Крутой мороз стоял уж который день, а запуржило сегодня к обеду. Вначале засвистел сухой ветер, обтряс куржак с проводов и деревьев, застучал мерзлыми ветками, низко погнал по накатанной дороге поземку так, что колея обнажилась и заблестела, как зеркало.
      Потом повалил снег. Косой, необычно крупный. Будто боялись снежинки падать в одиночку с высокого неба в ветряные объятия, цеплялись друг за друга и дружно валились вниз, а ветер подхватывал их и, правы снежинки, — нещадно трепал над землею, бросал в окна, раскидывал по крышам, уносил в поле — безобразничал. Но скоро снежинки скрыли ветер, сплошной стеной загородив ему дорогу, полоскалось за окном лишь плотное белое покрывало, так что стало сумрачно в комнате просторного бригадирского дома.
      Участковый инспектор Трошин молча смотрел за окно, с досадой думая о предстоящей дороге домой. Трошин был застарело простужен, но проклятая непогодь и мороз не давали времени на лечение. Участковый тревожился за свое хозяйство. Холода чреваты пожарами, снежные заносы — бескормицей на фермах и опять же пожарами, которых боялся Трошин пуще смерти, с тех пор как сгорела в Федоричах ферма. Год прошел, а до сих пор, едва вспомнит, в ушах стоит рев погибающих коров и ноздри раздирает запах паленой шерсти и мяса. Избави бог от такой картины, но не забывается она, тревожит и тревожит. Вот и отправился он к Гордину в бригаду — эта ферма самая отдаленная, да и особого глаза требует, — знал Трошин, были у него основания навестить бригадира Гордина в самые сильные морозы.
      Сергей Захарович приехал в Александровку утром, побывал с Гординым на ферме, успокоился. Холодновато, конечно, буренкам, теплый парок вырывается из влажных ноздрей, поднимается к потолку, прилипает там причудливым куржаком. Но скотник по-хозяйски подбрасывал коровкам побольше корма, пусть греются. Спокойные доярки сливали в бидоны молоко утреннего удоя, не смутились под пристальным взглядом участкового.
      — Принюхиваешься? — спросила одна беззлобно. — Давай, Сергей Захарович, нюхай. От нас, как от младенцев, парным молоком пахнет и только. Безалкогольная ферма, — сказала она под смех остальных.
      — Что вы, девоньки, красавицы мои, я и не нюхаю вовсе, знаю, что вы у меня самые что ни на есть безалкогольные, — отшутился Трошин, и сам с такой радостью видел: не пропали даром труды, трезвые все на ферме. Раньше бы и слушать не стали, в мороз да с устатку погрелись спиртным — вот и весь ответ. И этот ответ нес тысячу бед.
      Бригадир Гордин для порядку попридирался к женщинам, но довольный Трошин сам его осадил.
      С фермой, значит, было на сегодня все в порядке, и после обеда участковый собрался домой, а тут вон как завертело. Не пришлось бы пережидать непогоду.
      Бригадир поднялся из-за стола, где допивали они крепко заваренный с травами чай, протопал по тканым дорожкам к двери, включил свет и сказал, как подслушал:
      — Не пришлось бы пережидать непогоду.
      Трошин молча кивнул, закашлялся над чаем.
      — Занесет дорогу, Захарыч, — продолжал Гордин, — да и ветер прямо с ума сошел. А я вечером баню истоплю — суббота ведь. Прогреешься, простуду выгонишь. Мед у меня есть, натру тебе спину в бане медом — лучшее средство от простуды, а?
      Трошин улыбнулся: бригадир не только о нем заботился. Отправить участкового обещал вечером на ЗИЛе, как вернется с центральной усадьбы шофер Борис. По такой погоде жалко гонять и машину, и парня. И не только жалко, а страшновато. Дорога, правда, недальняя, километров двадцать, не более, но в таких условиях считай километр за два, а то и за три.
      — Ничего, Саня, — успокоил Трошин бригадира, — не волнуйся прежде времени. Посмотрим, как будет дальше. Если что, заночую, конечно. Борька-то устанет, поди. Пообвык он у тебя?
      — Привыкает. Что ни говори, армия — большое дело для парня.
      Сергей Трошин и бригадир Гордин Саня ровесники, перекатило за сорок, а Борька — сын их одноклассницы. Совсем молоденькой привезла она Борьку из города, воспитывала одна и немало намыкалась, да и не только она. Едва дождались, пока Борька по-хорошему уйдет в армию. Рассчитывали на солдатскую службу и не ошиблись вроде. Демобилизовавшись, Борька вернулся к матери, сел шофером на ЗИЛ и парень стал как парень.
      Метель за окном все усиливалась, снег валил непрерывно.
      — Днем со светом сидим, чудеса да и только, — вздохнул Гордин, — опять нам работа, завалит все, к дальним зародам не проберешься. Трактор пущу. Крыша бы на ферме не подвела, перекрыть-то не всю сумели, а надо. Навалит снег — рухнуть может, — беспокоился бригадир.
      Заглянула в комнату жена Гордина:
      — Сань, печку подтопить, что ли? Выдует все, ветрина на улице — ужас.
      — Подтопи, — рассеянно согласился Саня, занятый своими мыслями.
      Участковый подошел к окну, глянул на снежную муть, закрывшую даже близкий соседний дом. Да, видимо, сегодня домой не добраться, придется заночевать. Незачем людей беспокоить. С такой непогодой не шутят. Плохо вот, что вроде затемпературил он. В глазах горячо и ломит все тело. В чужом доме болеть негоже.
      Сняв вышитую салфетку, бригадир включил телевизор. Показывали какой-то фильм.
      По шикарной квартире с высокими дверями металась нарядная женщина, плакала, заламывала руки, ее утешал мужик тоже непростецкого вида. В слезы женщины не верилось, потому что не вязались с горем нарядная диковинная кофта, узкие брючки и ее аккуратная прическа. В деревне у горя другие приметы.
      Вздохнув, бригадир пальцем ткнул в экран:
      — Видал? — осуждающе произнес он. — Ее бы к нам на ферму, перестала б кривляться, — и, помолчав, добавил: — снег разгребать ей надо.
      — Брось, Саня, — заступился за женщину участковый, — это ж искусство, а у тебя только снег на уме.
      Бригадир пожал плечами, покосился на окно.
      — Схожу на ферму, — засобирался он, одернув облегавший широкие плечи свитер-самовязку, — попроведую своих доярок, а ты, Захарыч, домовничай. Лечись чаем.
      В открытую бригадиром дверь ворвался из сеней холод, так что Трошин поежился, переставил стул ближе к печке и продолжал смотреть фильм из чужой неволнующей жизни.
      Внимание участкового все время соскальзывало на свои, местные заботы: скоро ли спадет мороз, что принесет людям сегодняшний буран, от которого, конечно же, можно ждать одних неприятностей. И когда теперь он попадет к себе домой, где копятся и ждут его дела. Само-то по себе ничего не делается, ко всему надо руки приложить. Давно уже, без всяких приказов и инструкций, он понял: как поработает на своем участке, такая и будет у него обстановка. Недаром редкими гостями в его деревнях были бравые ребята из уголовного розыска и многозначительные оперуполномоченные ОБХСС. А в тех несчастных случаях, что бывали — сам Трошин им раскладывал полную картину — она была следствием его недоработки, что бы ни говорили — он это знал.
      Потому-то и сидел здесь сейчас — больной, простуженный, на дальней ферме, куда погнали его лютые морозы, грозившие запахом паленой шерсти и мучительным, смертным ревом животных.
      Все оказалось спокойным. Беды он теперь не ждал. А была беда не за горами.
      Когда хлопнула дверь в сенях и Трошин услышал тоненькое завывание, даже тогда еще не мнилось о худом.
      Неторопливо подумалось: вернулся Саня, и вишь, как воет ветер, ровно как ребенок…
      Саня в комнату не входил, а плач продолжался, и тут высоко, как парус, взметнулась легкая занавеска на двери и жена бригадира с испуганными глазами втолкнула в комнату маленького человечка: девочка это или мальчик — не понял Трошин. Кое-как закутанное человеческое существо лет не более 8 — 10, — оно-то и подвывало ветру — тоненько и жалобно.
      — Сергей Захарыч, ты послушай-ка, — торопливо сказала бригадирша, и Трошин понял: беда.
      — Татьяна, фельдшерица наша, прислала его к Сане, просит помочь, Сани нет, может, ты к ним сходишь?
      — Что случилось-то? — Трошин встал — сухощавый, высокий и какой-то очень большой рядом с плачущим ребенком.
      — Что такое? — он присел на корточки, отогнул платок от страдальчески искаженного личика, — кто обидел тебя, детушка?
      Ребенок покорно ответил, как прошелестел, лишь пробивались в голосе свистящие, словно сквознячок, нотки:
      — Тетя Таня послала к бригадиру. Папка, говорит, помер. И ма-а-мка лежи-и-ит…
      — Ничего добиться не могла больше, — перебила ребенка жена бригадира, — бежим, Захарыч, это здесь, через три дома, бежим давай. А ты здесь побудь, поиграй, — сказала она малышу и начала торопливо, непослушными пальцами распутывать его. Прямо на пол сбросила большой платок, шубейку, шапку. Освобожденный от громоздких одежд, тонкой тростинкой стоял перед Трошиным мальчик Митя Федяев.
      Участковый видел его летом и родителей знал. Значит, горе-то у Федяевых.
      И они побежали — Трошин и жена бригадира. В снежной, нереальной, почти сказочной, мути освещенные окна делали дом Федяевых похожим на кораблик в тумане.
      Нереальность кончилась, когда Трошин рванул дверь и оказался сразу в доме. Сеней, как положено в деревне, новый дом не имел.
      Участковый не успел оглядеться, тут же бросилась к нему фельдшерица Таня — молодая, крупная, красивая женщина, что называется кровь с молоком. Сейчас на Тане лица не было. Бледная, в испарине, метнулась она к Трошину, ткнулась на миг лицом в заснеженный воротник, выдохнув с облегчением:
      — Захарыч, ты здесь.
      Как будто он вправду принес ей облегчение.
      Осторожно отстранив Татьяну, Трошин глянул вокруг.
      Дом Федяева был новым, перегородок еще не было, весь дом — одна большая комната. У холодной стены, занавешенной большим ковром, стояла широкая деревянная кровать, на ней участковый не увидел, скорей угадал, прикрытое с головой тело человека. «Хозяин», — подумал Трошин. И по неподвижности тела, по странной тишине возле кровати понял: «Кончился». Взгляд переметнулся дальше, к узкой кровати, возле которой уже стояла фельдшерица. Там тоже неподвижно лежала женщина. Бледное лицо запрокинулось, закрытые глаза ввалились, вялая рука — в руке Татьяны, а та напряженно вслушивалась как бы в себя, держа запястье недвижной руки с провисшей крупной ладонью.
      Дальше, у печки, сжалась на табуретке худая старуха с малышом на коленях.
      Старуха глядела испуганно и обреченно, и малыш, словно взрослый, молчал, не плакал, таращил глазенки на незнакомых.
      Несчастье.
      Оно всегда такое. Больнее всех бьет старых да малых, самых беззащитных перед ним.
      Будто запеклось что-то в горле Трошина, наждачным сделался язык, не вымолвить и слова.
      Не дожидаясь вопроса, тихо сказала фельдшерица:
      — Отравление, Захарыч. Выпили что-то. Суррогат. Вон стоит бутылка, убрала уже пустую. Федяева не отходила. Когда меня позвали, он уж в агонии был. С Феней вожусь вот, не знаю, что выйдет. Надо в район ее, боюсь помрет тоже. Послала за бригадиром, да тут, на счастье, ты оказался. Принимай меры, звони в район, я уж все перепробовала, — она кивнула на стол, где лежали шприцы, ампулы с лекарством, да еще какие-то инструменты. Глянула с сомнением за окно, где бесновалась метель, вздохнула: «Не пробьется к нам «Скорая». А на чем отправлять Феню? Разве на тракторе? Но она ведь и так еле дышит, а что на холоде будет?» — рассуждала Татьяна.
      Слушая ее, участковый лихорадочно соображал: «Скорую» можно подтянуть трактором, но поможет ли это Фене? Нет, в больницу ее надо, там справятся лучше. Нельзя время терять, надо везти туда, вот что».
      Он принял решение.
      И уже от двери спросил:
      — Что за пойло выпили? И где взяли?
      Фельдшерица пожала плечами, не выпуская Фениной руки:
      — Не знаю, не до расспросов мне было. А сейчас — видишь сам, что с ними.
      Старуха заплакала:
      — Федяев Колька привез. Брат. Красное, говорил, вино, городское. Угости-и-л…
      — Эх! — в сердцах махнул рукой участковый и вышел в непогодь.
      Ветер тут же вцепился в лицо. Трошин закашлялся, натянул поглубже шапку, склонил голову, согнулся, защищаясь, и побежал, как мог, к ферме — там был телефон — связь с центральной усадьбой, там же бригадир. И трактор был на ферме, на нем подвозили корма.
      Преодолевая упругие снежные струи, участковый кашлял и чертыхался. Вот ведь, никак не ожидал беды отсюда, ну никак. А от Федяева тем более. Мужик как мужик. Строился. Деток растил, семья дружная была. То-то, что была. Была и нету. Он вспомнил неподвижное большое тело на кровати. Откуда опять взялась проклятая бормотуха, сколько еще на ее счету жизней будет, сколько людских слез она прольет?
      На полпути встретился ему бригадир Гордин, прокричал тревожно: «Что, Захарыч? Куда ты? Случилось что?»
      — Давай за мной, — сумел лишь ответить Трошин, — беда.
      Гордин побежал рядом, крича что-то, но ветер уносил его слова в сторону.
      На ферме был словно иной мир — спокойный и безбедный.
      Прислонившись к косяку, Трошин едва отдышался, в тепле его опять захватил кашель. Так, кашляя и задыхаясь, он рассказал бригадиру о Федяевском горе.
      До центральной усадьбы дозвонились быстро, а потом опять побежали: Гордин домой к трактористу, а участковый — к Федяевым.
      В горемычном федяевском доме стоял густой лекарственный запах, фельдшерица что-то делала над Феней и даже не оглянулась на вошедшего Сергея Захаровича, зато старуха и жена бригадира, на руки которой перекочевал ребенок, бросились к нему с надеждой.
      — Ну что? — спросили в один голос.
      — Трактор сейчас будет, — ответил он, — собирайте Феню в дорогу.
      Старуха обрадованно засуетилась, вытирая глаза, засеменила к солидному новому шифоньеру, вытащила большую пуховую шаль, с неожиданным проворством собрала теплые вещи, поднесла к кровати.
      А когда Татьяна подняла к участковому лицо, он понял: дело совсем плохо.
      Но уже рокотал у палисадника трактор и топал на крыльце, оббивая с валенок снег, бригадир.
      Не приходившую в сознание Феню женщины снарядили быстро, завернули еще в одеяло, и Саня Гордин с испуганным трактористом вынесли ее, уложили в санный прицеп, закрыли огромной собачьей дохой. Под доху же нырнула фельдшерица, а бригадир полез в тесную кабину:
      — Не отпущу одних, — сказал он, — погода-то как взбесилась.
      Трактор быстро поглотила снежная воронка, словно всосала в себя.
      Трошин еще постоял во дворе, позлился и поудивлялся на бесчинствующую метель, с опаской глянул на провода, пляшущие между столбами, которые казались тонкими, беззащитными, как забытые в снегу игрушки.
      Постоял и со вздохом взялся за дверь. Отправив Феню, жена бригадира убежала, беспокоясь о маленьком Мите, оставленном в ее доме. А бабка с малышом оставались одни в доме, рядом с мертвым. Трошину надо быть с ними.
      Старуха все так же неподвижно сидела на кухне, ребенок спал у нее на коленях и розовая пухлая ручонка лежала на узловатой руке с искореженными суставами.
      Резкий контраст этих рук бросился в глаза Трошину и поразил, как в сердце ударил. Да, господи-боже, вон он лежит, Федяев, молодой мертвый мужик, оставив детеныша на руках у старухи. Как ни обернется дело с Феней, а этим скрюченным бабкиным рукам достанется, ох, как достанется!
      Хватит горького до слез федяевская семья, расплатятся сполна дети и эта старуха за федяевскую попойку. Да ведь и не был Федяев пьянью, не был, вот что особо обидно, за что же наказал семью?! Брат, говорят, помог, родной брат Колька Федяев, паразит, удружил, доберется он до этого Кольки, ох, уж доберется.
      Вот приедет сюда милицейское начальство, а он сразу к Кольке. Привлекать его надо, конечно, пусть ответит за злодейство свое. Под суд, конечно, отдадут Кольку, а уж он, Трошин, постарается, чтобы и Кольку совесть замучила, и другим чтоб неповадно было отраву всякую глотать. И где, интересно, ею Колька разжился?
      Фельдшерица Таня поставила бутылку, из которой угостились Федяевы, за шторку на окно. Там ее и нашел Трошин, осторожно, пальцами за дно и горлышко взял, поднял к свету. На дне бутылки переливались капли розоватой жидкости, такой безобидной на вид. Трошин понюхал горлышко и ахнул — да ведь там антифриз! Чем-то перебит запах, слабый, но Трошин хорошо знал его, сам заправлял свои «Жигули».
      Антифриз, яд! Да кто же это смог давать его людям? Ради чего? Ради денег? Вот так травить людей — ради денег?! Ну и гады же есть, ну и наглецы! «Ничего, и до них доберемся, — со злостью подумал Трошин, — а то ведь и еще могут».
      И вдруг, как молния, пронзила его мысль: а ведь у Кольки-то, у Федяева, еще могло это зелье остаться! Кого он угостит?! Или сам…
      — Бабушка, — заторопился участковый, холодея от мысли, что антифриз-убийца где-то продолжает свое черное дело, — бабушка, откуда Колька эту дрянь привез? И что, есть у него еще бутылки? Когда был-то он? Куда поехал?
      Видимо, и в лице изменился участковый, потому что старуха испуганно глянула на него и тоже все поняла.
      За опасностью действительной все они забыли об опасности возможной.
      — Есть у него еще, сынок, есть, — также торопливо ответила старая женщина, — ах, подлец, сам напьется, туда и дорога ему за его злодейство, а вот еще кого на тот свет отправит, детей осиротит.
      Старуха заплакала, тут же проснулся ребенок, захныкал тоже, закапризничал, выгибаясь у нее на руках.
      Своих детей у Трошиных не было, жена болезненно переживала эту жизненную неполноту и поэтому Сергей тщательно скрывал любовь и какую-то щемящую нежность к детям, особенно маленьким.
      Сейчас при взгляде на малыша сердце Трошина зашлось от жалости к несмышленышу, так что пришлось отвести взгляд, скрывая враз повлажневшие глаза.
      — Откуда у Кольки антифриз? Куда поехал он? — переспросил участковый старуху, которая успокаивала ребенка.
      — Из города он, ездил не знаю зачем. И к нам завернул на беду. На вокзале, говорил, наливку эту проклятую купил. А поехал домой. На своей легковушке уехал днем, еще до пурги.
      — Колька пил с братом? — спросил Трошин и замер, ожидая ответа.
      — Нет, — услышал и облегченно вздохнул, — не пил сам, за рулем, говорит, я, дома врежу…
      Ах ты, беда-то какая, какая беда пришла в его, Трошина, мирные деревеньки, и привез эту «розовую» беду Колька Федяев, которого надо срочно спасать.
      Может, еще не поздно, успеет спасти он Кольку, да и других.
      Трошин заметался, хватая одежду, и весь облился потом, — от жара ли, сидевшего в нем, или от испуга за то, что может случиться.
      — Пошлю к вам людей, бабушка, а я побегу звонить. Не опился ли Колька, живой ли? Это ведь через центральную усадьбу надо в Заиграево звонить. Успею ли?
      — Беги, сынок, — согласилась старуха, — за меня не бойся. Посижу одна с малым. Зятек-то теперь вон… — и опять заплакала.
      Дорога на ферму показалась долгой, недавние их следы уже перемело, сугробы на дороге под ветром приняли формы диковинных косых барханчиков и Трошин с усилием рассекал их валенками.
      Доярок на ферме не было, разошлись по домам до вечерней дойки, навстречу Трошину из бытовки выскочил пожилой скотник, глянул тревожно на участкового, который бессильно прислонился к косяку, пытаясь отдышаться.
      — Вызывай центральную усадьбу, — наконец вымолвил Трошин, — быстрее.
      Скотник развел руками:
      — Так нету связи же, Захарыч. Видать, где-то провода оборвало.
      — Как?! — задохнулся инспектор, — как нету?!
      — Вот и нету. А что опять стряслось?
      — Федяевы-то антифризом отравились, Колька привез. И еще у него с собой было. Поотравит людей, сообщить надо срочно в Заиграево.
      — Вот беда, ах ты, мать честная, беда так беда! Теперь как же это будет, связи-то нет. Ах ты, горе-злосчастье, — запричитал скотник, прихлопывая ладонями по коленям, надежно упрятанным в ватные брюки.
      Трошин обдумывал ситуацию. Надо действовать не откладывая, не теряя времени. Это ясно. Но как, как поступить?
      До центральной усадьбы вдвое ближе, чем до Заиграево, он доберется туда быстрее, но будет уходить в противоположную сторону от Кольки Федяева с его смертельным зельем.
      А если связь прервана и там?
      Метель-то не утихает, ветер ярится все больше, словно в наступающей ночи разбойничать ему сподручнее.
      Значит, нужно добираться до Заиграево самому, отсюда.
      Но как? Как преодолеть по такой погоде эту злосчастную полсотню километров?! Трактор на ферме один и бригадир увез на нем Феню.
      «Ну почему получилось, что сразу они с Саней не сообразили про Кольку Федяева, — досадовал Трошин. — Конечно, все было в спешке, все бегом, Феню надо было спасать, да еще эта болезнь», — были причины для объяснения, но не было причин для оправдания. Казнил себя инспектор за такое упущение, да казни не казни, ничего уже не вернешь, надо поправлять дело.
      «Борька, — вдруг вспомнил он, — Борька должен вернуться!»
      Вдвоем на ЗИЛе они уж доберутся хоть к черту на рога, не то что в Заиграево, за пятьдесят верст всего.
      — Не знаешь, вернулся Борька? — спросил у скотника.
      — Вернулся, вернулся, — обрадовался скотник, — недавно вернулся, пробился, чертяка, отчаянный.
      — Пойду за ним. Просить буду.
      Уже от двери вернул Трошина скотник:
      — Захарыч, слышь, возьми мои ватники, — он указал на теплые брюки, — мороз-то, поди, под сорок, не менее, дорога серьезная тебе выпадает, давай, не побрезгуй.
      — Чего ж? — согласился Трошин. — Давай поменяемся, может, сгодится твое тепло, — пошутил он.
      Пока переодевались, забила участкового крупная дрожь так, что застучали зубы.
      — Ты чего? — удивился скотник. — Никак, тебя лихорадка трясет?
      — Да тороплюсь я, видишь. А так все в норме, — отговорился Трошин и снова, в который раз вышел в метель.
      Тьма еще больше сгустилась, когда-то успел наступить вечер, по деревенским зимним понятиям уже поздний.
      Ночным временем дело осложнялось и Трошин что было сил заспешил к Борису. Ветер теперь помогал ему, толкая в спину, но сильная эта помощь не радовала, нет. Неумолимо бежало время, пока бороздил он снежную целину от фермы до дома Бориса, с тревогой отмечал, что нескольких минут хватило ветру, Чтобы замести его свежие следы.
      Трошин обрадовался, заметив у Борькиного дома темную тушу самосвала. Значит, Борис дома и машину, на счастье, не отогнал. Это уже удача.
      Когда участковый без стука ввалился в избу, светловолосый крепыш Борька, красный, как рак, усердно орудовал за обильно заставленным столом.
      Вначале он изумленно уставился на участкового инспектора, потом отложил ложку, недовольно нахмурился и сказал, не дожидаясь вопроса:
      — Сергей Захарыч, метет ведь. И в боксе у меня холод еще почище, чем во дворе. Завтра я ее, как миленькую, факелом разогрею, и порядок в танковых войсках. Не ругайся, ладно?
      Эх, Борька-простота! Подумал, что участковый ругать его пришел за непорядок: машину на ночь полагалось ставить в «бокс», а «бокс» тот — сараюшка на краю деревни, откуда Борьке, понятно, по морозу бежать пешком не хотелось.
      Трошин качнул головой:
      — Нет, Боря, я к тебе не за тем.
      — Что такое? — выскочила из кухни Надежда, Борькина мать, — чего тебе, Сергей, надо от парня?
      — Да чего вы всполошились, — поморщился Трошин, — я с просьбой к Борьке. Слышали про Федяевых?
      — Нет, а что? — с тревогой спросила Надежда.
      Пришлось пересказать беду. И еще не закончил Трошин, как засобирались мать и сын.
      — В такую погоду добрый хозяин собаку не выгонит, как же вы в дороге? — беспокоилась женщина. — Борь, ты не заплутаешь? — говорила она и сама, уже одевшись, объявила Трошину:
      — Я к Федяевым побегу. Побереги мне сына, ладно, Сережа? — тихо, чтобы не слышал Борька, попросила она.
      Трошин молча кивнул.
      Побережет, конечно. Это прямая его забота — сберечь таких вот Борек от разных невзгод. Да добро бы только таких, а то вот…
      Внезапно рванула душу мгновенная злость на тех, кого он собирался спасать — тех, кроме Кольки Федяева, неизвестных людей, кому грозила смертельная опасность. Те добровольно принимали яд, а он добровольно шел их спасать, да не один, а с Борькой, который состоял вроде из двух жизней — своей и материной. Эти две жизни можно было погубить одним махом из-за тех «добровольцев», которым хоть кол на голове теши, а они все ловят свой сомнительный «кайф».
      Инспектора мучила жажда, в тепле запылало жаром иссеченное метелью лицо, опять поднимался кашель. Он выпил приготовленный Борьке чай с молоком, присел на табуретку у стола, молча наблюдая, как Борька вытаскивает ухватом из русской печки большой чугун с теплой водой — мать, видно, позаботилась, чтобы Борька утром теплой водой заправил свой ЗИЛ.
      Борька между тем утащил чугун на улицу, прихватив его меховыми рукавицами, а потом инспектор заметил в руках Борьки пачку горчицы, которую тот сунул за пазуху, и только хотел спросить, зачем это, как Борька по-мальчишески озорно козырнул:
      — Готов к труду и обороне. Командуй, лейтенант.
      — Старший, — машинально поправил Трошин.
      — Я тоже старший, — гордо сказал Борька, — только сержант.
      — Пошли, старший сержант, — невольно улыбнулся инспектор, — пробьемся, раз мы старшие.
      — Пробьемся! — было ему ответом.
      Но пробиться было непросто.
      Снег и ветер превратили дорогу в сплошную целину и единственным ориентиром остались столбы. Как свечки в именинном пироге сразу после того, как их задули, — они слегка дымились белым и указывали путь машине. Руки Бориса словно приросли к рулю, большие и сильные руки были у Борьки, а инспектор помнил их еще худыми и слабыми, покрытыми стойкими деревенскими цыпками. «Вырос Борька», — с удивлением и нежностью подумал Трошин, точно ему открылось это только сейчас, когда увидел парня рядом в черный час, когда прощупал его в начавшемся трудном деле и понял, что может на него опереться. Еще один человек состоялся с его, трошинской, помощью, значит, не зря он живет на земле, нет, не зря.
      Наверное, от того, что сам рос сиротой при живом отце, который знать его не пожелал, и неизвестно, где до сих пор обретается, Трошин отлично помнил свою мальчишескую тоску по мужчине в доме, знал, как нужна ребятам отцовская забота, и старался всегда быть поближе к таким, как Борька, безвинно обездоленным, ополовиненным и обедненным пацанам, которые нередко мстили за полусиротство неизвестно кому и безжалостно коверкали свою жизнь.
      Прислонялись к нему многие пацаны, каким-то чутьем определяя, что не просто это служебная забота, а человеческая обязанность, натура, что называется. Ну, и нечего греха таить, не всегда получалось — это было самой тяжелой утратой для Трошина. Хуже беды, чем потерять человека, он и не мыслил.
      Все пережить можно, все — кроме самой человеческой жизни. Рано понял это Сергей, отслужил армию, отучился в школе милиции и приехал в родные края, к матери, на всю — ее и свою жизнь. Плохо вот, детей у него нет, да что уж и говорить об этом. Есть куда приложить заботы, минуты свободной не бывает…
      В кабине ЗИЛа работала печка, было сравнительно тепло и участкового забивал кашель, ставший сухим и мучительным.
      Борис косился на инспектора, когда тот, обессиленный приступом, запрокидывал голову, отдыхая.
      — Ну, Сергей Захарыч, — посочувствовал шофер после очередного приступа, — чего ты дома не остался? Я б и один управился.
      — Ладно, — отмахнулся инспектор, — крути баранку.
      Не было сил объяснять Борьке, что не мог он остаться, долг и совесть не позволяли тетешкать свой кашель, когда пришла пора вступить в бой с «розовым» убийцей, грозившим смертью Кольке Федяеву и другим людям.
      В этом бою даже сам Колька Федяев на стороне своего смертельного врага, а ему, Трошину, в помощь крутит баранку Боря, где-то на центральной усадьбе спасают Феню врачи, утешают федяевских сирот Надежда и жена бригадира, скотник вот тоже помогал, отдав теплую свою одежду.
      Так кто победит? Посмотрим.
      Машина тяжело пробивалась сквозь снежные заносы, то и дело сбиваясь с колеи, неразличимой под снегом. Мотор натужно ревел, когда Борис отчаянно крутил баранку, выбиваясь на дорогу.
      — Были бы оба ведущие, — сквозь зубы говорил он. — Сколько прошу, дайте машину с двумя ведущими. Дальняя же ферма, вон какие дороги, что зимой, что летом.
      — Дай срок, Боря, попрошу за тебя, — пообещал участковый.
      Снегопад уменьшился, но ветер не терял силу, хватал снежные комья с дороги и злобно швырял в стекло ЗИЛа.
      Трошин беспокойно вглядывался в дорогу. Как медленно движется машина!
      — Борь, нельзя ли прибавить? — попросил он.
      Шофер лишь засопел сердито и отрицательно качнул головой.
      Мысли Трошина, обгоняя машину, неслись в Заиграево — близкий и такой далекий поселок, в дом к Федяеву Кольке. Что там, не поздно ли он прибудет? Не встретит ли его страшная гостья, которую Колька привез со станции? Сумеет ли участковый инспектор Трошин победить Колькину смерть — а в том, что Колька сам в первую очередь приложится к «наливке», Трошин не сомневался.
      Как быстро летит время и как медленно они продвигаются вперед!
      Трошину стало жарко — от тяжелых ли мыслей или еще поднималась температура. Он расстегнул ворот полушубка, покосился на ватные брюки, подосадовал, что надел их, прильнул к стеклу и отпрянул, потому что ветер тут же, словно ждал его, хулигански засвистел, бросил снежной жесткой крупой.
      И все же того малого мгновенья хватило инспектору, чтобы увидеть легкий парок впереди, над капотом машины.
      — Боря?! — он тревожно повернулся к шоферу.
      Тот молча кивнул, лицо было сосредоточенным и злым.
      Радиатор! Закипал радиатор! Этого еще не доставало. Хуже и не придумаешь. Ночью, в мороз, на пустынной дороге да по пути туда, где он нужен срочно, безотлагательно! Поломка машины грозила новыми бедами, да такими, что и думать не хотелось.
      Трошин пытался сообразить, сколько осталось еще до деревни.
      Пытался и не мог, потому что все события вечера, все тяжкие мысли в пути, этот снег, мороз за окном и ревущий мотор — все смешалось в горящей от жара больной голове. Попить бы чайку или глотком воды смочить сухое саднящее горло.
      — Борь, сколько нам? — разлепил он наконец как судорогой сведенный рот.