Великая судьба России - Савва Морозов: смерть во спасение

– Сами знаете. Время рабочее, а вы стоите без дела у ворот фабрики. К тому ж ваши люди громят контору, громят дома служащих и даже жгут. Смотрите?

Верно, по-за спинами в одном и другом месте поднимались дымки, потом и пламя в морозное небо шугануло, как бы стараясь согреть этих озябших людей.

Впереди их было трое: Моисеенко, Волков, да вот эта молодая, самоуверенная женщина. Бурков не был бы главным губернским жандармом, если бы не знал: она ведь, ко всему прочему, пассия молодого Морозова. А ну как не сегодня-завтра все фабрики перейдут под его руку? Губернатор и тот с поклоном сюда приезжает, – может ли полковник осилить Морозовых?

Эти трое пошептались, и Моисеенко тут же крикнул в толпу:

– Савоськин, бери полсотни человек и сейчас же усмири мародеров!

Со знанием дела полковника заверил:

– Господин полковник, своевольства и хулиганства мы не допустим. В остальном позвольте нам вести спор с самим Морозовым.

В подтверждение этих слов ткачиха-пассия достала из хозяйской сумки кандалы, самые настоящие, с тяжелыми цепями, и надела себе на руки. Полковник Бурков покачал головой и тоже не солоно хлебавши отошел назад, к кучке понаехавших московских и владимирских чиновников. Поделать они ничего не могли, только мешали, но ведь не прогонишь же. Он, полковник Бурков, расхлебывай кашу, которую дураки заварили. Не оставалось ничего другого, как, приложившись к походной фляжке, отдать приказ:

– Р-разогнать смутьянов… ар-рестовать главарей! И весь передний ряд! – добавил он, понимая, что без этого захватить руководящую троицу не удастся.

Как только жандармы и солдаты подступили к толпе, Севастея руки с цепями подняла еще выше, над головой. Усмирители и добежать не успели, как из задних рядом хлынула тысячная подмога и загородила своих закоперщиков. Савва, стоявший все время обочь московских чиновников, право же, с восхищением смотрел на Севастею. За эти четыре университетских года она из послушной полюбовницы превратилась в неукротимую амазонку. Одета была почище других ткачих, да и бесстрашие красило ее исхудалое лицо. «Господи! – думал Савва. – Ведь я вот не могу заступить дорогу ни солдатам, ни жандармам. А сейчас начнется самое страшное, самое гнусное…»

Но жандармы пока лупили направо и налево лишь ножнами, сабель не вытаскивая. Солдаты постреливали над головами, стволы винтовок, с примкнутыми штыками, ниже не опуская. Не было пока приказа стрелять в людей. Да если и прикажут – станут ли стрелять-то?.. Командиры этих двух пехотных батальонов понимали настроение своих подчиненных, последнего приказа не отдавали…

Среди московских чиновников облегченный шепот прошел:

– Губернатор едет!

– Самолично!..

Верно, по дороге пылила лихая тройка в сопровождении конных жандармов.

От полнейшего бессилия Савва бросился домой.

– Родитель! – вскричал он с порога. – Пойдите на уступки! Добром это не кончится!

Тимофей Саввич сидел в гостиной и пил чай. Обочь его восседали главные управители и пайщики, Назаров и Кондратьев. За самоваром несокрушимо и праведно парилась мать, Мария Федоровна. Ее мордовского обличья щеки при появлении сына стали красны и гневливо надулись:

– Фабру защищаешь, сынок?

– Не защищаю – свои же интересы отстаиваю! Мы понесем громадные убытки…

– Мы? – отставил чашку Тимофей Саввич. – Не рановато ли замыкал, сосунок? Убытки пока несу я. Я, один! Не в малой степени из-за твоих же разговоров. Добрые сыновья прежде здороваются, входя на поклон. Так-то, бизон безрогий.

Савва набычился, но поклонился.

– Здравствуйте, папаша Тимофей Саввич, – в одну сторону. – Здравствуйте, мамаша Мария Федоровна, – в другую.

Назарова и Кондратьева он как бы и не приметил. Те ничего, стерпели: тоже ведь понимали, что не век же вековать старому хозяину. Хотя какая его старость? Тимофей Саввич был кряжист и крепок, как придорожный владимирский дуб. Одет по-парадному, в прекрасно сшитом английском двубортном сюртуке, с тугой бабочкой на шее. Белая, хорошо подстриженная борода, той же стати усы над плотно сжатым властным ртом, под масть и голова, совершенно белая, но без единой плешинки. Он знал, конечно, о приезде губернатора, наверно, сам же и вызывал, в обиходных тройках, которые донашивал в цехах, показываться не хотел. При галстуках были и Кондратьев с Назаровым – один начальник главного, механического цеха, другой – главный бухгалтер, счетчик всех морозовских прибылей. Если наследник не обращал на них внимания, так и они с ним не чинились до времени. Разговор продолжался, начатый еще до него.

– Воля ваша, Тимофей Саввич, но уступать нельзя, – говорил Назаров. – Уступи сегодня – еще больше уступишь и завтра.

– Нельзя, уж истинно, – вторил Кондратьев. – Обнаглели фабричные!

– Фабра – она и есть фабра, – от самовара добавляла Мария Федоровна. – Пусть говорят спасибо, что кусок хлеба дают. Чего нам стоило все это, нынешнее…

При случае она любила поговорить. Особенно, когда дело денег касалось. Но ее прервал швейцар, важно объявивший:

– Господин губернатор!

– Проси, – огладил пуговицы сюртука Тимофей Саввич, вставать не торопясь. Довольно и того, если по-хозяйски на середине гостиной встретит.

Под эти приготовления Савва хлопнул рюмку коньяку и вышел через внутренние двери. За благо рассудил: наговорит бог знает что губернатору, а решать-то все равно будет отец, а не губернатор.

Он торопился на фабричную площадь, как на пожар. Да пожар и был, все разгоравшийся. Навстречу ему неслись крики:

– Опять отбили!

– Наша взяла!

– Держись, Севастея!

Несколько минут хватило, чтобы понять: тройка вожаков уже не раз переходила из рук в руки. Это с первого наскока жандармам и солдатам удалось захватить переднюю троицу, окружить и попытаться увести с глаз долой. Но круг охранников и сотни метров не сделал: тысячная толпа смяла оба батальона, а жандармы в животном страхе разбежались в разные стороны. Приказа стрелять в людей все еще не было. Да и батальонные подполковники оказались из строевых служак, ходивших с генералом Скобелевым на Шипку. Десятитысячных турецких орд они не боялись, в штыки встречали, но как острить те же штыки о сухие груди изможденных ткачих? Пожалуй, и окрик самого губернатора не заставил бы их повторить приказ для солдат. Так, постреливали над головами для острастки.

Руководители этой стачки были явно не дураки; они понимали: пока губернатор распивает чаи у хозяина, бояться им нечего. Мародеров, которые громили контору и жгли квартиры самых ненавистных служащих, быстренько своими силами успокоили, а у дома хозяина выставили собственную охрану. Выбегая из дома, Савва видел десятка два решительных, молчаливых ребят. Он пробовал было с ними заговорить – они не отвечали. Как же, тоже хозяин! Такие же лица были и здесь, по-за спинами женщин. Вот тоже ловкая тактика: впереди женщины, и даже ребятишки, но стоило жандармам хоть немного приблизиться, женский строй разрывали плотные роты, которые своими клиньями вышибали любой натиск. Они обзавелись хорошим березовым дрекольем, против которого жандармские «селедки» были жидковаты. Более того, кто-то на задах рубил чураки, которые в случае чего летели как городошные биты. Тройка вожаков, шага на три поперед всех, стояла бесстрашно.

У Севастеи, видимо, устали руки под тяжелыми цепями, она опустила их, но когда жандармы, дразня, подступали, цепи снова взлетали вверх. Это служило сигналом: спасай нас!

Право, Савва восхищался ею. Тут ничего не было от прежней дурошлепной любови, просто признание: ай да Севастеюшка!

Но не это поразило его – Зиновея. К воинственному виду своей давной пассии он уже привык, пригляделся, а тут из новоприбывшей толпы выскочила невеста Сергея и бросилась целовать Севастею. Видимо, они были подружками, а может, и родней; Севастея рядом с ней тетей казалась. За невестой лениво и пьяненько шандыбал жених Сережка; он перед солдатскими штыками, мало что и соображая, взывал:

– Да ладно тебе, Зинуша, без нас разберутся.

– Вот именно! – рявкнул ему в лицо полковник Бурков, но признал одного из молодых хозяев соседских фабрик. Викулычей: – Шли бы вы баеньки. Ваше ли дело?

– И то правда, – согласился Сережка, вытаскивая Зиновею из толпы ткачих; здесь все про всякую знали, а уж этакое-то диво, что один из Викулычей ткачиху в жены берет, и подавно глаза слепило.

Разве что суровая Севастея без слепоты ее дурость уразумела, тоже посоветовала:

– Тебе делать здесь нечего. Ваши не бастуют, бог с ними. Разве что некоторые по дружбе прибежали… Ты отстань от нас… женихайся, Зиновея!

Она видела, конечно, Савву, может, и говорила-то это назло ему, и Савва со зла – на кого, на кого?! – Сережке сказал:

– В самом деле, пойдем отсюда… чаи с губернатором распивать!

Голос у него был крепкий, далеко по морозцу разнеслось. Тоже как вызов кому-то. Но кому, кому?

Идти к тетушке с невестой, которую никто из Морозовых не признавал, Сережка не решился. Да Зиновея и сама бы не отважилась на такой шаг. Самое разумное было – пойти к нему домой; но и там Зиновею «не представили». Орехово-Зуево – слишком мал городок, все еще называвшийся селом. Многие тысячи работного люда, а господ-то? Кроме конторских служащих, остальных по пальцам пересчитаешь. Всяк на виду.

– Знаете, мои хорошие… – надумал, как всегда круто, Савва. – Не махнуть ли нам в Москву? Право, я нахлебался этих забастовок! Сыт по горло. А в Москве как в лесу, всегда скроешься.

Сережка с восторгом принял его предложение. Поколебавшись, согласилась и Зиновея. Еще не ведая, конечно, чем все это через три года обернется…

Часть вторая

Глава 1

Хозяин

А через три года он попросту увез от Сережки Зиновею и заново с ней перевенчался.

Чего церемониться, если муженьку не до жены? В своем беспутстве Сережка большей частью пропадал в Москве, на бегах. При вине и картах. За три года и дитятей обзавестись не удосужились. Женушке хоть на панель иди! В Москве мода такая пошла: небедные девицы в разгул пускались. Стригли волосы чуть ли не до затылка, надевали синие чулки, дымили папиросами и читали Апухтина с подвывом:

Были когда-то и вы рысаками,

И кучеров вы имели лихих,

Ваша хозяйка состарилась с вами,

Пара гнедых!

Толку в гнедых Зиновея не понимала, идти снова в присучальщицы не хотела – кого и зачем присучать?! – от безделья хоть на козла бросайся, а тут Савва из туманной Англии и нагрянул. Одет как лорд английский, речист и решителен. Он и уговаривать ее не стал, просто взял за руку и уволок в орешник, благо, что время было летнее, а орешнику на Клязьме – ой-ей-ей!.. Она и опомниться не успела, как с удивлением призналась:

– Кажись, дитя у меня будет…

– У нас, – поправил ее Савва, словно английский лорд.

– Три года ничегошеньки, а тут как ветром надуло…

– Ага, ветерком, – снова тут же в орешнике, да под такое-то признание, подмял ее Савва. – Я уже дитятю чую, право! За палец хватает, стервец!

– Ой, ты скажешь, охальник… – догадалась о сути его насмешки, доброй как-никак.

– Скажу. Прямо Сережке, в глупые его глаза! – не унимался Савва: больно уж орешник-то над головами хорошо пошумливал. – Прямо сегодня и дую в Москву. Раз такое дело – поспешать надо. Не с пузом же к венцу идти.

Верно, не в его привычках было медлить. Сережку с бегов вытащил, «смирновки» с ним с удовольствием распил, а потом и объяснил все как следует. Сережка даже обрадовался: жена с плеч! Уж теперь-то никто его не будет попрекать, что вечно на бегах пропадает. Правоведы во главе с Амфи быстренько все дело скрючкотворили, так что и во второй раз черноокая Зиновея пошла под венец в полной девичьей стройности. И уж получше: Зинаидой. Так Савва захотел. А Савве отказать никак нельзя было.

В этой буреломной поспешности единая загвоздка вышла: мать. Мария Федоровна никак не могла смириться с выбором сына. Мало, что разведенка, выкраденная у своего же родича, так и без роду-племени настоящего, хотя и было отчество: Григорьевна. Отца-то и след простыл, еще до Сережки; он пробовал было торговлишкой заняться, чтобы тоже к купцам пристать, да быстро сошел с круга. Здесь ведь и характер, и нрав нужен. В купцы под пьяное дело не выходят, а если уж дочка со слез пошла на фабрику, в какие-то присучальщицы, так ложись да помирай. Он как истый христианин так и сделал, словно предчувствуя, что дочка дорогу себе найдет. Ну, может, поплутает немного с каким-нибудь лошадником Сережкой, да на рысаке и вырвется из глупой чащи. Савва из Англии тоже привез любовь к лошадям, но жену на рысистых бегах не проигрывал. Даже ругаясь, мать его, Мария Федоровна, крепость сыновней души чуяла.

Как не чуять, если главный хозяин, Тимофей Саввич, этот дуб несокрушимый, после смуты восемьдесят пятого года весь гнилью от корня изошел. А сейчас был уже восемьдесят восьмой, и что же? Доходы на глазах таяли, все фабрики несли миллионные убытки. Посмешищем стала фамилия Морозовых. Московские фабриканты, вроде Прохоровых с Трехгорки, стряхнули прежнюю оторопь и робость, знай дожимали главного конкурента. И Тимофей Саввич ничего с этим не мог поделать. «Становая жила надорвалась», – жаловался он доверительно супруге.

А как не надорваться? Стачка, начавшаяся седьмого января, продолжалась, почитай, весь месяц. Кого угодно разорит. А тут еще началось судебное крючкотворство. Человек шестьсот по тюрьмам да Сибирям рассовали, но нашлись же и у фабры адвокатишки! За ради какой-то идеи в защиту встали. Известное дело, праведной славы захотелось. Звон-гром на всю Россию. Кто после того захочет иметь дело с Морозовым? Даже дружок Саввушкин, Амфитеатров, в суворинской газете на Морозова ополчился; в силу входил, в мутной воде рыбку ловил!

Так думала Мария Федоровна, но пайщикам думалось совсем о другом: о своих запропавших доходах. Возвращение из Англии молодого Морозова они восприняли как спасение от всех бед. Они-то и настояли, чтоб Тимофей Саввич, теша свою хворобу, передал дела сыну, у которого в корне те же имена, да только наоборот: Савва Тимофеевич.

Можно бы и поартачиться, но он не забыл, как после второго процесса, признанный главным виновником беспорядков, упал прямо в зале владимирского суда, не дойдя до своего места. И было это не только падение тела – падение души, что страшнее всего…

Так что даже лихая женитьба молодого Морозова не могла отринуть от него пайщиков. Да и кто пайщики? Те же Назаровы, Кондратьевы, которые искони привыкли в рот хозяину смотреть. Тем более что основные-то паи, то есть капиталы, были под его рукой да под пухлой ручкой супружницы Марии Федоровны. Почувствовав себя поистине плохо, он и свою часть почти всю на нее отписал, сыну оставив лишь самую малость. Пусть самолично зарабатывает.

Савва ничего не имел против этого. В Кембридже, и особенно в Манчестере, он познал, как ставить ткачество на английский лад, и сейчас жаждал одного: свободы. Единое выговорил:

– Хорошо, мой дражайший родитель. Я берусь за наше семейное дело. Один уговор: не толкайте меня под локти. Сами с усами, – на татарский лад подмигнул родителю, оглаживая свои косоуглые усишки.

Родитель всегда подспудно чувствовал вину за испорченную морозовскую породу. При всех английских костюмах и манерах в облике Саввушки все-таки проступало нечто азиатское, мордовское. Университеты сгладили косоглазость и речь, но все же не могли изменить внешность. В свое время Тимофей Саввич, находясь в трудном положении, покусился на капиталы, а не только на дочь тароватого волжского промышленника – вот те и на возьми! До сих пор косоглазит маленько Саввушка… Ну, да ведь с лица не воду пить? Главное, чтоб косорукости в делах не было.

То же самое и супружница, Мария Федоровна, сказала:

– По косой дорожке Саввушка не пойдет. Прямехонек он… Что само по себе тоже опасливо… Да ведь иного выхода нет, Тимоша.

– Нету, – согласился он.

Ради такого случая Мария Федоровна даже лихую женитьбу простила. Разве что никогда невестушку не называла Зинаидой – только Зиновеей. В укор да и в напоминание, откуда пришла.

Он запретил называть себя «хозяином». Только так: директор-распорядитель. Собственно, Никольская мануфактура была паевым товариществом, и какой же тут единый хозяин? Заметая грязные следы прогремевшей на всю Россию «морозовской стачки», родитель Тимофей Саввич сам и нашел выход: пайщиков в одну кучу понатащил и коллективное правление учредил. Были и купцы средней руки, потерявшие свое дело, были и главные управители, Назаров да Кондратьев, которых следовало титуловать иначе: охранители.

Во время разорительной стачки они как псы сторожевые вкруг хозяина крутились, указывая жандарму Буркову главных закоперщиков, и хозяин их преданности не забыл. Капиталов за собой, хоть и воровали безбожно, принесли немного, но все же что-то принесли, как и все остальные. Даже зятек, Аннушкин муж, Геннадий Федорович Карпов; приват-доцент по должности, а по привычкам – тот же лизоблюд, до земли, прибежав с лекцией, кланяется, а теще угодливо ручку целует.

Аннушка на двенадцать лет старше Саввы и успела в угоду матери наметать целую кучу внучат и приучить ученого муженька к покорности. Тимофей Саввич ценил ученого зятя: пусть-ка кто скажет, что они купцы-живоглоты! Ведь не просто говорили – ором кричали. Даже нахлебник Амфи, ставший Александром Валентиновичем Амфитеатровым, в угоду своему хозяину, Суворину, старика Морозова пощипывал. Как же, милое дело – по-приятельски-то!

Это когда Савва из Англии возвернулся и взял его за шиворот в трактире у Тестова, попритих немного, в другую крайность бросился, возвращавшихся из ссылки бунтовщиков называл «разорителями России». Но если и разоряли, так не всю же Россию – одних Морозовых. В ссылку-то кого угнали? Лучших ткачей, лучших механиков, тружеников да трезвенников. Взяв в свой кулак Никольские мануфактуры, Савва Тимофеевич без всяких церемоний навестил владимирского губернатора и попросил похлопотать о рабочем люде: с оставшимися неумехами да пьяницами никак нельзя было поднять пошатнувшееся дело. Губернатора самого в газетах чехвостили, заодно ведь и себя обелял. Как ни странно, подействовало. Из Сибири да с Урала стали возвращаться прежние ткачи. Каждого из них молодой директор-распорядитель, запретивший называть себя хозяином, за руку встречал и говорил:

– Кто старое помянет, тому глаз вон. Работать будем.

– Будем, – радовались недавние ссыльные, дивясь новым порядкам.

Внешне в отцовском кабинете поначалу оставалось все по-старому. Приезжая из родового поместья, из Усад, – всего-то несколько верст все по той же Клязьме, – Тимофей Саввич радовался: сынок не спешит выбрасывать отцовскую память. В простенке между южными окнами все так же царствует император Александр Николаевич, из-под тучно нависших бровей поглядывая на старого фабриканта: ну-ну, мол, не подкосили тебя бунтовщики? Дубовый письменный стол как поставлен основателем Саввой Васильевичем, так и стоит несокрушимо. Те же темные дубовые полки на глухой стене, с образцами пряжи и тканей. Тут и простенькие ситцы, которые купишь в сельской лавке, и груботканая, но крепкая нанка, и не очень дорогой шерстяной бархат – трип, и приснопамятная китайка, первоначально шелковая, которую возили из Китая и которую родоначальник Савва Васильевич обратил в плотную, обычно синюю хлопчатую ткань. Сукно – белое, грубое и тонкое, на всякие деньги, полотно. Пике, унаследованное от Саввы Васильевича, – тот любил, чтобы на хлопчатой глади был выпуклый рисунок на лицевой стороне, обычно в виде замысловатых рубчиков. И все, что угодно для благородных: и роскошный шелковый бархат, и нежнейший гипюр, и многое другое, без чего уважающий себя москвич не обойдется; ну, тут уж по сельским и уездным лавкам не шастай, а ступай прямиком в фирменный, морозовский магазин. Там тебя, как истинного покупателя, усадят в кресло и раскинут перед тобой целые «штуки», на выбор. Родоначальник не чванился: и простолюдина за копейки, и графа за золотишко одевал. Всякому свое, а фабриканту в общий кошель. Прав он был? Сто раз прав. Тимофей Саввич тому же завету следовал, потому и скупил в только что отвоеванной Бухаре целые хлопковые поля: свое выходило дешевле. Конечно, приходилось и из-за морей возить: американский хлопок с берегов Миссисипи, египетский – самый длинноволокнистый, да и шерсть не только от купцов Алексеевых, тоже много завозной, всякой. Потому до злополучной стачки и не попадал Тимофей Саввич впросак, когда другие в пыль разорялись. Пойдет ли наследник тем же путем?

Тешили его старый честолюбивый взгляд похвальные дипломы с всероссийских и заграничных выставок: реклама, что ни говори. Золотом отливали высшие в Российской империи купеческие награды – почетные медали и двуглавые орлы. Заходя к сыну, Тимофей Саввич вздыхал, вспоминая. Сын посмеивался:

– Что, папаша, трудно на покое?

– Трудно. Да и опасливо: не скувырнешься на фабричную обочину? Гляди, кажинный год сколько разоряется нашего брата.

– Не нашего, – лобастой головой тряс прежний бизон. – Помяни мое слово, папаша: без стачек и штрафов за два года удвою ваш капитал.

– Ну-ну… Не зарывайся только.

– Не зарвусь. Разве что подновлю немного мебелишку.

– Да чем дедовская-то плоха?

Сын вроде бы не спорил с отцом. Мебель в кабинете старинной выделки, все из мореного дуба. Темные штофные обои под цвет. Темновато, конечно, да ведь не на пяльцах же здесь вышивают; денежки купеческие при ярком свете не считают. Что сокроешь, то и сохранишь. Истина известная.

Но стал Тимофей Саввич в последнее время замечать тревожные новости. Мебель, куда ни шло, время от времени подновлять надо. Плохо с табачищем: Савва, пренебрегая старообрядческими обычаями, смолил одну папироску за другой, хотя при появлении отца дымище давил в пепельнице. Тимофей Саввич до поры до времени терпел. За дела-то сын все-таки взялся круто. В чем отказывали, помня стачки, старому Морозову, в том не возбраняли молодому Морозову. Кредиты, например. Деловой фабрикант не складывает же денежки в кубышку, это и Тимофей Саввич прекрасно понимал. Сегодня возьмешь рубль – завтра его отдашь, да и себе в банк парочку положишь. Дело верное. Тимофей Саввич не за красивые же глаза был мануфактур-советником, единым на все ткацкие фабрики, значит, его советы ценились.

Но злополучный год отринул деловых людей и от его советов. Последние три года он жил как изгой, как прокаженный. И что же теперь? Сын, сам-то не став еще советником, свои советы охотно раздавал по сторонам. Не без хитрецы, пожалуй. Самое ценное себе все-таки оставлял. Тимофей Саввич и в московскую, главную, контору наведывался, и в купеческий коммерческий банк. Все верно: капиталы росли как на дрожжах; через год миллионные потери были уже восстановлены, потому что сын вернул на фабрику старых, опытных ткачей и брака не стало, ткани на глазах преображались. Дружбу с хорошими художниками завел, рисунки каждый месяц обновлялись и становились все игривее. Особых вольностей в печатных тканях Тимофей Саввич не одобрял – но ведь прибыль, прибыль!.. Продажа шла все успешнее, словно Савва околдовал скупщиков, которые и развозили-разносили товар по России. Радоваться бы?

Все так, но называть себя хозяином сынок запретил – только директором-распорядителем, в кабинет к нему как к себе домой приходили начальники цехов, даже мастера, даже работные люди, которым он выказывал особую ласку. Виданное ли дело! Такое панибратство к добру никогда не приводило. Верные други и соглядатаи старого хозяина, вроде зятька Карпова, главного механика Кондратьева, главного бухгалтера Назарова, с тревогой на несколько голосов говорили при встрече:

– Незнамо, что и дальше будет! Клуб какой-то, а не директорский кабинет…

– Ссыльным мирволит… Мало, что хорошие спецы! Но не они ли своим бунтарством разорили все фабрики?

Зятек-доцент и научную подоплеку подводил:

– Еврейским марксизмом попахивает. Так-то, наш дорогой Тимофей Саввич.

Старый Морозов тоже не лаптем щи хлебал. И про марксов-энгельсов, бывая за границей, слыхивал, и дурного разбойника князя Кропоткина поругивал, и от появившихся доморощенных Плехановых отплевывался; сопливый ветер – он не больше чем пыль с большой дороги. Но чтобы в дедовском, морозовском кабинете?

Что-то надо было делать. Хоть и хвори подкашивали ноги, как на владимирском суде, а надзор следовало усилить. Пайщики пайщиками, а основные капиталы были у него да переданные в надежные руки – у женушки. Мария Федоровна и то стала беспокоиться:

– Смотри, Тимоша, не оказаться бы нам на старости лет с голыми задницами.

И Тимофей Саввич решился:

– Вот пару деньков отлежусь – да и устрою ревизию сынку. Время хоть и холодное, да в шубе-то не замерзну.

Был ноябрь 1888 года.

Год всего и прошел, как он передал дела сыну. Мал срок, а пора вразумить бизона…

Право, пора, ишь он – Англией кичиться!

Неохотно тогда отпускал упрямого бизона – но ведь Англия, не Египет же какой-то. Тимофей Саввич с пониманием дела английские станки устанавливал на своих фабриках. Под грозное ворчание – и все-таки благословил сына: пускай поучится, может, и добрую английскую науку переймет. Был свой прямой расчет в том, чтобы сын, поучась в Кембридже и в Манчестере, возле тамошних инженеров потолкался. Англия! Текстильная мировая столица. Не зря же в фабричном поселке Орехово-Зуево, еще не удостоенном и звания города, самая лучшая, «господская» улица называлась Англичанской.

Родоначальник Савва Васильевич, хоть грамоты и не знал, не скупился на заморских мастеров. Копейки считал – здесь большие тысячи выкладывал. Куда денешься? Тимофей Саввич, унаследовав от отца самую крупную из четырех морозовских мануфактур, не посмел с англичанами распрощаться. Пробовал своих лоботрясов натаскивать, да ничего не выходило. Им бы ряднину гнать! Нет, тоже платил тысячные и квартиры казенные предоставлял, на этой самой Англичанской улице. Товар, знаменитая морозовская «штука», должен английский лоск иметь. Он не считал зазорным подать руку английскому мастеру.

Однако своим не только руки, стула не предлагал. При нем даже начальники цехов, являвшиеся в кабинет с ежедневными докладами, стоя рапортовали. Сколько бы ни длился доклад – час ли, два ли. Даже главный механик Василий Михайлович Кондратьев, на котором держались все фабричные машины, истуканом перед хозяином стоял. И, уж конечно, никто не осмелился бы закурить. Фабричный люд, какого бы звания ни был, должен знать свое место.

А что же теперь?

Положим, он и сам в последнее время подумывал, как бы избавиться от заносчивых англичан. Накладно больно! А Савва Тимофеевич думал недолго: попригляделся месяца с три – да всех и вытурил в туманную Англию. Взамен набрал выпускников Императорского технического училища, которое открылось в Москве. И когда они поначалу тыкались в станках, как слепые котята, он английский сюртук сбрасывал, набрасывая на плечи подобострастно поданный халат, и самолично налаживал заморскую технику, упрямо твердя:

– Смотри, смотри! Не боги горшки обжигают.

Все это еще как-то понимал Тимофей Саввич, тем более что первоначальный брак прекратился, а доходы неустанно росли. Но хозяин или не хозяин сынок-то?

Когда он прежним грозным шагом вошел в кабинет, там предстало не то собрание, не то сборище болтунов. Все сидели в креслах, все дымили папиросами; директор-распорядитель раскачивался в новомодном крутящемся кресле, как в люльке. Тот же главный механик, не смевший пикнуть при прежнем хозяине, расслабленно посиживал, тоже дымил в лицо нынешнему молокососу. И не только возражал молодому хозяину, а спорил с ним:

– Задумали вы, Савва Тимофеевич, дельное дело, но…

У него папироса погасла, он прямо от хозяйской прикурил. Савва посмеивался, ожидая, что дальше скажет главный механик. Тимофей Саввич, войдя, присел на стул у дверей, и сын не вскочил навстречу, и никто из сидящих в кабинете не вскочил. Любимец Кондрашка как ни в чем не бывало продолжал:

– Но не в Баку мы с вами живем. Не при донецком угле. Электростанция? Что она жрать будет?

Директор-распорядитель на равных ему отвечал:

– Торф, Василий Михайлович.

– Да как его в топки затолкаешь? Да и хорошо ли разведано – много ли его?

– Много, Василий Михайлович. Я не зря геологам платил.

Сын не обращал на отца внимания. С неудовольствием, но старый хозяин, недавний гроза этого кабинета, прислушивался.

– Сами знаете, Савва Тимофеевич, торфы наши – не мазут, не антрацит…

– Вот! Как сделать его лучше мазута и антрацита – думайте. Думайте, главный механик! Котлы, топки, турбины, рассчитанные на торф, закажем в Германии или в Швейцарии. Коль сами делать не научились…

Директор-распорядитель, ломая спички, гневался, но не на главного механика – на российскую неповоротливость. Он в упор спрашивал:

– Возьметесь за это дело, Василий Михайлович? Помощники – вот они из Императорского училища, – указал на троих молодцов, у которых и усишки-то едва пробивались.

Тимофей Саввич прекрасно знал осторожность своего любимца. И не ошибся. Завидев старого хозяина, Кондратьев встал, единый из всех, шагнул навстречу и поклонился. А молодому сказал, что и следовало:

– Подумать надо… Не привык я вот так-то круто…

Он потирал вспотевшую лысину и взглядом спрашивал совета у прежнего хозяина. Но тому было не с руки вступать в беседу при посторонних. Да и сын наконец-то решил заметить отца, императорских молокососов отпустил, а потом и самого Кондратьева, наказав:

– Думайте, Василий Михайлович. Но не слишком долго. На все расчеты и соображения отпускаю месяц. Не больше.

Бочком-бочком прошел мимо старика главный механик, и сам уже не молод, наверное, с облегчением закрывая дверь кабинета. И только тогда бизон вышел навстречу отцу:

– Здравствуйте, папаша. Как поживаете?

Все-таки взял под локоток и проводил к столу, усадил в хозяйское кресло. Не дедовское, а уже новое, которое при каждом неосторожном движении волчком вертелось. И Тимофей Саввич недовольно ответствовал:

– Поживаю, слава богу. Ты-то не слишком зарываешься? Кабинеты новые, новые инженеры, электростанции… Не пролетишь?