Андрей Арьев
      "РОДОМ ИЗ НЕМЕЦ"
      (О прозе Георгия Венуса)
      "...Мир не может быть лучше, чем он есть на самом деле",- размышляет герой повести Георгия Венуса "Солнце этого лета". Жизнь самого писателя показала, что зато мир этот может быть хуже, чем на самом деле. И что слишком часто в XX веке человеку приходится выбирать не между добром и злом, а из двух зол меньшее. Вместо того чтобы выявить и ощутить красоту нашего "лучшего из миров", ему приходится ломать свою судьбу ради не им самим выкованных теорий и слишком отдаленных целей.
      Читая последние, написанные уже в куйбышевской ссылке, вещи Георгия Венуса, трудно отделаться от ощущения, что потому именно они так красочны, так мажорны, потому столько в них солнца, зелени, речных волжских просторов, что всю эту прелесть и трепет естественной жизни писатель видит как бы в последний раз, предчувствуя скорую тьму и небытие. "Кукушка в лесу считала дни - сколько осталось ему до конца работы",- говорится в "Солнце этого лета" о композиторе, сочиняющем музыку в счастливом уединении. На самом деле кукушка считала дни до близкого уже "конца работы" - ареста - самого писателя. "Смотрите,- говорит композитор,- как тянутся к окнам зеленые ветки. Смотрите, как первое золото осени блестит на густом изумруде. Смотрите, как солнце, проплыв сквозь листву, струится в окно, в мою комнату, в душу...Я никогда еще не жил такой полной жизнью..." Радостная полнота жизни владеет героями повести настолько, что ее героиня даже клопов называет "голубчиками"...
      В поздних вещах Венуса явно господствует привлекательное ощущение первичности материи, перед лицом которой сознание демонстрирует свою раздражающую и досадную вторичность. Оно служит преимущественно идее самоограничения и самовнушения, отрицая ценность единственного, из чего исходит и на чем зиждется,- ценность человеческой жизни, ее уникальный, а не тиражированный, опыт. "Не то, не то,- думает у Венуса композитор.- Я опять не смог разомкнуть печальной мелодии прошлого".
      Идея покорения природы и перековки человека в ней вложена в души героев Венуса наперекор его собственной интуиции о том, что "мир не может быть лучше, чем есть он на самом деле". Пафос искупительной жертвы сегодня ради неосязаемого завтра владел не одним Венусом. Большинство художников той поры соглашались с формулировкой пастернаковского лирического героя, принявшего как должное:
      Мы в будущем, твержу я им, как все, кто
      Жил в эти дни. А если из калек,
      То все равно: телегою проекта
      Нас переехал новый человек.
      Герои Венуса последних лет в этой надежде идут до самого края: они верят даже в "садоводов" из НКВД. "Дичок перестал быть дичком, садоводы исполнили свое дело",- говорится в рассказе "Возвращение" о вернувшемся с принудительных работ молодом герое. Да и сам этот перековавшийся персонаж в высшей степени характерен для литературы 1930-х годов: "А знаешь, отец,- улыбнулся Гриша,- мы горю сейчас войну объявили". Вот уж, действительно, "блаженны нищие духом"! Особенно в России. Не на них ли и атеистами ставка была сделана? На их негордыню и небрежение разумом.
      Между тем чаемого "нового человека" не появилось даже на горизонте. И война была объявлена не горю, а счастью отдельной личности ради счастья тех будетлян, которых никто и никак увидеть не сможет. Жестоким парадоксом литературы тех лет как раз и является то обстоятельство, что, чем большим интеллектом наделялась изображенная в ней личность, тем неизбежнее она склонялась к самобичеванию и изгойству: "И я - урод, и счастье сотен тысяч не ближе мне пустого счастья ста",- исповедовался Борис Пастернак Борису Пильняку. Так даже у поэта с выраженным христианским мироощущением в 1930-е годы "любовь к ближнему" вытесняется вполне ницшеанской этикой "любви к дальнему".
      "Новый человек" мыслился существом, произошедшим от предков, разумом одаренных далеко не в высшей степени. "Духовная нищета" для него соблазнительный проект жизнеустройства.
      Характерно, что уже нарисованный на плакате "новый человек" в литературе преимущественно олицетворялся в образе крепкой жизнерадостной девушки, комсомолки-физкультурницы, чуждой прежде всего рефлексии. Исключений из правила практически нет. И у Платонова, и у Олеши, и у Эренбурга, и у Ильфа и Петрова картина рисуется схожая. Та же лирическая фабула и у Венуса - и в поздних рассказах, и в "Солнце этого лета". Это и понятно: безотчетное желание найти смысл жизни в самой жизни, а не в утопии, невольно вызывает в воображении образы молодости и женственности. Но принятая и признанная идеология диктует иные мотивировки: симпатичная чистая девушка - это не перл творения, а символ обновляющейся жизни, правой уже потому, что за ней мерцает, если не мерещится, лучезарное будущее.
      Самая серьезная ситуация в литературе тех лет возникала тогда, когда, как это было и в случае с Георгием Венусом, герои произведений отказывались от прошлого - и от прошлого в себе - искренне, навсегда и бесповоротно. Композитор из "Солнца этого лета", размышляя об отце, приводит его немудреный житейский девиз: "Слава господу богу, сегодня опять показалось солнышко!" И тут же комментирует: "...и шел работать в контору, куда никогда не заглядывал солнечный луч". В этом вся разница между отцом и сыном - одному достаточно "солнышка", другой сетует, что его несправедливо мало. Трудно не соблазниться максималистскими требованиями детей. Но всегда при этом неясно, сколько "контор" нужно разрушить, чтобы солнце сияло всем - с утра до вечера. Есть опасность при такой программе и вовсе остаться под открытым небом. Да вдобавок воевать с тучами, "покорять природу", вредя ей из новых контор.
      Герой Венуса хочет быть с природой, а следовательно, и со своим прошлым, со своими корнями и истоками, в дружбе и согласии. Но это лишь по неизъяснимому чувству. По мысли и вере в идеалы он должен преодолевать и природу, и себя.
      Подобных персонажей принято уличать в раздвоенности сознания и бранить за рефлексию. Но что, если только они и напоминали людям: будущее - это не потеря прошлого, а его переосмысление и развитие? И если о композиторе из повести Венуса хозяйка дома, где он живет, размышляет: "Отчего Владимир Антонович, такой живой и веселый, играет только грустные пьески?" - то это размышление помогает ей почувствовать глубину и содержательность человеческой жизни, а не ее разлад. И пускай самого Владимира Антоновича одолевают традиционные сомнения: "Разве такое искусство нужно современности?" именно благодаря художественной рефлексии он создает в финале значительное произведение.
      Какие бы беззакония ни творились вокруг, человеку всегда дико предположить, что и его - не знающего за собой никакой вины - могут безжалостно преследовать наравне с другим. Так что трудно сейчас утверждать однозначно, чего больше было в литературной позиции Георгия Венуса в годы куйбышевской ссылки - мужества или святой простоты? Во всяком случае, нужно было иметь исключительное самообладание и незаурядную волю к творчеству, чтобы писать в 1936-1937 годах о современной жизни в тональности более мажорной, чем о жизни прошедшей.
      Прошедшее для Венуса - об этом и весь настоящий сборник - это война, революция, изгнание, кроваво-грязный прах канувшей жизни. Серый дождик да желтая пыль - вот основной пейзаж этих вещей, их фон. Таким рисовалось прошлое до конца дней - судя по сохранившимся отрывкам из второй части "Молочных вод", рассказывающих об эвакуации белых частей в Константинополь, об их страданиях на Галлиполийском полуострове.
      Видимо, все-таки желание "труда со всеми сообща и заодно с правопорядком" было обосновано у писателя всем опытом его жизни, а не конъюнктурными соображениями. "Шесть с лишним лет,- писал он в книге "Притоки с Запада",ненужный людям и улицам, приниженный блеском богатых огней в окнах кабаре, театров и ресторанов, я, не зная, кому отдать свои силы, смотрел с надеждой на Советский Союз, где каждый, кто хочет работать, найдет свое место, будь он рабочий, инженер или писатель". Можно ли было представить, что еще легче оказалось у нас "найти свое место" в следственном изоляторе? О том, что Георгий Венус обладал чистейшей душой и до последней минуты на свободе полагал такую возможность несовместимой с общим ходом жизни, говорит его сверхнаивный звонок следователю 9 апреля 1938 года, о котором рассказал в предисловии к этой книге его сын Борис Венус.
      В произведениях Георгия Венуса, какие бы различные фамилии не носили их главные герои, выявляется и центральный персонаж, судьба которого на разных этапах повторяет судьбу автора и душа которого близка авторской душе. Писатель вообще не стремится к беллетристической выдумке, не плетет паутину от начала до конца продуманной интриги. Время в его повествованиях соответствует реальному историческому времени, и внимание он обращает лишь на композицию составляющих общий сюжет вещи эпизодов. В целом эта композиция проста и сводится к параллелизму сцен, происходящих в одно и то же время в различных местах. Этот прием характерен и для "Зябликов в латах", и для "Стального шлема". Еще проще - почти как дневник - построен роман "Война и люди", первое крупное произведение Венуса.
      Два достоинства как главные можно выделить в художественном почерке прозаика: его интимную хроникально-дневниковую достоверность и тонкую наблюдательность, схожую с наблюдательностью живописца-психолога, мастера портретного жанра. Здесь автор способен видеть вещи, которых не заметит за собой и сама модель. Как например, в эпизоде из "Зябликов в латах", в котором изображен прапорщик Рябой перед первой атакой. Внешне спокойный, он "обеими руками сдвинул на лоб папаху и не торопясь взялся за винтовку. Но пальцы его торопились. Они быстро обхватили ствол". То же самое и в других вещах. Вот "пленных подвели к тачанке генерала Туркула. Наклонив головы и опустив руки, они стояли неподвижно и казались низко-низко подвешенными над землей" ("Война и люди"). Да, автор этой прозы видит все - и "толстую круглую спину и обручем выгнутые плечи вице-директора, который мыл возле уборной руки" ("Стальной шлем"), и товарища Ульриха с "плоскими желтыми веками" (там же)... Не только видит, но и слышит - безымянный русский голос в бараке на окраине Берлина: "Нет исхода из вьюг..." Слышит и понимает - вот лейтмотив к судьбе его собственной и к судьбе скольких еще тысяч русских людей в годы революции.
      В произведениях Венуса "годы идут, не путаясь, не сбиваясь", и вся эта книга читается как единое повествование об одной судьбе на самых крутых поворотах отечественной истории. И прапорщик Константинов из "Зябликов в латах", и Алексей Зуев из "Стального шлема" - это все, конечно, ипостаси авторского "я". Тем более - герой "Войны и людей", где повествование ведется от первого лица. Достаточно самых общих биографических сведений об авторе, чтобы понять: случившееся с рассказчиком произошло и в жизни писателя. Да ясно это и без всякой биографии: никакое воображение не угонится за тем, что пришлось увидеть и пережить поднявшимся друг на друга гражданам Российской империи.
      Хронологическая последовательность событий, изображенных в предложенных романах, не совпадает с порядком их написания не случайно. Автора интересовали в первую очередь суть и смысл русской усобицы, а потом уже ее предыстория и ее последствия. Поэтому сначала он написал "Войну и людей" (гражданская война), а затем "Зябликов в латах" (первая мировая война) и "Стальной шлем" (эмиграция). И я не уверен, что читать их нужно в хронологической последовательности: "Зяблики в латах" - "Война и люди" - "Стальной шлем". Основной импульс, смысловой толчок для понимания остальных вещей дает все-таки роман "Война и люди".
      В этом романе вопрос о том, чему служить русскому человеку, каким долгом ему руководствоваться, из традиционной области умозрений опрокидывается в кровавую явь исторического катаклизма. Вряд ли Россия получила достойную награду и весомую компенсацию за столь катастрофический урок.
      В книге Венуса речь идет о побежденных, о тех, кто проиграл, так и не осознав до конца причин своего поражения. Во всяком случае - его закономерности. В самой "белой идее", в романтической идее исполнения национального долга, в отстаивании постулата единой и неделимой России никаких существенных изъянов не обнаруживалось. Казалось, достаточно было хорошо повоевать, а уж за идеи беспокоиться нечего - русскому народу они близки как никакому другому. Идеи, однако, оказались чересчур бесплотными, неосязаемыми, да и неоригинальными. В белом воинстве не поняли даже, что не генералы были в первую очередь нужны для победы, а политики. Что им и доказали большевики.
      Первая же страница "Войны и людей" нелицеприятно говорит о том, что "белая идея" имела в гораздо большей степени общеевропейское дворянско-сословное обличие, чем собственно национальный русский характер. Так что не только коммунизм нужно выводить из денационализированной философии, но и русскую мессианскую и имперскую амбицию тоже.
      В разгар борьбы на Украине лучший из полков Деникина так, например, встречает добровольно прибывших на службу молодых офицеров: "Мы еще не имели права носить форму Дроздовского полка - малиновые бархатные погоны и фуражку с малиновой же тульей и белым околышем: старые офицеры, особенно "Румынского похода", нас как-то не замечали, и мы чувствовали себя не совсем на месте". Все это очень напоминает начало рассказа Ричарда Олдингтона "Прощайте, воспоминания": "Воплощением красивой лжи войны стали для меня кадеты Сен-Сира, которые поклялись носить в бою свои парадные ярко-малиновые плюмажи,- все до единого человека были они перебиты снайперами в серо-зеленой форме". Ту же фанаберию мы видели и в знаменитом фильме "Чапаев" - психическую атаку каппелевцев, марширующих во весь рост, стройными рядами, с развернутыми знаменами, барабанным боем и трубками в зубах на позиции неприятеля. Оказывается, достаточно двух хорошо налаженных пулеметов, чтобы уничтожить эту музыку и эстетику былых войн. Можно сколько угодно восторгаться всеми этими затеями, можно преклоняться, скажем, перед польскими уланами, летящими с пиками наперевес на немецкие танки, но ни большого смысла, ни чего-то специфически национального в подобных безумствах нет.
      Венус превосходно показал эту дегенерирующую романтику и безнадежный апломб российского белого офицерского корпуса: бок о бок с обладателями малиновых бархатных знаков отличия идет в атаку в одних носках - сапоги украли свои же! - герой романа, прапорщик-дроздовец. И никто его драных носков не замечает. Да что не замечает - не видит! Плевать они все хотели на грубую существенность жизни! Они сохраняют к ней "поэтическое отношение"! Пишут что-то вроде: "Вы с крестом, а я с мечом разящим..." XX век уже разошелся вовсю со своими пулеметами, бронепоездами и танками, а у них все еще "разящие мечи". Для них "Деникин и Фенимор Купер - одно и то же".
      Но что особенно верно подмечает Венус, так это то, что от подобного ослепляющего душу романтизма один шаг до самой варварской жестокости: "...после боя с конницей Жлобы вспомнил я еще раз стихи юнкера. Было это в середине июня. Степь дымила желтой пылью. Молодой хорунжий с шашкою в руке расправлялся с кучкою пленных. Когда наша подвода подъехала ближе, я узнал в нем бывшего юнкера Рыкова" (того самого сочинителя стихов)...
      Впрочем, жестокостей хватало с обеих сторон. Есть несомненная правда и в словах подпоручика Морозова о красных: "...и когда те, что теперь за фронтом, стали дешево расценивать и жизнь, и человека, я назвал их врагами". Это почти то же самое, что запишет вскоре в дневник Александр Блок: "Чего нельзя отнять у большевиков - это их исключительной способности вытравлять быт и уничтожать отдельных людей. Не знаю, плохо это или не особенно. Это - факт".
      И все же какая-то надежда, свидетельствует Венус, сохранялась и в белом стане. "...И пусть белый не станет красным, а красный белым,- записывает в дневник подпоручик Морозов. - Но годы гражданской войны откроют наконец наши глаза и белый увидит в красном Ивана, а красный в белом - Петра".
      Надежда эта оказалась тщетной: в годы гражданской войны глаза противников не раскрылись, и по "Войне и людям" возникает ощущение, что расстрелянных и повешенных в это время (взятых в плен, заложников и просто людей, не желавших участвовать в бойне) было больше, чем убитых в боях. Достаточно в "Войне и людях" обратить внимание на поручика Горбика, на число его личных жертв.
      Но, может быть, самое страшное впечатление от гражданской войны в прозе Венуса производит даже не количество уничтоженных Горбиком людей, а один образ - погибшего среди русских просторов красноармейца из рассказа "В зимнюю ночь": "Папаха, залитая кровью, примерзла к его волосам. Кровь стекла и в глазные глубокие впадины,- она замерзла в них черными круглыми плашками".
      Можно понять, что о примирении людей, видевших такие сцены, трудно было и думать.
      Тяжкий путь в эмиграцию через Константинополь был описан Венусом во второй части романа "Молочные воды", к несчастью канувшего в недрах Куйбышевского НКВД. В "Стальном шлеме" темой становится уже одиночество, пустота, бесцельность эмигрантской жизни в Берлине. Точно по слову Георгия Иванова:
      Невероятно до смешного:
      Был целый мир - и нет его...
      Вдруг - ни похода ледяного,
      Ни капитана Иванова,
      Ну абсолютно ничего!
      Этот обобщенно-поэтический "капитан Иванов" для Венуса - вполне реальное лицо, он числится командиром 4-го взвода 4-й роты Дроздовского полка. И убило его еще до начала эвакуации, "где-то под Тростенцом".
      Читая Венуса, понимаешь, что большинство сражавшихся в гражданскую войну в том числе и капитан Иванов - могло оказаться по воле случая на любой из сторон, и вся наша грандиозная усобица, весь этот кошмар братоубийства странно и страшно далек от любых идеалов - как победителей, так и побежденных.
      Но побежденным выпало еще и дополнительное испытание - диаспора, рассеяние по всему свету.
      Георгий Венус, немец по происхождению, хоть и давно обрусевший, имея состоятельных родственников в Берлине, мог, казалось бы, перенести изгнание лучше других. И что за чудо! Именно он, участник белого движения, офицер одного из самых жестоких полков белой гвардии, возвращается на родину из страны своих единокровных компатриотов, возвращается в государство, против утверждающегося строя которого только что воевал.
      Не есть ли это тот самый патриотизм, о котором сейчас так много спорят? Не зов и состав крови в нем важен, а Пушкиным обозначенная "любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам". Важна любовь к тому, что человек с юных лет, просыпаясь, видит за окном, любовь к тому месту, где он впервые услышал звуки ставшей ему родной речи, его речи... Я уже не говорю о культуре в целом, воплощенной в обычаях, искусстве и верованиях... Подозреваю даже, что состав крови и патриотизм - вещи вообще разного порядка и разных уровней. Ведь и у Пушкина, государственника и патриота, был прадедом - эфиоп, а прабабушкой шведка. Да и сам легендарный его пращур, от которого пошла русская фамилия Пушкиных, сподвижник Александра Невского Рача был "родом из немец". Догадал же черт Александра Сергеевича с его патриотическими чувствами родиться в Немецкой слободе! А Георгия Венуса - среди василеостровских немцев!
      Андрей Арьев