда тот уже брался конфисковать его земли в Лимузене.

Поскольку маршал и его жена не сумели предложить свою кандидатуру, Королева изменила решение; все стало известно из-за неосторожности сторонников Принца и маркиза д’Анкра. Принц, мечтавший о неоправданно широкой власти в Государстве, потребовал для себя губернаторства в Бордо и Шато-Тромпет.

Маркиз д’Анкр и его жена, имевшие на него влияние, взялись помочь ему в этом: они поддержали его претензии и приложили все усилия, чтобы убедить Их Величества, но ничего не смогли добиться силой своих аргументов. Их труды не только пропали даром, но и навредили им самим, ибо министры, утратившие было авторитет в глазах Королевы – она стала многое решать без их ведома, с Принцем, ставя их впоследствии в известность, – воспользовались случаем, чтобы вернуть ее расположение. Умолив ее дать им частную аудиенцию под тем предлогом, что должны сообщить ей нечто важное, они явились к ней. Совтеру было приказано никого не впускать. Однако маркиз д’Анкр и его супруга, у которых были шпионы, доносившие им обо всем, чем Королева занималась, были немедленно поставлены в известность о ее секретном разговоре с министрами. Маркиз тотчас поднялся в кабинет Королевы и постучал в дверь; Совтер доложил об этом Королеве и снова получил приказ никого не допускать.

Министры изложили Королеве свои мнения о попытках, предпринимаемых маркизом д’Анкром с целью склонить Королеву в пользу Принца, обвинили его и его жену во многих прегрешениях, наносящих ущерб ее авторитету, и показали ей возможные последствия того, что первый принц крови получит место в ее правительстве и в придачу такой важный город, как Бордо, расположенный в самом центре религиозных распрей.

Им нетрудно было убедить Королеву, которой покойный Король много рассказывал о том, что произошло во времена его молодости: если бы, воюя против Генриха III, он заполучил Шато-Тромпет, то велел бы именовать себя герцогом Гиеньским.

Когда они удалились и маркиз захотел поговорить с Королевой, она высказала ему свое недовольство, да так, что несколько дней спустя, видя, что он продолжает давить на нее в этом деле, она пришла в такой гнев, что он больше не осмелился поднимать эту тему.

Принцы, верившие в его всемогущество при Королеве, набросились на него за эту неудачу и приписали ее его нежеланию добиться своего. Его жена, опасаясь, как бы ему не причинили вреда, если Королева не пойдет навстречу их желаниям, также попыталась говорить с ней, но с еще меньшим успехом, чем муж; в конце концов Королеву взяло такое отвращение к этой парочке, что было достаточно малости, чтобы они навсегда утратили ее расположение.

Маршальша несколько дней не осмеливалась зайти к Королеве. А ее муж, отчаявшись и не зная, как восстановить взаимопонимание с Принцем и как ему втолковать, что не он виноват, предложил ему свое собственное губернаторство: если он желает, он отдает ему и его фавориту де Рошфору город Перонн.

Тем временем сын барона де Люза, искренне оплакивая смерть своего отца, вызвал шевалье де Гиза на дуэль. Дуэль была назначена у Сент-Антуанских ворот в присутствии секундантов; драться предстояло верхом на конях. Что могло быть более справедливым, чем желание молодого барона отомстить за своего отца? Но Господь рассудил иначе: он проиграл в этом поединке – в назидание другим, чтобы никому было не повадно таким способом удовлетворять месть, ибо суд – прерогатива государственной власти.

Королева, опечаленная еще и этой потерей, пример которой мог бы стать заразительным для других, запретила дуэли под угрозой самого сурового наказания, дабы пресечь на корню это поветрие.

Поскольку после смерти барона де Люза два королевских наместничества в Бургундии оказались вакантными, г-н дю Мэн попросил одно из них для виконта де Тавана, а другое – для барона де Тьянжа; но так как Принц и его сподвижник были в плохих отношениях с Королевой, г-н дю Мэн получил отказ; чтобы продемонстрировать изменения при дворе, г-н де Бельгард, недавно снова осыпанный милостями, получил их для двух своих друзей.

Г-н дю Мэн, не отличавшийся терпением, был сильно задет, не в силах поверить, что немилость, в которую впал маркиз д’Анкр, была на самом деле таковой; он подозревал, что там крылось некое притворство, и потому был с маркизом достаточно холоден; так что, когда маркиз пожелал через маркиза де Кёвра ускорить дело о двух свадьбах, о котором мы рассказывали выше и которые барон де Люз взялся устроить между герцогом дю Мэном и м-ль д’Эльбёф, г-ном д’Эльбёфом и своей дочерью, г-н дю Мэн ответил, что у него никогда не было намерения жениться, а если барон де Люз утверждал иное, то он его обманул.

Господин Принц, видя, что ему не удается получить Шато-Тромпет, принял предложение, сделанное ему маркизом д’Анкром, – отдать ему Перонн и спросил, каков результат. Маркиз, уже не имевший доступа к Королеве, упросил жену добиться этого для него; но та сама впала в такую немилость, что почти не осмеливалась заговаривать с Королевой, не дававшей ей более возможности оставаться с ней наедине. В те часы, когда Королева после ужина находилась в большом кабинете и можно было приблизиться к ней, она удалялась в свой малый кабинет и повелевала закрыть дверь; когда маршальша попыталась воспользоваться временем подготовки ко сну Королевы, принцесса де Конти упрямо оставалась подле Ее Величества, и вновь ничего не выходило. Опасение, что Принцы навредят ее мужу, все же заставило маршальшу решиться на разговор с Королевой.

Но этот разговор остался без последствий. Она не стала настаивать на своей просьбе, так как Пленвиль, дворянин из Пикардии, который был доверенным лицом ее мужа и ее самой и сожалел о том, что они решили расстаться с Перонном, и еще больше о том, что город перейдет Принцу, объяснил ей, как им будет не хватать Перонна, рядом с которым располагались владения маркиза д’Анкра, да и их доходы могли уменьшиться наполовину. Скупая маршальша предпочла свою собственную выгоду всем доводам мужа и пожелала оставить Перонн.

В то время как продолжались попытки передать ШатоТромпет и Перонн Господину Принцу, маршал д’Анкр повсюду хвастался тем, что сказал Королеве, будто он ее человек и она может располагать им, но что он не поддерживает ее в страстном желании распрощаться со своими друзьями, то бишь Принцем и г-дами дю Мэном, де Невером, де Лонгвилем, де Буйоном, которых он называл ее верными слугами, а также о том, что дружба его с ними основывалась лишь на служебных обязанностях и он считал партию Принца самой законной из всех. Он дошел до того, что осмелился назвать ее одному лицу, приближенному к Королеве, неблагодарной и легкомысленной.

Все это передали Королеве, что не особенно настроило ее против него; между прочим, ей донесли, что он хотел подыскать местечко и для гугенота де Буйона, что шло вразрез с королевскими интересами.

Времена были настолько злосчастными, что такие люди были самыми ловкими и самыми изобретательными по части интриг, а интриги их были таковы, что министры были более озабочены тем, как упрочить собственное положение, чем тем, что необходимо государству.

Видя, что маршалу д’Анкру никак не добиться удовлетворения своих просьб, герцог Буйонский додумался до хитрости, достойной его ума. Он пригласил к себе г-на де Бюльона с тем якобы, чтобы предупредить его как друга господ государственных министров, что Королева намерена вознаградить Принца, отдав ему Перонн, но что она предпочитает сделать это с их одобрения: вот он и желает предупредить их, чтобы они, такие опытные светские люди, опередили ее желания.

Узнав об этом, Королева мгновенно сообразила, что принцы хотят воспользоваться расколом, который, как им казалось, существовал между нею и ее министрами, и призналась в связи с этим г-ну де Бюльону, что и впрямь испытывает большое отвращение к слабости, которую канцлер проявил в деле барона де Люза, что сговор между остальными министрами и канцлером очень ей не по душе, но что она желает сговориться с ними, дабы помешать знатным господам, чьи интересы противоречат ее собственным интересам и интересам ее детей, дойти до нетерпимой наглости. Ее Величество настолько была озабочена тем, о чем она поведала Бюльону, что под предлогом поездки в свой дворец, который возводился в пригороде Сен-Жермен⁹⁸, велела передать приказ президенту Жанену прибыть туда же. С ним она говорила в том же духе, наказав ему передать это его сообщникам.

Эти ее разговоры еще не закончились, когда министры посоветовали ей предложить Принцу, дабы лишить его предлога для недовольства, крупные суммы на приобретение земель; они считали, что следовало выиграть время с помощью денег, а не ослаблять государство спорами из-за городов, что могло привести к тяжелым последствиям.

Щедроты Королевы не произвели большого впечатления на Господина Принца; Шато-Тромпет и Перонн слишком засели у него в голове, как и в голове герцога Буйонского, чтобы они не попытались придумать что-нибудь еще. Маркиз д’Анкр подсказал им, что лучше сделать; понимая, что доверие Королевы к нему подорвано, и не зная, как поправить положение, он посоветовал им выразить открыто свое недовольство и удалиться от двора: в этом, по его мнению, не было ничего опасного. Было ясно, что де Гиз и д’Эпернон так нагло поведут себя при Королеве, что заставят ее снова призвать их к себе, как это уже случилось однажды, когда она призвала Принца и Графа.

Герцог Буйонский, рассудив, что это скорее в интересах маршала, чем в интересах де Гиза и д’Эпернона, с самого начала отнесся к этому с недоверием. Он понимал, что удаление от двора стольких принцев и дворян было делом не пустячным и что прежде, чем на это решиться, им надобно крепко подумать. С одной стороны, было опасно зайти слишком далеко в противостоянии власти и Их Величествам, с другой – следовало опасаться, что малейшие проступки со стороны удалившихся будут представлены оставшимися Королеве как немалые и даже одиозные преступления, чтобы полностью уничтожить их в ее глазах.

Но в конце концов они все на это решились, после того как герцог Буйонский повидался с маркизом д’Анкром и договорился с ним от имени всех, что тот будет наблюдать за настроениями Королевы, давать им советы относительно того, что им предстоит сделать для их общего блага, что они также будут доверять ему, что они не станут затевать в провинциях смуты и будут вести себя подобающим образом, не давая серьезного повода жаловаться на них.

Принц отправился в Берри, герцог Неверский – в Италию, сопровождая м-ль дю Мэн к ее будущему супругу; г-н дю Мэн – во Флоренцию со своей сестрой, которая направлялась туда, чтобы навестить свои владения; герцог Буйонский выехал в Седан.

Роскошь в те времена была велика по той причине, что королевские деньги вовсю текли к знати, согласно симпатиям Королевы, так что все это было весьма далеко от умеренности времен покойного Короля; отсюда вытекало, что дворянство осаждало Королеву просьбами об увеличении содержания или стенаниями по поводу изменений, надеясь извлечь выгоду для себя; это вынудило Ее Величество запретить своим эдиктом ношение одежд с золотым и серебряным шитьем, позолоту потолков домов и наружных частей карет; но эдикт был почти бесполезен.

Хотя принцы – недовольные, разобщенные и рассеянные по всему королевству – и давали повод опасаться того, что могут нарушить мир повсеместными заговорами и восстаниями, эти страхи все же были невелики в связи с тем, что гугеноты были присмирены, а их ассамблея в Ла-Рошели была распущена: все они разъехались по прибытии Ле Руврэ, которого Король послал туда в конце прошлого года. Ле Руврэ доставил им и огласил в городской ратуше декларацию Короля, запрещающую продолжение их ассамблеи, предающую забвению все, что случилось, подтверждающую эдикт о замирении, – потому они и решили повиноваться, хотя и продолжали спекулировать словом «округ», не имевшим хождения во Франции, но употреблявшимся в Германии, где провинции поделены на округа.

Некоторые из самых отъявленных мятежников, которые недовольными покинули ассамблею в Сомюре, не упустили случая для тайных и злонамеренных сходбищ; но мэр, будучи предупрежден об этом, 11 января запретил им под страхом смертной казни собираться, после чего они стали умолять мэра лишь о том, чтобы он позволил им остаться в городе до того момента, когда декларация Короля будет подтверждена парламентами их провинций.

Тяжба, тянувшаяся также с конца прошлого года в связи с книгой Бекануса, была разрешена в то же самое время. Богословы, недовольные ответом, который кардинал де Бонзи передал им от имени Королевы, – отказом немедленно запретить эту книгу, отправились 7 января на встречу с канцлером, изложили ему зловредность учения Бекануса, несовместимого со старинной приверженностью факультета вере. Канцлер привел их в Лувр и представил Королеве, а на следующий день передал им ее волю: она обещалась изучить этот вопрос.

Но еще до того, как наступило первое февраля, день, когда должно было состояться их первое заседание, нунций привез им запрет на книгу из Рима: этим документом она была помещена во второй класс запрещенных книг⁹⁹. Этот запрет был им представлен на заседании первого февраля, и они не упустили случая сделать из нее новость. Таким образом, в Королевстве все было спокойно: и гугеноты не давали повода для опасения, и никакое учение не могло внести смуту в умы.

Большая пауза позволила министрам подумать о том, как соединить свою власть с властью маршала, не заботясь о том, чтобы призвать принцев вернуться или, вернее сказать, не желая дать им понять, что в них нуждаются. С этой целью всего через несколько дней после их отъезда один из друзей г-на де Вильруа попытался выяснить у маркиза де Кёвра, не хотел бы маркиз д’Анкр сговориться с министрами, и стал ему доказывать, что это в его интересах: и надежно, и для славы полезно, и Королеве спокойнее, ведь, любя его и его жену, она была недовольна их отношениями с министрами.

Чтобы закрепить это замирение, ему предложили брак маркиза де Вильруа с дочерью маркиза д’Анкра. Маркиз де Кёвр не отклонил это предложение и говорил о нем с маркизом в присутствии Доле. Сначала тот отверг это предложение, боясь, что его делают лишь для того, чтобы поссорить его с друзьями. Затем мало-помалу дал себя уговорить, уверяя, что идет на это ради их согласия, однако не хочет ни на что решиться, не спросив мнения г-на де Буйона, которое трудно получить издали, ведь тот в отъезде, мол, некоторые вещи легче сказать, чем написать. И все же он готов написать ему, не раскрывая всего дела, из опасения, что герцог расскажет о нем Принцу, что было бы нежелательно. В письме он просто даст понять ему, что министры ищут его дружбы и он желает знать его мнение по этому поводу, при этом просит держать все в тайне.

Тот, кто вел переговоры с маркизом де Кёвром, получил ответ, что маркиз и слушать не хочет ни о чем, не зная мнения Королевы по этому поводу; если она «за», то он охотно примет это предложение; но поскольку она мало ему доверяет, он не осмелится говорить с ней об этом и доверяет сделать это им самим.

Президент Жанен подрядился обеспечить ему хорошее отношение Королевы и убедил ее; затем переговорил об этом с маркизом де Кёвром. Нельзя сказать определенно, готовился ли этот договор с участием канцлера либо г-н де Вильруа скрыл от него этот факт. Первый утверждал, что ничего об этом не знал, другой, напротив, уверял, что обо всем рассказал ему. Но так или иначе, только ревность и недоверие уже тогда зародились между ними, поскольку канцлер испугался, что тот благодаря этому союзу возвысится над ним. Со временем они стали испытывать друг к другу настоящую неприязнь.

Пока в большом секрете обсуждается этот брак, маркизу д’Анкру предоставляется случай поработать на принцев: герцог Савойский развязывает войну в Монферрате.

Мы уже сказали, что год назад, 22 декабря, Франсуа, герцог Мантуанский, скончался, оставив беременную жену, дочь герцога Савойского. У него было два брата, старший из которых, Фердинан, был кардиналом, другого звали Венсаном. Кардинал наследовал покойному.

Герцог Савойский, который только и делает, что ссорится со всеми напропалую, требует свою дочь обратно. Герцог Мантуанский отказывает ему в этом, убеждая его, что сперва ей следует разрешиться от бремени. Она рожает дочь. Теперь герцог Савойский требует обеих. Герцог Мантуанский соглашается выдать мать, но оставляет свою племянницу, считая оправданным, чтобы она жила в доме своего отца, в котором родилась. Да и Император своим декретом поручил дитя его заботам.

Герцог Савойский не удовлетворен этим ответом и под предлогом утешения матери требует, чтобы обе были отправлены в Модену, где он будет заботиться о них, ожидая решения Императора.

Герцог Мантуанский соглашается на это, но герцог Моденский отказывается возложить на себя эту заботу; маркиз Линочоза, губернатор Милана, большой друг герцога Савойского, который наградил его титулом маркиза Сен-Жерменского, открывавшего ему доступ к еще большим почестям и должностям, которые он получил впоследствии от короля Испании, соглашается принять обеих принцесс, на что не идет герцог Мантуанский.

Тогда герцог Савойский вспоминает все старые ссоры и раздоры и возобновляет свои претензии на Монферрат как на основании своего происхождения из Палеологов, так и на основании дарственной записи и соглашения, достигнутых в 1435 году между маркизом Жаном Жаком де Монферратом и маркизом Феррарским, относительно 90 000 дукатов, присужденных Императором Карлом V герцогу Савойскому в качестве приданого его жены Бланш де Монферрат.

Герцог Мантуанский просит его отложить на некоторое время его претензии, поскольку их спор рассудил уже его предок герцог Савойский на процессе, возбужденном при Карле V, который вынес решение в пользу герцога Мантуанского; если же какие-то претензии и остались в форме иска о праве собственности за савойским домом, можно передать их на суд Императора.

Что касается дарственной записи и соглашения, заключенных маркизом Жаном Жаком де Монферратом, они были аннулированы решением Императора в 1464 году как вырванные насилием у маркиза, который, будучи приглашен под предлогом какого-то торжественного праздника, был задержан герцогом Савойским и освобожден, лишь пообещав ему все, что тот ни пожелает.

Что до приданого Бланш, тут все законно, но у него имеются также претензии против него по причине захвата герцогами Савойскими у его предшественников городов Трен, Ивре, Мондови и других, которые были вновь затребованы в ходе все того же процесса; он еще продолжит тяжбу за них в свое время и в своем месте.

Ощущая нехватку аргументов, герцог Савойский прибегает к хитростям и к оружию, велит собрать вооруженных людей под предлогом защиты своих земель, подкупает всех, кого может, в Монферрате, а сам в это время по-дружески общается с герцогом Мантуанским, удерживая у себя епископа де Диочезаре, его посланника. 22 апреля он уверяет его в том, что уезжает на встречу со своими войсками, приводит их в Монферрат, взрывает Трен, берет приступом Альб, предает все огню и мечу, не щадя ни женщин, ни священников, ни храмов. А чтобы оправдаться, выпускает манифест, в котором, маскируя как только можно свое вероломство, умоляет Папу и Императора одобрить сделанное им, а Его Католическое Величество, дядю своей дочери, и своего родственника курфюрста Саксонского и всех христианских принцев – быть к нему благосклонными.

Герцог Неверский, прибывший в Савону со своей свояченицей, узнав обо всем, отсылает ее одну во Флоренцию, где должна состояться свадьба, собирает наспех своих людей и бросается к Казалу; туда же немедленно прибывает его брат Венсан.

Гром войны заставляет всех итальянских принцев поднять свои армии, но ни один из них не встает на сторону герцога Савойского. Даже маркиз Линочоза, друг герцога, вынужден по приказу своего короля выступить против него; его войска заставляют герцога снять осаду Ниццы. При появлении войск Испании герцог Савойский извещает маркиза о том, что не желает воевать против испанцев, и удаляется.

Весть об этих событиях в Италии огорчает Королеву; она понимает, что они не останутся без последствий, и оценивает их как самые крупные события изо всех произошедших вне Королевства с начала ее регентства; она не рискует принять какое-либо решение, не посоветовавшись со всеми важными людьми в Королевстве. Маркиз д’Анкр, выжидавший удобного случая, решает воспользоваться этим, чтобы вернуть принцев, которые, за исключением г-на де Невера, втянутого в события в Италии, желали этого.

Г-н де Буйон едва успевает вернуться ко двору, как маркиз д’Анкр приглашает его к себе и рассказывает ему обо всем, что произошло с ним и г-ном де Вильруа, о чем тот еще не знал, ибо все держалось в строгой тайне. Он вовсе не отговаривает его от этого, а, напротив, поддерживает его планы, обещает ему строго хранить все в секрете и слово свое держит; так что об этом деле никто ничего не узнает, пока оно не будет доведено до конца.

Однако случилось два неприятных происшествия, которые задержали выполнение их планов. Некто Магнас, постоянный участник Совета, в мае был взят под стражу в Фонтенбло; его обвинили в том, что он был нанят неким Ла Рошем из Дофинэ как осведомитель герцога Савойского: он частенько наведывался к Доле, которого, как показалось маркизу д’Анкру, министры тоже чуть не скомпрометировали. Того это так возмутило, что в последний день месяца Магнас был лишен жизни, при этом никакого упоминания о каких-либо тайных связях с Доле не было.

С другой стороны, г-н де Вильруа настаивал на том, чтобы до подписания свадебного контракта должность первого камер-юнкера, которая принадлежала г-ну де Сувре, была бы заранее предназначена его сыну, г-ну де Куртанво, который женился на одной из внучек г-на де Вильруа; маркиз д’Анкр не захотел согласиться с этим, намереваясь передать эту должность после смерти престарелого г-на де Сувре другому лицу. Имея немалое влияние на Королеву, которой предоставлял ложные сведения, он с помощью своей жены мог надеяться помешать этому: в результате самые влиятельные министры, упрекая Королеву за слишком тесный союз с Принцем и его сторонниками, посоветовали ей приказать ему не появляться более при дворе и удалиться в Амьен.

Королева, следуя другим советам, решилась защитить герцога Мантуанского и велела направить часть армии в Италию, чтобы помочь ему.

Испания, желавшая сохранить свои интересы в Италии и быть арбитром всего, что там происходит, предупреждает об этом Королеву и приказывает маркизу Линочозе заключить мир; он выполняет это с такой поспешностью, что у представителя герцога Мантуанского, который находится в Милане, нет времени, чтобы предупредить своего господина о договоре и получить необходимые полномочия для его подписания.

Они договорились о том, что по просьбе Его Святейшества и во имя послушания Императору и его Католическому Величеству герцог Савойский должен в течение шести дней передать в руки посланников Императора и короля Испании крепости, которые он захватил в Монферрате, чтобы те могли вернуть их герцогу Мантуанскому, что и было исполнено.

В то время как в Италии дошло до военных действий, в Англии торжественно праздновали свадьбу английской принцессы с принцем Фредериком, ставшим недавно, после смерти отца, курфюрстом Пфальцским. Они обвенчались, как мы говорили, в конце прошлого года; их свадьба состоялась 18 февраля этого года, а после обычных в подобных случаях торжеств уехали в Голландию, где их роскошно приняли, 28 мая прибыли в Гаагу, а оттуда отправились в свои владения, где и были бы счастливы, если бы, соизмеряя свои желания со своими возможностями – а принцесса еще и помня о том, что она более не принадлежит к роду, в котором рождена, опустившись до рода своего мужа, – они не лелеяли необоснованных и неумеренных надежд, которые завершились для них позором.

Как знать, не предпочли бы они умереть уже тогда, чтобы не ждать столько лет, пока на них не обрушатся все возможные несчастья.

В неменьшей степени это относится и к Сигизмунду Баторию¹⁰⁰, который, наверное, предпочел бы покинуть этот мир до того, как довериться Императору и лишиться в наказание за свою доверчивость не только своих обширных и прекрасных владений и земель, но и самой славы и, наконец, свободы.

Этот владыка, избранный в молодости королем Трансильвании, вел войну против турок и одержал знатные победы над ними; но со временем, поскольку силы его были недостаточны, а армии, которые турецкий султан посылал одну за другой против него, причинили непоправимый ущерб его стране, он позволил убедить себя в необходимости передать свое государство в руки императора Рудольфа, который мог более выгодно распорядиться им как своего рода защитным валом для христианского мира. Император же обязывался предоставлять силы для охраны этого вала и уничтожения общего врага. За это Баторию обещали большое княжество в Германии; он согласился, но был обманут. С ним стали обращаться как с простым не очень знатным дворянином; за каждым его шагом следили, как бы держа под надзором. Он раскаялся в своей ошибке, скрылся и возвратился в Трансильванию, где его ждала восторженная встреча. Императора здесь ненавидели из-за необычайной жестокости его правления. Против него послали Георга Батория; он отважно защищался – на его стороне была не менее мощная армия и любовь народа, к тому же еще не были забыты его прошлые подвиги. Но священнослужители корили его за ущерб, который он якобы причинял всему христианскому миру, проливая христианскую кровь так близко от турецкого султана, который, завоевывая страны, разделывался с их населением, хотя и потерял уже три четверти своих воинов с начала войны в Венгрии. После этого Баторий снова отдал себя во власть Императора, требуя к себе лучшего обхождения, но на деле с ним обращались как никогда плохо. Его держали пленником в его пражском доме, обвинили в сговоре с султаном, все его бумаги конфисковали; и даже не найдя ничего, что могло бы подтвердить его виновность, ему не предоставили большей свободы. В таком жалком состоянии он пребывал до самой смерти, которая наступила 27 марта сего года вследствие апоплексического удара.

Вот вам наглядный пример того, что единственный выход из суверенной власти – бездна, что власть слагают только с жизнью, что безумие – дать убедить себя, что можно переложить власть на другого, какие бы обещания вам ни были даны. И все же бесчеловечность, проявленная против этого государя, не может быть оправдана ничем, хотим ли мы ее приписать нации или императорскому дому. Король аллеманов Марободуус, теснимый своими врагами, доверился Тиберию, который принял его и обращался с ним покоролевски; а вот с Сигизмундом, который доверился великому государству во главе с императором-христианином, обращались так, как даже враг не обращался бы с тем, кого рок войны бросил в его руки.

Итак, мы оставили маркиза д’Анкра в Амьене, куда его сослала Королева. Он отчетливо понимает, откуда дует ветер, и вместо того, чтобы бесполезно терзаться, пользуясь отсутствием г-на де Вильруа, с еще большей свободой и в еще большей тайне (и следовательно, с меньшими помехами) стремится завершить дело со свадьбой. Собираясь вернуться и опасаясь, как бы тайная связь, которую он поддерживал с Принцем и его соратниками, не подала бы его врагам нового предлога навредить ему, он добился у них слова, что любые внешние проявления их особой дружбы прекратятся с обеих сторон до тех пор, пока не будет подписан контракт и г-н де Вильруа не будет больше нарушать его. Г-н де Буйон советует ему переговорить с г-ном дю Мэном, который находится в Суассоне, и уговорить его согласиться на это; что он и делает, а уж оттуда возвращается в Париж, где, вскоре после отъезда Королевы в сентябре в Фонтенбло, тайна брака открыта и в ее присутствии подписан контракт, чем герцоги де Гиз и д’Эпернон, желавшие и верившие в поражение маркиза д’Анкра, были убиты, одновременно удивляясь, как это обошлось без них и как это им не удалось помешать.

Их разочарование еще возрастает, когда всего через несколько дней после смерти маркиза де Нуармутье Господин Принц, вернувшийся ко двору и не отходивший от маркиза д’Анкра и г-на де Вильруа, добился того, чтобы его фаворит де Рошфор получил губернаторство в Пуату, принадлежавшее покойному Нуармутье. Все связанные с ним в то же время и по разным случаям ощутили его благосклонность и были вознаграждены.

В это же время скончался маршал де Фервак; маркиз д’Анкр занял его место и передал г-ну де Куртанво должность первого камер-юнкера, принадлежавшую г-ну де Сувре, который до этого не мог добиться разрешения Королевы оставить ее и передать в его руки.

Г-н д’Эпернон хотел использовать это время, чтобы как бы заново пережить времена короля Генриха III, прошедшие для него без всякой компенсации; однако его положение при дворе не шло ни в какое сравнение с положением других. Его надменность, при которой не только слегка жесткие, но даже вполне справедливые вещи казались ему труднопереносимыми, способствовала тому, что справедливый отказ, полученный им, был воспринят как оскорбление, и он принял решение удалиться в Мец.

По возвращении из своей поездки по Италии герцог де Лонгвиль поссорился со своим дядей графом де Сен-Полем из-за Пикардии, которую покойный Король передал графу после кончины отца герцога, чтобы тот в свое время передал ее сыну де Лонгвиля. Герцог потребовал, чтобы граф исполнил свои обязательства; но слепая алчность, неподвластная разуму, заставляла графа считать своим то, что издавна принадлежало другим, и он отрицал право своего племянника на то, что было передано ему лишь на хранение. Однако Королева рассудила этот спор в пользу племянника и передала ему также Орлеан и Блэ.

Но не успел этот молодой губернатор обосноваться в Пикардии, как, забыв о тесном союзе с маркизом д’Анкром и о его поддержке, которой он совсем недавно воспользовался, он вступил с ним в пустяковый спор, который рос изо дня в день и дошел до того, что превратился в одну из главных причин ссоры между принцами в начале следующего года.

Все эти раздоры между придворной знатью придавали гугенотам в провинциях больше смелости, особенно в Лангедоке, где они подняли народ в Ниме против Ферьера, еще недавно одного из их министров, обладавшего незапятнанной репутацией, который был смещен на немногочисленной ассамблее, созванной по собственной инициативе ими в Прива, поскольку его сочли недостаточно смелым на Сомюрской ассамблее. Король же удостоил его чести занять пост советника президиального суда Нима. Оскорбленные тем, что его поощрили за то зло, которое он им причинил, его подстерегли у выхода из зала суда, забросали камнями, а когда ему удалось бежать – разрушили его дом, сожгли его книги, уничтожили его виноградники. Когда же судьи захотели покарать виновных, мятежники напали на них и заставили отдать им ключи от тюрем. При этом они насмехались: «Король в Париже, а мы в Ниме». Не в силах стерпеть такую пощечину королевской власти, сочтя, что самым строгим для этого города было бы лишение его права иметь президиальный суд, Королева направила в конце августа королевские грамоты, в которых содержался приказ перевести его из Нима в Бокэр, что и было исполнено.

Стремясь удерживать еретиков в рамках их обязанностей, Королева укрепляла католическую религию еще и тем, что учредила несколько конгрегаций и реформатских церквей в Париже. Босоногие кармелиты обосновались в предместье Сен-Жермен, якобинцы – в предместье СентОноре, дом для послушников капуцинов и монастырь урсулинок – в предместье Сен-Жак; словом, можно было сказать, что вернулся век Святого Людовика, который приветствовал появление в королевстве монашеских орденов.

А так как истинная набожность неотрывна от сострадания к бедным, Королева позаботилась и о них и, дабы снискать благословение Божье, учредила в предместьях СенМарсо, Сен-Виктор и Сен-Жермен три приюта для неимущих инвалидов.

Но эти благородные заботы не мешали ей думать об украшении Парижа. Она приобрела Люксембургский дворец в предместье Сен-Жермен и несколько соседних садов и домов, чтобы заложить там прекрасный дворец. Для начала там посадили фруктовые деревья, поскольку для их роста требуется время, строительство же зданий зависит от положения и богатства того, кто их строит. Чтобы обеспечить дворец водой, она велела провести туда воду из источников Ронжи в четырех лье от Парижа; это была стройка, достойная королевской особы. Для себя она оставила меньшую часть водных запасов, а остальное направила на общественные нужды, отведя часть воды в Королевский коллеж и некоторые другие университетские постройки.

В то же время в правительстве возникла идея связать оба моря реками Уш и Армансон, берущими начало в Бургундии. По реке Уш можно доплыть почти до Дижона, затем спуститься в Сону, затем в Рону, а оттуда – в Средиземное море; река Армансон, судоходная ближе к Монбару, впадает в Ионну, та – в Сену, и вместе они текут в океан. Для того времени замысел был воистину великим, однако во Франции не было никого, кто мог бы поддержать его, и потому он так и не был реализован.

А тем временем в отношениях между маркизом д’Анкром и г-ном де Вильруа пробегает холодок: первый недостаточно уважительно относится к союзу со вторым, считая, что тот не вполне отвечает его надеждам. Подлил масло в огонь Доле, оскорбленный тем, что его обманули: г-н д’Аленкур пообещал передать ему контроль за всеми финансами, которыми распоряжался президент Жанен. Г-н де Вильруа ничего об этом не ведал, но канцлер, беззастенчиво утверждая противное, тайком склонял Доле стать его помощником, что еще больше настраивало того против Вильруа, которого он обвинял в недостойном отношении к себе: тот якобы бросил его после того, как он оказал ему услугу. Одновременно Вильруа стал пользоваться поддержкой канцлера, чего можно было ожидать меньше всего.

Вскоре, приблизительно в ноябре, умерла от холеры г-жа де Пюизьё: эта смерть не только разрушила остатки союза или хотя бы видимость его между тестем и свекром, но и породила между ними разлад в связи с наследством этой дамы, что привело к разорению обоих и причинило множество бед государству.

После того как итальянские дела в спешке были улажены губернатором Милана, о чем мы уже говорили, военные стычки между герцогами Савойским и Мантуанским прекратились, хотя они и не замирились. Герцог Савойский, вернув крепости, отнятые у герцога Мантуанского, не распускал армию под тем предлогом, что это заставит его противника строже соблюдать условия, на которых был решен их спор, к тому же он утверждал, что губернатор Милана обещал ему, что принцесса Мария будет передана матери.

Эти доводы были хороши для него, но не для герцога Мантуанского: ему было мало того, что он вернул свое, он желал освободиться от страха, что тот же враг снова все похитит, а потому убеждал наместника Милана заставить герцога Савойского распустить свою армию.

А тот, напротив, отказывался, послал своих детей в Испанию, чтобы добиться своего от Его Католического Величества или по крайней мере выиграть время.

Наконец все эти проволочки заставили Ее Величество направить к ним в Италию маркиза де Кёвра, который пустился в путь 22 декабря с особым приказом добиться того, чтобы герцог Мантуанский согласился передать г-ну де Галигаю, брату маркизы д’Анкр, свою кардинальскую шапочку.

Прежде чем перейти к рассказу о следующем годе, уместно упомянуть здесь о смерти Габриэля Батория, короля Трансильвании, и избрании на его место Габора Бетлена¹⁰¹, который громко заявит о себе в последующем.

Габриэль Баторий обладал фантастической физической силой, о которой в Трансильвании рассказывали немыслимые вещи; обладал он и неменьшей дерзостью и доказал ее в нескольких войнах против своих соседей; однако его обвинили также в варварской жестокости, в том, что он был рабом своих пороков и предавался всем видам сладострастия. Он влюбился в жену Габора Бетлена и хотел расправиться с ее мужем, который скрылся в Турцию, а затем вторгся в Трансильванию с двумя армиями: одна шла через Валахию, вторая – через Троянский мост. Изгнав Батория, он заставил избрать себя на его трон. Баторий бежал в Вараден, бросился в ноги к Императору, и тот прислал ему немногочисленный отряд во главе с г-ном Абафи, губернатором Токая, которому он поручил отделаться от него, опасаясь, как бы, обнаружив такую слабую поддержку, он не переметнулся бы к туркам и не передал бы им оставшиеся у него крепости. Абафи исполнил приказ и, не осмеливаясь открыто расправиться с ним по причине феноменальной силы того, воспользовался случаем, когда тот, ничего не подозревая, отправился на прогулку с небольшой охраной: послал две сотни всадников, которые выстрелами из мушкетов прикончили его прямо в карете.

Таким образом, Габор Бетлен утвердился в своем княжестве благодаря смерти своего противника, в расправе с которым не участвовал. Австрийский королевский дом взял на себя это преступление, словно жаждал плохой репутации; своим вмешательством в судьбу этих двух трансильванских королей из дома Баториев австрийские короли доказали, насколько опасной была их поддержка: вместо признательности они держали в рабстве и обрекли на жалкое существование Сигизмунда, добровольно отдавшего императору Рудольфу свое княжество. Брат Рудольфа – Матиас – в ущерб своей собственной чести и попирая права людей, обязывавших его защищать того, кто прибег к его помощи, повелел жестоко расправиться с ним, да еще тому, кого якобы послал ему на выручку.

1614

Подарки, сделанные Королевой по совету президента Жанена придворным в начале ее регентства, в большой степени утолили их корыстолюбие и все же не совсем; им всегда было мало, но продолжать делать им подобные подношения было невозможно – казна и сундуки Бастилии были пусты; а когда для этого и представлялся случай, они все равно были недовольны, поскольку первые немыслимо щедрые дары настолько возвысили их в собственных глазах, что все, что сначала было верхом их мечтаний, теперь казалось малозначительным, и они загадывали уже о таком, чего королевская власть не в силах была им дать, ведь теперь они требовали самой власти. Наихудшим было то, что исчезла боязнь проявить неуважение к священному величию монарха. Речь шла только о том, как подороже продаться Королю, и это уже не было неким дивом; ведь если можно, используя все честные способы, сохранить скромность и искренность между обычными людьми, то как сделать это посреди разгула пороков, когда перед испорченностью и алчностью распахнуты двери, когда самым высоким уважением пользуются те, кто продавал свою верность по самой высокой цене? Купить верность, раздавая направо-налево должности и деньги, – неплохое средство обеспечить себе спокойствие: все равно что осложнить болезнь лекарством.

Мне могут возразить, что это задержало, пусть на несколько лет, войну, однако она становилась оттого еще более опасной. Нет слов, Королева извлекла из этого выгоду, она выиграла время, оставшееся до совершеннолетия Короля, когда он уже мог самостоятельно урезонить тех, кто захотел бы покинуть его.

Принцы и знать, понимая, что приближалось время совершеннолетия Короля, испугались, что не успеют добиться своих целей, осуществить свои замыслы при дворе, несмотря на предоставленную им свободу действий и королевскую щедрость, и решились получить свое с помощью военной силы. Чтобы найти предлог для ссоры, в начале года они удалились от двора. Первым уехал Господин Принц: попрощавшись с Королем и пообещав ему возвратиться ко двору по его первому зову, он отбыл в Шатору.

То же сделал г-н дю Мэн, отбывший в Суассон, и, наконец, г-н де Невер отправился к себе в Шампань.

Герцог Буйонский еще некоторое время после их отъезда оставался при дворе и убедил министров и Королеву, что их верность Ее Величеству остается неизменной, что причина их недовольства – непорядок в делах, что они считают своим долгом указать на это Ее Величеству, что у них созрел план собраться по этому поводу тесным кружком в Мезьере.

Кардинал де Жуайёз был послан к герцогу Буйонскому, чтобы убедить его не дать разгореться смуте; но герцог, понимая, что не уполномочен вести переговоры об их требованиях, не желал ничего слышать. Спустя некоторое время он отправился на встречу с принцами под тем предлогом, что желал напомнить им об их долге, а на самом деле стремясь еще более отдалить их от двора: при отъезде он распустил слух о том, что уезжает, опасаясь ареста.

Господин де Лонгвиль уехал вскоре после этого, даже не простившись с Их Величествами, которые, будучи предупреждены, что герцог Вандомский, остававшийся еще в Париже, тоже принадлежал к заговорщикам, приказали арестовать его в Лувре 11 февраля.

В то же время множество подстрекательских бумаг передавалось из рук в руки; альманахи с самого начала года говорили лишь о войне; особенно выделялось своей зловредностью одно издание некоего Моргара. Этот человек был не только невеждой в науках, но и откровенным распутником, за что был уже не раз осужден судом; предсказывать беды его подстрекали те, кто был их зачинщиками. Он понес справедливое наказание: попал на галеры.

Тогда же Королева послала герцога Вантадурского и г-на де Буассиза к Принцу в Шатору, но, не обнаружив его там – он уже уехал в Мезьер – и не получив ответа ни на одно из своих писем, они вернулись в Париж.

С начала этих событий Королева решила вернуть г-на д’Эпернона из Меца, куда он удалился, будучи недовольным в конце прошлого года; а чтобы его задобрить, она восстановила в лице г-на де Кандала должность так называемого первого камер-юнкера, которая ему принадлежала со времен Генриха III. Она предоставила также господину де Терму право занять должность камер-юнкера, принадлежавшую г-ну де Бельгарду, кроме того, дала надежду г-ну де Гизу на то, что он встанет во главе армии.

Все это не нравилось маршалу д’Анкру, который был отнюдь не расположен к этим господам, сохранив привязанность к Принцу и его людям, хотя на этот раз они покинули двор, не предложив ему принять участие в их замыслах.

Г-н де Вандом, которого спустя рукава охраняли в Лувре, 19 февраля бежал из комнаты, где его держали под арестом, и добрался до Бретани, где герцог де Рец присоединился к нему со своим войском. Вандом начал укреплять Блаве и овладел Ламбалем.

Королева велела запретить всем губернаторам принимать его у себя, приказала парламенту не допустить восстаний в провинциях.

В день побега Вандома Королева получила известие о том, что замок в Мезьере был передан герцогу Неверскому, который, видя, что Декюроль, лейтенант маркиза де Ла Вьёвиля, который был губернатором Мезьера, не желает открыть ему ворота и зная о том, что крепость слабо подготовлена к обороне, послал за двумя пушками в Ла Кассин и еще две велел доставить из Седана. При виде пушек Декюроль сдался.

Герцог Неверский, сообщивший об этом Королеве, держал себя с ней дерзко, утверждая, что счел своим долгом захватить эту крепость, а Декюроль имел право запретить ему войти в нее лишь в том случае, если бы он замыслил какой-нибудь заговор против Государства. Он заявил, что, будучи губернатором провинции, он олицетворял собой власть Короля и что Мезьер был его вотчиной. Он требовал также, чтобы маркиз де Ла Вьёвиль был наказан за то, что дал такие распоряжения Декюролю.

Не осмелившись открыто осудить его, Королева довольствовалась тем, что послала к нему г-на де Праслена с письмом, в котором приказала ему принять в этой крепости ее посланца – лейтенанта гвардейцев.

Очень обеспокоенная мятежами в королевстве, Королева даже подумывала отречься от регентства, с каковой целью обратилась в парламент. Маршал и его супруга были настолько удивлены угрозами в свой адрес со стороны принцев и других знатных людей, что не осмелились ей перечить. Один лишь Барбен, ее интендант, которому Королева доверяла, оказался человеком здравомыслящим и принялся отговаривать ее, приводя в качестве главного довода опасность, которой она подвергла бы в этом случае своего сына, Короля.

Она ответила, что получила предупреждение из Бретани: кое-кто распространял слухи о том, что она хотела отравить Короля, чтобы навеки сохранить регентство. Это была ужасная клевета, и она поклялась, что предпочла бы смерть продолжению столь невыносимой обязанности. Она добавила, что знала о всех зловредных слухах, направленных против нее и ее репутации: уже не впервой было ей слышать и о маркизе д’Анкре. Всякий раз, когда у мятежников ничего не выходило, они выступали публично против нее лично и против правительства. И все же она была полна решимости нести свою ношу, считая своей главной целью служение Королю. По ее словам, ее отношения с Королем складывались лучше некуда и это придавало ей храбрости. Ей стало известно, что королева Екатерина Медичи в свое время досрочно провозгласила короля Карла совершеннолетним, чтобы избавиться от зависти и располагать еще более полной властью от имени своего сына.

В Совете был явный раскол по вопросу о том, сторону какой из двух партий должна была принять Королева: либо прямо выступить против принцев со всей королевской армией, либо решить это дело переговорами.

Кардинал де Жуайёз, г-н де Вильруа и президент Жанен считали, что нужно немедленно дать отпор принцам, пока они не собрали войско и еще не были в состоянии защищаться, пока они настолько слабы, что достаточно одного гвардейского полка и кавалерийской части, чтобы привести их в чувство.

По крайней мере Королева должна была напугать их, для чего требовалось выехать из Парижа в Реймс: это заставило бы их либо незамедлительно явиться, без всяких условий, к Их Величествам, либо покинуть Королевство, которое обрело бы покой и в котором каждому была бы предоставлена возможность отойти от партии принцев и вернуться к своим обязанностям. Кроме того, она освободила бы захваченный Мезьер, всю территорию Шампани и Иль-де-Франса, которые оказались под властью подозрительных личностей.

Г-н де Вильруа добавлял, что если Королева поступит иначе, она совершит ту же ошибку, которую допустили при первом вооруженном выступлении Лиги: если бы тогда последовали совету выступить против г-на де Гиза и его сторонников, вооруженных в большей степени злобой, чем солдатами, число которых было очень незначительным, не создалось бы и нынешней ситуации.

Канцлер, который при всех обстоятельствах был склонен искать компромиссы и принимать решение, которое устраивало бы обе стороны – Цезарь говорил: когда речь идет о больших делах, не может быть средних решений, – так вот канцлер придерживался иного мнения и считал, что следовало пойти навстречу принцам в их требованиях. Ему казалось, что почти все без исключения знатные люди королевства объединились с Принцем против королевской власти, что Королеву поддерживали лишь г-да де Гиз и д’Эпернон, так ревниво относившиеся друг к другу в связи с претензией обоих на одну и ту же должность коннетабля, что смертельно ненавидели друг друга, что партия гугенотов очень усилилась, что они стремились потрясти королевство до основ и воспользоваться этим, не скрывая желания возвыситься, пока Король не достиг совершеннолетия, что, знай они свои истинные силы, едва ли они пошли бы на то, что приведет их однажды к полному поражению, что поскольку власть – в руках женщины, а Королю всего двенадцать – тринадцать лет, осторожность требовала, чтобы ничего не пускалось на волю случая, и обязывала предпочесть худой мир доброй ссоре.

Маршал д’Анкр, который находился в Амьене и, как ему казалось, был в немилости у Королевы, без конца посылал письма своей жене, чтобы заставить ее присоединиться к мнению канцлера и сделать все, что было в ее силах, ради мира. Она исполнила его поручение. Во время этих споров Королева была вынуждена уважать мнения многих сторон, и потому маршальша пользовалась большей доступностью к Королеве и ее большим расположением: она склонила ту неправильно истолковывать все доводы г-на де Вильруа – он-де обязал г-на де Гиза, навязал ему командование армией, а сам Вильруа не любит канцлера и маршала д’Анкра, которых желает убрать со своего пути с помощью войны, а затем приписал ему решение мягко урегулировать дела, что, впрочем, не помешало тому послать своих агентов в Швейцарию, чтобы поднять там в ружье шесть тысяч человек.

21 февраля Королеве передали от Господина Принца манифест в виде письма, в котором он пытался оправдать восстание, поднятое им и его людьми, а также представить его как результат преступной наивности Королевы и ее правительства. Он движим лишь одним, говорилось в письме, искоренить беспорядки, царящие в Государстве, причем добиться этого легально: при помощи парламентских ремонстраций и прошений, к сочинению которых он уже приступил, не прибегая к оружию, которое он предполагал использовать лишь в том случае, если его принудят к этому, например, чтобы достойно ответить на оскорбления в адрес Короля.

Не в силах указать ни на одну ошибку, ни на один промах, в которых было бы виновато регентство Королевы, он скорбел по поводу всех надуманных бед в государстве. Так, он жаловался, что Церковь недостаточно уважаема, что ее не используют больше в посольствах, что в Сорбонне царит раздор, дворянство бедно, народу не поднять головы, так тяжко ему живется, судейские должности слишком дороги, парламенты не обладают свободой в отправлении своих обязанностей, министры тщеславны и, чтобы остаться у власти, без колебаний погубят Государство. Но верхом всего было то, что он жаловался по поводу щедрых подачек из королевской казны, как будто все они не предназначались ему и его друзьям, как будто Королеву не вынуждали к этому. Наконец, он требовал созыва свободной ассамблеи Генеральных Штатов, что до сих пор откладывалось по причине матримониальных забот.

Отвечавшие на этот манифест от имени Королевы должны удостоиться скорее чести, чем укора, так как приводимые ими доводы были убедительны и лежали на поверхности: Принц был не прав, самолично не изложив все это Королеве в течение четырех лет, не предупредив ее о растратах казны, которые он положил в основу своих жалоб, не следовало покидать двор и использовать в качестве предлога свадебные контракты, которые он сам одобрил и подписал. Кроме того, ни Церковь, ни дворянство, ни народ не жалуются, как и Сорбонна, с которой Ее Величество постаралась сохранить взаимопонимание. Все жалобщики на нее ежедневно пытаются нарушить эти добрые отношения злонамеренными поступками в ущерб королевской власти и мира в государстве. Что касается разорения дворянства – она, напротив, либерально распределила имущество и почести, так что оно получило то, чего не имело и во времена покойного Короля. Судебные должности продажны, но не она это придумала и не давала поводов повышать их стоимость. Народ был спокоен, число обычных выступлений уменьшилось, несмотря на большие расходы, на которые пришлось пойти. У парламентов полная свобода, никто над ними не довлеет. Для тех, кто выступает против своего суверена, привычно делать вид, что нападают не на него, а на его министров, и таким образом, не указывая на бумаге его имени, перекладывать все упреки именно на суверена. Те, чьими услугами она пользуется, постарели на государственной службе, но все они готовы передать свои должности молодым, если это необходимо для блага Государства, однако они заслуживают скорее поощрения, чем наказания. Сделанные ею щедрые подарки, о которых он ей напоминает, пошли на то, чтобы удержать в рамках их обязанностей тех, кто теперь же и жалуется и кто извлек из этого выгоду. Если же эти поощрения не произвели ожидаемого действия, можно лишь похвалить Королеву за ее доброту и обвинить в неблагодарности получателей. У нее всегда было желание собрать Генеральные Штаты по случаю совершеннолетия Короля, чтобы дать отчет о своей деятельности. Однако требование Принца сделать их свободными свидетельствует о том, что он заранее настроен на трудности, которые придется преодолевать, а это означает испортить плод еще до его созревания. Его заверения в том, что он желал бы приступить к реформированию государства законными способами, а не силой оружия, – остается лишь желать этого, поскольку его связь с недовольными дворянами привела к созданию партии, которая не может быть легитимной, не получив одобрения королевской власти, а значит, ведет к войне, служит боевым кличем для нарушителей общественного спокойствия, заставляет Короля всеми средствами противиться этому.

Принц направил всем парламентам Франции копию своего манифеста, сопроводив текст письмом, призывающим их помочь ему, – ни один из них не ответил ему. Он обратился письменно к нескольким кардиналам, принцам, дворянам, большинство из которых переслали полученные послания нераспечатанными Королю.

Чтобы не упустить ни одного средства смягчить обстановку, Королева направила к нему в Мезьер президента де Ту, чтобы договориться о месте, где они могли бы переговорить. Президент добрался до Седана, где встретился с герцогом Буйонским, который, разыграв перед де Ту некую комедию или, точнее, сатиру на правительство, предложил в качестве места встречи город Суассон. Договорились о начале апреля.

В это время скончался престарелый коннетабль де Монморанси; никто так не держался в седле, как он, кроме того, он имел репутацию очень здравомыслящего человека, хотя и не получил никакого образования и едва ли мог написать свое имя.

Преследуемый домом Гизов, дабы спастись, он примкнул к гугенотам Лангедока, противиться которым обязывала его королевская власть, однако он как мог удерживал их, дабы существовало равновесие, у него всегда был предлог не выпускать из рук оружия. Генрих Великий, чтобы с честью вывести его из провинции, где он жил почти королем, дал ему должность коннетабля, в которой у него было трое предшественников. Когда он появился при дворе, его репутация заметно померкла: то ли его солидный возраст сказывался на живости его ума, то ли отсутствующие обычно воспринимаются крупнее, нежели на самом деле, и не соответствуют нашим ожиданиям, то ли Король был не в восторге от его прошлых деяний, то ли зависть сыграла с ним злую шутку, то ли всеобщее уважение к маршалу де Бирону, бывшему на взлете, помешало ему занять достойное место, но звезда его явно закатилась. После смерти Короля от коннетабля осталась лишь тень того, кем он был; он вернулся обратно в Лангедок, где в начале апреля нынешнего года скончался, отрешившись незадолго до этого от земных вещей ради небесных.

6 апреля Королева отправила герцога де Вантадура, президентов Жанена и де Ту, г-д де Буассиза и де Бюльона из Парижа в Суассон, дабы они прибыли туда ко времени, согласованному с Принцем. После нескольких совместных совещаний, первое из которых состоялось 14 апреля, и нескольких других – с герцогом Буйонским, который был душой собрания, договорились о трех вещах. Первое – желаемый ими брак был отсрочен до окончания Генеральных Штатов, которые должны были собраться до достижения совершеннолетия Королем; второе – свободные провинции, необходимые якобы для реформирования государства, а на деле – чтобы унизить Королеву и министров; третье – разоружение Короля, которое должно было свершиться одновременно с их собственным разоружением, с оговоркой, что первыми должны это сделать они.

Во время всех этих переговоров между Парижем и Суассоном в Шампани постоянно усиливалась королевская армия, туда же прибыло шесть тысяч швейцарцев, что насторожило Принца; написав Королеве, что он оставил г-д дю Мэна и де Буйона для окончательной доработки договора, он уехал с герцогом Неверским и небольшой армией, которую держал в Сент-Менеуд, чей губернатор и жители, сперва отказав ему в приеме, на следующий день все же позволили ему войти в город.

Эта новость, дойдя до двора, укрепила в их мнении тех, кто отговаривал Королеву соглашаться с доставленными ей условиями мира. Поговаривали о том, чтобы собрать королевские войска в армейский корпус, доверив командование им г-ну де Гизу. Но Королева захотела вновь связаться с Принцем и выбрала для этого г-на Винье, управляющего ее канцелярией, который вернулся с пожеланиями Принца, чтобы депутаты переместились в Ретель. Королева отправила к ним 5 мая своих посланцев; в результате все закончилось обсуждением разных частных интересов, которые остались в тени трех генеральных соглашений с Суассоном, заключенных якобы для пользы общества.

Вот что представляли собой принятые решения: Принц получил Амбуаз; он желал стать губернатором этого города пожизненно, утверждая, что это необходимо для обеспечения его безопасности. Ему же отдавали его лишь во временное управление, до созыва Генеральных Штатов; помимо этого, ему было обещано и выплачено наличными 450 000 ливров серебром.

Г-н дю Мэн получил 300 000 ливров серебром на свадьбу и право занять по освобождении должность губернатора Парижа, чтобы укрепить свои позиции в Иль-де-Франсе. Г-н де Невер получил Мезьер и коадъюторство в архиепископстве д’Ош. Г-н де Лонгвиль – 100 000 ливров пенсиона. Г-да де Роан и де Вандом – должности прокуроров. Г-н де Буйон – право удвоить число своих солдат, а также собирать дополнительную подать в качестве первого маршала Франции.

После того как все эти условия были согласованы между посланцами Короля и принцами, г-ну де Бюльону было поручено доставить их ко двору, где он обнаружил совсем не то, что предполагал. Ибо кардинал де Жуайёз, герцоги де Гиз и д’Эпернон, г-н де Вильруа, собравшись вместе, чтобы помешать достижению согласия, так постарались воздействовать на Королеву через принцессу де Конти, приверженную интересам герцога де Гиза, который добивался поста коннетабля во время войны, что хотя канцлер, маршал с супругой и командор Де Сийери делали все ради мира, склонить на свою сторону Королеву им не удалось.

Г-н де Вильруа и президент Жанен особенно возражали против передачи Амбуаза Принцу, указывая на последствия, к которым привела бы передача этого города, расположенного на большой реке, неподалеку от важных религиозных центров.

Это противостояние между самыми могущественными людьми в королевстве продолжалось еще некоторое время.

Герцог д’Эпернон захотел даже поссориться из-за пустяка с г-ном де Бюльоном, к которому обратился с грубостью, желая сбить с его позиций; но напрасно, де Бюльон устоял, пожаловавшись Королеве на то, что герцог и его сообщники действовали так коварно и грубо потому, что не в силах были привести нужных доводов.

Наконец, г-н де Вильруа, который вначале стоял за войну, видя, что его предложение Королеве изгнать канцлера, от которого он отошел после смерти г-жи де Пюизьё, его внучки, не получило поддержки, перешел на противоположную позицию, объединившись с маршалом д’Анкром, также выступавшим за него.

С другой стороны, после того, как принцесса де Конти и супруга маршала д’Анкра обменялись обидными словами по поводу состояния дел, последняя, оскорбленная наглостью принцессы, так убедительно сумела объяснить Королеве, что в случае войны она полностью попадает под тиранию дома Гизов, что Королева выбрала мир.

Чтобы заключить мир со всеми требуемыми формальностями, собрали первых президентов и самых важных персон города, прево и министров, и они единодушно одобрили вынесенные на их суд условия. Г-н де Бюльон вернулся в Сент-Менеуд, где находились принцы, и 15 мая мир был подписан.

10 мая ко двору прибыл маркиз де Кёвр, посланный в прошлом году в Италию. Проезжая через Милан, он встретился с его губернатором, который оказал ему внешне хороший прием, внушающий доверие в деле, по которому он был послан. Однако не успел маркиз де Кёвр добраться до Мантуи, как губернатор осознал, что испытывает ревность к участию Их Величеств в делах Италии с целью их урегулирования; в то же время он направил секретно монахафранцисканца убедить герцога Мантуанского не прислушиваться к предложениям, которые сделает ему маркиз от имени Короля, и, опасаясь, что доводы монаха окажутся малоубедительными, он послал вдогон принца Кастийонского, императорского комиссара, чтобы тот также попытался убедить герцога от имени Императора; а чтобы его не обнаружили, комиссар затаился в одном из домов герцога неподалеку от Мантуи.

Но все эти хитрости не оказались способными воздействовать на герцога и заставить его с подозрением отнестись к любому совету, который воспоследует от имени Ее Величества. Он простил графа Ги де Сен-Жоржа и всех остальных мятежных подданных из Монферрата, отказался от всех претензий, которые он сам и его подданные могли иметь по причине ущерба, нанесенного им несправедливой войной, навязанной ему герцогом Савойским, пообещал взять в жены принцессу Маргариту и подчиниться нотариусам, которые возьмутся уладить все пункты будущего брачного контракта. Он послал ко двору курьера с депешей, испрашивая у Их Величеств, как ему поступить: отправиться ли в Испанию либо поступить в распоряжение Королевы, если на то будет ее воля, чтобы она могла через него воздействовать на испанцев.

Исполнив поручение, маркиз де Кёвр собрался в обратный путь. Герцог Савойский сказал ему, что согласен со всеми условиями договора, но боится, что испанцы переступят через соглашение между ним и герцогом Мантуанским, и воспользовался этим предлогом, чтобы не разоружаться.

Маркиз де Кёвр прибыл в Париж 10 мая, и весьма кстати, поскольку уже вскоре был отправлен к г-ну де Вандому посоветовать тому вновь приступить к выполнению своих обязанностей. Получилось так, что по условиям этого мирового соглашения враги Короля получили прощение без заглаживания вины, а также вновь были осыпаны благодеяниями. Выходило, что они добились своего если не по причине, то по крайней мере по случаю причиненного им вреда, а также благодаря страху, что принесут еще больший ущерб. Они и не собирались перестать вредить королевской власти, напротив – еще больше утвердились в своих намерениях, вдохновленные безнаказанностью. Несмотря на все клятвенные заверения принцев и де Буйона, данных президенту Жанену в том, что в будущем они будут блюсти верность королевской власти, ни один и ни другой не вернулись ко двору, хотя и давали понять, что поступят именно так; ничуть не бывало – де Буйон направился в Седан, а Принц лишь слегка приблизился к Парижу: он написал Королеве из Валери, она направила к нему Декюра, губернатора Амбуаза, который передал ему город; приняв его, он тут же удалился. Герцог Неверский отправился в Невер; герцог Вандомский находился в Бретани; г-н де Лонгвиль явился приветствовать Короля, но остался возле него лишь на несколько дней; г-н дю Мэн тоже приехал и пробыл у Короля чуть дольше, чем вызвал расположение к себе Их Величеств.

Один лишь герцог Вандомский не скрывал своего недовольства замирением; герцог де Рец и он, заявляя, что к их интересам не проявлено должного уважения, попытались урвать для себя еще какие-нибудь выгоды. Герцог Вандомский не только не считал себя обязанным снести Ламбаль и Кемпер, согласно обязательствам, но еще и захватил город и замок Ван благодаря сметливости Арадона, который был там губернатором, и нанес этой провинции немало зла.

Королева не сочла возможным послать к нему кого-нибудь, кто мог бы воздействовать на него более успешно, чем маркиз де Кёвр, а тот вернулся от него с весьма скромными результатами; Королева была вынуждена еще раз отправить к нему маркиза де Кёвра с угрозой, что Король прибегнет к крайним мерам, если тот добровольно не прислушается к голосу разума.

Королева изменила свое предписание лишь в части, касавшейся уничтожения Блаве, приказав заменить имевшийся там гарнизон гарнизоном швейцарцев. Боязнь заставила г-на де Вандома принять все условия, но, подписав их, он вовсе не торопился их выполнять.

Дом Гизов торжествовал, особенно на фоне других, но его постигла большая беда – смерть шевалье де Гиза, которая случилась первого июня. Это был великодушный и многообещающий юноша, но герцог де Гиз, используя его так, как использовал бы шпагу, воспитал его на крови и поручил осуществить две худые затеи: одну против маркиза де Кёвра, другую против барона де Люза – последняя оказалась для него фатальной, ибо Всевышний, не терпящий убийства и пролития невинной крови, наказал его, заставив пролить свою собственную, по своей же ошибке. Случилось это в Бо в Провансе: он вознамерился произвести выстрел из пушки, пушку разорвало, один из осколков ранил его, и через два часа его не стало. Перед смертью он признал, что заслужил эту жестокую кару.

Приблизительно в это же время парламент приговорил к сожжению книгу иезуита Суареса¹⁰² «Защита апостольской католической веры против ошибок англиканской секты» за проповедь права подданных и чужеземцев покушаться на венценосцев. Речь шла о только что опубликованной, несмотря на декларацию и декрет богословов от 1610 года, и привезенной во Францию книге. Суд призвал иезуитских монахов Игнатия¹⁰³, Армана Фронтона Ле Дюка¹⁰⁴, Жака Сирмона¹⁰⁵ и зачитал постановление в их присутствии, предписывая им воздействовать на главу ордена с тем, чтобы он подтвердил и опубликовал вышеупомянутый декрет, запрещающий сбивать народ своими проповедями с толку. Это постановление суда получило в Риме плохой прием из-за его фальсификации теми, кто был в этом заинтересован, Его Святейшество был готов отлучить от Церкви парламент и поступить с постановлением так же, как он поступил с книгой Суареса. Но когда посланник Короля сообщил ему истинные обстоятельства дела, Его Святейшество не только не осудил это постановление, но и издал декрет, подтверждающий позицию Констанцского Собора по этому вопросу, которой парламент и руководствовался в своем постановлении.

Пока парламент боролся в Париже с отцами-иезуитами, Господин Принц занимался тем же в Пуатье, только против епископа¹⁰⁶. В этом городе была традиция выбирать мэра на следующий день после Иванова дня. Было замечено, что Принц что-то затеял: сформировал некую партию, в которую вошли генерал-лейтенант Сент-Март и несколько других высших офицерских чинов. 22 июня горожане напали и ранили из карабина некоего Латри, человека Принца, после чего укрылись на архиерейском подворье. Принц покинул Амбуаз и приблизился к городским воротам Пуатье, но епископ (которому Королева с самого начала этих событий письменно приказала не впускать в город ни одного вельможу) не позволил ему войти. Принц изъявил желание вступить в переговоры, явился некто Берлан и подтвердил, что вход в город ему запрещен; на вопрос, от чьего имени последовал этот запрет, тот ответил: от имени десяти тысяч вооруженных солдат, находящихся в городе и предпочитающих скорее умереть, чем впустить его. Берлан просил Принца удалиться, угрожая ему расправой.

Герцог де Руанэ, губернатор города, сообщник Принца, отправился туда 25 июня, но был принужден искать спасение в доме епископа; через два дня после того, как горожане отказались подчиниться ему и заявили, что признают только епископа, он покинул город.

Принц укрылся в Шательро, откуда послал Королеве письмо с жалобами, требуя управы на епископа и тех, кто ему противился; затем, собрав группу дворян, к которым добавился полк, приведенный маркизом де Бонниве, он отправился в Диссе, заняв там дом епископа, а его люди – в другие места под Пуатье. Епископ обратился за помощью к Королеве, умоляя ее освободить их от Принца.

Королева пообещала ему, что рассудит ситуацию и поставит в известность парламент; чтобы не подать ни одного повода для неисполнения договора, заключенного в СентМенеуд, 4 июля она подтвердила декларацию, в которой указывалось: Ее Величество хорошо информирована о том, что Принц и все, кто составляет его партию, не имеют никаких злых намерений против королевской власти. То есть декларация признавала, что ими было содеяно, и одновременно подтверждала, что их не будут преследовать. Однако и это не заставило Принца отказаться от занятого им города, тем более что трусость губернатора позволяла ему не очень беспокоиться о будущем.

Г-н де Вильруа, как всегда, настаивал на том, что Королю и Королеве придется самим отправиться на место действия, к тому же г-н де Вандом, находившийся в Бретани, также не подчинялся условиям договора, словно и не подписывал его.

Г-н канцлер придерживался противоположной точки зрения, которую разделяли и маршал д’Анкр с супругой; обсуждение с обеих сторон носило весьма острый характер, в запальчивости было произнесено немало резких слов.

Наконец Королева, уже не в первый раз оказавшаяся в трудной ситуации благодаря канцлеру и не желавшая пойти ко дну, отдавшись на волю случая, на сей раз последовала совету г-на де Вильруа, несмотря на все старания маршала и его супруги, и решила сопротивляться непогоде, то есть везти Короля в Пуатье и в Бретань. 5 июля двинулись в путь. Маршал и его супруга, считая себя проигравшими, не осмелились сопровождать Их Величества в этой поездке и остались в Париже.

Прибыв в Орлеан, Королева отправила г-на дю Мэна к Господину Принцу, надеясь, что, принадлежа к его партии, тот имеет больше шансов повлиять на него; но единственным результатом его поездки было то, что Принц, узнав о приезде Короля, заявил, что отбывает в Шатору, где намерен дожидаться сатисфакции за нанесенное ему оскорбление, а проездом навестит господина де Сюлли под предлогом потребовать от него исполнения своих обязанностей, но на деле совсем с иной целью.

Из Орлеана же Королева в третий раз послала маркиза де Кёвра к герцогу Вандомскому, а 14 июля направила в этот город декларацию в пользу вышеозначенного герцога: этой декларацией Король восстанавливал его в должности губернатора Бретани и приказывал городам принимать его, как это было принято прежде.

Господин Принц убедился тогда, сколь малое значение имело губернаторство в Амбуазе, которого он так страстно добивался: другие губернаторы тут же приносили Их Величествам ключи от своих городов.

Когда по прибытии в Тур Их Королевские Величества узнали об отъезде Принца, те, кто отговаривал от этой поездки, попытались убедить их вернуться в Париж; но прибытие епископа Пуатье с двумя сотнями горожан, рассказавших о бедственном положении города из-за бегства главных его чиновников, подозреваемых в антикоролевских настроениях, заставило Их Величества отправиться в Пуатье, где они были встречены аплодисментами простого люда. Они навели там порядок, отстранив Рошфора от должности королевского наместника в Пуатье и отдав ее графу де Ларошфуко.

А тем временем в столице всем заправляли г-да де Гиз, д’Эпернон и де Вильруа, дожидаясь момента изгнания канцлера; если бы г-н де Вильруа добился этого тогда, он бы предохранил себя от многих бед, причиной которых был канцлер.

Командор Де Сийери настолько поверил в то, что его брат и он сам погублены, что стал продавать свою должность первого шталмейстера Королевы г-ну де Ла Трусу, они уже почти ударили по рукам, но тут вмешался Барбен, заявивший, что честь обязывала Сийери сперва поговорить с маршалом д’Анкром, благодаря которому он получил эту должность.

Несмотря на приближение Короля, герцог Вандомский по-прежнему упорствовал, не разоружаясь и не снося фортификации Ламбаля и Кемпера, не впуская швейцарский гарнизон в Блаве, и так до тех пор, пока не узнал о прибытии Их Величеств в Нант, куда, для его собственной безопасности, ему отправили 13 августа предписание, похожее на то, которое было ему отправлено из Орлеана; только после этого он опомнился.

Когда Король проводил заседания Штатов в Нанте, то был немало удивлен крайностями и насилием, проявленными войсками г-на де Вандома, о чем от имени местных Штатов ему поступили жалобы. Ее Величество умоляли не прощать преступлений тех, кто выкупал жен у мужей, дочерей и сыновей – у отцов и матерей, засеянные поля – у владельцев, тех, что, требуя денег, подвергали людей пыткам разной тяжести, вешали или иным путем умерщвляли людей, требовали выкупа под угрозой спалить дома либо труды их жизни. Все это привело Их Величества в такой ужас, что они заявили о том, что ранее, предпочитая предать забвению, а не мстить за оскорбления, нанесенные им лично, они вовсе не имели в виду, что преступления по отношению к простым людям не должны быть наказаны по всей строгости закона.

После того как эти две провинции – Пуату и Бретань – были успокоены, Король вернулся в Париж, где был уже 16 сентября.

Во время этой поездки в Париже 13 августа скончался принц де Конти. Он не оставил наследников, у него была лишь дочь от второго брака с м-ль де Гиз. Это был принц без страха и упрека, он сопровождал Генриха Великого во время сражения в Иври и потом отличился еще не раз; но он так заикался, что был почти немым, да и разум его был невелик.

Тринадцать дней спустя в Париж прибыл Принц, чтобы сопровождать Его Величество в парламент, где тот 2 октября должен был быть объявлен совершеннолетним, согласно ордонансу короля Карла V¹⁰⁷, которым французские короли признаются совершеннолетними по достижении тринадцати лет.

Накануне Ее Величество велела разослать декларацию, в которой она подтверждала эдикт примирения, вновь запрещала дуэли и богохульство.

На следующий день церемония признания Короля совершеннолетним прошла при всеобщем ликовании. После того как Королева передала Королю управление его правительством, Его Величество, поблагодарив ее за помощь в годы несовершеннолетия, попросил ее продолжать править Королевством, подтвердив ее последнюю декларацию, разосланную накануне.

13 сентября он заложил с Королевой-матерью первый камень в основание моста, который Их Величества сочли необходимым построить для украшения и удобства города, чтобы соединить дворцы Ла Турнель и Сен-Поль. Строительство было поручено Кристофу Мари, парижскому буржуа; чтобы покрыть его расходы на мост, Их Величества купили оба острова Нотр-Дам и передали их ему в собственность.

С тех пор главной их заботой стали Штаты: 9 июня их созыв был намечен на 10 сентября в городе Сансе; но события в Пуату и в Бретани заставили перенести его на 10 октября, затем, за несколько дней до этой даты, Король перенес их из Санса в Париж.

Королева еще не успела принять решение относительно Штатов, как Принц тайком сказал ей, что, захоти она того, он бы не стал настаивать на созыве Штатов и что те, кто требовал их проведения, поступили бы так же. Но весьма проницательный совет, предвидя, что, что бы сейчас ни говорили принцы, впоследствии они же будут жаловаться и получат благовидный предлог, чтобы восстановить народ против правительства и оправдать свой первый мятеж и второй, которые они еще поднимут, окончательно утвердился во мнении созвать Штаты. Пример Бланки, матери Святого Людовика, которая велела созвать подобную ассамблею по случаю совершеннолетия сына, служил Королеве подспорьем: по совету ассамблеи Бланка так пеклась о делах своего государства, что ее царствование заслужило благословение народа.

Когда принцы убедились в решимости Королевы, они занялись происками где только можно, чтобы заполучить преданных им депутатов провинций и заполнить их наказы вымышленными жалобами; однако вышло все наоборот, несмотря на то что на время этих Штатов в Париж прибыли все смутьяны, желавшие поддержать Принца; дошло до того, что Принц пожелал открыто принести жалобу на правительство Королевы и сделал бы это, если бы Сен-Жеран не явился к нему утром и не запретил этого от имени Ее Величества.

Открытие этого знаменитого собрания состоялось 27 октября в соборе Августинцев. Оно было с самого начала нарушено спором среди церковного сословия относительно порядка мест, при этом аббаты претендовали на то, чтобы сидеть впереди деканов и других важных лиц, представленных на ассамблее. Им было приказано рассаживаться и высказываться без особого порядка, но чтобы аббаты Сито и Клерво, как самые почтенные по своему положению, имели бы все же предпочтение.

Герольды потребовали тишины, Король провозгласил, что собрал Штаты, чтобы выслушать жалобы своих подданных и способствовать их разрешению. Затем слово взял канцлер и заявил, что Его Величество разрешил трем сословиям представить свои наказы и обещал ответить им положительно.

Барон де Пон-Сен-Пьер, архиепископ Лионский, и президент Мирон выразили, один за другим, от имени Церкви, второго сословия – дворянства и третьего сословия – народа нижайшую благодарность Королю за его доброту и заботу о его подданных, заверили Его Величество в своем повиновении и нерушимой верности, готовности как можно скорее представить ему свои заявления о злоупотреблениях – ремонстрации. После этого депутаты разошлись, и в течение оставшегося до конца года времени каждая из трех палат работала над подготовкой этих документов.

Принц, получивший управление над городом и замком Амбуаз лишь до созыва Генеральных Штатов, прознав о том, что те решили настаивать, чтобы он передал их в руки Короля, предупредил их и сам отдал город, к великому сожалению маршала д’Анкра, который подозревал, что тот уступил, чтобы заставить своим примером и его отдать города, которыми он располагал. Замок Амбуаз был отдан Люиню, который все больше входил в милость у Короля, потому что умел делить с ним его увеселения.

Маршал д’Анкр, который давно уже с недоверием присматривался к г-дам де Сувре, отцу и сыну, завидуя им и опасаясь, как бы они не завоевали слишком большого доверия у Короля, вознамерился возвысить Люиня¹⁰⁸, чтобы противопоставить его им, и с этим обратился к Королеве, чтобы выпросить у нее для Люиня губернаторство в Амбуазе, уверяя ее, что Король будет очень доволен, а она сама получит в его лице преданного слугу.

Это было первым днем, с которого пошло возрастать то величие, до какого Люинь дорос сегодня, – заря будущего расцвета. Небезынтересно заметить, с чего он начал.

Его отец – капитан Люинь – был сыном мэтра Гийома Сегюра, каноника кафедрального собора в Марселе. Он прозывался Люинем по названию дома, принадлежавшего этому канонику и расположенному между Эксом и Марселем, на берегу реки Люинь. Он взял себе имя Альбер – по матери, горничной каноника.

Все свое скудное имущество его отец оставил его старшему брату, ему же досталось немного денег, он пошел в солдаты и стал стрелком в отряде охраны при дворе, зарекомендовал себя малым неробкого десятка, дрался на дуэли в Венсенском лесу, что принесло ему известность, со временем получил губернаторское место в Пон-Сент-Эспри, где женился на девушке из дома Сен-Поле, владевшего землями в Морна. Они приобрели там домик президента д’Ардайона, из Экс-ан-Прованса, которого называли также г-ном де Монмиралем, – поместье Брант, весьма скромное, расположенное на скале, где разбили виноградник, а также остров Кадене, почти затопленный Роной, вместо которого всегда указывают на другой – Лимен, поскольку Кадене почти не показывается из воды. Все их имущество и их доходы оценивались приблизительно в 1200 ливров ренты. Им пришлось вскоре покинуть Пон-Сент-Эспри, так как его жена весьма задолжала мяснику: как-то раз они послали за мясом, но мясник не удовольствовался простым отказом, а в грубой форме потребовал в качестве оплаты поместье, предлагая семье ограничиться другим. Причем потребовал, чтобы они сделали это по доброй воле, ничего за это не требуя. Мужественная гордячка встретила оскорбление с таким негодованием, что отправилась убивать того, кто нанес ей его, что и осуществила посреди мясобойни четырьмя или пятью ударами кинжала. Затем чета удалилась в Тараскон.

От этого брака на свет появились три сына и четыре дочери: старшего звали Люинь, второго – Кадене, третьего – Брант. Старший был пажом графа дю Люда, а затем остался при нем и следовал за ним некоторое время с двумя своими братьями. Они отличались ловкостью, преуспевали в игре в мяч как в поле, так и в закрытом помещении, а также в надувной мяч. Г-н де Ла Варенн, который их знал, поскольку дом Люда находился в Анжу, его родной провинции, а он сам был губернатором столицы, взял их на службу еще при покойном Короле, положив старшему брату 400 экю содержания, на которые они жили втроем; позже это содержание увеличилось до 1200 экю. Их тесный союз вызывал всеобщее уважение; Король определил их на службу к дофину, и тот проникся к ним доверием за их старательность и ловкость, с которой они дрессировали птиц.

Король рос, росло и его расположение к старшему из братьев, тот становился уже фигурой при дворе. Маршал д’Анкр, видя симпатию к нему Короля и желая достичь сразу двух целей – сделать Люиня зависимым от себя и доставить удовольствие Королю, – назначил его губернатором Амбуаза, который Принц сдал Его Величеству, надеясь, что, оценив этот жест доброй воли, тот перестанет прислушиваться к плохим слухам о нем. Это свидетельствует о том, насколько велико заблуждение того, кто основывает свои надежды на том, что должно внушать ему опасения: маршал получит удар с той стороны, с которой он его не ожидает, – Люинь, в котором он видел одну из главных опор своего величия, не только собьет его с ног, но и построит свое богатство на обломках маршальского.

Не без труда убедили в необходимости сделать Люиня губернатором Амбуаза Королеву: маршал рассказал ей о том, что юный Король явно благоволил к Люиню, и она сочла целесообразным иметь его при себе в качестве слуги и приобрела для него город и замок Амбуаз за сумму, превышающую 100 000 экю. Тем самым она совершила довольно обычную среди людей ошибку, помогая подняться кому-то в большей степени, чем это требуется, не осмеливаясь открыто воспротивиться своим недругам, надеясь завоевать их благодеяниями, не остерегаясь того, что в дальнейшем они будут рассматривать это возвышение как доказательство своей силы, что еще более подогреет их чрезмерное честолюбие, не позволяющее им делить с кем-либо власть. А онато желала распоряжаться ею сама и не зависеть при этом ни от кого.

Принц отдал Амбуаз Королю, согласно условиям, на которых получил его, не дожидаясь, когда его об этом попросят, со всеми возможными почтениями, а вот герцог д’Эпернон не последовал за ним, проявив по отношению к парламенту неслыханную дерзость на виду у Генеральных Штатов.

Один солдат полка дворцовой охраны был арестован в предместье Сен-Жермен за то, что убил на дуэли одного из своих товарищей. Будучи генерал-полковником от инфантерии, герцог счел себя вправе выступить в роли судьи и велел вызвать солдата. Получив отказ в этом, он отобрал нескольких солдат одной из рот, охранявших Лувр, и приказал им вызволить солдата из тюрьмы.

15 ноября судья предместья Сен-Жермен подает об этом жалобу Судебной палате; двум членам палаты поручают представить информацию об этом деле. Герцог д’Эпернон, взбешенный этим, направляется 19 ноября во Дворец правосудия, причем с таким сопровождением, что не опасается получить отпор, и после закрытия заседания палаты его сторонники, собравшись в Большом зале и на галерее Торговцев, начинают издеваться над членами парламента, выходящими из зала заседаний, при этом сопровождая слова и жесты презрения ударами шпор, рвущими судейские мантии, так что кое-кто предпочитает вернуться назад, а те, кто не успел выйти, оказываются заблокированными в зале до окончания грозной шутки. Каждый судья воспринял ее как личное оскорбление. Палата собралась 24 ноября, то есть в день открытия парламента, чтобы обсудить, как наказать это преступление: разгромом тюрьмы в Сен-Жермен была нарушена законность, охрана Короля была ослаблена снятием с караула нескольких солдат, отправленных участвовать в неблаговидном покушении на судей, больше того, оскорбления, которым подвергся королевский парламент, попрали саму королевскую особу, да еще на глазах депутатов Генеральных Штатов.

В настроениях Королевы не было никакого прекраснодушия; она не доверяла полностью ни одному из министров, да и ни один из них не настолько верил в ее покровительство, чтобы осмелиться дать ей совет, который вызвал бы ненависть какого-нибудь вельможи; не доверяла она и Принцу со всеми его сторонниками, откуда следует, что в определенной степени она доверяла герцогам де Гизу и д’Эпернону; потому она направила парламенту г-на де Праслена с письмом от имени Короля, в котором он им повелевал отложить на два дня продолжение этого дела, хотя и намеревался принять решение в пользу потерпевших. Судейские уже поставили вопрос на обсуждение, когда прибыл гонец; не оставив его сообщение без внимания, они тем не менее постановили, что парламент приостанавливает работу до его решения.

Единственное удовлетворение, полученное парламентом, заключалось в том, что солдат был водворен в тюрьму Сен-Жермен. Герцог д’Эпернон явился в палату 29 ноября, ни словом не обмолвившись об оскорблении, нанесенном им палате, лишь ограничился объяснением, что явился в тот день во Дворец правосудия, намереваясь изложить палате мотивы похищения солдата, но, к несчастью, ее заседание было уже закрыто, что было неправильно расценено недоброжелателями; он умолял палату навсегда предать случившееся забвению, заверяя, что уважает членов палаты и готов служить им.

Насколько герцог д’Эпернон мало считался с Королем и его парламентом, настолько же маршал д’Анкр не уважал ассамблею Генеральных Штатов, провозгласившую своей целью положить конец беспорядкам в королевстве и прежде всего хаосу в финансах, лежавшему в основе многих из них; в то время, когда говорилось о необходимости умерить расходы Короля, он беззастенчиво велел создать казначейство пенсионов, из которого извлек 1 800 000 ливров.

В городе Мило накануне Рождества восстали гугеноты, изгнали католиков из города, ворвались в церковь, поломали распятие, кресты, алтари, раки и – об этом нельзя писать без содрогания – пинали ногами Тело Господне, бесчинствуя и святотатствуя.

Так обстояло дело во Франции; пока Королева, с одной стороны, старалась предохранить королевство от происков принцев крови, а с другой – вела себя малодушно, приходилось опасаться усиления могущества Испании в Италии, а также укрепления ее позиций в Германии. Несмотря на то что маркизу де Кёвру удалось навести в Италии порядок, неуемное честолюбие герцога Савойского не только продлило смуты, но еще и усилило их в том смысле, что испанцы, приняв согласованные статьи, о которых уже говорилось выше, стали давить на герцога, чтобы добиться от него разоружения, а он отказывался. Больше того, он принялся жаловаться на них, требуя, выплаты 60 000 ливров в год, которые Филипп II, его тесть, предоставил, согласно брачному контракту, своей жене-инфанте, из которых он ему был должен сумму недоимки за восемь лет, а также 8000 экю годовых из суммы, которая ему была, судя по всему, обещана, из которой ему тоже причитались суммы недоимок. Король Испании от имени Императора, чтобы выгоднее представить свой ответ, передал ему 8 июля распоряжение Его Императорского Величества распустить войска; герцог Савойский не подчинился, и губернатор Милана вступил в Пьемонт со своей армией и приказал построить форт возле Версея.

С другой стороны, маркиз де Сент-Круа, поддерживаемый генуэзцами, высадился со своим флотом на Генуэзском побережье, вступил в провинции герцога Савойского и захватил Оней и Пьерелат.

Известие об этом достигло Франции, и Ее Величество, не желая поражения герцога, направила 20 сентября маркиза де Рамбуйе с чрезвычайным посольством в Италию, однако он не справился с этой миссией до конца года; нунций Его Святейшества и он уговорились о соглашении в Версее, которое было подписано герцогом Савойским, но от которого наотрез отказался губернатор Милана; было достигнуто еще одно соглашение – в Асте, которое губернатор принял, но которое отказался ратифицировать король Испании, и слушать не желая ни о каком ином предложении об урегулировании, кроме тех, которые он принял ранее. Чтобы сохранить свою репутацию в Италии, король настаивал, чтобы герцог выполнил то, что он от него требовал; тот отнекивался в надежде, что Франция в собственных интересах возьмет его под защиту. В Германии Австрийский королевский дом овладел частью наследственных владений Жюлье в результате противоречий между владетельными принцами.

После того как герцог Нейбургский женился на принцессе из Баварии, курфюрст Бранденбурга стал подозревать его; в результате герцог Нейбургский, желая разместиться в марте этого года в замке Жюлье, оказался перед запертой дверью; курфюрст Бранденбургский, решив, что герцог хотел стать хозяином замка, посягнул на Дюссельдорф.

Это недопонимание привело к тому, что Нейбург решился перейти в католическую веру, оба несколько раз поднимали на свою защиту войска. Эрцгерцог Альберт и Штаты¹⁰⁹ пытались их примирить, но поскольку их главной целью было извлечь выгоду из своих распрей, и тот и другой завладели крепостями, бывшими наиболее подходящими для них, а голландцы – Жюлье и Эммериком, прекрасным и большим городом, раскинувшимся на Рейне, а также Реесом, расположенным между Везелем и Эммериком, и рядом других крепостей.

Маркиз де Спинола¹¹⁰ начал с захвата Экс-ла-Шапель, из-за распрей между ними оказавшегося за пределами Империи; осуществить это было поручено курфюрсту Кёльна и эрцгерцогу. Спинола в качестве помощника комиссара Императора атаковал эту крепость 21 августа, а 24-го захватил ее. Оттуда он направился в Мюльцхайм, захватил его и разрушил его укрепления, взял хорошо укрепленный Везельна-Рейне в Нижней Вестфалии, а также другие менее крупные крепости.

Короли Англии и Дании и некоторые другие суверены, опасаясь, что от этой искры разгорится большой пожар, отправили своих послов, чтобы попытаться уладить спор. С этой целью в городе Сантен, остававшемся нейтральным, была организована встреча, на которой владетельные принцы совершили сделку между собой, которая должна была соблюдаться до заключения окончательного соглашения, но Спинола помешал этому под предлогом, что голландцы обещали в будущем более не вмешиваться в дела Империи и что он со своей стороны не выведет свой гарнизон из Везеля впредь до особого распоряжения Их Величеств – Императорского и Католического. Так голландцы и испанцы поделили между собой Провинции, принадлежавшие на бумаге принцам крови. В то время Король был так занят усмирением смут в своем королевстве, что не смог предложить им свою помощь, как то было после смерти Короля.

1615

Генеральные Штаты, открывшись 27 октября предыдущего года, продлились до 23 февраля сего года. Первый конфликт, вспыхнувший на них, касался порядка, в котором депутаты должны были выражать свое мнение в палатах. Король приказал, чтобы они высказывались по губернаторствам. Королевство было поделено на двенадцать губерний, в которые вошли все более мелкие отдельные провинции.

Когда дело дошло до обсуждения проблемы искоренения злоупотреблений в Государстве, возникли другие споры, уладить которые было совсем непросто. Палата дворян призвала палату церковнослужителей поддержать ее обращение к Королю с просьбой отсрочить до следующего года уплату годового налога, пока ассамблея не обсудит вопрос о продолжении или отмене полетты¹¹¹, которая делала должности во Франции наследственными.

Духовенство, сочтя, что через ежегодную чиновничью подать – полетту – правосудие, неотъемлемое право королевского достоинства, отделяется от Короля, передается частным лицам и становится их наследственной собственностью; что через эту подать двери судейского корпуса открываются малолетним, от которых начинают зависеть имущество, жизни и честь подданных Короля; что из-за нее проистекает продажность судопроизводства, стоимость которого возрастает настолько, что порой позволяет сохранить свое имущество лишь ценой самого имущества, так что уже не может идти речь о порядочности при исполнении должностей, ставших собственностью некоторых семей, у которых их можно отнять, лишь взяв на пожизненное содержание, что приводит к тирании должностных лиц, главным образом наместников провинций, содержание которых при покойном Короле никогда не включалось в состав годового налогообложения, – словом, учитывая все это, палата духовенства сочла полезным поддержать первое предложение дворянства. Что касается второго, она присоединилась к нему в силу собственного интереса.

Палата третьего сословия, депутаты которой были уполномочены одной из важнейших статей их наказа потребовать покончить с вышеуказанной податью, согласилась присоединиться к этим требованиям. Но поскольку большинство депутатов были чиновниками, а значит, лицами, заинтересованными совсем не в том, что им было приказано, то, чтобы помешать этой резолюции, они включили в нее дополнительную статью, обращенную к духовенству и дворянству, – поддержать их в том, что касается их собственных обращений к Его Величеству: первое – соблаговолить, с учетом бедности народа, отложить посылку комиссии по податям до момента, когда Его Величество выслушает их жалобы по этому поводу, или, уже с этого момента, уменьшить эти подати на четверть; второе – учитывая, что вследствие отсрочек, о которых они просят, финансы Короля неизбежно значительно уменьшатся, просили отложить уплату пенсионов и вознаграждений, включенных в бюджет.

Палаты духовенства и дворянства, рассудив справедливо, что этот ответ третьего сословия был в действительности отказом под формальным предлогом согласиться с их мнением, принялись было обсуждать вопрос о представлении их обращений Королю без третьей палаты, когда Саварон и пять остальных депутатов третьей палаты явились в палату духовенства, чтобы объяснить им, что отсрочка годового налога обогатит всех чиновников, которых было немало в их палате; что Король мог бы получить большие деньги с годового налога; что, если налог будет отменен, страна снова вернется к смутным временам, когда Король раздавал должности по рекомендациям знати, в результате чего чиновники оставались верными ей, а не Королю; что, для того чтобы искоренить зло, нужно было покончить с продажностью. Затем они подали специальную жалобу по поводу ордонанса о сорока днях¹¹², убеждая духовенство поддержать их требование отмены оного.

Этот второй визит заставил палату духовенства утвердиться в своем мнении, и она не сочла достаточными доводы, приведенные в пользу чиновничьей подати. Согласились со следующими положениями: не все, что полезно для казны Короля, полезно для благосостояния и сохранения государства; обогащает не столько доход, сколько умеренность в расходах, если же должным образом не следить за ними, не хватит и дохода всего мира; прошлый опыт способен прибавить мудрости в будущем, и Его Величеству следовало бы распределять должности по заслугам, а не рекомендациям приближенных.

Что касается предложения покончить с продажностью, тут не было двух мнений. Во-первых, это увеличивало число привилегированных, живущих за счет бедных: поборы были таковы, что народ не в состоянии был платить подати и пополнять тем казну.

Во-вторых, это приводило к увеличению взяток судьям, что разоряло угнетенных и уничтожало само правосудие, при этом у тех, кто подкупает, есть причина думать лишь о делопроизводстве, чтобы выиграть и вернуть толпе частных лиц в розницу то, что они купили оптом.

В-третьих, в результате золото и серебро отнимали у добродетели честь – единственное вознаграждение, которого она требует. В качестве примера привели карфагенскую республику, где все должности продавались, да и римская монархия не вполне была свободна от этого. Это не столько довод, сколько свидетельство древности коррупции в Государстве, той самой коррупции в карфагенской республике, которую Аристотель бичует в своей «Политике» и которую самые мудрые и добродетельные римские императоры не желали терпеть. Да и нам нет нужды приводить иного доказательства того, что коррупция противоречит основным законам монархии. Судьи издавна приносили клятву в том, что не платили за должность, каковой акт Святой Людовик называл симонией. Это явление появилось из простой необходимости наполнить деньгами казну Короля, опустошенную войнами, а не потому, что его считали справедливым или полезным для государства.

Людовик XII¹¹³ начал по примеру венецианцев. Франциск I, в еще большей степени страдавший от войны, создал институт случайных государственных доходов; Генрих IV, который познал ее беды больше всех, подтвердил эту подать открыто, приказав освободить судей от принесения старой присяги¹¹⁴ и усугубив продажность полеттой. Приводился аргумент, согласно которому должности достаются лишь богачам, которые тем самым становятся менее склонными к коррупции, и нет оснований опасаться, что они не отличаются требуемыми порядочностью и честностью, ведь должности продаются лишь после сбора сведений об их жизни и нравах, и если те ведут себя неподобающим образом, то подлежат отстранению. У римлян требовалось обладать определенным имущественным цензом, чтобы получить должность, однако это не повод оправдывать продажность, Король, имеющий возможность выбрать, выберет лишь достойных, тех, кто ничего не заплатит за должность. Это вернее любых сведений о жизни и нравах. Но хотя это предложение вызывало одобрение, все же палата не сочла возможным согласиться с ним, тем более что время торопило подать Королю свои представления о злоупотреблениях в связи с отсрочкой уплаты ежегодного налога. В конце концов депутаты духовенства и дворянства вместе направились к Королю с вышеуказанными представлениями, а также представлениями относительно отмены комиссии по дознанию, на что получили удовлетворительный ответ от Его Величества.

Депутаты третьего сословия, в свою очередь, также отправились к Королю со своими представлениями, в которых отпустили несколько оскорбительных слов по адресу дворянства, что еще больше отдалило эти два сословия.

Было выдвинуто другое предложение, как обойтись без продажи должностей: предлагалось за двенадцать лет возместить затраты королевской казны как на должности, так и на подати и налоги, после чего эти должности должны были перейти к Королю, Его Величеству предлагалось сократить их до старого числа, при этом увеличивая вознаграждения чиновников, чтобы они больше не брали взяток.

Духовенство и дворянство приняли это предложение в отличие от третьего сословия; но все согласились просить Короля учредить Судебную палату для поиска финансирования, умоляя Его Величество, чтобы деньги, которые могли быть получены таким образом, были направлены на возмещение расходов на сверхоплачиваемые должности либо на выкуп собственности; и Его Величество дал им добро на поиск того, что не было отменено покойным Королем.

Было и другое расхождение между ними по поводу Тридентского Собора: палата духовенства и палата дворянства требовали его обнародования без нанесения ущерба правам Короля и привилегиям галликанской Церкви. Но палата третьего сословия наотрез отказывалась согласиться на это, утверждая, что на этом Соборе было немало вещей, относившихся к вопросам правопорядка и внешней политики, заслуживавших более широкого обсуждения, на которое не было времени, кроме того, там были положения, затрагивавшие власть Короля и покой частных граждан.

Палата третьего сословия утверждала также, что часть духовенства теряла свои льготы, бюджеты были в руках епископов, владения павших на дуэлях переходили к Церкви, привилегии парламента были отменены, правомочия судей по отношению к духовенству были ослаблены, испанская инквизиция проникла во Францию; словом, что в королевстве никогда ранее не публиковались материалы Соборов и что теперь не след менять такое положение вещей.

Но самое большое противоречие между палатой третьего сословия и двумя другими касалось одной статьи, которую третье сословие вставило в свой сборник наказов: оно настаивало на том, чтобы просить Его Величество установить на ассамблее Генеральных Штатов основной закон королевства, согласно которому на земле нет силы, как духовной, так и светской, которая могла бы посягать на его королевство и пытаться лишить священную особу прав либо освобождать подданных от подчинения ей, какими бы ни были предлог или причина; настоятели приходов, богословы и проповедники обязаны учить послушанию, а противное мнение должно восприниматься как нечестивое, возмутительное и ложное, и ежели появится какая-нибудь книга либо речь, прямо или косвенно содержащая противоположное учение, духовенство обязано опровергнуть и оспорить его.

Духовенство обратилось в палату третьего сословия с просьбой сообщить им, что именно они представили Королю относительно веры, религии, иерархии и церковной дисциплины, в свою очередь, обязуясь изложить той все, что собирались представить Его Величеству относительно их собственного положения. Поскольку палата третьего сословия не согласилась на это, а духовенство сочло, что предложение третьего сословия имело целью спровоцировать некую раскольническую ересь, она послала в вышеуказанную палату епископа Монпелье с просьбой сообщить содержание вышеназванной статьи; та сделала это, но заявила, что не поменяет в ней ни слова.

Духовенство изучило статью и решило, что та не будет ни принята, ни внесена в наказы, то бишь отклонена. Дворянство с этим согласилось и выделило двенадцать дворян сопровождать кардинала дю Перрона, направленного от имени палаты духовенства в палату третьего сословия.

Кардинал первым делом поблагодарил их за рвение, с которым они заботились о безопасности и жизни наших королей, заверив их, что духовенство разделяет его.

Но он просил иметь в виду, что лишь законы Церкви способны пресечь вероломство чудовищ, которые осмеливаются совершать бесчеловечные покушения, как и то, что страх временных страданий – слишком слабое средство для борьбы с этим злом, проистекающим из ложных религиозных убеждений, тем более что эти несчастные страдают от мучений, мечтая о лаврах мучеников. Если их и сдерживает что-то, то лишь запреты Церкви, чьи строгость и суровость проявляются после смерти оных. Но для этого следует, чтобы эти законы и запреты исходили от твердой и непогрешимой церковной власти, то есть универсальной и не содержащей ничего, кроме того, с чем была бы согласна вся католическая Церковь; если же они проистекают от власти сомнительной и разделенной и содержат вещи, в отношении которых часть Церкви исповедует одно, а руководство и иные ее составляющие – другое, те, на кого она должна воздействовать, вместо испуга и страха перед законами и запретами станут насмехаться над ними и презирать их.

Затем кардинал сказал им, что в их статье, которой они дали имя основного закона, есть три положения.

Первое: нет причин, позволяющих убивать королей; с этим согласна вся Церковь, больше того, она предает анафеме тех, кто утверждает противное. Второе: наши короли наделены полной суверенностью; это второе положение считается верным и не подлежащим сомнению, хотя и не обладает той же убедительностью, что и первое, являющееся догматом веры. Третье: подданные ни в каком случае не могут быть освобождены от клятвы верности, которую принесли своему государю; это третье положение спорно и обсуждается внутри Церкви, так как все остальные части галликанской Церкви и даже все галликанское сообщество, с того момента, когда в нем были созданы школы теологии, и до появления Кальвина, полагают, что есть несколько случаев, при которых подданные могут быть освобождены от клятвы верности: а именно, когда некий государь нарушает клятву, данную Богу и своим подданным, прожить и умереть в католической вере, – например, становится еретиком или магометанином, но при этом не доходит до того, чтобы принудить своих подданных смириться с его ошибкой и неверностью, – в этом случае он может быть лишен своих прав, будучи виновен в вероломстве по отношению к тому, кому он принес клятву, то есть по отношению к Иисусу Христу, а его подданные могут быть освобождены церковным трибуналом от принесенной ему клятвы верности.

Отсюда следует, что с этой точки зрения вышеуказанная статья бесполезна и недейственна, поскольку законы предания анафеме и церковных запретов совсем не действуют на души, если их не рассматривать как части непогрешимой власти, с которой согласна вся Церковь; статья эта, мало сказать, бесполезна – она даже опасна, поскольку вся Церковь считает, что непозволительно убивать королей, если же добавить это положение к другому спорному, можно лишить первого его силы в сознании вероломных убийц, извращая то, что считается догматом веры, подобным смешиванием со спорным положением.

Само название, данное ими этой статье – основной закон, – оскорбительно для государства, ведь, приняв ее, следовало бы признать, что основы его шатки. Кроме всего прочего, эта статья приводит к расколу в Христовой Церкви: так как мы не можем утверждать, что Папа и все остальные составляющие католической Церкви придерживаются учения, противоположного слову Божьему, учения неверного и, следовательно, еретического, если же мы утверждаем это, то ведем к расколу и отделяемся от всего христианского сообщества; наконец, эта статья дает мирянам власть судить о религиозных делах и решать, какое учение соответствует слову Божьему, она дает им даже власть заставлять духовные лица приносить клятву, проповедовать и объявлять одно, оспаривать под присягой и письменно другое, что является святотатством, запросто обращаться с авторитетом Иисуса Христа и его апостолов, подрывать авторитет его Церкви.

А посему кардинал просил господ из третьего сословия исключить эту статью из своих наказов и доверить представителям духовенства переработать ее и распорядиться ею, как они сочтут необходимым.

Упрямство не позволило внять голосу разума: поскольку с самого начала они были настроены против палат духовенства и дворянства, то и не пожелали отказаться от своих предложений, побуждаемые тщеславным и казавшимся им благовидным предлогом заботы о королевских особах, отказываясь при этом признать, что вместо сохранения единства в Государстве они способствуют расколу, вместо того чтобы печься о жизни королей, они отдают их на волю случая, лишая их подлинной безопасности, данной им Богом.

Вмешался парламентский суд и вместо того, чтобы навести порядок, лишь увеличил раскол; но последнее слово было за Королем: он подтвердил, что не только его правительство, но и он лично наблюдал за спором и решил удалить эту статью из наказов третьего сословия.

Во время работы Генеральных Штатов произошло столько дуэлей, что палата духовенства сочла себя обязанной направить к Королю епископа Монпелье, чтобы выразить ему свое сожаление по поводу того, что кровь его подданных проливается ради ссор, а их души, выкупленные невинно пролитой кровью Иисуса Христа, попадают в ад, и заявить, что это равнозначно возобновлению варварского обычая жертвоприношений у язычников, которые сжигали людей, считавшихся злыми духами; что Франция – их храм, поле битвы – алтарь, честь – их идол, дуэлянты – священники и жертвы; что следует опасаться, как бы это не стало дурным предзнаменованием для королевства, потому как простые кровавые раны, падающие с неба без всякого преступления со стороны людей, не позволяют предсказать ужасные катастрофы, идущие за ними следом; что они обязаны предупредить об этом Их Величества, дабы они своей осторожностью и строгим соблюдением эдиктов нашли лекарство от этого бедствия, тогда и Бог не оставит их своими милостями, имея в виду, что не только все права народов переходят в особу их государей, но также и их ошибки, если их скрывать или терпеть.

Ее Величество милостиво приняла их прошение и продемонстрировала свою решимость пресечь беспорядки.

Но между палатами дворянства и третьего сословия возник новый повод к недовольству, оказавшийся посильнее всех предыдущих: дело в том, что один из депутатов дворянства из Верхнего Лимузена побил палкой наместника Юзерша, депутата третьего сословия от Нижнего Лимузена. Эта палата направила жалобу Королю, а тот переадресовал это дело парламенту; как ни упрашивали духовенство и дворянство Ее Величество лично рассмотреть это конфузное происшествие либо передать дело Генеральным Штатам, она не пожелала уступать, так как все чиновники посчитали себя оскорбленными. Парламент заочно приговорил дворянина к смерти через отсечение головы; приговор был приведен в действие над его изображением.

Словно на глазах Генеральных Штатов каждому хотелось превзойти остальных в наглости и пренебрежении законом, Рошфор побил палкой Марийака якобы за то, что тот оскорбил Принца и высказывался против Королевы, – Рошфор привел несколько конкретных деталей его замыслов против Королевы, которые тот ему якобы выдал. Сен-Жеран и кое-кто еще советовали Королеве поверить Рошфору; но г-н де Бюльон убедил ее не делать этого и продолжить расследование в судебном порядке. Сперва она отказала, сказав, что г-н канцлер замял бы дело, как он уже поступил с делом барона де Люза; парламенту было дано соответствующее поручение.

Будучи предупрежден об этом, Принц направил в первую палату парламента и затем во все палаты по гражданским делам следующую жалобу:

Во исполнение своего обещания он сделал все, что мог, чтобы выразить всю свою преданность как Королю, так и Королеве, признавая ее власть, переданную ей Королем, и желает вернуть все, что должен Их Величествам, дабы подать всем пример повиновения. С этой целью он привлек королеву Маргариту¹¹⁵ и г-жу графиню, соотнесся с г-ном канцлером, чтобы иметь средства, которые могли бы понадобиться. Следуя советам его врагов, Король и Королева, о которых он никогда не говорил плохо, были настроены против него, в результате он обнаружил, что ему был закрыт доступ к Их Величествам. Он был в курсе того, что произошло за день до того, однако не пристало отдавать его на суд министров. По своему положению и происхождению он должен был бы предстать перед судом пэров, в котором Король окружен герцогами и пэрами. Фавориты, злоба и жестокость – причина всех несправедливостей, имевших место в государстве, – помешали ему добиться того, чего он желал. А поскольку ему было отказано в справедливости, его обида, с которой совпали интересы других несправедливо обвиненных, позволяла им, как он надеялся и о чем умолял, рассчитывать на понимание, чтобы смягчить и сгладить остроту и напряженность в их отношениях. Он хотел взять обратно свои жалобы и выжидал удобного случая сказать это в присутствии всех представителей Штатов.

Члены парламента ответили ему, что не уполномочены обсуждать государственные дела без распоряжения Короля и выслушивать жалобы его подданных, частных лиц.

Несмотря ни на что, г-н де Бюльон, продолжая расследование этого дела по поручению Королевы, дал распоряжение об аресте.

Следует заметить, что Принц представил свое прошение парламенту, в котором он поддержал насильственные действия Рошфора, утверждая, что принцы крови имеют право на безнаказанное применение таких действий. Но после, получив предупреждение о том, что его поддержка вовсе не окажется полезной для Рошфора и что парламент мог использовать его признание против него, сославшись на то, что принцы крови не имеют права на применение насилия и должны отвечать за это по суду, он отозвал свое прошение.

Дело закончилось тем, что после издания распоряжения об аресте Рошфора Господин Принц потребовал отмены этого распоряжения.

Другое покушение было совершено на особу г-на де Риберпре: оно не наделало столько шума, хотя и было не менее странным. Маршал д’Анкр, у которого были напряженные отношения с г-ном де Лонгвилем из-за их должностей – мы рассказывали об этом выше, – не доверяя Риберпре, которого он назначил в цитадель Амьена, сделал его губернатором Корби и тем самым отделался от него.

Обиженный недоверием Риберпре перешел вместе с крепостью Корби на сторону г-на де Лонгвиля; некоторое время спустя, в Париже, где еще проходили заседания Генеральных Штатов, на него напали средь бела дня три или четыре неизвестных человека, от которых он отважно отбивался. Все были уверены, что нападение – дело рук маршала д’Анкра; это тем более возмутило и восстановило Штаты против маршала, что убийства не дозволены и вызывают ужас в королевстве.

Когда наступило время закрытия Генеральных Штатов, три палаты стали опасаться, что, если все государственные советники Короля станут рассматривать просьбы Генеральных Штатов или если после представления наказов им будет отказано в праве собираться на свои заседания, дело застопорится. Церковь и дворянство решили просить Его Величество согласиться с тем, чтобы принцы и коронные чины сами решали вопросы своих наказов или, если Король сочтет нужным, чтобы им помогали в этом несколько представителей его кабинета. Они просили ограничить их число пятью или шестью лицами по их выбору и чтобы три или четыре депутата от каждой палаты присутствовали на заседаниях кабинета, когда станут рассматриваться их дела, да еще чтобы Генеральные Штаты были распущены лишь после того, как Его Величество ответит на их прошения.

Узнав об этом, Его Величество дал им знать, что ему это не по нраву, в результате они ограничились последней просьбой, а также тем, чтобы шесть старейшин его правительства вместе с принцами и коронными чинами докладывали Его Величеству по их наказам.

Король объявил им через герцога Вантадурского, что удовлетворение их просьб было бы весьма вредным нововведением, что он мог дать им лишь право выбрать из своей среды депутатов, готовых объяснить Его Величеству и его министрам суть своих наказов с тем, чтобы его ответы были бы переданы непосредственно представителям трех сословий, которые остались бы в Париже.

Получив этот ответ, все три палаты вновь обратились к Королю, чтобы Его Величество согласился на то, чтобы после представления ими своих наказов они могли собраться вновь и не расходиться до получения его ответа.

Его Величество вторично отказал им в этой просьбе, указав, однако, что, если после представления их наказов случится нечто такое, что заставит их снова собраться, он даст на это разрешение. Полностью положась на волю Короля, они представили 23 февраля свои наказы. Главными их пунктами были следующие: восстановление католичества в Жексе и в Беарне, в частности передача доходов епархий Беарна, который со времен королевы Жанны¹¹⁶, матери покойного Короля, контролировался королевскими чиновниками, епископам вместо пенсионов, которые Король им назначал, чтобы поддерживать их достоинство, – это обещание им было дано покойным Королем, а после его смерти подтверждено Королевой-матерью, но исполнение отложено до совершеннолетия Короля; присоединение Наварры и Беарна к короне; нижайшая просьба к Королеве согласиться на брак Короля с наследницей испанской короны; согласие ввести в правительство четырех прелатов, четырех дворян и четырех чиновников на каждый квартал года, не считая принцев и коронных чинов; запрет парламенту на любое вмешательство в дела духовные, как в области веры, так и в церковных таинствах, монашеских правилах и других подобных вещах; реформирование Университета и восстановление в нем позиций иезуитов; в дальнейшем предоставление соответствующих льгот и пенсионов только духовным лицам, без права занятия вакантных должностей; направление каждые два года комиссаров в провинции для принятия жалоб подданных, составление соответствующих протоколов; ликвидация института должностей, наместничеств и иных постов; отмена годового налога, пенсионов, приведение в порядок финансов, создание палаты правосудия для расследований в финансовых областях.

Я был выбран духовенством, чтобы донести послание до сведения Короля и передать Его Величеству наказы своего сословия. Я сформулировал доводы этих наказов в следующей речи, которая мало чем отличается от подобных речей дворянства и третьего сословия, поскольку все три речи были об одном и том же. Я постарался высказаться в своей речи по всем вопросам, обсуждавшимся в Генеральных Штатах, кратко и четко, и мне показалось, что я представил эти вопросы в своей речи наилучшим образом; было бы ошибочно поместить здесь целиком всю речь, вместо того чтобы ограничиться главными положениями. Уверен, справедливый читатель меня извинит, тем более что мне хотелось изложить с точки зрения историка все то, что я произнес в качестве оратора¹¹⁷.

Сир!

В старину в Риме отмечали ежегодный праздник, во время которого в продолжение нескольких дней слугам позволялось говорить все, что угодно, своим господам, даже упрекать их без боязни за дурное отношение к ним, а также за муки, которые им пришлось претерпеть в течение всего года.

Ваше Величество, собрав всех своих подданных в столице своего Королевства – Риме Франции, – традиционном месте расположения ее королей, и не только позволив, но и приказав им, отбросив всякий страх и вооружившись прямодушием, поведать о всех бедах, которые их гнетут и унижают, Вы подали надежду, что намерены ввести подобный праздник в своем Государстве.

Но это лишь на первый взгляд; на самом деле Ваш замысел гораздо смелее, и этот день намного превосходит праздник римлян.

В Риме праздник был пожалован слугам, дабы они обрели передышку, а не для того, чтобы избавить их от бед, поскольку сразу после окончания празднеств они возвращались к своему зависимому положению.

Эти дни давали им возможность высказать свои жалобы без надежды на исцеление, тогда как у нас этот знаменитый день имеет целью полное освобождение от наших бед. К тому же вы требуете от нас и рецептов для избавления от наших страданий, советов, что лучше для нашего излечения; больше того, Вы обязуетесь выслушивать наши советы, следовать им в той мере, в какой сочтете их полезными для улучшения нашего положения и для общего блага монархии.

Поистине велики сии привилегии; кроме того, велика разница между римскими господами и Вашим Величеством – единственным нашим господином, которому все мы служим.

Римские господа были язычниками; Вы же, Ваше Величество, – первый из христианских королей.

Их слуги были рабами; те же, кто рождается Вашим подданным, не рабы: их название – залог их свободы.

Они не рабы, Ваше Величество, и все же рабы: они свободны и не носят оков, но они добровольные рабы, оковы заменяет им любовь, неразрывно связывая со службой Вам.

Это различие, благодаря которому Ваше Величество относится сегодня к нам гораздо лучше, чем римские господа к своим слугам, обязывает нас вести себя в условиях предоставленной нам Вами свободы иначе, чем римляне в условиях их свободы. Они одновременно и жаловались на своих господ, и восхваляли их; жаловались, приписывая им часть бед, обрушившихся на них за год, и восхваляли – за несколько дней передышки.

Сегодня в адрес Вашего Величества направлены одни хвалы и благословения; а ежели избыток наших печалей заставит нас жаловаться, мы обратимся к Вам лишь для того, чтобы найти в Вашей власти и снискать в Вашей доброте снадобье для наших ран, причины которых мы приписываем бедам времени, нашим собственным грехам и ошибкам, а вовсе не Вам, Ваше Величество, поскольку искренне считаем, что Вы не можете быть их виновником.

Вот так, без прикрас и без словесных уловок (нам хочется проявить себя не на словах, а в делах), мы используем данную Вами свободу, и в этом уважение, которое мы проявляем и будем проявлять.

Теперь же, чтобы не терять даром времени, не откладывая более, перейдем к нашим жалобам, откровенно расскажем о своих невзгодах, дабы дать Вашему Величеству возможность осуществить свои замыслы, изыскав средства, необходимые для нашего исцеления.

Цель достигается лишь средствами, которые к ней ведут, – и потому тот, кто призван излечить болезнь, должен познать ее причину, мы же начнем с того, что покажем, откуда берут начало наши болезни, дабы Вы смогли искоренить их и пресечь их дальнейший рост.

Нет ничего более приличествующего и необходимого для государя, чем быть щедрым, ведь дар – самое подходящее оружие для завоевания сердец¹¹⁸, в чем так нуждаются короли, и великий государственный деятель¹¹⁹ вовсе не страшится признать, что тот, кто низвергается с королевского трона, терпит поражение скорее из-за отсутствия преданных ему людей, чем из-за отсутствия денег. Однако необходимо, чтобы существовала некая соразмерность между тем, что дается, и тем, что можно дать на законных основаниях; иначе дарения скорее вредят, чем идут на пользу. И следует признать, что большая часть зол всех сообществ в мире, и в частности – в нашем Государстве, проистекает из чрезмерных расходов и безмерных дарений без правил и без меры.

Если мы обратим свой взор на народ, о котором должна заботиться Церковь – мать сирых, обездоленных и скорбящих, мы сразу поймем, что его нищета определяется главным образом вышеуказанной причиной; в самом деле ясно, что увеличение ставок неизбежно ведет к росту доходов; чем больше расходуется, тем больше необходимо выкачать из народа – единственного источника богатств Франции. Если задаться вопросом, где кроется изначальная причина недостатков, которые дают о себе знать в правосудии, чрезмерных расходов, на которые приходится идти, чтобы получить то, что государи должны дать своим подданным, разве не станет ясно, что главная причина этих бед – продажность должностей и мест, которые выставлены на торги лишь для того, чтобы удовлетворить нуждам государства, отягощенного чрезмерными расходами?

А поскольку чем больше должностей, тем больше и приток денег, то они размножились как грибы. И пока зло следовало одно за другим и вытекало одно из другого, продажность должностей порождала еще большее их число, невыносимым грузом ложившееся на народ, увеличивая навязанное ему бремя, ведь именно ему приходится содержать всех этих чиновников, истощая его силы, которые ему так нужны, чтобы нести на себе этот груз; отсюда вытекает, что чем больше чиновников, освобожденных от податей и сборов, тем меньше подданных, способных их платить; заметим к тому же, что эти последние все поголовно бедны, богатые же фактически избегают налогового бремени, расплачиваясь деньгами, которые им дают их должности.

Кто-то может подумать, что большие расходы, крупные дары и вознаграждения, раздаваемые Государем, выгодны дворянству, ближе всех стоящему к трону и подбирающему все, что сыплется из рук государевых; но и здесь обогащается лишь кучка самых приближенных, а в целом дворянство также от этого страдает, разделяя беды, из этого проистекающие, в частности – от продажи должностей, поскольку, будучи так же бедны деньгами, как богаты почестями и отвагой, они не могут иметь ни должностей в правительстве, ни судейских должностей, ведь доступ к этим почестям достигается лишь средствами, которых они лишены.

Все это причиняет ущерб Церкви; поскольку невозможно уже заставить дворянство служить обычными методами, присущими их званию, дошло до того, что им стали передавать церковное имущество, поощрять их за счет Церкви, на злоупотреблениях которой я остановлюсь подробнее, как это подобает моему сану; получив несколько ран, разумно заняться прежде всего лечением тех из них, что затронули наиболее важные органы, ведь они самые опасные.

Точно известно, что в ходе прошлых веков во всех нациях мира, и когда они исповедовали культ ложных божеств, и когда они стали служить истинному Богу, лица, избравшие для себя это поприще, стояли в одном ряду с государями (если те сами не были ими) не только в области духовной, но и в том, что касается гражданского и политического управления; я мог бы легко показать это на примере всего хода истории, если бы только, не желая злоупотреблять терпением Вашего Величества, оказавшего мне честь этой аудиенцией, я не ограничился нашей Францией, довольствуясь тем кратким рассказом о том, как было у нас организовано управление в прошлом.

В то время как заблуждения язычников затуманивали взор этого королевства, оно настолько доверилось друидам, служившим его богам, что ничего не делалось без их согласия.

С момента, когда королевство получило сокровище подлинной веры, те, кому положено печься о ее таинствах, до определенного времени пользовались таким влиянием, что ничто не делалось без их совета и согласия; это походит на старинную форму патентов наших королей, которые предусматривали их согласие как залог силы этих документов.

Шла ли речь о браках королей, о мире между ними или каком-либо ином деле из числа самых важных и неотложных, без них не обходилось. Управление финансами, руководство делами также были переданы им. Мы находим в истории немало канцлеров из их числа: один автор¹²⁰ приводит цифру тридцать пять. Мы видим их среди крестных отцов королей; им поручают их воспитание, опеку над ними, регентство в их государстве. Уверенность в том, что религия, связывающая их с Богом и сообщающая их вере неприступный характер, делает их слово своего рода залогом обещаний их господ: к ним обращаются с просьбами, их принимают в качестве заложников королей вместе с их детьми, как если бы само их достоинство не делало их уже королевскими особами. Наконец, оказанная им честь простирается до того, что их собственные государи делают их арбитрами в своих спорах, отдаются на их суд, хотя те и находятся под их властью. И, что особенно важно, самыми великими среди наших королей были те, которые больше пользовались их услугами, что полностью подтверждается тем, что великий государь¹²¹, первым соединивший в своей особе венец Империи с короной Франции, ничего не делал, как во времена мира, так и войны, без мнения епископов, которые, по этой причине и по некоторым другим, собирали Синоды почти каждый год.

С тех пор прелаты стали служить своим государям; галликанская Церковь была исполнена величия; сегодня же ее не узнать, до такой степени она потеряла свой былой блеск; ибо в делах государственных не только не идут за советом к священнослужителям, но честь служить Богу словно делает их неспособными служить Королю, чья власть божественного происхождения.

Если они и входят в совет, то лишь формально: их встречают там с таким презрением, что достаточно быть мирянином, чтобы рассчитывать на старшинство перед ними, тогда как в былые времена их звание, дававшее им преимущество перед всеми остальными, обеспечивало им преимущество и в совете. Таким образом, принижается достоинство тех, кто служит святым алтарям; больше того, хотя они воздают Королю то, что каждый воздает Богу, добровольно отдавая ему десятину своего имущества, нельзя у священнослужителей изымать остальное в пользу людей, либо совершенно не способных распоряжаться средствами, либо отдающих их на мирские дела, а не Богу, либо врагам Церкви. Впрочем, временными благами, не участвуя в духовной жизни, можно воспользоваться, лишь совершая святотатство.

Примечания

1

Здесь и далее примечания, отмеченные цифрами, см. в конце книги. – Примеч. ред.

2

Lettres, instructions diplomatiques et papiers d’Etat. Recueillis et publi s par M. Avenel. T. VIII, p. 5.

3

серый кардинал (фр.).

4

Текст французского издателя. – Примеч. ред.

5

Трагуарский крест – место публичных экзекуций до 1636 г.

6

Эти беды начнутся в первых числах января сего 1610 года и продлятся всю зимнюю четверть года и часть весны, коя чревата смертью князя или короля, рожденного в 1553 году, 14 декабря в час 52 минуты ночи: этот король в 19 лет попал в плен, откуда спасся: 24 градуса в асценденте, определенный квадрат градуса указывают на затмение, которое означает смерть или серьезное увечье этого высокородного человека (исп.).

7

«О короле и его статусе» (лат.).

8

«О папской власти» (лат.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.