Жизнь Циолковского протекала за письменным столом, в домашней лаборатории, без опасностей подстерегавших путешественника к каннибалам, или неожиданностей, которыми изобилует биография искателя приключений, и все же ее никак не назовешь скучной. Спрятавшись за броней обыденного, она кипела и бурлила, наполненная взлетами и падениями, крутыми поворотами, острыми углами, незримыми для стороннего взгляда. Даже в семьдесят с лишним лет продолжал Циолковский держать руку на пульсе времени, судить о достижениях науки – судить так, что многие его оценки свежи и справедливы сегодня.
      И все же старость постепенно брала свое. Силы уходили, но, словно наперекор времени, вокруг имени Циолковского вспыхивали легенды вроде той, которую разоблачил Михаил Кольцов.
      Знакомясь с бумагами архива, я увидел однажды телеграмму. Управляющий делами Совета Народных Комиссаров РСФСР Н. П. Горбунов приглашал Константина Эдуардовича на совещание по вопросам трансарктического воздухоплавания. Почему вдруг прибыло это приглашение? Ответ на этот вопрос подсказала статья Ник. Боброва «СССР и проект Брунса. К организации воздушных сообщений на дирижаблях из Европы в Азию и Америку», опубликованную в журнале «Самолет» №10 за 1924 год.
      Статья рассказывала о том, что в Европе создано Международное общество по исследованию полярных областей, которое возглавили «виднейшие представители ученого мира отдельных государств, в том числе и СССР».
      Вопрос о первой научной экспедиции через северные области Советского Союза из Европы в Америку и обсуждался 22 июля 1924 года в Особой комиссии трансарктического воздухоплавания под председательством тов. Горбунова. На заседание этой комиссии и был приглашен Циолковский.
      Принимал ли участие Циолковский в этом заседании? Неизвестно. Но известно другое – общественность интересовалась его мнением об освоении Севера. Так, например, в письме из «Огонька» от 27 апреля 1926 года заведующий редакцией Л. Рябинин просил «профессора Циолковского» написать, сколь успешнее прошла бы экспедиция Амундсена к Северному полюсу, если бы вместо дирижабля «Норвегия» перелет совершался бы на ракете Циолковского.
      Оставим на совести автора письма наивное сравнение реального с несуществующим (ведь дирижабли уже летали, а ракеты Циолковского не существовали еще даже в проекте). И все же отмахиваться от письма нельзя. Оно бесспорное свидетельство того, что общественное мнение страны как-то связывало полеты знаменитого норвежца с проектами великого калужанина. Обратимся к фактам. В начале 1926 года газеты многих стран мира запестрели броскими заголовками «На дирижабле к полюсу». Героем этих сообщений стал знаменитый полярный исследователь Амундсен.
      Собрав изданиями своих книг и публичными выступлениями нужную сумму денег, Амундсен купил у итальянского правительства военный дирижабль, дал ему имя «Норвегия» и отправился к центру Арктики. Амундсен пролетал над Европой. После короткой остановки под Ленинградом направился к Шпицбергену. А через несколько дней после того, как Циолковский получил письмо из «Огонька», двинулся еще дальше на север и 12 мая 1926 года в 1 час 25 минут пролетел над полюсом.
      Дирижабль Амундсена летит к полюсу. Дирижабль же Циолковского существует только на бумаге. И все же человеческое воображение спешит связать имена двух выдающихся людей XX века. В Калугу летят письма:
      «Справедливо ли, что перед вылетом Амундсен консультировался с Циолковским?».
      «Нет, – отвечает Циолковский А. Л. Чижевскому, – письма и запросы Амундсена если и были, то до меня не дошли, о чем я писал и „Огоньку“...»
      И все же, несмотря на то, что сам Циолковский отрицает связи с Амундсеном, легенда выходит за страницы печати. Одним из первых выпускает ее журналист А. Ивановский. В журнале «Экран» № 43 за 1927 год появляется его статья с броским названием «В три дня из СССР в Америку».
      Те, кто имел неосторожность поверить автору, вероятно, были поражены размахом его фантазии. Сославшись на сообщения советской и иностранной прессы, что Амундсен якобы консультировался с Циолковским, Ивановский одним росчерком пера провел на карте небывало смелую трассу – из СССР в Америку через полюс.
      «Особенную остроту, – писал Ивановский, – приобретает вопрос для СССР в связи с проектом реорганизации мировых торговых путей, предложенным Амундсеном. Если дирижабль Циолковского, как это, очевидно, и думает Амундсен, удовлетворяет в какой-то мере всем требованиям трансарктического перелета, тогда наш Союз республик приобретает возможность выступить во главе новой эры мировой торговли, сократив все расходы по перевозке товаров до минимума и время перелета СССР – США до 3-4 дней.
      Таковы заманчивые перспективы, открывающиеся благодаря трудам Амундсена и Циолковского».
      Такая статья не могла не волновать. Ведь она появилась в 1927 году, когда страна всячески старалась крепко стать на ноги, когда во всю ширь развертывались и промышленность и торговля. Однако в отличие от современников Ивановского мы без труда можем догадаться, что перед нами всего лишь еще одна легенда о Циолковском.
      Впрочем, точку ставить рано. Вслед за Амундсеном на дирижабле «Италия» отправляется к полюсу Умберто Нобиле. Ураганный ветер, густой туман, столкновение с айсбергом – таков печальный финал экспедиции. На помощь потерпевшим бедствие ринулись корабли и самолеты. К месту катастрофы пошли советские ледоколы «Красин», «Малыгин», «Седов». Естественно, что «Правда» запросила Циолковского о событиях, потрясших мир.
      «Вы пожелали знать мое мнение о причинах неудачи полярной экспедиции Нобиле, – отвечал Циолковский на письмо сотрудника „Правды“ М.И. Берестинского. – С удовольствием делюсь своими мыслями. Предприятие это вообще рискованное, и причин к этому много.
      Современный дирижабль настолько еще несовершенен, что даже регулярные сообщения и в теплом климате еще не установлены. Над океанами тем более. Если и были удачные перелеты через океаны и материки в теплое время года, то они все же могли кончиться и печально. Это были геройские перелеты».
      Циолковский подробно излагает трудности полета в Арктике: невозможность приземления на лед, постройки причальных мачт, большая вероятность обледенения. В письме уже нет былой уверенности, которой он был переполнен в конце минувшего века, когда сражался против Федорова, Кованько, Поморцева. Сейчас Циолковский роняет лишь короткую фразу: «Мой металлический дирижабль, может быть, дал бы больше успеха, но он еще не построен».
      Что это, мудрость престарелого человека или разочарование в идее, которой отданы лучшие годы жизни? Не знаю, а ведь последняя статья Константина Эдуардовича по этому вопросу – «Поезд дирижаблей» – датирована 7 июля 1935 года. Мало того, даже в статье «Авиация, воздухоплавание и ракетоплавание в XX веке», написанной летом 1935 года, можно прочесть, что дирижабли будут самым дешевым видом воздушного транспорта.
      Как отмечалось выше, жизнь не смогла еще вынести по этому поводу свой окончательный приговор, хотя она успела отчасти подтвердить правомерность интереса Циолковского к вопросу, далекому от его основных устремлений, но, пожалуй, ничуть не менее спорному, – речь идет о передаче мыслей на расстояние.
      Читатель, вероятно, помнит жаркую дискуссию на рубеже 1960-1961 годов. То, что долгие годы считалось необоснованным и псевдонаучным, всплеснулось со страниц журналов «Знание – сила», «Техника – молодежи», «Наука и жизнь», породив обильную пищу для размышлений.
      Что говорить, проблема передачи мысли на расстояние сложна. Даже в шестидесятые годы нынешнего столетия, годы триумфа науки и техники, факты, установленные экспериментаторами, во многом представляются загадочными и спорными. Чуть ниже я попытаюсь кратко сообщить о некоторых взглядах на этот вопрос. А сейчас хочу поделиться тем, что довелось мне услышать от немолодого человека, живущего в старом московском доме на Пушкинском бульваре. Рассказ кандидата технических наук Б. Б. Кажинского, равно как и его письменные воспоминания, открывают почти неведомую страницу биографии Циолковского.
      Кажинский вспоминает. Я записываю. Так же как и Циолковский, мой собеседник был членом Ассоциации натуралистов. Знакомство ученых завязалось в 1922 году. Они встречались в Тимирязевской академии на годичном собрании АССНАТа. Кажинский выслушал доклады Циолковского о дирижабле и космической ракете. Циолковский, в свою очередь, проявил не меньшее внимание к сообщению своего нового знакомого о передаче мыслей на расстояние.
      О том, насколько серьезно отнесся Константин Эдуардович к докладу Кажинского, свидетельствует его отзыв по поводу труда Б. Б. Кажинского «Новое о нервной системе». В этом отзыве Циолковский писал: «...одновременно с химической деятельностью в нервах, весьма медленно распространяющейся и составляющей обыкновенную мысль, возбуждаются и электромагнитные волны, которые распространяются со скоростью света. Эти последние действуют на одинаковые нервные системы близких нам людей и производят известное телепатическое явление».
      Как видите, отношение к проблеме сформулировано весьма твердо, хотя позиция Циолковского во многом неправильна. Но отзывом о труде Кажинского и беседой с ним в 1922 году на съезде АССНАТа интерес Циолковского к передаче мыслей на расстояние не ограничился.
      Вторая встреча произошла в Калуге, незадолго до смерти Циолковского. С интересом слушал Константин Эдуардович рассказ об опытах, которые его гость проводил вместе со знаменитым дрессировщиком В. Л. Дуровым и академиком А. В. Леонтовичем. Тема опытов все та же – передача мыслей на расстояние.
      Рассказ Кажинского взволновал Циолковского. Он встал с кресла, прошелся по комнате, а затем, просмотрев протоколы опытов, сказал:
      – Я рассматриваю эти протоколы как акт бесспорного признания ваших научных заслуг!
      Сегодня, споря друг с другом, ученые почти единодушно отвергают электромагнитную теорию передачи мыслей на расстояние. Жизнь не подтвердила гипотезы Б. В.. Кажинского. Но сбывается то, о чем писал Кажинскому Циолковский, убежденный в бесспорности существования телепатических явлений: «Почтенна попытка объяснить их с научной точки зрения».
      Не место и не время излагать сейчас все «за» и «против», высказанные участниками споров по поводу телепатии. Будущее покажет, кто прав. Быть может, последнее слово останется за теми, кто отрицает парапсихологию, а может быть, одержат верх взгляды члена-корреспондента Академии медицинских наук СССР Л. Л. Васильева, рассматривающего способность мозга улавливать информацию от другого мозга как рудимент, пережиток тех далеких времен, когда обостренность восприятий помогала людям в борьбе с силами природы. Не исключена возможность, что правда в гипотезе профессора П. И. Гуляева, предполагающего существование еще неизвестного физикам нейронного поля.
      Множество фактов, домыслов, предположений и суждений, высказанных на страницах печати, расшевелило ученых многих специальностей. Отсюда и неожиданный вывод, которым был подведен итог спора физиков, кибернетиков, физиологов, инженеров и врачей. Дальнейшее изучение передачи мысли на расстояние философы связывают с проникновением в космос. В обширном мире, который откроется космонавту, человек не будет защищен многокилометровой броней атмосферы. Кто знает, быть может, именно тогда и удастся уловить действия еще неизвестных науке радиаций и полей? «Возможно, – читаем мы в журнале „Наука и жизнь“, – воздействие мозга на мозг происходит именно с помощью этих пока еще неизвестных науке полей. Тогда может случиться, что они будут впервые открыты не в глубине микромира и не в безднах вселенной, а при изучении телепатии» .
      Эта связь, пока лишь только на ощупь разыскиваемая философами, выглядит высокой оценкой интереса Константина Эдуардовича к проблемам, тогда явно фантастическим. Ведь именно в ту пору известный советский фантаст Александр Беляев писал роман «Властелин мира».
      Все шире круг вопросов, интересовавших старого ученого. Шире и его научные связи. «Каждый день, – писал он в anреле 1930 года немецкому исследователю Р. Ладеману, – я получаю письма со всех концов света. Множество моих книжек я раздаю и рассылаю. У меня много учеников, которых я даже никогда не видел. Отнеситесь к ним доверчиво и ласково». В этом письме Циолковский пишет о таком же, как и он, самоучке Юрии Кондратюке.
      Юрий Васильевич Кондратюк был много младше Циолковского. Он родился в 1900 году. Пятнадцатилетним пареньком Кондратюк прочел брошюру А. П. Федорова «Новый способ воздухоплавания, исключающий воздух как опорную среду», шестнадцати лет написал первую работу о космических путешествиях, восемнадцати лет из журнала «Нива» узнал о Циолковском. Подобно Константину Эдуардовичу Кондратюк упорно стремился к завоеванию космоса. Не случаен эпиграф его работы 1918-1919 годов: «Тем, кто будет читать, чтобы строить». Так же как Циолковский, Кондратюк не дожил до осуществления своих идей. Он ушел добровольцем на фронт и погиб, сражаясь с гитлеровскими захватчиками.
      Ученики, признание... Все это пришло в последние годы жизни. Мир интересуется Циолковским. Его идеи подхватывают как эстафету. Победа окрыляет, и, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, он продолжает неутомимо работать. Одна из тем, увлекших ученого в последние годы жизни, – использование солнечной энергии. Как это не раз бывало с Циолковским, наивное мирно соседствовало с прозорливым. В статье «Солнце и завоевание пустынь», опубликованной «Вестником знания», мы читаем о зеркалах, которые, отражая солнечные лучи, должны понизить температуру и вызвать дождь в пустыне. А рядом с этой, мягко говоря, фантастической мыслью удивительно четкое определение гелиоэнергетики: «Солнечные машины более всего применимы в эфире, когда человек завладеет околосолнечным пространством».
      Я не случайно процитировал эти слова. Гелиоэнергетике действительно вполне по плечу тягаться с энергетикой атома. Разница лишь в одном: в отличие от ядерной энергии энергию Солнца можно использовать только на благо людям. И на сей раз развитие техники подтвердило прозорливость Циолковского.
      Вероятно, можно исписать много бумаги, рассказывая о мыслях Циолковского в последние годы жизни. Они действительно на редкость пестры. От дирижабля до ракеты, от солнечных машин до исследования морских глубин, от размышлений о причинах космоса до общечеловеческого языка. Впрочем, в этой пестроте есть и известная общность. Циолковский думает о людях, о благе людей. Он, стоящий уже у порога смерти, полон жизнью будущего – той жизнью, которую предстоит прожить людям следующего поколения.
      В числе экспонатов Выставки межпланетных сообщений 1927 года был один, физически неосязаемый. Это «АО» – искусственный космический язык, которому отводилась роль всеобщего языка той части вселенной, куда проникнут ракетные корабли землян. Воспоминания М. И. Попова позволяют проследить отношение Циолковского к этому забавному замыслу.
      Надо заметить, что проблема единого языка много лет занимала ум Циолковского. Еще в 1915 году в брошюре «Образование Земли и солнечных систем» он посвятил ей отдельную главу. «Как важно людям понимать друг друга! По преданию, вначале люди имели один язык, но в наказание потеряли общий язык и заговорили на разных. Прекратились общее согласие и деятельность, направленная к одной цели...» Так писал в 1915 году Циолковский. Гуманная мысль о сближении человечества, о ликвидации языковой розни не оставляла его много лет. И не приходится удивляться, что ученый развил свои мысли в брошюре «Общечеловеческая азбука, правописание и язык», выпущенной в 1927 году.
      Наиболее серьезной и глубокой из попыток создания искусственной общепонятной речи был язык эсперанто. Среди его приверженцев оказался и Циолковский. «В свое время, – писал он в 1934 году Попову, – я очень интересовался эсперанто, и у меня есть письмо доктора Заменгофа, но отыскать его трудно во многих тысячах других писем».
      В другом письме к М. И. Попову Циолковский писал: «Разумеется, эсперанто самый лучший из всех искусственных языков. Несомненная простота алфавита, изумительная легкость грамматики, распространенность словаря делают его изобретателя бессмертным».
      Циолковский вступает в Союз эсперантистов советских республик. Попов сохранил его членскую карточку. И легко понять старого ученого, когда, подарив Попову одну из своих брошюр, он написал на ней: «Эсперанто – лучшее, АО – чушь».

      Когда люди старшего поколения вспоминают тридцатые, невольно поражаешься множеству контрастов. Страна спешила навстречу будущему. На жгучем морозе юноши и девушки строили город Комсомольск. Вчерашние крестьяне, не успев снять лаптей, возводили у подножья горы Магнитной доменные печи. Было голодно. В магазинах Торгсина шла продажа на золото. Там можно было купить все то, что казалось волшебным сном обладателям заборных книжек. Газеты и журналы печатали фотографии землекопов с лопатами, тачками, повозками-грабарками. Так строились Турксиб и Кузнецк, автозавод в Нижнем Новгороде и Днепрогэс. Американские паровые экскаваторы (сегодня их не скоро найдешь даже на картинках) выглядели верхом технической мощи.
      Русский язык обогатился десятками новых слов: ударник, колхозник, летун, промтовары. Где-то, незаметное, притаилось среди слов – памятников этой бурной эпохи непонятное словечко «ГИРД». Шутники расшифровывали его так: «Группы инженеров, работающих даром». Как во всякой шутке, и здесь была доля истины.
      Группы изучения реактивного движения стали той самой армией, о которой долго и безуспешно мечтал Циолковский. Разбитая в 1924 году, когда было расформировано Общество межпланетных сообщений, она воскресла восемь лет спустя, чтобы сражаться за ту же идею. Что из этого получилось – общеизвестно: в космос первыми проникли мы.
      Не зря сложена поговорка: «Не место красит человека, а человек место». Возникли ГИРДы там, где их меньше всего можно было ожидать.
      «В 1931 году, – вспоминает И. А. Меркулов, – группа ученых и инженеров обратилась к председателю Центрального совета Осоавиахима с предложением организовать в системе Осоавиахима работы в области ракетной техники. Это предложение инициативной группы было принято, и в том же году при Бюро воздушной техники Центрального совета Осоавиахима была организована секция реактивных двигателей, руководителем которой был избран Ф. А. Цандер.
      Во второй половине 1931 года эта секция была преобразована в группу изучения реактивного движения – ГИРД. Аналогичные группы стали возникать и в других городах».
      С первых же дней Циолковский был в курсе дел этой новой организации. Ученый внимательно прочитал и бережно сохранил письма Ивана Петровича Фортикова, одного из инициаторов ГИРДов. Вот несколько отрывков из этих писем:
      31 сентября 1931 года.
      «После преодоления всех трудностей, после упорной и большой работы проектируемая мною организация, наконец, приняла признанные формы. В состав группы входят представители и актив ЦАГИ, Военно-воздушной академии, МАИ...
      Я хотел бы, чтобы Вы возглавили нашу работу. Мне кажется, что пришло Время осуществить все Ваши гениальные труды на практике...»
      7 ноября 1931 года.
      «Мы работаем над постройкой бесхвостового ракетоплана; дело так двигается, что 1 февраля, я рассчитываю, мы сумеем демонстрировать свои успехи. Актив у нас сильный и энергичный...»
      4 июля 1932 года.
      «Наши опытные работы по реактивному самолету-ракетоплану „ГИРД-РП-1“ подходят к концу. Конструкция самолета бесхвостового типа (треугольник) инж. Б .И. Черановского закончена и испытана как машина в качестве планера на обыкновенном авиационном моторе. Показатели блестящие. Ракетный двигатель типа инж. Ф. А. Цандера ныне в работе. В скором времени мы испытаем его надлежащим образом, а затем установим на самолет...
      У нас работает много квалифицированных инженеров, но лучшим из лучших является председатель нашего техсовета инж. С. П. Королев. Я рад, что отыскал такого преданного делу человека, как он, ибо уже теперь он сделал для нас всех много и много. Он-то и будет пилотировать первый ракетоплан».
      Для такого утверждения у Ивана Петровича Фортикова были все основания. К тому времени двадцатишестилетний Королев был известным летчиком-инженером, конструировавшим планеры. Вслед за Московским высшим техническим училищем (Королев получил диплом в 1929 году) молодой инженер окончил в 1930 году школу летчиков-парителей. На сконструированном им в 1930 году планере «Красная звезда» летчик Степанчонок впервые в мире выполнил фигуры высшего пилотажа в безмоторном полете.
      Упорно и настойчиво шел Королев к четко поставленной для самого себя цели – к созданию планера, способного превратиться в ракетоплан. «С этой целью, – пишет историк техники К. И. Трунов, – и увеличивалась от планера к планеру нагрузка на квадратный метр крыла. Это была сверхдерзкая мысль, если вспомнить, что в 1929 году Ф. А. Цандер только еще произвел расчет своего ракетного двигателя, а в конце 1930 года приступил к его испытаниям. Конструктору планера нужно было не только предвидеть далеко вперед, но и твердо верить в будущее ракетной техники».
      Несколько опережая события, заметим, что не планер Б. И. Черановского, о котором писал Циолковскому Фортиков, а планер С. П. Королева СК-9, снабженный двигателем Ф. А. Цандера ОРМ-65 превратился в 1938 году в ракетоплан РП-318-1. В 1940 году его успешно испытал летчик В. К. Федоров. Это были первые в нашей стране полеты на самолете с жидкостно-реактивным двигателем.
      Но создание ракетоплана было лишь частью дел ГИРДа. Не меньшую роль сыграли и другие его работы – работы над воздушно-реактивными двигателями. Впервые стройную, мало-мальски математически обоснованную теорию этих двигателей разработал ученик Н. Е. Жуковского Борис Сергеевич Стечкин. Как вспоминает Ю. А. Победоносцев, профессор Стечкин изложил основы своей теории группе студентов в декабре 1928 года.
      «Слух об этой лекции, – читаем мы в воспоминаниях Победоносцева, – быстро распространился среди передовой научно-технической интеллигенции, интересовавшейся в то время ракетной техникой, и Б. С. Стечкина просили прочитать эту лекцию еще раз для более широких кругов.
      Вскоре такая лекция состоялась в одной из больших аудиторий Дома Советской Армии. Зал был переполнен, и много желающих не смогли попасть на нее. Тогда Бориса Сергеевича стали просить опубликовать лекцию в печати. И вот необычайно быстрыми темпами, с помощью слушателей и учеников Стечкина лекция была обработана, и на ее основе Борис Сергеевич подготовил к печати статью «Теория воздушного реактивного двигателя», которая впервые была опубликована в феврале 1929 года в журнале «Техника воздушного флота».
      Огромный интерес к многообразным возможностям ракетной техники и необходимости подготовки кадров побудили ГИРД организовать своего рода краткосрочный институт – инженерно-конструкторские спецкурсы. Курс динамики реактивных аппаратов прочел профессор Ветчинкин, курс гидродинамики и газовой динамики – профессор Земский, теории воздушно-реактивных двигателей – Стечкин, экспериментальной аэродинамики – Журавченко, физиологии высотного полета – Добротворский.
      Итог этой работы – создание в апреле 1932 года научно-исследовательского центра московского ГИРДа. Именно здесь были проведены интереснейшие эксперименты с воздушно-реактивными двигателями, долгое время составлявшие государственную тайну.
      Особенно интересны испытания воздушно-реактивного двигателя на сверхзвуковых скоростях. По предложению Ю. А. Победоносцева, модель такого двигателя, работавшего на белом фосфоре, была размещена в 76-миллиметровом артиллерийском снаряде. Как вспоминает И. А. Меркулов, было изготовлено 10 снарядов с ВРД (воздушно-реактивными двигателями). Артиллерийское орудие образца 1902 года отлично справилось с возложенной на него задачей катапультирования модели.
      Одновременно гирдовцы провели исследования пульсирующих воздушно-реактивных двигателей. Все эти испытания существенно подтвердили и обогатили теорию Стечкина.
      Сейчас трудно сказать, в какой степени был осведомлен обо всем этом Циолковский. Гирдовцы делились с ним многим, и совершенно бесспорно, что работа «Стратоплан полуреактивный», написанная Константином Эдуардовичем в 1932 году, в известной степени результат успехов в создании теории воздушно-реактивных двигателей.
      «Ваша брошюра „Стратоплан полуреактивный“, – писал в июле 1932 года Циолковскому Фортиков, – новый вклад с Вашей стороны. Помещение материалов о ГИРД в рубрике „Отзывы“ чрезвычайно поможет нашей общей работе».
      Разумеется, представить деятельность ГИРДов без участия Циолковского невозможно. Архивные документы и рассказы современников рисуют нам взаимоотношения патриарха ракетной техники с теми, кто спешил воплощать его идеи. Циолковский стал особенно нужен своим ученикам. Но тут повторилось то, что уже случилось в годы гражданской войны, когда Константин Эдуардович был избран членом-соревнователем Социалистической академии. Поздно, слишком поздно! Ведь ему уже семьдесят пять лет – три четверти века жизни, более полувека упорной работы. Характерны приписки Константина Эдуардовичу к пышущим энтузиазмом письмам Фортикова, одного из зачинателей ГИРДов.
      Печать старости пронизывает заметки Циолковского: «Делаю все, что могу, больше не в силах. Мое руководство – в моих книжках...», «Я ничего не могу сделать, кроме того, что написано в моих книжках. Руководство над Калужским ГИРДом принять не могу...»
      И все же, вопреки своим собственным утверждениям, он кое-что делает. Заместитель председателя Ленинградского ГИРДа Я. И. Перельман благодарит Циолковского за присланные им книги. Такую же благодарность шлют в Калугу и москвичи. «Советская общественность», занимающаяся реактивными двигателями,– читаем мы в одном из писем,– ценит Ваши труды и рассматривает их как величайший вклад в сокровищницу науки». Гирдовцы просят прислать еще некоторые книги, сообщают о том, что у них действуют три группы: «жидкостной ракеты, пороховой и группа испытательного стенда и приборов», приглашают Циолковского приехать в Москву.
      «Многоуважаемый И. А.! – читаем мы в письме к Игорю Алексеевичу Меркулову.– Я очень сокрушаюсь, что не могу выполнить лестное для меня желание секции о приезде в Москву: старость, болезнь и глухота мешают.
      Но статьи для секции у меня есть, и я рад ими служить делу... Во всяком случае, я попытаюсь прислать Вам работу для следующего выпуска сборника...
      Кстати, у меня есть новые мысли и расчеты о легких, уместительных (компактных), дешевых и могучих двигателях. Где о них печатать и куда обратиться, если это нужно будет засекретить для СССР?
      Они применимы: к заводам, быстрым поездам, автомобилям, аэропланам, дирижаблям и в особенности к стратопланам...»
      Что говорить – переписка Циолковского с ГИРДом интересна, и, я бы сказал, волнующа. Какой трогательной заботой проникнуты письма из Москвы:
      «Может быть Вам что-нибудь нужно или в чем-нибудь ощущаете недостаток? – спрашивал в своем письме Л. К. Корнеев.– Очень прошу, не стесняйтесь!
      Вчера мне сообщил тов. Меркулов, что вы не получаете в течение двух месяцев пенсии! Я всех поставил на ноги и сейчас выясняю виновников этого безобразия!»
      А вот другое письмо того же Корнеева:
      «Дорогой Константин Эдуардович! Получил вчера Вашу таблицу. Большое спасибо! У меня в настоящее время большая горячка – последние дни перед стартом жидкостных ракет. В начале июня будем пускать их. О результатах я Вам обязательно сообщу. Очень трудно работать – моторы сгорают, но за последнее время я все же добился некоторых успехов, и сейчас моторы держат, давая проектную тягу...
      Я часто думаю, как было бы хорошо, если бы Вы жили в Москве! С Вами развили бы еще большую деятельность, что в наших условиях так возможно!..»
      «Не знаю, – читаем мы в другом письме Корнеева, – писал ли Вам, что я добился работы мотора в 180-200 секунд. Главное, что одни и те же моторы испытывались по нескольку раз, чего раньше никогда не было...
      Все же тяжело работать, Константин Эдуардович! Иногда прямо руки опускаются, но вспомнишь Вас, Вашу жизнь и с утроенной энергией начинаешь грызть работу!..»
      В дальнейшем этот рассказ будет пополнен еще несколькими документами. А сейчас хочется вспомнить про удивительно символичный подарок, который получил к семидесятипятилетию со дня рождения Циолковский от старого знакомца – известного историка русской авиации А. А. Родных. Коллекционеры поймут огромную ценность подарка. В Калугу была прислана редкая литография, выполненная по рисунку художника Р.