Эта попытка удалась лишь немногим; остальные были убиты, ранены или взяты в плен. Тут подошли прусские полки и вытеснили австрийцев из селения. Вход туда был так узок, что только 7 человек могло сражаться в ряд, поэтому невозможно было строиться линиями среди бушующего пламени и в виду вооруженных рядов неприятеля. Но все же попытки к этому были сделаны, и тут начался самый кровопролитный бой. Принцу Францу Брауншвейгскому ядром оторвало голову, фельдмаршал Кейт был убит пулей в грудь и, не произнеся ни единого слова, тут же испустил свой геройский дух; генерал Гнейст и фельдмаршал принц Мориц Дессауский получили смертельные раны. Пруссаки, атакованные с фронта и с тыла, должны были уступить, и австрийская конница врубилась в отборнейшие полки прусской пехоты. Сам король повел новые войска на неприятеля, который был снова отбит, но австрийская конница уничтожила этот успех. Деревня досталась имперцам, но, возобновляя постоянно этот страшный бой, они лишились своих отборных гренадеров.
      Король отдал приказ, чтобы пришедшее в замешательство правое крыло отступило, и послал генерала Зальдерна с несколькими батальонами ветеранов для прикрытия этого отступления. Генерал этот, одаренный редкими способностями, незаменимый для пехотных маневров, точно так же, как Зейдлиц для кавалерийских, так благоразумно действовал в эти несколько важных мгновений, что, не производя ни одного ружейного выстрела, сумел преградить победоносному войску дальнейший путь.
      Наконец туман рассеялся, и тогда глазам обеих армий открылось поле битвы, устланное трупами, и беспорядок, царивший на нем. Пруссаки, несмотря на свою дисциплину, не могли пользоваться своей тактикой по случаю темноты и неудобств местности. Теперь с той и с другой стороны начали вновь строиться{135}. Между австрийцами было большое смятение, они целыми толпами блуждали по Гохкирхским высотам. Даун, несмотря на все приобретенные выгоды, не считал еще побежденной армию, которая обманула все человеческие расчеты и, несмотря на глубокий сон, быстро вскочила и храбро сражалась столько времени во тьме и тумане, потеряла большую часть своих вождей и вновь была готова к ожесточенной битве. Фридрих действительно хотел возобновить сражение, как вдруг герцог Арембергский, пользуясь туманом, подошел со своим сильным корпусом к левому флангу пруссаков и атаковал его. Опрокинув несколько тысяч человек, он овладел большой прусской батареей. Этот случай и решил битву{136}. Король, атакованный с фронта и с тыла, среди величайшего кровопролития, построил свои храбрые полки и, после пятичасовой отчаянной битвы, совершил отступление, которому недостает лишь давности двух тысячелетий, чтобы удостоиться похвал на всех языках. Его прикрывал сильный артиллерийский огонь и линии конницы, маршировавшей на больших расстояниях по обширной Бельгернской равнине: за этими линиями строилась пехота. Австрийская армия была в таком беспорядке, что не могла помешать отступлению. Впрочем, Даун уже при Коллине обнаружил принцип, что бегущему неприятелю надо строить золотой мост. Одна лишь кавалерия пыталась преследовать пруссаков, но Зейдлиц скоро оттеснил ее, и король беспрепятственно продолжал путь, уводя 1000 человек пленными.
      Но его отступление продолжалось не долго. Он расположился на расстоянии полумили от места сражения на Шпицбергенских горах; войска его лишились большей части артиллерии и обоза и должны были в коротких кафтанах сидеть в стужу под голым небом. У них не было даже пороха и пуль, самых необходимых принадлежностей европейских войск. Новое сражение в таком критическом положении представило бы одну из тех древних битв, когда люди шли один на один, рассчитывая каждый лишь на свои телесные силы. Между тем позиция короля была теперь настолько выгодна, средства противостоять опасности столь многочисленны, а разбитые войска его еще так грозны, что Даун не решился атаковать его вторично. Ретцов, находившийся в качестве арестованного при своем небольшом корпусе, поспешил с ним на помощь королю и помог ему прикрыть отступление. Он снова приобрел милость короля и умер через несколько недель. В злосчастный этот день прусская армия лишилась обоза, 101 орудия, 30 знамен и 9000 человек; австрийцы потеряли 8000 человек{137}.
      Почти все прусские генералы, пережившие этот день, были ранены. Даже король получил легкую рану. Он шел в самый сильный огонь, под ним была убита лошадь и два пажа, ехавшие возле него, и сам он едва не попал в плен. У деревни Гохкирх неприятель уже окружил его, но его выручили храбрые гусары. Он подвергал себя величайшей опасности, присутствуя везде, где только была самая кровопролитная сеча, и, казалось, совсем не дорожил своей жизнью. Никогда еще его гений и блестящие дарования не обнаружились так ярко, как в эту ночь, которая не только не умалила его славы, но, напротив, сообщила ей новый блеск. Не тот король, который в военное время заботится о всех делах правления и сам работает, как и в мирное время, над всеми распоряжениями; не тот, который во дни опасности играет на флейте и одновременно дает глубоко обдуманные приказания, накануне решительной битвы сочиняет французские стихи, издает законы, просматривает отчеты; не победитель при Лейтене, действующий на полях Силезии по законам греческой тактики и уничтожающий целую армию воинственного народа; не этот необыкновенный человек является достойным удивления для философа, историка и мыслителя всех сословий и наций, а застигнутый врасплох при Гохкирхе, разбитый, но не побежденный король, выстраивающий своих сонных воинов, ведущий их на храброго и гораздо более сильного врага, имеющего уже за собой все преимущества, находящегося среди прусского лагеря и убивающего пруссаков из их же собственных орудий. Тот король, который в эти роковые минуты видит смерть своего искреннего друга, теряет своих лучших полководцев и, предоставленный самому себе, поддерживаемый лишь силою своего духа, принимает самые целесообразные меры, среди страшного хаоса строит свои окровавленные и падающие войска, сражается пять часов и отступает в полном порядке; в таком отчаянном положении, без орудий, без снарядов, без обоза, он еще внушает страх врагу и, тотчас же освободив отдаленные крепости, осажденные им, опять в состоянии воспользоваться своим поражением, точно большой победой. Вот такой государь возбуждает удивление всех наций и всех времен.
      Многие старые полки, которые до сих пор одерживали лишь победы и никогда еще не испытали поражения, были тут вынуждены показать тыл неприятелю. Если бы не этот день, покрывший пруссаков такой славой, какую они не приобрели бы и десятью победами{138}, то полки эти сохранили бы имя непобедимых{*3}. Многие старые офицеры, принадлежавшие к этим победоносным полкам, имели столь высокое представление о воинской чести, что не хотели уступить перед неприятелем и предпочли пасть в битве; иных пришлось почти силой отвлечь от места битвы, так как они ни за что не хотели пережить столь злополучного дня.
      Опасно раненный фельдмаршал князь Мориц Дессауский находился на пути в Баутцен, когда вдруг встретил отряд неприятельских гусар, которые окружили его экипаж с обнаженными саблями. Обращаясь к предводителю, австрийскому ротмистру Вельтену, Мориц сказал: "Я сильно ранен и сдаюсь вам пленным, но прошу вас на честное слово довезти меня до Баутцена. Ваши гусары получат сто червонцев за выкуп". Предводитель удовлетворился этим и присоединился к эскорту экипажа. Но вскоре появился сильный отряд прусских гусар, готовившихся к нападению. Ротмистр дал знать об этом князю и просил его заступничества, так как его собственная жизнь была тут в опасности. Мориц согласился и, несмотря на свою слабость, громко закричал примчавшимся прусским гусарам, что он сдался в плен на честное слово. Но пруссаки не обращали внимания на это и хотели освободить князя, уничтожив данное слово вместе с жизнью тех, которые получили его. Тогда Вельтен с пистолетом в руке подскочил к экипажу и обратился к князю со следующими словами: "Я принужден буду застрелить ваше сиятельство, если вы не удержите своих и не возобновите данного слова". Пруссаки наконец были удержаны, хотя с большим трудом, так как они утверждали, что с их прибытием князь перестал быть императорским пленником. Решить спор этот пришлось королю, который признал действительность слова, данного князем. Но мужественный полководец этот скончался, не успев даже заплатить выкуп.
      Фридрих старался забыть потери, понесенные при Гохкирхе, и ослабить вредные последствия их. Через несколько часов после этой тяжелой утраты он шутливо обратился к генералу Гольцу, пришедшему утром приветствовать его: "Милый Гольц, скверно нас разбудили". Генерал отвечал: "Ночью будят обыкновенно тех, с которыми нельзя иметь дела днем". - "Вы правы, - ответил король, - но я постараюсь днем наказать тех, кто столь неучтиво разбудил нас ночью". Собравшимся артиллеристам он дал тот же ответ. "Где ваши орудия?" спросил он их. Один из них сказал: "Черт схватил их ночью". - "Так мы отнимем их у него днем", - возразил король.
      Победа эта была одержана австрийцами в день именин Марии-Терезии, а так как в католических странах существует обыкновение посылать в этот день подарки, то Даун послал своей государыне в виде подарка известие о приобретенных преимуществах. Она отблагодарила его за этот так называемый букет цветов самым милостивым письмом. Русская императрица пожаловала ему золотую шпагу. Венский муниципалитет воздвиг в честь его колонну, а австрийские земские чины подарили ему 300 000 гульденов, чтобы выкупить его фамильное владение Ладендорф.
      Папа Климент ХIII{139}, только что вступивший на пап ский престол и даровавший австрийской государыне титул апостольского величества, тоже принял участие в этой победе. Прежние наместники Христа в темную эпоху Средних веков имели обыкновение снабжать христианских вождей освященным оружием для истребления турок и сарацин. Климент полагал, что подобный священный подарок от него сослужит такую же службу в Силезии; поэтому он послал фельдмаршалу Дауну освященную шляпу и шпагу для более энергичного поражения еретиков{140}. Конечно, этот поступок недостоин XVIII столетия; он навлек на столь священно декорированного полководца много шуток. Фридрих в письмах своих к друзьям часто называл Дауна освященной креатурой и человеком в папской шляпе. Кроме того, этот воинственный подвиг римской курии был весьма не политичен, так как король имел много римско-католических подданных и мог в данном случае сильно повредить папе. Очевидно, и в Вене не особенно обрадовались этому подарку, так как при вручении его не состоялись обычные в таких случаях торжественные церемонии. Когда 30 лет спустя в Австрии наступила заря более высокой культуры и люди возымели более правильное понятие о папской власти и о так называемых еретиках, все до того стыдились этого недостойного дара, что даже венские писатели старались совершенно отрицать столь известный исторический факт, выдавая его за вымысел Фридриха, который в досужие часы веселого настроения сам будто бы составил папское бреве в стиле римской курии, а маркиз д'Аржан, для довершения шутки, перевел его на латин ский язык и напечатал; это было ироническое сочинение, которое простаки считали оригиналом и которым пристыженные воспользовались для отрицания самого факта.
      Даун ждал от Фридриха отчаянной атаки, как только станет известною осада Нейсе; поэтому он писал генералу Гаршу: "Продолжайте спокойно осаду. Я держу короля; он отрезан от Силезии. А если он будет атаковать меня, то вы получите добрые вести". Эта уверенность Дауна была тем более странной, так как он на собственном опыте убедился в неиссякаемой плодовитости Фридрихова гения. Государь этот всегда испытывал одновременно две удачи и две неудачи. Тотчас же после Коллинской битвы он лишился своей нежно любимой матери, а в злосчастный день Гохкирхского поражения умерла его сестра, маркграфиня Байрейтская, которую он любил до обожания и которую он считал достойной увековечения алтарями и статуями за редкие качества ее ума и сердца.
      Никогда Даун не действовал столь осторожно, как после какой-нибудь удачи. Теперь он занял недоступный и сильно укрепленный лагерь при Канневице, но ничего не предпринимал во вред королю. К нему можно было бы применить слова, сказанные одним карфагенским генералом Ганнибалу после битвы при Каннах: "Ты умеешь побеждать, но не умеешь пользоваться своей победой"{141}. Австрийский полководец отличался этим, и потому его приверженцы весьма неудачно сравнивали его с великим римлянином Фабием. Зато Фридрих тем усерднее пользовался этим драгоценным временем, снабжаясь поспешно всеми недостающими военными принадлежностями и провиантом частью из Дрездена, частью из Генриховой армии; он распорядился насчет новых транспортов, присоединил к себе подкрепление в 600 человек, присланное ему принцем Генрихом, и собрался идти в Силезию{142}. Он говорил: "Даун позволил нам уйти, поэтому дело еще не потеряно; отдохнувши несколько дней, мы выступим для освобождения Нейсе". Но ему предстояло уладить еще много препятствий: лагерь его был полон больных, а в Баутцене находились все раненные в битве пруссаки. Их надо было всех перевезти в другое место, позаботиться о пекарнях, приобрести необходимые полевые принадлежности, прикрыть Саксонию и ложными маршами обмануть врага, который занял все дороги в Силезию. Все это было удачно исполнено, и 25 октября, через одиннадцать дней после битвы, Фридрих уже шел в Силезию с такими силами, что даже Даун потерял всякую надежду удержать его{143}. Напротив, пруссаки действовали везде наступательно и уводили пленных; таков был жребий 800 гренадер у Раухвальда, предводимых одним испанцем. Даун все же выслал сильные корпуса под начальством генералов Аремберга, Ласси и Лаудона, чтобы по крайней мере затруднить поход короля. При этом Лаудон обнаружил всю свою деятельность, то располагая свои легкие войска по ущельям, чтобы удерживать пруссаков, то открывая по ним пушечный огонь, пользуясь выгодной позицией; нередко он вдруг выходил из леса и нападал на них со стремительностью потока. Это было ежедневно возобновляемое сражение, причем воюющие партии постоянно двигались вперед. Но все эти попытки ни к чему не повели, и австрийцам досталось лишь несколько прусских понтонов и повозок с багажом.
      Между тем австрийский генерал Гарш, успокоенный Дауном, продолжал осаду Нейсе, который, как и все прусские крепости, имел слабый гарнизон, потому что все войска находились в поле. Вначале надежда овладеть им была весьма вероятна, так как король был далеко и поблизости не имелось прусских войск, да и вся Европа считала Нейсе потерянным для Фридриха после Гохкирхского сражения. Освобождение осажденных крепостей бывает обыкновенно следствием победы или иного удачного события; но чтобы Фридрих, разбитый, окруженный со всех сторон сильными армиями, удаленный на 40 с лишним миль от осажденной крепости, мог прийти ей в помощь - этого никто не ожидал. После тринадцатидневного похода, 5 ноября, король был в трех милях от нее, и этого оказалось достаточно, так как в тот же день Гарш, несмотря на сильные подкрепления, снял осаду, оста вив большое количество снарядов и военных при надлежностей, и ушел в Моравию. Он осаждал Нейсе с 4 августа и с 5 октября стал его обстреливать, но храбрый гарнизон дельно сопроти влялся и, сделавши вылазку во время отступления австрийцев, увел еще 800 пленных.
      Сюда можно отнести великодушный поступок одной знатной немецкой женщины; он остался не известным, и сам Фридрих, должно быть, никогда не знал о нем. Комендант Нейсе, генерал Трес ков, имел недалеко от города поместье. Когда австрийцы приступили к осаде, супруга его находилась там. Неприятель уже вначале видел, что предприятие это затянется, так что Фридриху все-таки удастся разрушить их план. Самой быстрой и целесообразной мерой являлась в данном случае измена. Тресков незадолго до этого был военнопленным; ему оказали большое уважение в Австрии, и генеральша, тоже поехавшая к мужу для облегчения его судьбы, была принята необыкновенно любезно при императорском дворе. Приятное воспоминание об императрице было еще свежо в ее памяти, и на этом основании был составлен следующий проект. Один императорский офицер посетил госпожу Трескову и привез ей охранные письма от австрийского полководца{*4}. Его приняли и угощали, как благодетеля. Он явился вечером и потому должен был переночевать в имении. После обеда начали тут же за столом разговор об императрице, когда не было опасных свидетелей. Благородное сердце генеральши не могло найти слов для похвал по адресу Марии-Терезии. Тогда офицер предложил ей большую сумму денег, титулы, мнимую атаку для спасения чести, сдачу и глубокую тайну о случившемся. Госпожа Трескова поражена, она едва сдерживает себя, чтобы дослушать до конца. Тут она вскочила и, ломая руки, в отчаянии изливала свое горе о претерпенном унижении. "Возможно ли! Мне - такое предложение!" - повторяла она. Офицер обещал тогда предать все забвению, клялся ей в вечном молчании, но генеральша была слишком глубоко оскорблена и не хотела дожидаться конца осады в своем безопасном имении. Она отказалась от всех охранных писем, от всех удобств и от спокойствия, желая разделять заботы, недостаток и опасности осажденных, и оставила во власти неприятеля свое имение, составлявшее единственное достояние ее семьи и приобретенное трудами пятидесятилетней военной службы. Она сказала депутату: "Мы теперь бедны, это было все наше состояние. Чувство долга принуждает меня предать все в ваши руки. Если хотите, можете нам мстить". Тронутый таким благородством, офицер тщетно падал к ее ногам, умоляя ее остаться. Она простила ему оскорбление, но ни за что не хотела оставаться долее во власти врагов Пруссии. Еще в ту же ночь она уехала, не взяв даже с собой припасов, хотя знала, что в осажденной крепости большой недостаток в них. Офицер сопровождал ее до последних укреплений и тут только простился с женщиной, полный удивления.
      Крепость Козель, блокированная австрийцами, была тоже освобождена, и Силезия совершенно очистилась от неприятельских войск. Таким образом окончилась кампания в этой области; но Даун, оставшийся с главной армией в слабо защищенной Саксонии, надеялся еще до окончания зимы сделать тут значительные завоевания. Вся Европа ожидала последствий Гохкирхской победы, но они еще не были заметны, хотя не было недостатка в проектах. Так, Дрезден, Лейпциг и Торгау должны были быть поспешно взяты, притом тремя различными корпусами одновременно. Даун сам отправился к столице, решившись непременно выполнить свое намерение на этот раз. В Саксонии находился лишь небольшой отряд пруссаков, но в нем производились деятельные приготовления. Настоящим предводителем его был генерал Финк, хотя он служил под фиктивным начальством двух старших генералов. Эти дельные вожди, Гюльзен и Итценплитц, оставив побоку всякую зависть, искали истинного пути к чести и славе своего народа и в содействии намерениям Фридриха; уважая волю своего короля, они уступили предпочтение талантам младшего генерала. Самые целесообразные меры были приняты к тому, чтобы устоять против гораздо более многочисленного врага. Гарнизон Дрездена был усилен, комендант этой резиденции, генерал Шметтау, приведен был к печальной необходимости сжечь предместья, так как королевская семья, льстя себе пустыми надеждами, отнеслась к опасности пассивно, говоря, что в теперешнем стесненном положении приходится на все соглашаться; молчали и земские чины. Даже муниципалитет, ожидавший больших преимуществ от австрийцев и скорого окончания военных бедствий, ответил на заявление коменданта лишь пожатием плеч и сожалел только об участи своих сограждан. Вот как изменился образ мыслей за несколько месяцев и каково было заблуждение. Таким образом жребий на несчастные предместья был брошен.
      Предместья эти по своей архитектуре могли сравниться с красивейшими городами Европы. Обширнейшие здания, находившиеся здесь, были все либо дворцами или летними резиденциями знатных и богатых, либо местопребыванием множества фабрикантов, проявлявших совершенство саксонской мануфактуры искусными работами. Все было приготовлено к пожару, и Шметтау еще раз сделал предостережение; он уверял, что в случае приближения врага непременно прибегнет к этому ужасному средству, а двор - остался равнодушен. Враг подошел, пруссаки сняли форпосты, и рано утром 10 ноября три пушечных выстрела были страшным сигналом к пожару. Во всех комнатах и помещениях домов лежали кучи воспламеняющихся веществ среди прекрасной обстановки, произведений искусства и мануфактуры. Жители бежали, и лишь немногим удалось воспользоваться данным сроком для спасения своих многочисленных пожитков, так как не хватало ни повозок, ни лошадей, ни носильщиков. В течение нескольких часов 266 домов стали жертвой огня. При этом сгорела заживо старая супружеская пара и еще трое людей. Эта ужасная сцена пожара была изображена врагами Фридриха со всевозможными прибавлениями, позорящими пруссаков. Но Шметтау получил от членов магистрата почетный отзыв о своем поведении, так что возводимые на него обвинения в жестокости совершенно напрасны.
      Казалось, Даун был поражен этим пожаром и послал коменданту вопрос: по приказанию ли короля совершен им этот до сих пор неслыханный в христианском мире поступок, пригрозив ему ответственностью за него. Шметтау сослался на свою обязанность защищать вверенный ему город до последнего человека и на известные ему военные принципы. Как и прежде, он уверял фельдмаршала, что будет защищаться по всем улицам против всей его армии и погребет себя в развалинах королевского дворца. Тогда Даун приготовился к настоящей осаде Дрездена; но тут пришли серьезные известия из Силезии об освобождении Нейсе, об отступлении императорской армии в Моравию и о новом походе Фридриха в Саксонию; таким образом планы австрийского полководца были снова разрушены. Он ушел, уверяя при этом по придворному обычаю, что уходит, желая этим оказать уважение королевской семье. В австрийском же военном рапорте значилось, что одно важное обстоятельство было причиной отступления. Этим важным обстоятельством являлось не что иное, как приближение короля. Планы относительно Лейпцига и Торгау окончились так же неудачно, так как оба эти города были почти одновременно освобождены прусскими генералами Дона и Веделем. Императорским и имперским войскам оставалось лишь уйти в Богемию; даже завоеванный форт Зонненштейн был вновь покинут ими. Подобно тому, как принц Субизский велел отслужить благодарственное молебствие после Луттербергской битвы и тогда отступил за Рейн, так и австрийцы вернулись в свои земли после Гохкирхской победы, не завоевав в этой кампании ни одной пяди земли. Даун постарался разместить свои войска на зимних квартирах таким образом, чтобы они составили громадную военную цепь, которой никогда не видала не только Германия, но и вся Европа. 300 000 солдат с лишним составляли этот огромнейший кордон, простиравшийся от Исполинских гор до Альп. Вдоль границ Силезии и Саксонии его составляли австрийцы, продолжали его через Тюрингию и Франконию имперские войска, к которым вдоль Майна и Рейна присоединились французы, растянувшись до самых границ Швейцарии.
      Удаление короля после Цорндорфской битвы дало возможность русским продолжать свои военные действия, и они решили осадить Кольберг, чтобы овладеть военным складочным пунктом и главным магазином среди прусских областей. Гавань этого города представляла им большие удобства для подвоза, а слабый гарнизон обещал легкое завоевание. Итак, судьба Померании зависела теперь от 700 человек земской милиции, нескольких инвалидов и пятнадцати артиллеристов, составлявших гарнизон Кольберга под начальством майора-инвалида. Но комендант этот, по имени Гейден, был далеко недюжинный воин. Он прекрасно приготовился к защите, обнаружил большую неустрашимость, много военных знаний и редкую решительность. Генерал Пальменбах осадил крепость с 10 000 русских, овладел гаванью, а через пять дней и укрепленной дорогой, ведущей в город{144}. Казалось, что крепость должна быть непременно взята, но неустрашимость коменданта, его солдат и вооружившихся храбрых граждан, сражавшихся подобно опытным воинам, положили предел дальнейшим успехам неприятеля. Сильно мешали осажденным предместья, дома которых служили защитой для русских; Гейден не хотел их жечь, чтобы пощадить граждан, на помощь которых он преимущественно должен был рассчитывать при малочисленности своего гарнизона. Эти послед ние, ловко умевшие стрелять в цель, не покидали валов и убивали всех, в кого только попали. Генерал Пальменбах был возмущен, узнав о защите города жителями его, но он успокоился, когда ему объяснили, что каждый из граждан обязался в гражданской присяге защищать крепость.
      Во время этой осады произошел весьма странный случай. На шестой день Пальменбах получил неожиданное приказание снять осаду. Он тотчас же повиновался, но едва отошел он мили полторы, как отдан был новый приказ вернуться и энергично продолжать осаду. Гейден, которому это отступление показалось весьма сомнительным, из осторожности не спешил отворять ворота крепости и засыпать крепостные рвы, на что всегда нашлось бы время в случае действительного отступления, поэтому русские, возвратившись на следующий день, нашли все по-прежнему. Требование о сдаче было возобновлено. Комендант ответил, что у него нет никаких причин сдаваться, так как укрепления совсем не пострадали, и прибавил, что эту крепость не удастся взять с помощью огня, точно так же, как Кюстрин. Чтобы доказать хорошее состояние крепости, Гейден велел обвести посланного сюда офицера с незавязанными глазами по всем укреплениям. После этого он стал делать самые удачные распоряжения для дальнейшей защиты. Для замены артиллеристов день и ночь производилось ученье 120 человек милиции, упражнявшихся в стрельбе из орудий; уход за ними был самый добросовестный: ежедневно варились для них кушанья и приносились в батарею. Да и весь гарнизон получал, кроме хлеба и мяса, еще сало и овощи, так как сделаны были большие запасы; это обстоятельство немало способствовало бодрому настроению солдат: все были здоровы и охотно работали.
      Осаждающие постоянно получали подкрепления из главной армии и возобновляли свои атаки со свежими войсками. На 15-й день осады вновь было послано требование о сдаче, в котором было сказано, чтобы комендант подумал о бедствии, ожидающем жителей, если город придется брать приступом. А благодаря своему положению и храброй защите при столь слабом гарнизоне, не имея никакой надежды на освобождение, он вполне будет прав перед Богом, перед королем и перед людьми, если согласится на сдачу. Гейден отвечал: если бы это от него зависело, то он бы по возможности старался щадить кровь; но в качестве офицера он обязан ждать до самой крайности. Однако приступа не было, но зато бомбардировка продолжалась; бросали бомбы и гранаты в город, а когда запас их истощился, то даже камни. Наконец получено было известие о приближении прусского корпуса, после чего осада, продолжавшаяся 29 дней, тотчас же была снята{145}. После этой неудачной попытки русские очистили всю Померанию и Бранденбург, а сами ушли частью в Польшу, частью в Пруссию на зимние квартиры. Благодаря этому прусский генерал Дона получил возможность пойти со своей армией в Саксонию, чтобы освободить Лейпциг, который осадил герцог Цвейбрюккенский с имперскими войсками. Осада была тотчас же снята, и герцог отправился домой. Император ский генерал Гаддик тоже ушел поспешно в имперские земли, как только шедший из Померании генерал Ведель приобрел те же преимущества над ним. Король, вернувшийся в Саксонию после освобождения Нейсе, усилив укрепления Зонненштейна, опять ушел в Силезию, где расположил свою главную армию на зимних квартирах. Сам же он поселился в Бреславле.
      Военные действия шведов были так же незначительны в эту кампанию, как и в предыдущие, хотя они получили подкрепление из 5600 человек пехоты и 2000 кавалеристов; Франция же выплатила им добросовестно определенные субсидии, состоявшие из 200 000 рейхсталеров обыкновенных сумм и 400 000 талеров экстраординарных. Однако шведы ограничились тем, что налагали контрибуции и грабили беззащитные прусские области, а когда не хватало продовольствия, то их выручал Мекленбург, куда шведы посылали сильные команды, чтобы забирать в этой союзной провинции{146} запасы зерна, как будто у врагов; впрочем, они всегда обещали, что заплатят. Земские чины герцогства вначале протестовали против такого образа действий, отсылая шведов на рынки, где они могли приобретать требуемое по обыкновенным ценам; но им пригрозили экзекуцией, и протесты умолкли. Предводитель корпуса, граф Левенгаупт, потребовал также денег для себя и своих солдат, под предлогом, что они явились для защиты страны; деньги были им тоже выданы. В августе войска эти ушли; но перед уходом они потребовали от земских чинов выдачи удостоверения в том, что герцогство не будет вы плачивать денег прусскому королю. Требование это было смешное, так как прусские военные власти продолжали регулировать доходы из Мекленбурга, хотя по временам и бывали промежутки. Поэтому земские чины не хотели дать такого удостоверения; тогда полковник Дриберг и ростокский бургомистр Манцель уведены были шведской главной армией в качестве заложников.
      В августе истекал срок союзного трактата между Швецией и Россией; он был возобновлен без изменений еще на двенадцать лет. Военные действия шведских войск были все те же: бездеятельность в поле позорила их в глазах других союзных держав, врагов и даже соотечественников. Истинные причины этой бездеятельности, о которых было уже упомянуто выше, были известны лишь немногим. Малодушные эти воины подверглись осмеянию как в Стокгольме, так и в Вене и в Берлине, - это обстоятельство побудило их принять более деятельное участие в войне. Они совершенно изменили приписываемой им в течение столетий славе великодушных врагов и опозорили свой воинственный дух низкими поступками. Лишь только пруссаки удалились, они предались ужасному грабежу и всевозможным бесчинствам. Немногим уступая казакам, кроме пожаров и убийств беззащитных граждан, они дочиста разграбляли города и деревни, не оставляя несчастным жителям никаких средств для существования, затаптывая в землю посевы. К этим жестокостям побуждала их не национальная ненависть; напротив, вначале они благосклонно относились к пруссакам и роптали на политику, соблюдаемую в их государстве, - в них попросту развилось желание грабить, заглушившее в них всякое сострадание; тут присоединилась еще сила привычки и общепринятые солдатские принципы, гласящие, что человек на войне поневоле черствеет и превращается в тигра. Шведы ежедневно выстраивались рядами и молились, а окончив молитву, отправлялись грабить; совершив все свои дневные преступления, они вечером снова собирались на молитву.