Не бойся, это я!

      Не только самое гнездо — целая округа становится на время логовом, а пока малы дети, всё на логове неприкосновенно для волка. Он, если возможно, избежит схватки с рысью, он пощадит гнездо куропатки и пропустит зайца. Никогда не услышать здесь весной волчьего воя. Глубокая тайна должна охранять беззащитное слепое существо — будущего волка.
      И сейчас пара разошлась, чтобы высмотреть, проверить, обойти окрестность и вернуться домой самыми глухими тропами.
 
      Волчица выбралась было на тракт, но её поразил незнакомый звук, и она, крадучись, опять вступила в лес.
      На проталине, окружённой редким голым кустарником, серая на оттаявшей землисто-серой листве лежала лосиха. Она облизывала телёнка, который громко чмокал, хватая и не умея ещё удержать сосок.
      Волчица ползла, и сырое, приторное тепло новорождённого заволакивало ей ноздри.
      Отчаянным годовалым переярком, выйдя до зимы из-под опеки родителей, занятых новыми детьми, она с братьями рыскала, бывало, по тайге и воровала телят у зазевавшихся лосих. Удалое время! Безнадзорная и бездомная, вольно бродила шалая компания. Драки и примирения, возня, баловство, лёжки на тёплой летней земле. И охота.

 
      Случалось, молодые волки отнимали лосёнка, действуя собранно, как их учили взрослые, налетая и отвлекая лосиху, помогая один другому. Взъерошенная лосиха напрасно крутилась тогда над своим телком, в отчаянии выбрасывая во все стороны бронебойные копыта. Ни треск веток, ни взвизг попавшего под удар волка-переярка — никакие звуки схватки не имели в то время значения. В какой ужас привёл бы сейчас волчицу этот шум неподалёку от места, где запрятаны её дети!
      И телёнок, который оказался рядом с нею, не вызывал привычных побуждений. Она только внимательно следила за тем, как он бьётся, вставая, как утверждается на растопыренных, дрожащих ногах. Лосиха мирно вылизывала вымя, иногда поворачивая длинную морду, чтобы взглянуть на него.
      Покачиваясь и приседая, лосёнок направлялся в сторону волчицы. За пнём она не видна была лосихе, и ветер не доносил волчьего запаха, но телёнок различил какое-то движение и заторопился. Он ещё не отведал материнского молока и не знал, кто его мать. Где искать молоко, к кому бежать, он не мог разобраться. Среди сумятицы младенческих представлений чётким было одно: мать должна двигаться; тот, кто движется, может оказаться матерью и накормить.
      Жалобно ноя, заваливаясь и выправляясь на неверных ногах, лосёнок спешил к волчице.
      Он подошёл и вытаращился близоруко. Его тощее тело подалось вперёд, он вытянул голову с мокрым курчавым лбом. Волчица не спускала с него ошарашенных светлых, блестящих глаз. Одна её напрягшаяся лапа упёрлась в древесный корень, грудь оторвалась от земли. Лосёнок шагнул. Волчица покосилась на лосиху, ползком попятилась, встала.
      Лосёнок хотел встряхнуться, потерял равновесие и упал. Волчица вздрогнула. Нервная волна прокатилась по её туловищу, хвост повис и замер. Она смотрела исподлобья, не мигая. То, что в ней сейчас происходило и что люди назвали бы бессознательным затормаживанием рефлекса, быть может, называлось разумом и внутренней борьбой.

 
      Лосиха, со злобно прижатыми к затылку ушами, метнулась к волчице. Та отлетела; извернувшись в воздухе, бесшумно приземлилась и на подогнутых лапах пустилась прочь. Слитный шум ожившего утреннего леса был для неё разъят, и один влекущий звук — слабый голос лосёнка — долго ещё терзал волчье ухо.
 
      Скоро она позабыла и лосей, и все другие впечатления первой прогулки. Ей пора было кормить. Но она шла не прямым путём, а продолжала, хоть и накоротке, огибать участок. Она захватывала одну за другой знакомые тропы, приближалась к дому, как вдруг засочился и тут же сгинул взвинчивающий нервы запах.
      Сдержав себя, волчица легла. Прямо под нею, под слоем почвы и широко вокруг с шорохом плыли весенние воды. Постукивало, грызло, перекликалось мелкое зверьё и птицы. Волчица медленно поводила головой. Не только ноздри — весь её большой, выступающий вперёд над губами нос, зернистый и влажный, вбирал воздух. Запах пропал, словно бы померещился. Она привстала. Как будто бы ничего не было, но это уже не могло её обмануть. Она кинулась дальше.
      Её тело змеилось среди кустов и елового подроста, а там, где нижние прутья оплетались, она проползала на брюхе, и ни одна ветка не качнулась над нею. Взяв с места, четырёхметровым прыжком она перенеслась через тракт, не оставив на нём следа, и торопливо взошла на холм.
      В её памяти с верностью фотоснимка стояла картина, открывавшаяся с холма. Новыми были скушенная макушка молодой сосны и обглоданные прутья кустарника. Здесь побывали зайцы и лось, почки на берёзе склёваны птицами.
      Значение имела другая мелочь, и ужас предчувствия прошёлся по волчьему хребту. Потому что всё, что заготовила судьба и чего не испытала ещё волчица-мать за свою недолгую благополучную жизнь, начиналось с густой еловой ветки, надломленной на уровне человеческого роста…

3

      В эти дни оба посёлка — лесничество и лесопункт — жили как в лихорадке: разрешена весенняя охота, над рекой пошла утка, ожили токовища. Мужчины уходили в ночь, возвращались на рассвете, ребятишки вскакивали по утрам, спеша разглядеть отцовскую добычу.
      Даша Лукманова была здесь единственной женщиной-охотником. С ружьём на плече, в литых резиновых сапогах и в стёганке, перепоясанной ремнём, на котором висел нож, она и крепкой, с прямыми плечами фигурой, и мерной походкой напоминала скорее парня, чем девушку.
      У Даши был свой обычай. Без людей она чувствовала себя в лесу свободнее, поэтому предпочитала охотиться в одиночку.
      В сенях Даша взяла весло, на ходу потрепала загремевшего цепью Карата. Хватаясь за кусты, скользя по откосу, сбежала к берегу, перевернула и столкнула на воду громоздкую плоскодонку, вытащила из мокрого песка якорь.
      Ледоход был послабее вчерашнего. Покачиваясь, проносились льдины, рыхлые поверху, грузно осевшие зелёными стеклянными боками в мутную воду.
      Стоя в лодке, Даша повела её вверх по течению тихой прибрежной водой. Возле подмытой ели круто развернула лодку и рывком двинулась наперерез.
      Во всю ширь реки, поигрывая прихваченным бревном, кувыркая пни, мчалось поредевшее, но и теперь грозное ледовое стадо. Течение подхватило, но Даша, прочно расставив ноги, загребала веслом то широко и сильно, то мелко, быстро, и лодка шла наискось точно к ферме, откуда начинался старый тракт.
      До глухариного тока всего около восьми километров, но Даша собралась пораньше. Вчера случилась беда. На ферме, где она работала, занимались одомашниванием лосей, и лучшей считалась дойная лосиха Пятница. От Пятницы ждали потомства, а она вчера ночью выломалась из загона и ушла в тайгу. Её искали, прочёсывали лес, но пока не нашли. Снег только начал таять, лосёнок мог погибнуть от холода. И его могли задавить волки.
      Прошлым летом эта самая Пятница — Даша звала её Пятёха — вернулась с вольного выпаса в жалком виде: шея сверху располосована чуть не до позвонков, уши оторваны. Когда лосихе зашивали раны, все винили только волков. Никто не задумался над тем, как отбивалась от зверя обезумевшая лосиха, что она вытворяла и какие — далеко не волчьи — нужны когти и цепкость, чтобы удержаться в это время на её спине. Да и чего думать? На лосят чаще нападали медведи, но именно волки задрали осенью Умницу, дочь Пятёхи, на которую Даша возлагала столько надежд.
      …Весенние воды заливали тайгу. С высоких берегов они рушились водопадами в реку, а в глубине леса стояли бескрайними прозрачными озёрами.
      Даша раскачала высокую сушину, и мёртвый ствол рухнул, подняв брызги. Даша пробежала по стволу, перепрыгнула на кочку, подтянула ствол и боком прошла по нему дальше. Здесь кочкарник потвёрже, на пухлых мохнатых подушках лежит оттаявшая клюква.
      Даша набрала пригоршню, опрокинула в рот. Сколько ни петляла, в какие укромные места ни заглядывала — нет Пятёхи. Уцелеет она, сумеет ли сохранить телёнка? Рослая, сильная, непугливая — даже и после волчьей проделки пугливой не стала, — Пятёха во время дойки стоит смирно, словно помочь хочет, молока даёт много, за Дашей по тайге бежит, как собака. Идеальный одомашненный лось! Если принесёт тёлочку, та может материнские черты унаследовать.
      Перескакивая через ручьи, увязая в глине и валежнике, Даша по своим собственным старым затёскам вышла к току, прямо к лежащей поодаль от поляны объёмистой сосне. Из года в год сосна служила скамьёй, и до сих пор стоят воткнутые по другую сторону, нависающие ветки, а на земле чернеет след костра.
      Даша положила ружьё, сбросила котомку. Достала брезент, перелезла через ствол. Набросила на ветки и закрепила брезент шпагатом. Отыскала припрятанный под валежником чайник.
      Хоть и ненадолго, она не ленилась устроиться в тайге с удобствами.

4

      Разгоралась нодья. Ветер бестолково швырял клубы дыма. Когда налетало под брезент, Даша жмурила слезящиеся глаза, прихлёбывала чай из жестяной раскалённой кружки и думала о том, что другой жизни ей не надо.
      Она бывала в Москве. Выглянешь из окна — ни поляны, ни кедров, одни коробки. Её возмущали эти коробки, саженые жидкие деревца, теснота на улицах. Она сама выросла в маленьком зелёном городке, но как существует человек в таком огромном городе, понять не могла. Как он живёт на вечно ревущих, душных асфальтовых улицах, как способен выполнять домашние обязанности, сосредоточиться, работать. Для неё это было так же противоестественно, как если бы её заставили надеть акваланг, спуститься на морское дно и жить там.
      И она радовалась, что такая вокруг тишина, падает запоздалый тёплый майский снег и от него посветлел, улыбнулся в темноте лес. А нодья потрескивала, тепло копилось под брезентовой крышей, Даша протянула к огню ноги в толстых шерстяных носках, и от них шёл пар…
      Но потом она вернулась к своим заботам. Прошлый год летом кое-кто слыхал, как за Киршиным болотом выли волки. Скорее всего, там они квартировали. Никто не искал логова, решили сообщить в райцентр, вызвать специалистов — волчатников, но даже и сообщить не собрались. А месяца полтора назад нагло, на виду у рабочих лесопункта, перешёл по льду реку здоровенный хромой волк. Мужики кричали, свистели — волк и шагу не прибавил. Значит, верно пишут, что они охотника от невооружённого отличают.
      В последнее время — не в охотничьей, конечно, литературе! — стали писать в защиту волков. Будто нельзя их уничтожать до последнего, они в природе нужны… Если сидеть в городе да из окна на улицу поглядывать, то можно сочинить теорию. Даша — зверовод. Хотела бы она на своё место того городского поставить. Пускай бы помучился ночами с лосёнком, да выпоил, да вынянчил, а потом твоего лося стали бы волки рвать…
      Даша задумчиво смотрела в огонь. В прошлом году Пятёха отелилась впервые, и тоже все надеялись, что не бычок родится, а тёлка. Собрались поглядеть. В большом загоне обшарили каждый куст, буквально каждый лист подняли — лосёнка не было. Пятёха ходила за людьми с таким видом, будто и она ищет. Ушли ни с чем, думали, уж не собаки ли его загрызли. Погодя немного Даша решила ещё поискать. Лосиха шагала не за Дашей, а впереди и привела к лосёнку. Цел и невредим, он лежал на чистом месте, он слился с землёй — не разглядишь. Это и была Умница.
      Даша вспомнила, как вела её лосиха, оглядывалась через плечо, проверяя, идёт ли за ней Даша, и как, пригнув голову, смотрела, когда Даша опустилась на корточки возле телка. Показалось, что обе они, взрослые, склонились над новорождённым, и такая вдруг появилась близость, что хоть делись с лосихой впечатлениями…
      Даша выглянула из-под навеса. Снег не перестаёт. А глухари не любят, когда им на голову сыплется. Пока сидела у костра, Даша слышала четыре подлёта; петухи явились, но песни от них не дождёшься. Щёлкнет который-нибудь вяло, без толку. Не будет охоты.
      И она прикинула, сколько километров отсюда до Киршина болота. Два охотничьим путиком обратно до тракта, да трактом — девять.
      Говорят, волки не любят менять место. Они и сейчас скорее всего там где-то норятся, возле болота. Болото почти достигает тракта; может, пользуются и трактом. Оставляют следы, особенно чёткие на свежем снегу.
      Но тут же она отбросила эту мысль. Дикие хорониться умеют. Не могла Пятёха далеко уйти, и где она раньше телилась, где любила отдыхать, Даша знает, а вот не нашла же. Чего о волках помышлять!
      Она твердила себе, что опытный волчатник сначала разведает да обдумает. Не с её знанием волчьих повадок пускаться на такие дела. За семь вёрст киселя хлебать, вот точно. За одиннадцать с лишним километров, по размокшей тайге!
      Запрятывая под валежник котомку, чтоб налегке шагать, рассовывая по карманам хлеб и домашние пресные маковки, гася костёр, она ещё продолжала урезонивать себя…
      Пока выбрела на тракт, начало светать. Не было никакой надежды на успех, зато распевали птицы, плескались ручьи, под сырым благодатным утренним ветром поплыл туман.
      Два белых зайца играли на полянке и прямо на открытом месте затаились, прижались, и она миновала их, насмешливо покосившись. Глухарка сидела на голой берёзе, смотрела вниз, и громкое «ко-ко-ко» выражало удивление и беспокойство. Дорогу пересек лисий след. По крупным отпечаткам, по широкому и сбивчивому шагу можно предположить, что это лисовин и что он тащил какую-то тяжесть. Потом вдруг попался след волка.
      Кое-где ночной снег начал таять, а на обочине лежал, и по этому снегу недавно прошёл волк. Метров через двадцать свернул в чащу. Спустя полкилометра опять вышел — кажется, тот самый, с небольшой собранной лапой.
      В одном месте зверь потоптался — похоже, он прислушивался, перед тем как сойти с дороги, — и Даша, вступая в лес, сняла с плеча ружьё.
      Она внимательно оглядела сухую проталину под елью. Тут недавно отелилась лосиха — не Пятница, а дикая. Волк и новорождённый телёнок стояли рядом, их разделяли два шага. Лосиха кинулась на волка погодя: её раздвоенное копыто перекрывало лёгкие вмятины, оставленные телёнком. Хищник не успел напасть, хотя это странно — волки действуют молниеносно. Егерь в лесничестве рассказывал, как ехал на санях, его нагнали волки, и один из них только мелькнул, тенью скользнул перед конём, а уже шея у коня была взрезана…
      Даша проследила за лосихой, которая благополучно повела телёнка. Так и не разобравшись, что тут произошло, потеряв волчий след, Даша вернулась на тракт. Она не тропила зверя — следы исчезли начисто, — а шла наугад. Если ничего больше не найдёт, придётся идти обратно к лосиной лёжке, а снег уже сходит, — где там чего искать!
      Она закинула за спину ружьё. По левую руку лес прорежен: когда-то отваливала от тракта просёлочная дорога. Прежде были тут разбросаны деревни — из тех, утонувших в густом бору, про которые говорится, что над ними небо в ладошку.
      Даша присела на пень. Здорово она вымоталась. Ещё и ночь без сна. Теперь бы передохнуть… И — пожевать.
      Сняла ремень, распахнула стёганку. Перепоясалась по голубому свитеру. Одёжу хоть совсем скидывай — вся спина мокрая. И голова даже.
      Стянула с головы берет, тряхнула кудрями. Хотела засунуть берет в карман, и тут донёсся до неё крик ворона. Крик больше не повторился, но Даша уловила, откуда он шёл, и быстро встала.

5

      Перед ней открылась одичавшая, зарастающая березняком поляна. Сбоку, над оврагом, видно похилившееся строение. С древней ели над строением молча снялась пара воронов.
      Волчье гнездо могло оказаться под любой кучей валежника, в старой барсучьей норе — где угодно, но у Даши стукнуло сердце, когда она увидела воронов и замшелую, готовую обвалиться крышу.
      Ей пришло в голову, что надо спешить в посёлок, звать мужчин. Слышала она, что волки не обороняют от человека своё потомство, но, как говорится, хорошо бы, чтоб это знали и сами волки.
      Даша начала отходить — шагов сто по просёлочной, сколько-то трактом. Зажав ладонью, бесшумно надломила ветку. Когда вернётся с мужиками, будет знак, что вот он, поворот… И тут она сообразила, что звери в эту минуту могут наблюдать за ней.
      Середина мая, у волков наверняка приплод. Уйдёшь — перепрячут матёрые своих выродков. Они, говорят, перепрятывают. Да, может, нет здесь никакого логова?
      Даша вернулась на то место, откуда видно строение. Стояла, вглядываясь. Ружьё держала наготове.
      Не выпуская из виду бани, Даша сделала круг и остановилась со стороны входа. Даже издали можно разглядеть волчью узкую стёжку, ведущую к приотворенной, висевшей на одной петле двери, а на косяке темнело пятно, оставленное, быть может, пролезавшими в щель зверями.
      Важнее всего взять матёрых. Их надо выпугнуть из логова, если только они сейчас там.
      Она шагнула, намеренно хрустя валежником, но ничто не шелохнулось. Топчась на месте, повернулась медленно кругом. Они следили, Даша это знала. Знала откуда-то, была уверена; на горле, на кисти правой руки она ощутила жжение, словно кто-то словил увеличительным стеклом и направил на неё жгучий луч…
      Взялась за дверь, приподняла и растворила пошире. Заскрипела петля, тёплый звериный дух ударил в лицо.
      Снова Даша осмотрела заросли вокруг. Ни белка, ни птица не шевельнули ветку, только дятел стучал по мёртвой сушине.
      Даша осторожно спустила курок. Быстро скинув ватник, через голову стянула свитер, завязала у свитера ворот.
      Стукнувшись лбом о притолоку, влезла в темноту. И снова вылезла, так жутко ей было. Постояла…
      Волчата обрадованно совались в руки. На ощупь они казались обыкновенными щенками, и против воли Даша укладывала их в самодельный мешок бережно. Засунув троих, поискала ещё, но, видимо, больше не было. Она вышла, на свету заглянула в мешок.
      «Куда мне их?» — подумала она. Многие охотники тут же палкой приканчивают волчат, уносят мёртвыми, но Даша так не могла. Она могла стрелять, и охотничью стрельбу не считала убийством. «Там видно будет», подумала она и, завязав мешок, взвалила его на спину.
      Какое бы острое чувство, какое бы ликование ни охватывало Дашу, когда, треща ветвями, шлёпается после выстрела глухарь или кувыркается на бегу заяц, оно и в сравнение не шло с тем, что она испытывала сейчас. Найти волчье логово! Отнять потомство у волков! В одиночку, без напарника!
      Уходила она, беспрестанно оглядываясь. Руки у неё дрожали. Если придётся стрелять, с трёх шагов промажешь. «Словно ворую», — подумалось ей.
      Скоро она обнаружила, что её сшитый из лосиного камуса чехол для ножа висит на ремне пустой. Она стала соображать, взяла ли нож из дому, но тут же опомнилась. А чем же хлеб на току резала? Да и не случалось ещё, чтобы в тайгу отправилась без ножа. Там искать надо, где перепоясывалась.
      Даша положила мешок с копошившимися в нём волчатами, глядя под ноги и часто озираясь, пошла обратно.
      Когда она скрылась, небольшой тёмный волк выполз из-за валежника и застыл, сливаясь с землёй. Другой волк, широколобый, на сильных высоких ногах, стоял в мелком ельнике. Минуту звери не двигались. Лотом, всматриваясь, принюхиваясь, начали подкрадываться к мешку.
      Волчица ухватилась за узел и поволокла было весь мешок, но старый волк зацепился крючковатым жёлтым клыком и не пускал. Взъерошенная, с панически поджатым к животу хвостом, волчица лязгнула зубами на волка, но он не отпустил. Она рванула на себя, и клык старого волка вспорол мешок словно ножом…
      Когда Даша вернулась, то нашла лишь разорванную грязную тряпку. Она подобрала остатки свитера, разглядывая волчью работу. Скуластое лицо её побледнело. Подняв голову, она неведомо кому, в лес, погрозила кулаком.
      Она твердила себе, что сегодня же напишет в райцентр, не успокоится, пока не добьётся приезда волчатников на облаву — по всем правилам, с флажками и загонщиками, чтобы взять всех, всю семью серых бандитов. И сама будет участвовать в этой облаве.

НАС ТРОЕ

      Я их знала — и собаку и волчонка. Норд был очень хорош, да ведь все доги, на мой взгляд, хороши — и на него я не обращала внимания. Меня интересовал Султан, которого растили для арены. Волк, работающий посреди толпы людей, явление редкое. Для волка, даже не пуганного облавой, человеческие голоса со всех сторон, дыхание, шевеление — признаки облавы. Волчата набираются ума ещё когда сосут, они от матери-волчицы перенимают, кто им первый враг.
      Люся, молодая дрессировщица из Уголка Дурова, давно хотела вырастить волчонка. Дрессировщики придирчиво подбирают себе зверей, но тут привезли одного-единственного волчонка, и раздумывать не пришлось. Да никто и не смог бы угадать, какой характер заложен в скулящем комке с младенчески-затуманенным взором. Обнадёживал возраст волчонка — ему было дней десять от роду — и то, что он мелок даже для такого возраста. Он не захватывал соску, и сначала его кормили из пипетки.
      Люся с ним не расставалась ни ночью, ни днём. Из-за волчонка она ходила в куртке, перепоясанная, и он спал у неё под курткой, а в жаркие дни Люся носила его в рыночной сумке. Он ездил в троллейбусах и электричках и покачивался в сумке, плывя над тротуаром. Он привыкал к запахам асфальта и машинного масла, к запаху толпы и слушал, как шумят улицы.
      Потом Султана стали водить на цепочке. Иного волка можно спутать с овчаркой. Но в Султане, во внешности его и особенно в том, как он, подрастая, начал жаться к стенам и заборам, было что-то такое определённо волчье, что прохожие останавливались, говоря:
      — Волка ведут!
      В квартире у Люси начались объяснения. Пока Султан был маленьким и с прогулки по коридору проводили красивого, добродушного Норда, соседи не протестовали. Но когда, забиваясь в углы, обидно дичась людей, через квартиру начал прокрадываться зверёныш, соседи не выдержали. И Люся, хотя мать её не отпускала, решила на время переселиться в другое место.
      Рядом с Уголком Дурова сносили дом. В этом доме ещё держались целыми одна комната и тёмная каморка. Возможно, каморка шла когда-то за кухню, потому что в ней имелся кран.
      Здесь Люся и поселилась.
      В середине августа она с дрессированными животными уехала на сутки в пионерский лагерь. На ночь с волчонком и собакой осталась я.

1

      В десятом часу вечера я нащупала ключ под осевшей ступенькой крыльца и отперла дверь, за которой топотал обрадованный пёс. Он чуть не свалил меня в темноте, но мне удалось быстро соединить загнутые крючками концы провода, и комната осветилась. Волчонок сидел на цепи под окном, глядел исподлобья, а хвост его, хоть и с робостью, всё же приветливо елозил по полу.
      Я села на тахту. Тахтой был поставленный прямо на пол разбитый матрас, застеленный мешковиной. На матрас брошено вигоневое линялое одеяло, подушки нет. Так Люся и спит, покинув свою мягкую белую постель.
      Мне советовали всё от волчонка спрятать, даже туфли повесить на стену, когда лягу спать. Пока что на самый высокий гвоздь я вешаю рюкзак. Собака, опираясь передними лапами о стену, поднимается во весь свой гигантский рост, обнюхивает рюкзак — и я замечаю, что в комнате низкий потолок.
      Иду посмотреть в окно. Пёс шагает рядом. Когда я выглядываю, он, прислонившись ко мне, выглядывает тоже. А волчонок пятится в угол, натянув до отказа цепь.
      Вместе с Нордом смотрим на улицу. Первый этаж. Бурьян под самое окно. Наш свет достаёт до ограды, толсто окутанной плющом. По ту сторону раскинулась липа, к нам опущена широкая ветка. Тишина. Дремучий сон старого московского дворика, доживающего век…
      Гремя цепью, ко мне бросается Султан. Он суетится, лижет руки, прыгает к лицу. Хочу его погладить — он шарахается. Кладу руку на голову Норда волчонок расширяет глаза, напрягается, будто ему скомандовали: «На старт, внимание!» Едва заговариваю с Нордом — Султан срывается с места. Он, должно быть, ревнует или проникается ко мне доверием из-за собаки. Но коротко его доверие. Я тянусь к нему — он весь сжимается и уползает в угол. Волчонок подрос — наверное, самый неподходящий для дрессировки из всего выводка…
      Мне вспоминается Люся: «Что я буду делать, если он арены побоится? Что с ним будет тогда!»

2

      Подсучив рукав, в полуведёрной кастрюле выбираю, как было велено, для волка лучшие куски, укладываю в кастрюльку поменьше. Кормлю каждого отдельно. Норд погрузился по уши, волчонок ухитряется из своей кастрюльки выглядывать. Смотрит, будто поверх очков.
      Наконец Норд отошёл, повалился — он сыт. И волчонок сыт. Последнее повытаскивал на пол, то один кусок лизнёт, то другой. Принимается вяло жевать.
      Я убираю посуду, спускаю Султана с цепи. Достаю из рюкзака термос, чашку, печенье. Располагаюсь на матрасе. Печенье, оказывается, любят все. Волчонок ловит печенье издали. Наливаю вторую чашку чая. Завинчиваю пустой термос. Пора спать.
      Как я воображала себе эту ночь?
      О собаке, о Норде, я не думала. Этот ляжет, где захочет. А волчонок будет со мной на тахте. Он пугливый, недоверчивый детёныш волка, но я сумею в темноте, в тиши комнаты, в ночном домашнем покое уверить его…
      Опускаю на колени кружку. Волчонок носом пытается открыть собаке пасть. Так делают щенки, когда возвращается волк-отец, наглотавшись мяса, так они заставляют выкинуть им добычу. Но Султан ведь сыт! Неужели он способен съесть ещё?
      Пёс вскакивает с рыканьем, поистине львиным. Волчонок, приседая, скуля, оставляя умильные лужицы, преследует Норда. Я угадываю — тут старые отношения. Норд взвывает от досады — видно, давно ему надоел назойливый волчий отпрыск.
      Поскуливая, жалостно растянув губы, шажками, шажками, бочком Султан приближается с лисьей разглаженной, заискивающей физиономией. Огрызаясь, Норд увёртывается. Норд рычит, предостерегая. И не успевает отвернуться щенок стремительно вкладывает в рот Норду свой острый нос.
      Норд выплёвывает волчью морду. Норд изнемогает. Стеная, грызёт ненавистную голову. Волчонок взвизгивает, а сам лезет и лезет в пасть.
      Норд разъярён. Он давно мог бы убить щенка… Приглядываюсь. Норд не кусает, он быстро, мелко щиплет, будто машинкой остригает волчий лоб.
      В который раз выплюнутый, волчонок исслюнявлен, встрёпан, жалок. Но у него железный характер. Он добивается своего — и я, кажется, начинаю его понимать.

3

      Норд сдался. Он добровольно вобрал в рот голову Султана. Оба стоят, не двигаясь. Сбоку из собачьего рта выглядывает крупный волчий глаз.
      У Султана тонкий, жиденький хвост. Придёт время, его хвост обратится в пышное диво, он будет колыхаться плавно, выражая чувства волка без суеты и с достоинством. Сейчас хвостик просительно дрожит: Норд отстранился. Хвост замирает: Норд гудит беззлобно и кладёт на Султана лапу. Султан поспешно валится, пёс берёт его за шею. Жалкая шея! Ей ещё предстоит стать могучей, чтобы выдержать тяжесть овцы, которую несёшь своим детям… Пока что сразу три таких шеи может перекусить дог.
      Я замечаю, что Норд иначе обращается теперь с волчонком. Только что мне казалось, он способен задушить волчонка, — теперь не кажется. И волчонок уловил разницу. Раньше, стоило собаке бросить его, он стелился и подползал — сейчас Султан проворно встаёт на ноги и ждёт. И с этой минуты, как он, скосясь назад, на собаку, уверенно ждёт, зная, что дело сделано и Норд подбежит сам, с этой минуты Султан становится другим.
      …Норд сунул свой нос Султану в заросшее ухо. Опять оба стоят. Грозя раздавить, пёс взвивается и падает, но только прижимает волчонка к полу. Лежат. Вскакивают. Щенок свободно пробегает под высокой аркой собачьего втянутого живота. Норд настигает его одним прыжком и сбивает с ног.
      Я удивляюсь Норду. Он и в пылу борьбы помнит, кто его противник. Ни разу его страшные топочущие ноги не наступили на маленькое распростёртое тело.

 
      Норд красив. Всё у него красиво. Высокие передние лапы, широкая грудь. Статные задние лапы и длинный хвост, сужающийся постепенно, как хлыст. И цвет. Знатоки не ценят белых догов, а Норд белый, лишь одно ухо тёмное. Он весь благородно бел. Вот она, собака. Это и есть собака. Она так и называется — «дог», собака. Не разноцветные терьеры и таксы, а белый дог изначальный, чистый кристалл собаки.
      Норд — аристократ… Хотя физиономия его, пожалуй, простовата. У него розовый нос и губы. Он будто нахлебался клюквенного киселя с молоком и только что вылез из миски.
      Он веселится с лёгкой душой. Волчонок играет исступлённо, со страстью. Норд поддевает волчонка под брюхо, бодается, зажмурясь — волчьи глаза постоянно начеку. Они следят — за мной. Как бы ни кувыркался щенок, они не исчезают, не тонут, они будто плавают поверху — сумрачные волчьи глаза.
      Но Султан больше не ноет. Он молчит. Он скорее умрёт, чем признается, что спиной о дверной косяк приложиться — больно. Стук падающих тел и пыхтение стоят в комнате. У Султана тяжёлые кости: кажется, что швыряют табурет.
      Султан измучен, избит. Султан доволен.

4

      Я лежу поперёк тахты, плечами в стену. Боюсь пошевелиться. Мне удалось залезть в чужую шкуру. Замурзанную шкуру, но — волчью, и меня переполняет чувство достоинства. Оказывается, он крепко себя уважает, этот малыш. И он влюблён в Норда, как мальчик во взрослого силача мужчину.
      Что мы понимаем в зверях? Для всего живого у нас одна мерка. Мы судим с ходу: щенок выклянчивает. Разве не понятно, что он унижается, что у него льстивая морда?
      Ничего не понятно. Султан не унижался. Он принимал тот вид, какой не отпугнул, а увлёк бы, заманил собаку. Не «подступал бочком», а открыто подставлял свой бок, обезоруживал доверием могучего Норда. Он добивался, чтобы пёс забрал его морду в пасть — а ему не нужно мяса. Ему нужен волчий знак сердечного расположения. Знак любви и равенства — не по физической силе, по душе. Он требует, чтобы с ним считались, как считаются с волчонком в стае.
      «…Я мал, но равен вам. Не смейте забывать — я здесь! Нас трое!»