Принц Вюртембергский оставил этот лагерь лишь после 23 недель пребывания в нем. Такой необыкновенно продолжительной защитой было приобретено то важное преимущество, что истекло время, когда неприятель мог предпринять что-либо в поле, и даже сдача крепости Кольберга не принесла русским большой пользы. При заблаговременном же завоевании ее они могли бы с помощью подвоза морем основать здесь магазины и учредить в этом пункте складочное место для своего оружия.
      Все попытки были сделаны, чтобы снабдить Кольберг провиантом. Гейден со своим слабым гарнизоном мало обращал внимания на многочисленное осадное войско; все его помыслы направлены были теперь к добыванию пищи. Недостаток хлеба становился все чувствительнее, и солдаты, точно так же, как вооруженные горожане, получали ежедневно вместо двух фунтов всего один фунт хлеба. Несмотря на это, они ничего не хотели знать о сдаче. После возобновленного требования Румянцева Гейден спросил их мнение на этот счет и получил в ответ: "Мы будем защищаться, пока есть порох и хлеб". Платен стал совершать попытки подвезти в крепость столь необходимый для нее провиант; но он был атакован, лишен большей части транспорта и отбит обратно в Штеттин. Несчастье увеличено было еще тем, что все лошади, которые только могла поставить область, оказались захвачены неприятелем. Хотя прусские войска уже не испытывали такого недостатка со времени оставления лагеря под Кольбергом, но все же им приходилось плохо ввиду истощения области. Не было возможности достать одновременно даже на 6 дней запаса хлеба и корма для лошадей; даже дров и соли не хватало. Снег покрывал землю на аршин, и недовольные солдаты дезертировали целыми толпами.
      Во время одного похода этого корпуса произошел следующий случай. Прусский комиссариат получил из Штеттина транспорт французской водки, которую не знали куда девать и которой тоже не хотели оставить русским. Поэтому каждая рота получила по тонне ее, и содержимое было разлито в полевые фляжки солдат. Офицеры употребляли все усилия, чтобы предупредить неумеренное употребление ее. Но пруссаки, истощенные всякими невзгодами и голодом, питались исключительно сухим хлебом, превратившимся в лед от ужасного холода. Чтобы употреблять его в пищу, надо было его оттаивать на огне, что могло производиться лишь ночью; днем же приходилось голодать. Поэтому желание насладиться вдоволь любимым напитком и обогреть им окоченелые члены было сильнее всех угроз и мер, особенно во время ночного похода. Все перепились, и многие из них до того, что через несколько часов испустили дух.
      Нечего было теперь и думать о больших предприятиях с целью освобождения крепости. Но все же принц Вюртембергский сделал попытку подойти к осажденному пункту и приготовился в случае нужды к сражению, которого русские, однако, избегали. Но ему невозможно было пробиться к крепости ввиду большого превосходства неприятельских сил, хотя ему и удалось взять приступом большой редут, защищаемый 500 человек. Холод был до того силен, что во время похода замерзло 102 солдата. Урон прусских войск за месяц дошел до 1100 человек, так что вся пехота этого корпуса, состоявшая из 30 батальонов, насчитывала менее 5000 солдат, способных к бою.
      Даже небольших транспортов нельзя было доставить в город, так как русский генерал Берг со своим сильным корпусом отрезал всякое сообщение Кольберга со Штеттином; русские овладели также фортом, откуда можно было обстреливать Кольбергскую гавань, так что со стороны моря была также отрезана всякая помощь. В этой нужде судьба послала осажденным маленькое подспорье. Мимо гавани проплыло торговое судно. Невзирая на то, какой нации оно принадлежит, из крепости было выслано несколько вооруженных шлюпок, которые принудили судно это причалить к гавани под пушечными выстрелами русских. Это оказалось прусское судно, высланное из Кенигсберга в Амстердам с грузом ржи. Кольбергцы приняли его, как дар неба, так как благодаря ему могли просуществовать еще 14 дней.
      Вернер, так храбро освободивший эту крепость год тому назад и привыкший чувствовать себя победителем в этой стране, имел несчастье попасть в плен к русским во время одной большой схватки. Его выслал туда принц Вюртембергский, чтобы зайти русским в тыл, опустошить их магазины и отрезать им подвоз. Вернер, не знавший страха, пренебрег необходимой осторожностью, не следовал точно полученным инструкциям, рассеял свои войска и, после отчаянной обороны, упав со своей раненой лошади, попал в плен к окружавшим его, гораздо более многочисленным врагам. Тогда осажденным не осталось никакой надежды на помощь; но Гейден, у которого осталось еще немного хлеба, продолжал защищаться. Русские были снабжаемы всем необходимым морским путем. Морозы стояли сильные, и комендант велел поливать стены водой, которая замерзала и представляла собой зеркальную поверхность. Русские штурмовали крепость, но не могли взобраться на валы. Каждый штурм был отбиваем с большим уроном. Наконец 13 декабря кончился запас хлеба; Гейден, получивши в этот день десятый раз требование о сдаче, не уступивший до сих пор ни огню, ни бомбам, 16 декабря должен был сдаться на капитуляцию после четырехмесячной, весьма замечательной осады{286}.
      После завоевания Кольберга кончилась эта обильная делами померанская кампания, в которой прусские генералы покрыли себя большой славой, несмотря на превратности судьбы. Принц Вюртембергский ушел на зимние квартиры в Мекленбург, а Платен маршировал со своим корпусом в Саксонию вместе с Беттингом, стяжавшим не меньшую славу в этой кампании. Генерал этот постоянно производил атаки на шведов со своим маленьким корпусом и почти всегда бывал победителем. Вследствие этого шведы не могли помогать русским, действия их постоянно тормозились заботами о содержании своей армии перед неутомимым врагом, готовым драться всякий день и знаменующим каждый закат солнца новыми пленниками. Эта небольшая война продолжалась таким путем, пока наступившая зима не прекратила дальнейших операций.
      Во время всей этой кампании принц Генрих удерживался в Саксонии, имея против себя большую австрийскую армию с Дауном во главе и имперцев, причем приобрел значительные преимущества. Особенно отличились генералы Зейдлиц и Клейст, разбивавшие несколько раз неприятельские корпуса и тем уничтожавшие предприятия главной армии. Но все же пруссаки могли занять лишь часть этой области, а гарнизоны, оставляемые в городах, состояли большей частью из перебежчиков и самых плохих легких войск и потому были весьма ненадежны.
      Фридрих разрешил одному французскому авантюристу, по имени Ла Бади, основать полк добровольцев, исключительно французов, называвшихся "etrangers prussiens (прусскими иностранцами). Это сборище солдат, офицеры которых были сами большей частью искателями приключений, не знало никакой дисциплины, а меньше всего прусской. Три роты их взбунтовались однажды при выходе из Лейпцига, ограбили обильно наполненную полковую кассу, багаж своего отсутствующего командира и других офицеров, застрелили начальствующего майора, захватили две принадлежащие полку пушки и направились в Альтенбург к имперским войскам. Предводителями мятежников были капитаны Фонтэн, Мерлен и лейтенант Эстаньоль, изображения которых лейпцигский палач прикрепил за это к виселице.
      Императорские войска под начальством Дауна направились в Дрезден и Богемию, а имперцы - обратно во Франконию; но они оставили гарнизоны в самых важных пунктах. Несмотря на это, пруссаки остались, как обыкновенно, на зиму в Саксонии, не надеясь, однако, на удачи будущей кампании.
      Теперь русские впервые поселились на зиму в Померании и Неймарке, а австрийцы - в Силезии. Потеря Кольберга и Швейдница в столь короткое время была поэтому для короля неизмеримо большим несчастьем. Все военные принадлежности и съестные припасы могли быть теперь доставляемы русским в Померанию морем, а австрийцам удалось наконец утвердиться в Силезии. Чтобы прогнать неприятелей из этих областей, надо было много крови, много времени, много денег и еще больше счастья. Но где их найти? Самые опытные полководцы пали вместе с цветом дворянства, а старые солдаты лежали рядами на полях сражений. Доходы из большей части прусских земель либо совсем прекратились, либо сильно оскудели; оставшиеся саксонские источники тоже начинали иссякать, англичане не давали больше субсидий, Дрезден и часть Саксонии были в руках австрийцев, и все неприятельские армии находились на самом удачном пути к дальнейшим завоеваниям. Таким образом, королю было так худо, как никогда еще при окончании кампании, притом что он даже не проиграл ни одного сражения. Но неутомимое мужество его войск, неослабевающее усердие и беспрерывная деятельность его генералов, еще не совсем опустевшая казна и многочисленные источники помощи, изобретаемые его гением, сделали эти неудачи переносимыми. Многое было выиграно тем самым, что не потеряли еще надежды. Но не так думали его союзники и приверженцы внутри и вне Германии, которые уже трепетали перед падением самого могущественного из германских протестантских государей, столь грозного доселе соперника австрийской монархии, способного и твердо решившего отстоять права менее могущественных имперских чинов против незаконного распространения императорской власти, защищать протестантские государства от фанатизма и сохранить в неприкосновенности политическую организацию Германии.
      В этом столь ужасном положении над прусским королем чуть было не стряслась беда страшнее всех остальных, которой он даже не предчувствовал. В Магдебурге находилось в то время множество пленных разных наций: австрийцев, русских, французов, саксонцев, шведов и имперцев. Это была главная крепость Пруссии. Здесь хранилась прусская сокровищница - загадка для стольких живших тогда политиков и для потомства - и архив прусской монархии; здесь же пребывала тогда королевская семья вместе со многими знатными лицами страны. В городе находился большой военный магазин Фридриха и средоточие его могущества; множество драгоценностей были свезены сюда на сохранение самыми богатыми частными лицами изо всех прусских областей. В новейшей истории нет примера, чтобы судьба целой монархии зависела от необходимости отстоять один город. Если бы Магдебург со своими сокровищами был утерян, то напрасны были бы все победы, одержанные в поле, и война была бы кончена. Но крепость эта не была охраняема согласно той важности, которую она имела. Гарнизон ее состоял всего из нескольких тысяч человек, частью туземцев, частью иностранцев, частью дезертиров. Между тем осада ее была невозможна из-за необходимости больших приготовлений, связанных с таким предприятием, его весьма правдоподобной продолжительности и прусской армии, находившейся в поле. Фридрих пожертвовал бы Саксонией, Силезией, всем - чтобы только спасти Магдебург, и яростно атаковал бы самые многочисленные осадные войска под стенами этой крепости, даже если бы неприятель находился под охраной самого крепкого лагеря. Зная об этом, враги его оставили всякие попытки осады, и король был совершенно спокоен насчет Магдебурга.
      Но то, что нельзя было сделать внешней силой, могла бы удачно исполнить измена, которая не раз уже готовилась к этому. Фридрих даже не думал о возможной опасности с этой стороны в то время, когда содержимый им в жестоком заточении императорский ротмистр Тренк, в отвратительной тюрьме, под бременем своих цепей раздумывал о том, как бы захватить Магдебург врасплох, - и вот судьба монарха, которого не могли одолеть сильнейшие державы Европы, чуть не была решена человеком, обреченным на скорую погибель, закованным в железо, который, лежа на своем надгробном камне и питаясь заплесневелым черным хлебом, все же глубоко чувствовал права человечества, оскорбленные могуществом более сильного, и дышал лишь жаждой свободы и мщения. Но к счастью для короля отважная попытка эта была неудачна.
      Фальшивый характер Тренка, известный всем, внушал людям недоверие и к той доле правды, которую он говорил. Но несомненна и неоспорима все же неустрашимая решительность этого человека, его неутомимые и весьма изобретательные планы с целью вырваться на свободу, которые ему удавалось доводить всегда почти до полного их осуществления. Несомненно и то, что он и тогда был весьма близок к исполнению своего желания, что в то время в Магдебурге находилось множество военнопленных, что гарнизон, подобно всем прусским крепостям, состоял большей частью из перебежчиков и людей, насильно взятых в солдаты, и весьма слабых даже по численности{287}.
      В Вене продолжали все еще не выдавать прусскому королю его пленников. Австрийский государственный совет объявил даже капитуляцию при Пирне несуществующей, под предлогом, что Фридрих - враг Империи, а так как пруссаки полонили в Лейпциге офицеров Нассау-Вейльбургского полка, принадлежавшего к имперским войскам, и освободили их под условием не служить до внесения выкупа за себя, то императорский министр в Магдебурге, граф Берген, согласно императорскому повелению, объявил всех этих офицеров отставленными от службы за то, что они дали письменное обязательство на честное слово. Тогда король велел им и другим австрийским офицерам явиться в Магдебург в качестве военнопленных. Некоторые из них явились и подчинились своей военной судьбе, но большая часть их нарушила данное слово и не повиновалась вызову. В Австрии пленных прусских офицеров разлучили с их солдатами, выселив их в Тироль и Штирию; рядовых же разместили в небольших австрийских городках по 600, 800, 1000 и даже по 1200 человек. В январе 1760 года солдат этих, размещенных в 18 городах, насчитывалось 19 400 человек.
      Во всех новейших германских войнах необыкновенная храбрость, великие благородные подвиги и смерть за отчизну награждались лишь холодной похвалой. О горячем национальном чувстве не было и речи; хотя и старались принять притворное участие в военной славе народа и государя, но в сущности воинам настолько лишь симпатизировали, насколько они увеличивали или уменьшали поносимые расходы. Но особая культура эпохи - и порожденный ею взгляд на свободу в этой войне - повергла всю Европу в удивление, пробудив в жителях северной Германии, особенно же Пруссии, патриотизм, который до сих пор был ей совершенно чужд. Прусские подданные всех областей приносили всевозможные жертвы. То в самый разгар вражеских опустошений учреждали на свой счет земскую милицию, то вооружали суда для защиты берегов, то добровольно отдавали в кавалерию своих лошадей, приобретенных за дорогую цену. Поселяне, лишившиеся всего своего состояния в войне и не имевшие ничего более, кроме детей, наперерыв старались определять своих сыновей солдатами в прусскую армию. Радостно расставались они с ними, хотя разлука их была почти всегда вечной. Великие подвиги и события воспевались теперь поэтами, увековечивались памятными медалями. Над павшими в битве героями произносились торжественные хвалебные речи, а на могилах и гробницах их вырезали всевозможные сентенции. Лучшие живописцы Берлина употребляли все свое искусство, чтобы самым подобающим образом представить великих деятелей эпохи - Шверина, Винтерфельда, Кейта и Клейста; изображения эти поставлены были в качестве памятников в гарнизонной церкви. Граверы не менее усердно старались увековечить для современников и потомства портреты этих славных воинов. Не отстали и скульпторы, так как, по приказу Фридриха, желавшего почтить память своих ратных товарищей и возбудить усердие их последователей, были сооружены статуи полководцев Шверина, Винтерфельда, Зейдлица и Кейта, причем их поставили не во дворах, залах и арсеналах, как доселе водилось, а в Берлине на открытой Вильгельмовой площади, которая благодаря этому стала первой и единственной в Европе галереей героев.
      Так как все сильные державы Европы решили погубить Фридриха, который все еще продолжал бороться со своими врагами, вопреки полному неравенству сил, а единственный могущественный союзник его, король английский Георг III, равнодушно относился к его положению, то он обратил свои взоры на Азию и пытался с помощью переговоров склонить турецкого султана и татарского хана к нападениям на Венгрию. Слава о подвигах Фридриха достигла даже тех стран, а имя его произносилось с благоговением у Черного моря и у Китайской стены, на Кавказе и на берегах Ганга. Восточные народы, не знакомые с географией, изумлялись, каким образом государь, о существовании которого они никогда не слыхали, мог в течение целого ряда лет сопротивляться оружием могущественнейшим народам Запада, не будучи ими осилен. Турки больше всех качали на это головами, зная страшное могущество немецкой султанши, громадные силы русского государства и имея самое высокое представление о военных дарованиях шведов{*14}. Поэтому необъяснимой загадкой являлось для них то, что все они, в союзе с могущественным французским султаном, не в состоянии были подчинить себе какого-то незначительного короля. Послы воюющих держав, вопрошаемые по этому поводу турками в Константинополе, обвиняли во всем счастье, но мусульмане не удовлетворялись таким ответом, уважение их к прусскому королю все возрастало, и Оттоманская Порта, побуждаемая к тому же интересами собственного государства и пользуясь истечением срока перемирия с Австрией, по всей вероятности, заключила бы с Пруссией союз в 1761 году, если бы этому не помешал французский двор, имевший столь большое влияние на решение Порты. К тому же великий визирь был старик, не знакомый с войной и страшившийся стать во главе войск. Порта ограничилась тем, что собрала у Белграда 110 000 человек, оцепивших кордоном границы Венгрии, что, впрочем, нисколько не обеспокоило Венский двор, уведомленный заранее о резолюции Дивана.
      Однако король был посещен посольством от татарского хана, которое прибыло в главную прусскую квартиру вскоре после потери Швейдница. Посол занимал почетную в Крыму должность - он был цирюльником татарского государя и его поверенным. Хан предлагал 16 000 вспомогательного войска взамен значительных субсидий. Фридрих на аудиенции выслушал это предложение, осыпал посла подарками, предназначавшимися ему и его государю, и отослал его, вручив проект договора. Гольц, молодой офицер из свиты короля, сопровождал его, чтобы ускорить исполнение этого договора и руководить татарами, которые должны были вторгнуться в Венгрию. Это прусское посольство сопровождал еще немецкий врач, по имени Фрезе, который при помощи своего искусства весьма легко мог способствовать приобретению дружбы и уважения этого невежественного народа. Король с некоторых пор работал уже над иным замыслом, который, однако, представлял больше затруднений. Бокамп, бывший доселе представителем его в татарской Орде, изо всех сил старался побудить хана к вторжению в Россию, так как Порта принуждена будет тогда поддерживать его даже вопреки своему желанию. На этих шатких основах покоились теперь надежды Фридриха.
      Между тем австрийцы и русские старались упрочить за собой завоеванные прусские области. Еще никогда не доводилось им тут зимовать, а теперь имперцы считали Силезию своей неоспоримой собственностью. По приказанию двора подданным завоеванных округов было выдано зерно для посевов, а в Шмидеберге основан общественный зерновой рынок. Различным значительным коммерсантам из горных городов велено было явиться в Прагу, так как издавались новые распоряжения насчет торговли. В начале этого года австрийцы сделали вид, будто собираются на мирный конгресс в Аугсбурге; послы императорских дворов были заранее уже назначены с этой целью, точно определен размер их столового содержания, избрана блестящая их свита и выдано 150 000 гульденов для найма гостиниц в этом имперском городе. Но все эти приготовления пропали даром, и теперь никто и не думал о мире. В Вене были до того убеждены, что его можно теперь заключить легко, выгодно и без всяких конгрессов, что в декабре 1761 года было начато большое сокращение императорской армии. В каждом полку были упразднены три роты, а во всей [армии] предложена отставка 1500 офицерам. Даже столь необходимая легкая кавалерия была сокращена. Все австрийские патриоты возмущались этими вредными мерами, ослабившими армию на 20 000 человек и предпринятыми если не по совету, то во всяком случае с согласия Дауна, которого Мария-Терезия почитала своим военным оракулом. Большинство полководцев громко выражали свое неудовольствие по этому поводу; даже князь Левенштейн воскликнул в одной публичной речи: "Велика, достойная сожаления монархиня! Как плохо тебе советуют!" Несколько сот офицеров перешло на испанскую службу, так как тогда как раз начиналась война между Англией и Испанией{288}.
      Питт заранее предсказал эту войну, даже определил время ее объявления испанцами, и предложил необходимые меры. Но ослепленное британское министерство не хотело его слушать, вследствие чего великий деятель этот, при жалобных возгласах всей Империи, оставил кормило правления. Однако его недостойные наследники пожинали плоды превосходных его мер, и Англия была в таком цветущем положении, что новый враг этот не мог обеспокоить ее. Победоносные флоты британцев вскоре помчались в Америку и там показали гордым испанцам все свое превосходство над ними. Испании оставалось лишь одно средство для спасения ее богатых островов: надо было атаковать Португалию, этот золотой источник англичан, доходнее алмазных копей Индии. Так и случилось. Англичанам пришлось тогда послать войска для защиты этого королевства, так как португальцы не в состоянии были охранять себя ввиду жалкого положения своих войск. Была, однако, попытка сделать способными к бою глубоко павшую и чуждую всяких понятий о чести армию этого некогда столь храброго народа. Для этого необходим был полководец с редкими дарованиями, а такого можно было найти тогда лишь в Германии, этой отчизне славных вождей{*15}.
      Владетельный граф Липпе-Бюкебург, командовавший артиллерией союзников, был намечен для этой цели. Человек этот был рожден для звания вождя, обладал весьма оригинальным характером, всевозможными познаниями и считался одним из величайших инженеров в Европе. Он основал в своей области по собственному плану необыкновенную крепость, названную им Вильгельмсштейн, расположенную среди Штейнгудерского озера, где не было ни одной пяди земли. Подобно маршалу Саксонскому, он был одарен необыкновенной физической силой, и, кроме того, он закалил себя смолоду ко всевозможным невзгодам. Он перепрыгивал самые широкие рвы, совершал в молодости большие путешествия пешком. Он продолжал жить как простой солдат даже тогда, когда стал командующим генералом; при осадах он никогда не снимал платья, отращивал бороду, каждую ночь проводил в траншеях, лежа на голой земле. Верхом он переплывал все реки и перескакивал через плетни. Равнодушие его к опасностям и доверие к ловкости своих артиллеристов были так необыкновенны, что в 1759 году, в день Фридрихова рождения, он собрал на большой обед своих офицеров в палатке, на которой развевался флаг, служивший целью артиллерийских ядер во время трапезы. Этот-то генерал стал вождем португальцев, совершенно преобразовав армию их; он ввел тут неведомый доселе порядок и создал особый род дисциплины, которая, хотя и не могла быть сравнима с немецкой, все же имела большое значение для столь мало культивированной нации. Дисциплина эта переживала еще тогда свою пору младенчества, но все же она явилась деятельным двигателем для подавления успехов Испании. Король Португальский в награду за большие заслуги этого полководца пожаловал ему необыкновенный знак отличия, даровав титул Altezza, орденские ленты, 100 000 крузад и восемь золотых пушек, весом по 32 фунта, с серебряными лафетами.
      Одни большие дарования этого вождя, во главе еще совершенно примитивной армии, не могли бы помешать испанцам овладеть Португалией, если бы британцы не выслали на помощь стесненным португальцам значительный вспомогательный корпус.
      Итак, пламя войны загорелось в Европе из края в край: все народы, от Карпат до Атлантического океана, были под ружьем. И все же это обширное пространство не удовлетворяло еще, по-видимому, военный пыл столь многих сильных народов, так как самые отдаленные моря и земли стали тоже театром войны, которая перешла в Канаду, на Вест-Индские острова, на берега Африки, в Индию, даже на далекие Филиппинские острова, рассеивая повсюду опустошение и смерть.
      Книга двенадцатая
      Фридрих, лишенный помощи, без всякой надежды, стойко шел навстречу своей гибели, казавшейся неизбежной. Хотя победы и могли остановить дальнейшие успехи его врагов, но, чтобы отнять завоеванные ими крепости, необходимы были продолжительные, правильные осады и ряд удачных битв. Но что могли сделать его усилия! Это была бездонная бочка Данаид. Он вполне был убежден в скорой осаде Штеттина и весьма вероятном взятии его. Сообщение его с Берлином, даже овладение этой столицей, равно как и целым курфюршеством, теперь всецело зависело от деятельности его врагов, которые, помимо этого, отрезали Польшу, эту неистощимую кормилицу, расположив удачно русский корпус из 15 000 человек. Во всех опустошенных прусских областях был недостаток съестных припасов, а оставшегося еще в магазинах запаса не хватило бы даже и на одну кампанию. Кроме того, не было ни рекрутов, ни лошадей, ни многих других военных принадлежностей. Военных снарядов было еще достаточно, точно так же, как и денег, но препятствия, связанные с перевозкой огромного количества пороха и ядер, становились все больше, а золото, этот бог, превосходящий даже Юпитера, казалось, потеряло свою всемогущую силу, даже в руках гения, глубоко проникающего во все мировые вопросы. Монарх, при всей своей стойкости, впал в меланхолию; он говорил мало, даже со своими наперсниками, обедал обыкновенно один, не являлся ни на один парад, не катался верхом и забросил свою флейту.
      Операционный план короля в этом положении к предстоящей кампании остался тайной. Он был отброшен или, может быть, совсем изменен, так как солнце вновь засияло для него. Счастье благоприятствовало этому великому государю много раз, поддерживая его высокий дух и обманывая ожидания всех его врагов; но величайшее благодеяние фортуны было сбережено до самого того критического момента, когда коронованный мудрец, теснимый со всех сторон подавляющим превосходством неприятельских армий, ожидал своей жестокой судьбы. Не было надежды на великодушие врагов, которые, не думая о славе народа и потомства, напрягали все силы могучих держав, чтобы раздавить одного человека своим колоссальным союзом. Несомненно было то, что Пруссия перестанет существовать как самостоятельное государство, и Фридрих не обманывал себя тщетными надеждами. Иногда опасения начинали преобладать в его душе, но он был готов на все, и не только принял все меры на тот случай, если бы ему пришлось попасть в плен, но даже с некоторых пор носил при себе яд, чтобы, подобно Ганнибалу, великому карфагенянину, покинутому своими союзниками и предназначавшемуся для римского триумфа, предупредить последние удары превратной судьбы добровольно избранной смертью{290}.
      В эти безнадежные минуты на помощь погибшему герою пришла смерть: она вынула из урны судеб великое имя, и Елизаветы, русской императрицы, не стало. Она совершила самый ужасный шаг - от престола в могилу. Гонец привез королю эту весть, более радостную, чем какая-либо иная во время войны. Она скончалась 5 января 1762 года. Смерть этого одного слабого, болезненного человека преобразила весь политический горизонт. От этой нити зависела судьба бесчисленных народов и людей. Все замыслы союзников, все операционные планы, все надежды врагов Пруссии, все новые государственные системы были внезапно если не совсем уничтожены, то все же совершенно изменены, и русские, самые грозные враги пруссаков по своим опустошениям, теперь по одному слову своего нового государя превратились в друзей Фридриха. Наследник русского престола, Петр III, в той же мере питал симпатию к королю прусскому, в какой императрица Елизавета его ненавидела. Первым делом нового государя было уверить Фридриха в своей дружбе. Вслед за этим дружественным уверением, привезенным в главную квартиру в Бреславле любимцем Петра, полковником Гудовичем, наступило, вопреки всем протестам дворов венского и версальского, перемирие, а вскоре после того и мир, при самых великодушных условиях; после мира наступил союз, после союза - дружественная переписка, а последней ступенью был энтузиазм Петра к королю, не имевший границ и выражавшийся самым разнообразным образом.
      Елизавета знала это и поэтому сделала перед смертью самые серьезные распоряжения к продолжению войны. Уже на смертном одре она потребовала от русского сената обещания не заключать мира с Пруссией без участия в нем союзников. Но лишь только она закрыла глаза, случилось как раз наоборот. Русские войска приготовились очистить королевство Пруссию, Померанию и Неймарк. Завоеванный Кольберг был вновь возвращен, военнопленные освобождены, а русский корпус с Чернышевым во главе был отозван из австрийской армии. Великодушие русских простерлось до того, что целые области в Померании получили в подарок из русских магазинов необходимое для посевов зерно. Петр стал тогда серьезно советовать мир своим прежним союзникам: он подал пример, возвращая все русские завоевания, ссылаясь при этом на свои монаршие обязанности щадить кровь вверенных ему подданных и водворить спокойствие в своем государстве. Он называл это первым законом, предписанным Богом государям. Французский двор ответил совершенно в тоне того времени, - когда народ был ничто, а воля короля - все, - что ни нежные чувства монарха к своим подданным, ни мысль об их благосостоянии не могут поколебать его решения точно исполнить договор, заключенный с его союзниками, и что, по мнению самого христианского короля, это и есть первый долг государя. Так как и в Вене ничего не хотели знать о мире без невыполнимых условий, то Чернышев получил приказание присоединиться к королю со своим 20-тысячным войском и повиноваться ему безусловно; приказ этот был громовым ударом для Марии-Терезии, которая, основываясь на последних завоеваниях, считала уже войну почти оконченной и потому уменьшила свои войска на 20 000 человек.
      Новый британский министр, лорд Бьют, был до того невообразимо несведущ, что не знал об общеизвестном уважении, которое Петр уже столько лет питал к Фридриху и которое теперь так деятельно проявилось. Он полагал, что новый император желает удержать области, отнятые русскими у Пруссии, и предложил русскому послу в Лондоне, князю Голицыну, уговорить прусского короля к уступке всех провинций, которые потребует Россия, если император и впредь оставит свои войска при австрийской армии. Это позорное вероломство со стороны союзника нашло достойную награду: Петр ответил презрительно и оригинал этого предложения переслал Фридриху.