ПРИБЫТИЕ

В ущелье Крина мы попали только к вечеру. Автобус, порыкивая и выпуская сизые клубы дыма, остановился перед гостиницей, и пассажиры, разомлевшие от жары и долгой тряски, вывалились наружу. Кто-то стал щелкать фотоаппаратом, но слишком лениво, скорее по привычке — туристы все-таки…

Большинство же просто стояло и, запрокинув головы, глазело на Последнюю башню . Это массивное каменное сооружение на самом деле когда-то было сторожевой башней, но с тех пор минуло уже несколько сотен лет. Нынче же важная стратегическая единица старого Ашэдгуна превратилась в не менее важную туристическую единицу Ашэдгуна нового. Верно сказал древний мудрец Исуур: Время — великая сила, обладающая способностями лекаря и капризным характером ребенка . Годы превратили башню в предмет паломничества тех, чьи предки когда-то штурмовали ее стены. А что будет еще через пару сотен лет?..

От этих мрачных мыслей меня оторвал негромкий, но властный голос:

— Господа туристы, прошу вас подойти ко мне.

У подножия широкой каменной лестницы, ведущей наверх, стоял сухощавый старик, облаченный в серую хламиду и подпоясанный нарагом — поясом с метательными ножами. Светло-голубые глаза внимательно осмотрели каждого из прибывших, затем последовали шаг вперед и почтительный поклон:

— Гостиница Последняя башня рада приветствовать дорогих гостей. Я ваш повествователь, господа. Меня зовут Мугид, и именно мне предстоит познакомить вас с трагической историей четырех башен Крина.

Мы приблизились к старику и смотрели на него во все глаза. Вроде бы ничего особенного в нем не было. И тем не менее, он — повествователь. Один из немногих людей, способных не только на словах, но и зрительно-аккустическо-тактильными образами передать все, что произошло здесь четыре сотни лет назад. Талантом повествователя обладают считанные единицы, и все они добровольно соглашаются стать живым аттракционом.

Странные люди… До сих пор неясно, например, как удается повествователям передавать эти самые образы, как они добиваются того, что внимающий испытывает эффект присутствия, откуда, наконец, они знают о том, что случилось сотни лет назад. Ученые давно уже потеряли надежду исследовать сей феномен и только махнули рукой: пускай живут, как хотят. И повествователей это, похоже, вполне устраивает.

— Впрочем, господа, — продолжал тем временем старик, — сегодня вы должны как следует отдохнуть, чтобы завтра мы могли всецело заняться повествованием. Прошу вас, следуйте за мной.

Он развернулся и стал подниматься по лестнице. Мы последовали за ним, благоговейно притихшие и готовые погрузиться в романтическую атмосферу былого.

К сожалению, это погружение началось буквально с первых шагов. По непонятной причине хозяева Башни решили не тратиться на сооружение здесь лифта или другого подъемного устройства, и мы вынуждены были идти наверх пешком.

Впрочем, лучше так, чем подземными путями да в полной темноте, — подумалось мне. — Ведь когда-то даже этой лестницы не было, а все четыре башни, расположенные в ущелье, имели лишь два входа, — по одному на каждую сторону, — и начинались они где-то аж в долине Ханха. Это потом уже в стене вырубили лестницу, — когда Крина потеряло свое стратегическое значение.

Делавшие ее позаботились об усталых путниках: через равные промежутки ступеньки чередовались небольшими площадками, на которых можно было остановиться и перевести дух. Мы честно останавливались и переводили.

Площадки, в отличие от самой лестницы, были оборудованы невысокими металлическими ограждениями. Я подошел к краю, прислонился к холодной трубке и, перегнувшись, посмотрел вниз. Автобус, который привез нас сюда, уже почти выехал из ущелья, и можно было различить только его ярко-желтую крышу. Далекий чуть слышный рев мотора с трудом пробивался через мощные завывания ветра.

Солнце садилось, и в Крина стало темнее и прохладнее. В сумерках дно ущелья просматривалось плохо; там зашевелились тени, и казалось, это духи древних воинов пришли сюда, чтобы поприветствовать на свою современницу. Я поежился и взглянул на повествователя. Старик стоял в стороне от группы и смотрел туда же, куда и я, — вниз. Его загорелое лицо в накатывающейся темноте выглядело совсем черным, только развевались на ветру седые пряди. Мугид словно забыл о том, где он и кто он: безжизненно повисли руки, и взгляд устремился в одну точку, наблюдая нечто, скрытое от нас, не-повествователей. Потом старик вздрогнул и, извинившись, повел нас дальше.

Теперь мы были даже рады продолжить восхождение, потому что на лестнице стало ощутимо холоднее. К тому же, не знаю, как других, — меня смущал вид вечернего Крина. Было в нем нечто мистическое, древнее, — вызывавшее из самых глубин памяти тот давний, детский, казалось, навсегда побежденный страх перед темнотой.

Оставшийся путь мы преодолели значительно быстрее, и вскоре Мугид распахнул перед нами высокие металлические створки, за которыми были тепло и свет. Мы ввалились в большой гулкий зал, который освещали изготовленные в виде факелов лампы. Вообще, интерьер гостиницы был стилизован под древнеашэдгунский: на стенах висели старинные гобелены, копии мечей и щитов, головы диких зверей и знамена.

К нам подошло несколько слуг, одетых в цветастые наряды, опять-таки, соответствующего покроя.

— Сейчас вас отведут в комнаты, — объяснил старик. — Через час в Большом зале начнется ужин. Слуги к этому времени придут за вами, так что заблудиться в Башне вам не грозит. После ужина каждый будет предоставлен сам себе. Я бы советовал пораньше лечь спать, чтобы набраться сил для завтрашнего дня. Но, господа, это я оставляю на ваше усмотрение. Итак, встретимся через час.

Он поклонился и исчез в одной из неприметных дверец, рядом с гобеленом красно-бурых тонов, на котором была изображена охота вельмож. Стремительно несущиеся кони вперемешку с гончими настигали затравленного оленя. Тот откинул на спину изящные рога и бежал из последних сил, роняя на траву капли крови. Над лопаткой у зверя торчала стрела, еще одна нависла над ним, выпущенная азартным стрелком. Что-то кричал молодой принц, охаживая своего жеребца плеткой-девятихвосткой; пронзительно трубил загонщик, и вспугнутые шумом птицы вились над их головами.

Красиво вышито, хотя и излишне жестоко. Гобелен, разумеется, изготовили специально по заказу владельцев гостиницы — вряд ли он сохранился бы так хорошо, если б ему было несколько сотен лет. Я не удержался и прикоснулся рукой к оленю: мягкие шелковистые нити напоминали звериную шерсть. Я провел пальцами чуть выше, там, где виднелось древко стрелы с черно-алым оперением. Здесь нити были жестче и более упругие, словно я касался не гобелена, а настоящей стрелы.

Легкое покашливание за спиной вынудило меня обернуться. Мои спутники уже поднимались по широкой лестнице, прижавшейся изнутри к стенкам башни, из прибывших внизу остался лишь я один. Рядом со мной стоял слуга и ждал. Он был из тех молодых людей, чье лицо, увидев, мгновением позже забываешь, — неприметная, ничем не выдающаяся на первый взгляд личность.

Слуга протянул руку к моей дорожной сумке, переброшенной через плечо:

— Позвольте, господин.

Я с радостью отдал ему сумку и последовал за своим провожатым.

Мы поднялись на четвертый этаж, вошли через арочный проем в кольцевой коридор и зашагали мимо ряда массивных каменных дверей. У одной из них слуга остановился, извлек из кармана громадный ключ и стал ворочать им в замочной скважине. Раздался скрежет, дверь отворилась, и мы вошли внутрь.

Здесь было тесновато, но ничего другого я, признаться, и не ожидал:

все-таки мы находились в сторожевой башне, пускай и переделанной в гостиницу. (Тем более, что и сама гостиница предназначалась лишь для тех, кто приезжал внимать повествователю). Низкий потолок, маленькое узкое окошко. В комнате стояла вполне современная кровать, у окна — небольшие столик и тумбочка. У другой стены высился деревянный шкаф, тоже оформленный под старину. С потолка свисала трехрогая люстра с плафонами в виде свечей, а над кроватью привинтили массивный светильник — видимо, на тот случай, если жильцу вдруг захочется почитать ночью. Окно было закрыто стеклянной заглушкой, которая при желании легко снималась. Слуга показал мне, как это делается, пообещал вернуться через час, чтобы отвести в Большой зал, и ушел. Его шаги некоторое время отдавались приглушенным эхом, потом стихли, и все вокруг погрузилось в махрово-ворсистую тишину.

Когда через час слуга явился за мной, я был, как говориться, при полном параде. Запер дверь и последовал за слугой. По пути он показал мне, где располагается туалет и ванная комната, и сообщил, что курить здесь принято только в специально отведенной комнате. Я ответил, что не курю, и он бесстрастно кивнул, ни на мгновение не скомкав шага.

Мы вышли из кольцевого коридора на лестницу и спустились до второго этажа. Распахнулись высокие парадные двери, испещренные иероглифами древнеашэдгунского алфавита, и я оказался в Большом зале.

Если бы не длинный прямоугольный стол, я принял бы это помещение за одно из отделений исторического музея. Впрочем, создавалось впечатление, что сама Башня — один огромный музей. Здесь, например, было та его часть, в которой собрались экспонаты, так сказать, кулинарно-сервировочного направления.

Расписные блюда с мастерски запеченной или зажаренной дичью, разнообразные салаты в древних фигурных салатницах, старинные вина в плетеных бутылях, горки ажурных пирожных и печенья… — да, жили когда-то люди! Часть гостей уже восседала за столом на высоких стульях с ножками в виде львиных лап. За столом же находился и наш повествователь. Он знаком попросил меня садиться, и я сел, оглядываясь по сторонам, как восторженный мальчишка.

— Удивительно, правда? — произнес у меня над ухом очаровательный голос.

Я повернулся, чтобы посмотреть на его обладательницу. Рядом со мной сидела невысокого роста девушка в красном вечернем платье, весьма и весьма облегающем. Чуть улыбаясь, она смотрела на меня и ждала ответа. Она ехала сюда вместе с нами, и я, конечно, обратил на нее внимание, но мы сидели далеко друг от друга, да и я был слишком занят

/мыслями о том, что предстоит сделать/

предвкушением повествования…

— Верно, — кивнул я ей. — Такое ощущение, словно мы перенеслись лет на четыреста назад.

Хм, банально. Мог бы придумать что-нибудь получше.

— Я не о том, — покачала она головой, озорно улыбнувшись. — Удивительно, как можно так заблуждаться. Ведь здесь намешано сразу несколько эпох, понимаете? Стулья эти — и рядом гобелены, мечи, копья — все из разных времен. Наверное, на простых обывателей это производит впечатление, но тем, кто в этом более-менее разбирается…

Она махнула изящной ручкой, обнаженной до весьма соблазнительного плечика, а я подумал, что вот, нежданно-негаданно попал в разряд простых обывателей.

Обидно!

Девушка словно прочла мои мысли:

— Вы только не обижайтесь, пожалуйста. Я постоянно забываю, что не все в этом мире — историки. Конечно, человеку, не знакомому с деталями тех эпох, трудно разобраться, что к чему. Не обижаетесь?

— Нет, — пробормотал я. — Не обижаюсь. Так вы историк?

— Да, — кивнула она, легким движением поправляя и так идеальную прическу.

Ее мягкие черные волосы были каким-то непостижимым образом подняты кверху и закреплены так, что напоминали одновременно распускающийся цветок и тонкую башню. К моему удивлению, все это сооружение держалось и не думало разваливаться.

— Да, — повторила моя новая знакомая. — Я — историк. Вот, приехала воочию исследовать то, чем занимаюсь большую часть своей жизни.

— А я здесь с более прозаическими намерениями. Захотелось как-нибудь необычно провести отпуск. Согласитесь, довольно скучно валяться целыми днями на пляже. К тому же давно хотел испробовать на себе: что это такое — повествование.

— Мне тоже интересно, — призналась она. — Если честно, я даже немножко боюсь. И…

В это время в зал вошел еще один гость: высокий и необычайно подвижный парень лет этак двадцати-двадцати пяти. На шее у него висел массивный фотоаппарат со вспышкой, из многочисленных карманчиков кожаного жилета выглядывали блокнот, самопишущая ручка и еще какие-то неузнаваемые вещицы.

Увидев всех нас, парень тут же замер, навел объектив и ослепительно щелкнул.

— Простите, господа, — развел он руками. — Прошу меня великодушно простить. Поймите правильно, я журналист, и поэтому…

— Присаживайтесь, господин журналист, — сказал, поднимаясь, Мугид. — Присаживайтесь и не волнуйтесь, все понимают правильно.

Он дождался, пока парень сел, и продолжил.

— Итак, господа, я имею честь приветствовать вас в гостинице Последняя башня . Этот скромный ужин, надеюсь, позволит вам познакомиться друг с другом и проникнуться атмосферой нашего общего дома на ближайшие несколько дней. Вам предстоит познакомиться с величественной и трагичной историей ущелья Крина, с судьбой Пресветлого Талигхилла и многих других людей, оказавшихся в те роковые дни рядом с ним. Но все это завтра, господа, а сейчас прошу вас приступить к трапезе и попытаться расслабиться. Приятного аппетита, господа, — с этими словами старик сел и подал нам всем пример:

стал накладывать на тарелку салат.

Мы тоже принялись за угощения; кто-то с громким хлопком распечатал бутыль вина, кто-то просил передать ему во-он то блюдо, да-да, с печеньем в виде звезд . В общем, начался пир горой.

Я ухаживал за своей новой знакомой, не забывая, впрочем, и о собственном желудке. Хотя еще час назад мне совершенно не хотелось есть, вид (а главное

— вкус) того, что было на столе, переубедили мой усталый организм. Девушка также по достоинству оценила наш скромный ужин . При этом она оказалась неплохой собеседницей — мы не скучали.

Через пару часов гости стали расходиться. Карна (так ее звали) тоже встала и сказала, что пора, пожалуй, идти. Я вознамерился было проводить девушку до ее апартаментов, но за ней уже пришел слуга, а мой рукав мгновением позже оказался в плену у того самого журналиста.

— Простите, — сказал он, отпуская меня, — но не могли бы вы уделить мне несколько минут.

— Слушаю вас, — наверное, это прозвучало неприязненно. Я присел рядом на свободный стул и присмотрелся повнимательнее к этому типу. Короткая стрижка, гладко выбритое и надушенное лицо, нежная белая кожа на руках — одним словом, франт. И еще эта странная одежда, с карманчиками.

Он заметил мой неодобрительный взгляд и смущенно развел руками:

— Поймите…

— Понимаю, — кивнул я, — профессия . Так в чем же дело?

— Скажите, что вы чувствовали, поднимаясь по этой лестнице? — он цепко впился глазами в мое лицо, словно от того, как я отвечу, зависела его проклятая жизнь. Все-таки неприятный народ эти журналисты.

— Послушайте, я понимаю, что вам нужны какие-нибудь слова об ощущении дыхания веков и все такое, но в тот момент я просто шел наверх и думал, что устал и мне холодно. Вот и все.

— Разве? — спросил он, не переставая пялиться на меня во все глаза. — А мне показалось, вы все-таки что-то такое почувствовали. Когда смотрели вниз, а?..

— Скажите, милейший, а вы что-то почувствовали? — я уже злился на самого себя за то, что ввязался в этот разговор. — Вам ведь положено подмечать такие вещи.

— Почувствовал, — сказал он, неожиданно тихо и серьезно. — Потому и вас спрашиваю, что почувствовал. Это не связано с работой — с профессией . Знаете, мне вдруг ужасно захотелось оказаться как можно дальше от этого ущелья. А еще больше мне захотелось этого, когда мы попали внутрь. Все это убранство — вам не кажется, что за ним кроется нечто…

совсем другое?

— Не понимаю.

— Я тоже, — он рассмеялся мелким истеричным смехом. Наверное, хватил лишку. Эти древние вина такие крепкие, что сам не разберешь, когда переходишь допустимые пределы. — Представьте, я — тоже. Вы хоть знаете, что иногда внимающие повествователю отождествляют себя с теми, о ком внимают, и в конце концов сходят с ума? Просто не могут вернуться обратно. Представляете себе такое, а?

— Кажется, вы представляете себе это чересчур живо, — холодно заметил я.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи, — кивнул он. — Завтра свидимся.

Я не ответил. Может же человек двумя-тремя фразами испортить все настроение!

Прежде, чем лечь, я немного почитал, чтобы успокоиться. Разговор с журналистом встревожил меня, и прежде всего — из-за того, что он сказал в конце. О том, что можно сойти с ума, если вжиться в повествование. Я, разумеется, тоже слышал об этом, но не верил. А сегодня, кажется поверил.

Не слишком утешительно, если учесть, что завтра я буду внимать.

В номере было душно, непривычно тихо и светло от бледных лучей луны, проникавших сюда через маленькое окошко. Книга отвлекла меня от глупых мыслей, я выключил свет и лег на кровать, укутавшись в одеяла. Покрутился с боку на бок, раскрылся, но духота все равно не давала заснуть.

Шлепая босыми ногами по стылым камням пола, я добрался до окна-бойницы и снял заглушку. При этом зацепил какой-то камешек, невесть откуда появившийся на подоконнике — камешек упал наружу, и я невольно прислушался, ожидая стука. Прозвучал он, этот стук, позже, чем должен был бы по моим представлениям. Значительно позже. Я оставил окно открытым и снова забрался под одеяла.

Очень скоро мне пришлось пожалеть о своем поступке, так как в комнату вместе со свежим ночным воздухом проник протяжный мощный звук — это в ущелье выл ветер. Мрачная песнь, словно погребальный гимн, дрожала и переливалась, то затихая, то становясь невыносимо громкой. Некоторое время я завороженно вслушивался в эти звуки; мне казалось, что я различаю слова древней ашэдгунской речи: Мертвых уносит огонь, а тела рассыпаются прахом.

За далекие звезды мертвых уносит огонь. В звездное небо живые смотрят с печалью и страхом, не замечая, как жжет их пламя побед и погонь. Мертвых уносит огонь…

Потом все пропало — я заснул.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Утром вставать не хотелось, но в дверь стучали настойчиво и громко. Я выбрался из-под пласта одеял, проворчал: Сейчас! , и стал одеваться. За ночь комната остыла окончательно, так что делал я это максимально быстро, в результате чего только запутался в штанинах и чуть было не одел рубашку навыворот.

Проклиная собственную невнимательность, я наконец справился с одеждой и открыл дверь. Молодой слуга, — тот самый, что водил меня вчера по башне, — с легким поклоном сообщил, что до повествования осталось чуть больше часа и все давным-давно завтракают в Большом зале.

И правда, когда я пришел туда, гости уже расправлялись со сладким. Я рухнул на свободный стул и принялся наверстывать упущенное. Одновременно искал взглядом свою вчерашнюю собеседницу. Она сидела на другом конце стола, рядом с журналистом, и о чем-то говорила с ним. Потом Карна перехватила мой взгляд и приветливо кивнула, но все равно продолжала слушать этого писаку.

Мугид, как и в прошлый раз, сидел во главе стола. Старик подождал, пока все позавтракают, а потом попросил нас следовать за ним.

Разбившись на группки и негромко переговариваясь, мы вышли из Большого зала и спустились на первый этаж. Здесь старик отпер одну из дверей и знаком пригласил входить.

Там была небольшая комнатка, с мягкими удобными креслами, неярким светом и стенами, обитыми темным деревом. Кресла стояли полукругом, в центре же возвышалось еще одно, разительно отличавшееся от остальных. Это был скорее трон, с необычайно высокой спинкой и жестким сидением. Его вырезали из цельного куска какого-то незнакомого мне камня; без обязательных вычурностей, трон имел тем не менее свою особую притягательность и красоту, красоту мертвого камня.

Старик велел нам рассаживаться по креслам, а сам подошел и устроился на троне, расслабленно возложив обе руки на широкие ровные подлокотники.

Мое место оказалось между Карной и молодым журналистом. Тот посмотрел на меня и подмигнул, словно намекая на что-то, ведомое только нам двоим. Я презрительно посмотрел на него и отвернулся к центру комнаты, сосредоточив все внимание на повествователе.

— Господа, — проговорил старик ровным негромким голосом, обводя нас спокойным взором. — Настала пора заняться тем, ради чего мы здесь собрались. Вынужден предупредить вас о том, что история ущелья изобилует довольно мрачными сценами. Именно поэтому мы установили для туристов возрастной ценз, и поэтому же я настоятельно прошу вас: если кто-то почувствует, что ему становится все тяжелее внимать мне, не стесняться и сказать об этом. Я надеюсь на ваше благоразумие, господа.

Итак, если нету возражений, начнем.

Интересно, на что это похоже…

ПОВЕСТВОВАНИЕ ПЕРВОЕ

Похоже, мне суждено умереть не от вражеской стрелы и даже не от яда завистника-отравителя. Меня убьет скука.

Талигхилл, наследный принц Ашэдгуна, покачал головой, словно не веря самому себе. Эта проклятая жара вкупе с ничегонеделаньем довели его до немыслимого: сегодня Талигхилл сорвал свое раздражение на Домабе.

Управитель загородного имения молча выслушал резкие слова и, поклонившись, ушел, — но на душе у принца остался едкий осадок. Он никогда не говорил такого Домабу, и прежде всего потому, что управитель менее других заслуживал подобные слова. Это все жара.

Принц потер виски и дернул себя за длинный тонкий ус — не полегчало.

Талигхилл вышел из беседки, которая ничуть не спасала от тошнотворной жары, и направился к центру парка. Ярко-голубые и черные камешки, выстилавшие дорожку, тихо похрустывали под его остроконечными туфлями. Принц мельком отметил то, что листья на многих кустах и деревьях пожелтели, а розы уже роняют высохшие лепестки, хотя зацвели совсем недавно. Садовники не успевали выметать эти ломкие пластинки, и они шуршали в раскаленном воздухе, поднимаясь, когда их задевал легкий ветерок, и оседая в листве.

Считалось, пруд в парке был всегда. Он неизменно оставался сердцем усадьбы, тем центром, от которого все исходит. Более постоянную вещь Талигхиллу трудно было представить.

Теперь пруд высох почти наполовину, и флегматичные карпы, обитавшие в нем, все чаще разрезали блестящую поверхность спинными плавниками. Ивы тянулись к воде каждым листочком, но не дотягивались, и только роняли их; листва скапливалась у берегов, сбиваясь в бесформенные комки. От пруда поднимался тяжелый запах застоявшейся воды и гнили.

Принц спустился к самому берегу, оставляя за собой неглубокие вмятины в пока еще влажной почве. Он присел на корточки у воды и посмотрел в свое отражение, едва подрагивающее на слабой ряби. Рослый тридцатилетний мужчина с широко расставленными голубыми глазами, в которых застыла скука. Черные волнистые волосы коротко острижены впереди, а сзади собраны в пышный длинный хвост, перевязанный узкой полоской золотистой ткани. Ястребиный нос над тонкими губами, под ними — острый подбородок, к которому тянутся обвисшие — жара! — усы. На груди распахнут вышитый халат, перехваченный поясом с бахромчатыми концами; натянулись на коленях белые шелковые штаны, на правой штанине уже откуда-то взялось черное пятнышко. Вот такие мы, наследные принцы. Приглядишься — и ничего особенного.

Талигхилл зевнул и в сотый раз за сегодня подумал о том, что было бы неплохо чем-нибудь заняться. Но чем?! Читать древние свитки? Наслаждаться очередной резиново-послушной наложницей? Ублажать чрево? Или — отправиться по такой жаре на прогулку? скажем, в горный охотничий домик?

Последняя идея показалась ему не такой уж неудачной. Вот только на сей раз он не поедет в горы, нет. Сегодня есть дело поважнее. Нужно же извиниться перед Домабом? Нужно. Но принцу казалось, что извинений будет недостаточно и к ним было бы неплохо присовокупить какой-нибудь подарок. Он не представлял себе, что именно, но для того и существует рынок в столице (куда, кстати, от усадьбы не так уж долго добираться). Значит, решено.

Вот только на коне ехать неохота. Лучше уж в паланкине, все равно ведь от телохранителей никуда не деться. Если из дворца Талигхиллу иногда удавалось выбираться незамеченным своими охранниками (или он думал, что выбрался незамеченным, чего, в принципе, было вполне достаточно), то с усадьбой этот фокус не пройдет.

Он поднялся, бросил последний взгляд на мелеющий пруд и направился к дому, попутно размышляя о том, не переодеться ли. Да ну, наверное, не стоит, пятнышко не настолько заметно. И так уже почти полдень, успеть бы вернуться до вечера. Можно, конечно, остаться на ночь в столице, но как-то не хочется. Отец собирается с дипломатической миссией в Хуминдар, — там недавно поменялась власть, — и дворец на несколько ближайших дней превратился во взбесившийся котелок с супом. Да и парит там больше, чем здесь; вообще не дворец — а плотно заселенная пустыня.

Принц энергичной походкой пересек парк и вошел в дом. Заметив его ищущий взгляд, откуда-то явился слуга и с поклоном замер перед Талигхиллом, терпеливо дожидаясь приказаний.

— Скажи, чтобы готовили паланкин. Я отправляюсь в город, — слуга смиренно кивнул и скрылся.

Талигхилл вышел на просторную веранду, опустился в кресло из туньского бамбука и расслабленно вытянул перед собой ноги. Здесь было чуть прохладнее, чем в парке, — наверное, за счет козырька крыши, далеко выдающегося вперед. Тени фигурных львов и птиц, пришпиленных на самом краю козырька, лежали в полузасохшем цветнике, вытянутые и помертвевшие. Принц наклонился, взял со столика бокал с соком, отхлебнул. Теплая и невыносимо сладкая жидкость проскользнула в горло, ничуть не утоляя жажды. Когда же это закончится? Эта проклятая жара. Если бы отец не уезжал в Хуминдар, я бы мог сам отправиться куда-нибудь на север, а так вынужден сиднем сидеть в Гардгэне — только потому, что здесь необходимо присутствие кого-нибудь из Пресветлых.

На веранду неслышно вошел Джергил, один из личных телохранителей принца.

— Паланкин готов, Пресветлый, — сообщил он, бесстрастно глядя перед собой. По широкому лицу телохранителя струйками стекал пот — видимо, Джергил тоже страдал от жары. Наверное, даже сильнее, чем принц, ведь телохранитель был значительно крупнее и массивнее Талигхилла.

— Отлично, — сказал Пресветлый, вставая с кресла.

Он подошел к цветнику и вылил в него остатки сока, отстраненно наблюдая за тем, как густые желтые струйки впитываются в потресканную землю. Позади еле слышно сглотнул Джергил.

— Пойдем, нам предстоит долгий путь, — Талигхилл направился к застывшим у веранды носильщикам. Те безмолвно встали на одно колено, опуская паланкин так, чтобы пресветлый мог в него забраться. Принц разместил свое вялое тело на подушках, опустил занавеску и скомандовал:

— В Гардгэн. Да поскорее.

Паланкин мягко закачался, когда носильщики развернулись и легким пружинистым шагом направились к выходу из усадьбы. Некоторое время принц думал о том, что же подарить Домабу, но так ничего конкретного и не выбрал.

Плавные покачивания убаюкали Талигхилла, и он уснул…

— Вставайте, Пресветлый. Гардгэн, — тихий, но настойчивый голос Джергила вырвал его из пучин сна. Телохранитель приподнял занавеску и легонько тряс Талигхилла за плечо, чтобы тот проснулся. Сквозь отверстие в паланкин проник яркий свет и далекий ровный гул, свойственный городским улицам.

— Вставайте, Пресветлый, — повторил Джергил. — Мы уже под стенами столицы. Куда прикажете дальше?

— На рынок, — сонно пробормотал Талигхилл. — И опусти наконец эту проклятую занавеску, иначе я совсем ослепну!

— Слушаюсь, — телохранитель исчез, а баюкающее покачивание возобновилось, но принц уже не хотел спать. Он потер глаза, сел поудобнее и попытался ухватить за краешек плаща тот сон, от которого его оторвал Джергил.

Черные лепестки, прилипшие к туфлям. Черные лепестки — как пепел.

Больше ничего вспомнить не удалось. Сходить, что ли, к толкователю снов?

Впрочем, он, как всегда, начнет говорить о Богах и знамениях, а толком так ничего и не скажет. Вот и назывался бы знаменателем снов, а не толкователем. И потом, довольно сложно человеку, который не верит в Богов, внимать подобным провидцам . Даже если сам ты — Пресветлый, и дар твой — пророческие сны.

В конце концов, сбываются они не так уж часто! И в любом случае, этому можно найти разумное объяснение. А сегодня и вовсе смешно — только какие-то лепестки. И это — пророческий сон?!

Пока Талигхилл пытался убедить самого себя, а заодно — окончательно проснуться, носильщики с паланкином уже оказались в городе. Джергил и его коллега Храррип шли впереди и зычными голосами время от времени требовали:

Дорогу! Дорогу! Впрочем, это была излишняя мера предосторожности — любому достаточно взглянуть не широкие плечи и мрачные лица телохранителей, чтобы самому догадаться очистить им путь.

И все равно, продвижение паланкина значительно замедлилось. Принц приподнял занавеску, чтобы можно было смотреть наружу, не становясь при этом доступным для посторонних глаз. В меру широкие улицы Гардгэна кипели людьми: торговцами, громкими голосами мастерски зазывавшими к лоткам и расхваливавшими свой товар; слугами, спешившими куда-то по приказаниям господ; молодыми повесами, которые шагали к ближайшему трактирчику, задиристо поглядывая по сторонам и держась за рукоять клинка; изредка появлялись носильщики с паланкинами, — как у Талигхилла, только украшенными победнее; почти на каждом перекрестке встречались стражники в тусклых шлемах, с пиками и круглыми щитами на спине. Все это принц видел вблизи не раз и не два — когда тайком от телохранителей уходил из дворца и окунался в эту жизнь, совсем не похожую на жизнь Пресветлых. В особенности же Талигхилл любил бывать на рынке Гардгэна — именно там, куда он направлялся и сегодня.

Рынок занимал собой огромный район столицы и растягивался на несколько десятков кварталов — самых шумных и опасных кварталов города. Или, если угодно, самых привлекательных и таинственных. Но уж непременно — самых неожиданных. Там можно было купить все, о чем только может помыслить человек: от перламутровой пуговицы до каравана верблюдов, от щепотки порошка из желтых лепестков ша-тсу до пучка моркови, от… Короче говоря, там можно было купить все. Рынок посещали как беднейший обитатель столицы, так и сами Пресветлые; туда съезжались торговцы из окраинных областей страны, до сих пор представляющих для придворных географов вполне определенный интерес; там заключались сделки на один грош и на целое состояние.