ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Я пошевелился, чувствуя, как болит затекшая шея. Да что там шея — все тело ныло, словно я просидел в кресле целый день. Странно, но в прошлый раз я таким разбитым себя не чувствовал. И в позапрошлый тоже. Наверное, тогда сказалось любопытство — все внимание было сосредоточено на том, что произошло, и о боли я совершенно забыл. А вот сегодня… Демоны!

— Господа, — бесстрастным, как обычно, голосом Мугид привлек к себе наше внимание. — Господа, боюсь, многим из вас сейчас нелегко. Не удивляйтесь.

Сейчас — почти полночь. Как я и предупреждал вас, наше повествование заняло больше времени, чем предыдущие. Это связано с тем, что я не имею права разрывать его, не завершив до конца тот фрагмент, который вы внимаете.

Постарайтесь размяться и отправляйтесь на второй этаж — там вас ждет ужин.

Академик поднялся и недовольно спросил:

— Скажите, господин Мугид, вы намереваетесь пересказать нам историю принца Талигхилла или же историю сражения в ущелье Крина?

— Две этих истории слишком тесно переплетаются, господин Чрагэн, — холодно ответил повествователь. — Я понимаю, что вы все ожидали чего-то иного.

Всего лишь иллюстраций к тому, о чем большинству из вас и так известно. Но если вы надеялись получить только это, тогда отсылаю вас к книгам. Здесь же вам предстоит встретиться с настоящей правдой о том, что происходило в те дни, и о том, что стало причиной случившегося. Подчеркну, настоящей правдой. Как уже говорилось, недовольные или же те, кто по различным причинам не способен внимать далее, вольны покинуть Башню . Им возвратят деньги с вычетом стоимости тех дней, в течении которых они находились в гостинице.

Он что-то сказал еще об ужине и о завтрашнем дне, но я прослушал. Меня занимали те слова, что касались ухода из Башни . Глупо, конечно, но с другой стороны…

Под боком ерзал от нетерпения Данкэн. Я свирепо взглянул на него, и журналист притих. Правда, ненадолго. И все равно косился на меня, как…

Д-демоны, что могут подумать окружающие!

Наконец Мугид закончил свою речь, и мы начали выбираться из повествовательной комнатки. Весьма, замечу, своевременно, так как некоторые уже столь откровенно поглядывали на выход, что оставалось только пустить слюну или облизнуться — тогда бы и идиот понял: сидящие здесь крайне голодны. Я, кстати, в этом плане не особенно отличался от остальных.

Но стоило мне шагнуть на первую ступеньку лестницы — проклятый журналист уже сопел под боком и громко кашлял. Может, он надеялся привлечь мое внимание, но оглядывались-то все остальные! А я наоборот старался не смотреть в его сторону и даже пошел быстрее. Данкэн не отставал.

Я поискал глазами, с кем бы заговорить, но все, как на беду, либо беседовали, либо торопливо поднимались на второй этаж и рассаживались за накрытым столом. Оставалось лишь последовать их примеру. Я весьма удачно примостился между господином Чрагэном и толстухой с крашеными волосами, едва удержавшись, чтобы не показать язык растерявшемуся Данкэну. Тот тяжело вздохнул и с видом мученика уселся по другую сторону от академика .

Мы занялись едой, и некоторое время в зале все разговоры прекратились — стоял только тихий, но различимый хруст и чавк. Даже с самых элегантных господ слетает тонкий налет хороших манер, когда их (господ, разумеется) продержат целый день голодными.

Первым утолил голод Мугид. Ничего другого я, признаться, и не ожидал. Он сообщил, что завтра всем нам предстоит не менее тяжелый день, и удалился. Я мысленно хмыкнул.

— Спокойной ночи, Нулкэр, — произнес над моим ухом нежный голосок Карны.

— Вижу, вы чему-то неописуемо рады.

— А? — не понял я. — Что вы имеете в виду?

— Не знаю. Просто вы так улыбаетесь.

— Разумеется, — я развел руками. — Меня держали целый день голодного, а потом таки-допустили до стола. Не плакать же мне.

— Что же, приятного аппетита, — она ушла.

Я покачал головой и выругал себя: нужно держать собственные эмоции под более жестким контролем. Если и Мугид видел меня улыбающимся… Хотя… — не приписываю ли я ему слишком уж большую проницательность? Да и потом, я ведь не завтра собираюсь это сделать. А, скажем, послезавтра. В конце концов, остановить он меня не сможет — уж я постараюсь, чтобы все выглядело правдоподобно…

Академик тоже пожелал спокойной ночи и ушел. За столом стало свободнее, и проклятый журналист придвинулся поближе ко мне, отчаянно сверкая глазами. Я сдержался, но всерьез подумывал о том, чтобы заехать ему по наглой морде.

Ну какого демона так на меня смотреть?!

— Заткнитесь! — велел я ему, стоило Данкэну только раскрыть рот. — До тех пор, пока я не доем — ни говорите ни слова.

Он замер, боясь пошевелиться, кажется, даже задержал дыхание, но потом хрипло расхохотался и произнес:

— Подайте мне, пожалуйста, вон тот салат.

Наверное, я выглядел со стороны болезненно. Но сдержался и салат подал.

Проклятье! И что сие означает?

Он преспокойно наложил себе грибов и чего-то еще, потом с благодарностью вернул тарелку мне. Я поставил ее на место и удивленно уставился на писаку.

— Что все это значит?

— Потом, — он взмахнул вилкой. — Дайте же поесть.

— Немедленно прекратите и объяснитесь! — прорычал я. К тому времени людей за столом уже не осталось, а слуги были слишком далеко… да и плевать я хотел на слуг.

— А не пошли бы вы, — небрежно ответил Данкэн, ковыряясь в своей тарелке.

Я, конечно, не пошел. Я смирился и стал жевать, дожидаясь, пока этот хлыщ соизволит заговорить. Держать новости в себе он долго не сможет; я же видел

— его просто распирало от волнения.

Наконец он завершил трапезу и повернулся ко мне. По лицу журналиста было видно, что он испытывает глубочайшее облегчение.

— Не ожидали?

— Да уж, меньше всего! — свирепо ответствовал я. — Ну и что сие значит?

— Видимо, вы лишились своей… способности воздействовать на меня посредством голоса, — Данкэн развел руками. — А я… я приобрел другую способность.

— Какую же? — все внутри почему-то похолодело и сжалось.

Он усмехнулся:

— Не бойтесь, Нулкэр. Просто я могу видеть сквозь стены.

— Просто ! — возмутился я. — Просто видеть сквозь стены ! Да вас подобными пустяками не удивишь, верно?

— Оставьте этот тон! — неожиданно твердым голосом велел мне Данкэн. — Если вы думаете, что я нахожусь от счастья в краях Богов, то вы ошибаетесь. Это очень неудобно… иногда. Крайне трудно заснуть, знаете ли, когда одна из ваших стен… когда там, вместо камня — пропасть.

— Так вы обнаружили это не теперь?! — воскликнул я. — И молчали все это время?!

— Я пытался вам объяснить, но вы же не давали мне и слова сказать!

Следовало признать его правоту.

— Простите, — промямлил я. — Ну так что же вы намерены делать теперь с этим своим умением?

— Не знаю.

Он усмехнулся:

— Кажется, именно такой ответ вы давали мне не так давно.

— Тем более, — напряженно добавил журналист, — что я уже… я снова вижу все, как нормальный человек.

— Д-демоны! — прошептал я. — Кажется, начинаю понимать…

— Что?

— Ничего, — ответил я, чувствуя, как все внутри обрывается. Вещие сны, видение сквозь стены, управление голосом… А если — убийство одним взглядом?..

Я внимательно посмотрел на него:

— Послушайте, Данкэн. Вы никому не должны говорить об этом ни слова.

Слышите?

— Слышать-то я слышу, — проговорил он. — Но почему?

— Завтра, — пообещал я ему, — завтра все объясню. Если доберусь до библиотеки. И…

— Да?

— Будьте осторожны, — с этими словами я встал из-за стола и почти бегом отправился в свою комнату.

Хотелось бы знать, кто следующий? И чем все это закончится?

Работать было невозможно, но пересиливая усталость и испуг, я сел за диктофон. Писать не стал, разделся и забрался под одеяла, предчувствуя, что не смогу заснуть. Но заснул.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Когда все собрались за завтраком, я прежде всего изучил лица внимающих. Но ничего не обнаружил. Только у Данкэна под глазами чернели круги — видимо, ему плохо спалось этой ночью.

После завтрака, спускаясь по лестнице, мы успели переброситься с ним парой фраз.

— Ну что? — спросил он, приглушая голос.

— Пока ничего, — ответил я. — А почему вы выглядите так, словно вам приснился дурной сон?

— Демоны, это не мне приснился дурной сон! — возмущенно прошептал журналист. — Моя соседка всю ночь кричала, как будто к ней в постель забрались все мыши из Башни . Впрочем, нет — думаю, даже в этом случае она не кричала бы так оглушительно.

— Стены здесь толстые и звук пропускают плохо, — заметил я. — Вы что, обрели способность слышать сквозь стены?

— Да нет же. Я вам серьезно говорю, а вы не верите! Между прочим, ее с нами нету.

— Кого?

— Моей соседки. Может помните, такая полная женщина с крашеными кудрявыми волосами?

— Помню, — кивнул я. — Ну и что…

— Не имею ни малейшего представления, — предвосхитил мой вопрос Данкэн. — По любому поводу — ни малейшего. Оставим это на потом, хорошо?

Мы уже сидели в комнатке повествований.

Я кивнул:

— Хорошо, но только…

ПОВЕСТВОВАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

— Хорошо, но только позаботься о том, чтобы каждую фигурку запаковали отдельно, — принц критически осмотрел слуг, которым предстояло этим заняться. — Домаб, будь добр, проследи за этим лично. Все остальное, думаю, они соберут и без твоей помощи.

Управитель низко поклонился, и вепри на его халате изогнулись, словно готовясь к прыжку.

— Как прикажет Пресветлый.

Талигхилл покинул веранду и направился в парк, дабы не путаться под ногами у слуг. Они готовились к переезду принца в Гардгэн, и сегодня с самого раннего утра весь дом был поставлен с ног на голову.

А ночью Талигхиллу опять снились черные лепестки. Он догадывался, что это как-то связано с… Нет, думать о подобном было невозможно!

Принц прошелся по мягким хрустящим дорожкам, наблюдая то там, то здесь всеобщее увядание. Воду в усадьбу возить слишком накладно

— в тех количествах, которые требовались для поддержания жизни в засыхающих растениях.

Поначалу все же пытались это делать, но потом перестали — когда поняли, что затея бессмысленна.

Он спустился к пруду и снова присел на корточки, как делал это несколько дней назад, перед своей поездкой на рынок и покупкой махтаса.

Как сделает это, наверное, еще не раз. Карпы тяжело ворочались где-то в центре пруда, порождая мощные волны. Пару раз квакнула лягушка, но потом замолчала, испугавшись собственного одиночества, и нагло плюхнулась в воду.

Тоскливо. Талигхилла мучила необходимость вести себя с Домабом так, как с обычным слугой. Он слишком привык к другому, он считал управителя своим вторым отцом. Но тот не имеет никакого права вмешиваться в жизнь принца.

Тем более, с этими своими беспредметными разговорами о Богах и вещих снах. Сны у Талигхилла, конечно, необычные — на то он и Пресветлый — но уж никак не вещие. А то, что цветки сохнут и роняют на землю черные от солнца лепестки — это и так ясно.

/Но они липли к твоим туфлям/

Да! Потому что рано или поздно прольется дождь.

Внутренний голос, преследовавший его последнее время, замолк.

Карпы лениво шевелили плавниками и ждали, пока к ним сверху упадет муха. Желательно, пожирнее.

Вот одна упала — и мгновенно спокойная вода пруда превратилась в дрожащее сумасшествие.

Схватка за муху была отчаянной и безрассудной.

Через несколько минут все успокоилось. Предмет сражения был всеми забыт и утерян. Лягушка, выбравшаяся к тому времени на одинокий лист кувшинки, задумчиво посмотрела на сучащую лапками муху и пошевелилась. Муха исчезла.

Талигхилл мысленно поаплодировал лягушке и поднялся, чтобы идти в беседку

— от долгого сидения на корточках затекли ноги. Он прошагал по дорожке, усеянной разноцветными камешками, но на полпути к беседке свернул и пошел в дом. Мысль о том, что неуклюжие слуги могут случайно уронить и разбить одну из фигурок махтаса, тревожила, и Талигхилл решил лично проследить за тем, чтобы игру запаковали, как следует.

К тому времени, когда он пришел, на веранде уже лежали готовые свертки, слуги постепенно выносили их и грузили в специальный паланкин. Второй паланкин стоял рядом и предназначался для принца. Остальные вещи перевезут в карете.

Талигхилл потянулся, зевнул и вошел в дом, чтобы в последний раз проверить, не забыл ли чего в своих комнатах. Он прошелся по ним, отмечая то там, то здесь мелкие изменения в интерьере. Но не более того. Что был ты здесь, наследный принц, что не был — один демон!

Пресветлый иронически хмыкнул, потешаясь над собственной философичностью. Ишь ты — сопли распустил, словно малое дитя. Не ожидал, старина, не ожидал. Ты еще пойди, поплачься Домабу в его цветастых вепрей — уж он точно оценит и все простит.

Впрочем, сколько на себя не хмыкай, настроение этим не поднять.

Сзади шумно задышали. Можно было не оглядываться — и так ясно, что пришел Джергил и старается как можно деликатнее обратить на себя внимание господина. Но принц, разумеется, обернулся, вопросительно поднимая правую бровь.

— Все готово, господин, — сообщил телохранитель.

— Хорошо. Ждите, я скоро буду.

Он вернулся в гостиную и поднялся на второй этаж, остановившись у двери, за которой последние несколько лет бывали лишь слуги.

Талигхилл положил дрогнувшую ладонь на дверь и нажал. С легким скрипом та отворилась.

Прежде, чем перешагнуть через порог, принц еще подумал, что дверь должна была быть заперта. И пришел сюда Пресветлый, повинуясь лишь минутному алогичному импульсу, потому что пожелай он на самом деле попасть внутрь, ему бы пришлось искать управителя и брать у того ключи.

Потом он вошел.

Домаб сидел на постели матери, обхватив голову ладонями. На звук шагов он оглянулся, и на лице управителя принц увидел страдание напополам с удивлением. Хотя удивляться, вообще-то, следовало как раз Талигхиллу.

Он и удивился. Но удивление было легким, оно притулилось на краешке сознания, а все остальное сейчас заполнил собой праведный гнев. Как смеет этот человек сидеть вот так запросто на постели его матери?! Завтра же — на рудники! Окунать в Ханх до тех пор, пока крокодилы не насытятся, а потом, то, что останется, — на рудники!

Неизвестно, каких пределов достигло бы разгоряченное воображение принца; Домаб прервал мысли Пресветлого совершенно неожиданными словами:

— Как хорошо, что она не видит всего этого!

Принц опешил от такой наглости. Что имеет в виду этот недостойный?!

— Я имею в виду то, что иногда люди меняются. И не всегда — к лучшему. Поэтому предпочтительнее помнить их такими, какими они были до… этих перемен.

— Изволь выражаться пояснее! — приказал Талигхилл. — И поторопись, если не желаешь сегодня же попробовать рудничной пыли.

— Именно об этом я и говорю, — печально произнес Домаб. — Ты изменился. Стал заносчивее и бесчеловечней. Страшные слова, но кто-то должен их тебе сказать, ведь так? Конечно, рудники и все такое… — но кому-то нужно раскрыть тебе глаза, заставить посмотреть на самого себя со стороны. Попытаться заставить, — поправил себя управитель.

— А почему же именно ты раскрываешь мне глаза ? — поинтересовался принц.

— Ты что, самый совестливый в этом доме?

— Нет, пожалуй, — покачал головой Домаб. — Есть и посовестливее меня. Но у них — семьи. А у меня остался только сын.

— Сын? — искренне удивился Талигхилл. — Я никогда не слышал…

— Сын, — с нажимом повторил Домаб. — И потом, кто же еще должен раскрыть тебе глаза на происходящее, как не твой собственный отец?

— Ну он-то далеко… — начал Пресветлый.

И замолчал.

До него дошел наконец смысл сказанного Домабом.

— Что? — тихо прошептал Талигхилл. — Что ты сказал?

— Эта история стара и давным-давно всеми забыта, — вздохнул Домаб. — И правильно сделали, что забыли. Ничего в ней хорошего нету, в этой истории. Да и знало о ней не так уж много людей. Когда Руалнир женился на твоей матери, он был молод и горяч… как ты сейчас. Он не думал о супруге, а предпочитал мыслям о жене охоту и другие развлечения. Опять-таки, наложницы.

Брак-то изначально был политическим, не более того. И мать твоя переехала сюда, в усадьбу. Чтобы не путалась под ногами. А я здесь уже тогда работал — только не управителем, а садовником.

— И ты ее утешил, — выговорил принц ровным голосом.

— Я ее полюбил, — покачал головой Домаб. — И она меня. Тоже. И, между прочим, Руалниру на все это было глубоко наплевать. Он как раз ездил то ли на север, то ли на юг — охотиться, — когда мы поняли, что скоро должен появиться ребенок… Ты, то есть.

Приехал Руалнир. Узнал, естественно. Расхохотался и сказал, что, мол, вместо него неплохо постарались. И ладно, главное чтобы у ребенка имелся дар Богов. А поскольку мать твоя была из Пресветлых, из дальней ветви, у нее, как ты знаешь, такой дар существовал. Хотя и сказано, что Боги дают его только наследнику и только сыну правителя, в жизни всякое случается. А раз у матери дар, то и у тебя — тоже. В общем, родился ты; Руалнир носом крутить не стал — принял, как родного. И вот тогда в нем произошла удивительная перемена; я этого поначалу не углядел, потому что в основном жил здесь, в Гардгэне не появлялся, но потом все-таки обратил внимание: Руалнир к тебе привязался. Мать твою он так никогда и не любил, а вот тебя — на удивление

— да, полюбил. …Скоро она умерла, тогда правитель и вовсе к тебе душой прикипел, словно жена была последним препятствием между ним и тобой. Вот так.

— Звучит трогательно, — холодно заметил Талигхилл. — А как оно было на самом деле, я у отца спрошу. С твоего позволения.

— А если бы я про дар Богов не заговорил, ты бы поверил, — сказал Домаб.

— Знаешь, Исуур утверждал: Закрывший глаза либо наступит на хвост спящего тигра, либо попадет в ловчую яму .

— Это мы обсудим в другой раз, — отрезал принц.

— Значит, на рудники я пока не отправляюсь.

— Верно подметил — пока. А там видно будет, — с этими словами принц вышел из комнаты и с силой захлопнул за собой дверь.

Тонкая высокая вазочка, что стояла в комнате рядом с дверью, зашаталась и рухнула на пол — Домаб заметил это слишком поздно и не успел подхватить. Некоторое время он так и стоял:

полуприсевший, с осколками хрупкого фарфора в пораненных ладонях — и кровь стекала на роскошный ковер, впитываясь в ворс. Потом управитель поднялся, ссыпал осколки на пол и пошел к лестнице, чтобы позвать слуг и приказать им убрать в комнате госпожи.

На улице резкий голос Талигхилла отдавал команды. Из окна было видно, как паланкины и карета направились к главным воротам усадьбы; те поспешно отворились — и процессия запылила по дороге.

Домаб закричал слугам, чтобы поторопились, и…

/смещение — ударом наотмашь по векам. я…/

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Я вздрогнул и потер глаза. Они болели — словно под веки какой-то садист щедро насыпал крупнозернистой соли.

Немного проморгавшись, я отметил, что остальные чувствуют себя не лучше. Слабое, но все же утешеньице.

Рядом в кресле застонал Данкэн:

— Что это было?!

Хотел бы я знать! Но, кажется, Мугид очень скоро даст разъяснения. Он же не хочет, чтобы его растерзала толпа туристов, в самом деле!

Повествователь бесстрастно наблюдал за нашими попытками прийти в себя. Рядом с ним я разглядел чей-то силуэт — кажется, это был один из слуг. Кивнув старику, силуэт удалился с необычайной поспешностью.

Опс! Кажется, у нас ЧП. Вот только что из этого следует? Впрочем, скоро узнаем.

На самом деле, повествователь уже поднимался с трона привычным движением и оглядывал нас — так пастух оглядывает свое стадо. А в стаде-то — недочет!

И тогда все встало на свои места. И кричавшая ночью толстуха, и этот вынужденный перерыв в повествовании, и суетливая фигурка слуги. То есть… почти все… Кое о чем я мог, конечно, только догадываться.

— Господа, прошу простить меня за причиненное неудобство. Боюсь, сегодня повествований больше не будет. Одна из наших гостей решила покинуть Башню , и я вынужден принять соответствующие меры.

Мугид легко и плавно направился к выходу. Я, как привязанный, скользнул за ним, надеясь, что он не заметит, а заметит — не обратит внимания.

Он не обратил. Или просто решил, что я могу слышать и видеть то, что случится.

На первом этаже стояла толстуха, у ног ее лежала дохлым зверем полупустая дорожная сумка. (Я, признаться, ожидал, скорее, какого-нибудь чемодана). Испуганный взгляд толстухи дернулся к Мугиду, и я впервые посочувствовал этому человеку по-настоящему. Похоже, сейчас начнется истерика. И направлена она будет на старика.

Но я ошибся. Толстуха только тяжело нервно вздохнула и почти простонала:

— Скорее!

— Автобус уже вызвали, — мягко произнес Мугид. — Но скажите — если вас не затруднит, конечно, — что стало причиной подобного решения.

Толстуха вздрогнула напуганным желе и неуверенно потянулась к сумке.

— П-понимаете… — она задохнулась от страха и схватила сумку, загородившись ею от старика.

— Успокойтесь, прошу вас, — сказал он тихим, но в то же время властным тоном. — Ничего страшного не случилось.

От этих слов толстуха затряслась еще больше.

— Не случилось, — кивнула она истерично. — Но случится. И я должна предотвратить это!

— Что?

— Мне снилось, что мой сын… Боги — НЕТ!!!

Глаза толстухи закатились, и она стала заваливаться на бок. Видимо, чересчур живо вспомнился сон. Если учесть то, что рассказывал Данкэн…

Он стоял рядом и ошарашенно наблюдал эту сцену. Правда, хвала небесам, пока молчал.

Слуги подхватили обморочную и не дали ей упасть. Наверное, заботились о том, чтобы в полу не образовалась вмятина.

Я скривился от собственных неуклюжих попыток пошутить и бросил осторожный взгляд на старика. Тот бесстрастно наблюдал за тем, как слуги приводят толстуху в себя.

Она очнулась довольно быстро. Судорожно глотнула воздух, икнула и уставилась на Мугида большими выпученными глазами — рыба, попавшая на сушу. Только рыбы не икают.

— Так что же вы видели? — повествователь спросил об этом как ни в чем не бывало. Словно ему

— ему, а не ей! — пришлось на минутку отлучиться, и вот он вернулся к прерванному разговору.

— Я видела, как он умирает, — ослабевшим голосом произнесла толстуха. — Понимаете — умирает!

— Понимаю, — успокоил ее старик. — Думаю, автобус уже прибыл.

Слуги распахнули перед ним входную дверь, и Мугид, а после — толстуха — вышли на площадку. Я последовал было за ними, но один из слуг настойчивым жестом остановил меня:

— Не сейчас, господин.

Я вынужден был согласиться с этим. Вряд ли мое присутствие чем-нибудь помогло бы, скорее — наоборот.

Резкий пронзительный звук, родившийся в ущелье, поначалу напугал меня. Данкэн тоже вздрогнул, да и остальные внимавшие — они к этому времени тоже выбрались из комнатки и наблюдали за происходящим — покосились в сторону площадки.

С минутным запозданием я все же понял, что это гудел автобус.

Толстуха, поддерживаемая под локоть Мугидом, стала спускаться по лестнице.

Когда они исчезли из поля зрения, я повторил свою попытку выйти наружу, и на сей раз мешать мне никто не стал.

На площадке было холодно и ветрено — как, впрочем, и всегда. Я перегнулся через парапет и увидел далеко внизу красный коробок автобуса.

Мугид с толстухой преодолели уже примерно четверть пути и потихоньку продолжали спускаться дальше. Молодец старик. Не дал ей окончательно впасть в истерику.

Рядом появились другие люди, они тоже наблюдали за тем, как повествователь и толстуха спускались. Но с меня было довольно — я уже насмотрелся досыта. Зато выпал случай поговорить с Данкэном.

Я тронул его за локоть. Журналист мгновенно откликнулся и отошел в сторону, словно только дожидался моего знака.

— Вы поняли? — спросил я.

Он кивнул. Конечно, он понял. Толстуха была следующей в очереди на суточное обладание даром Пресветлых. Ей на долю выпала способность видеть вещие сны. Или то, что она сочла вещими снами, если точнее. Вряд ли они имеют какое-то отношение к действительности.

Но нам-то от этого не станет легче. Кто следующий? И что выпадет ему?

— Мне страшно, Нулкэр, — неожиданно прошептал журналист, кутаясь в свой кожаный жилет с карманами. — Я начинаю жалеть, что вообще попал сюда.

— Вы не одиноки, — хмыкнул я. — Но что поделать? Отправляйтесь, если желаете, вслед за ними, — я кивнул в сторону ущелья. Разумеется, отсюда не было видно ни автобуса, ни старика с толстухой, но Данкэн понял. — Еще успеете догнать.

Он вздохнул.

— Знаете, — говорит, — теперь я понимаю, что чувствует обезьяна, когда сует лапу в ящик с апельсином. Вам, должно быть, известна эта старая охотничья уловка. Поимщик берет ящик, раскрашивает его как можно ярче и кладет внутрь апельсин. Делает отверстие — такое, чтобы обезьяна могла просунуть внутрь руку, но вытащить ее с апельсином, зажатым в кулаке, была уже не способна. Считается, что обезьяна настолько глупа, что не может додуматься и сбежать. Глупости! Я только теперь понял: она не бежит, потому что ей интересно. Какой-то частью сознания животное догадывается, что все это неспроста, и его, скорее всего, убьют. Но есть более сильный импульс, инстинкт — называйте это, как угодно — любопытство! Ей любопытно — и она остается, дожидаясь поимщиков. Я сейчас — такая обезьяна.