1. Человек шел по городу. Был тот редкий час, когда прежние обитатели уже исчезли, а новые еще не появились.

Человек спешил.

Город менялся.

Это происходило исподволь, лишь когда человек отворачивался — только в такие моменты. Казалось, город стесняется человека. А может, это было его любимой тайной — как знать?

Идущий уже почти добрался до центра. Он на мгновение остановился, откинул со лба прядь черных, блестящих, как проволока, волос и оглянулся.

Дом позади, видимо, так и не успел завершить Преображение. Два нижних этажа темнели, выстроенные из железного дерева и лишенные всяких украшений; угрюмо и недовольно пялилось перед собой единственное окно, бывшее одновременно и дверью — для тех, кто уже ушел. Верхний этаж сверкал в лучах закатного солнца, состоящий из стекла… или пленки… или чего-то, очень похожего на то и другое. Маленькие (с ноготь) голубые кружочки были рассеяны по всей поверхности прозрачного материала в строгом порядке: не слишком густо, но и не совсем редко. Внутри, видная даже отсюда, медленно вращалась карусель без фигурок — словно вентилятор, торчащий из пола. Дом выглядел сейчас наполовину выползшей из шкурки бабочкой.

Человек устыдился, что помешал. Это походило на подглядывание в женском туалете.

Он отвернулся и посмотрел на небо.

Солнце уже наполовину съехало к горизонту.

Вздох.

Он продолжил свой путь.

2. Иногда человеку казалось, что вс„ это происходит с одной-единственной целью: свести его с ума. Если так, замысел потерпел поражение. Хотя когда-то давно он и был близок к исполнению. В самом начале…

Сверху упала на мостовую (чередующиеся голубые и оранжевые булыжники с одинаковым — разумеется, непонятным — знаком на каждом), задребезжала, подскакивая, палка. Обыкновенная деревянная палка длиной в человеческий локоть, заостренная с двух концов.

Идущий остановился и запрокинул голову вверх.

«Кто-то остался.

Город никогда не показывает себя в движении: будь то преобразование дома или отвалившаяся во время оного преобразования жердь. Сам по себе город недвижим (до тех пор, пока на него смотришь).

И значит, кто-то остался».

Улица в этом месте сужалась — стянувшийся в конвульсии кишечник, — и дома нависали над человеком, загораживая собой темнеющее небо. Здесь они были четырех-пяти этажные, с неизменными окно-дверьми: Преображение еще не коснулось этого квартала.

Времени почти не осталось.

Человек снял с плеча и размотал веревку с закрепленной на конце трехкоготной «кошкой». Представил, откуда могла свалиться жердь, взмахнул рукой, забрасывая «якорь» в окно-проруб — окно без ставней и стекол, пустую дыру в стене. Металл впился в дерево, и человек с затаенным злорадством подергал веревку, чтобы «когти» вошли поглубже. В такие моменты он представлял себе, что «якорь» терзает плоть города, в такие моменты…

Он поднялся, помогая себе ногами; подкованные носки сапог глухо выстукивали по бревнам. Потом нырнул во тьму четвертого этажа.

Отчасти он рисковал, но лишь отчасти. Человек не считал себя бессмертным /да упасут мертвые боги от такого бессмертия, с которым пришлось столкнуться здесь!/, дело совсем в другом.

Он шагнул вбок, чтобы не стоять на свету, и потянулся к поясу. Глотком холодной воды в пустыне прошелестел меч.

— Тебе лучше поспешить, — сказал человек, обращаясь к невидимому, но наблюдающему Обитателю. — Когда Преображение захватит этот район, будет уже поздно. А это случится скоро.

— Нет, — сказали внизу.

Человек пожал плечами и сделал два шага вправо.

Впереди была пустота. Эти дома… пол имелся только на нижнем этаже, остальные ограничивались полутораметровым отступом по периметру. И, разумеется, — многочисленные жерди, прикрепленные к стенам под разными углами. Жерди для сна, жерди для завтрака, обеда, ужина, жерди для спаривания, жерди для дружеской беседы. Хотя, естественно, здесь, в квартале бедноты, отсутствовали жерди для азартных игр и жерди для историй.

Человек раскрыл пошире глаза и всматривался в темноту помещения. Нужно привыкнуть к мраку и найти упрямца прежде, чем станет слишком поздно.

— Послушай, — сказал он Обитателю, — послушай меня внимательно. Я видел многих, поверь. Все были разные, но заканчивали одинаково. Иногда лучший выход кажется худшим. Послушай…

— Нет, Строитель. Нет.

— Что? — удивленно переспросил человек.

Но ответа уже не последовало.

Он бросил мимолетный взгляд налево, к окну-двери, и увидел, как на фиолетовом лоскутке неба появилась первая искорка.

Кто-то в доме вскрикнул, но этот кто-то находился совсем рядом с человеком, на одном и том же этаже. Только… слева, да — слева! от окна.

Он шагнул туда, молясь богам с позабытыми именами, и нанес удар — так бьет разъяренный гремучник. Смерть милосердная.

Тихий стон; мягкое тело свалилось, цепляясь безжизненными конечностями-лоскутами за жерди для сна и спаривания.

Человек вложил в ножны меч и выпрыгнул из окно-двери, держась за веревку; но так и оставил ее обвисать с четвертого этажа. Теперь эта вещь стала бесполезной, как крылья отлетавшего брачный танец муравья.

Вздох.

Человек продолжил свой путь.

3. «Строитель. Он сказал „Строитель“ «.

Было смешно и горько одновременно.

4. Человек миновал кварталы, еще не до конца прошедшие Преображение, неоформившиеся, словно сны младенца.

Теперь повсюду темнели одинаковые прозрачные павильоны, и их очертания угадывались только благодаря сумраку ночи и кружочкам на стенах. Карусели-вентиляторы шевелили растопыренными лопастями так, словно механизм вращения отключен и они совершают последние витки. Однако это продолжалось вот уже в течение часа.

Человек оказался у городских стен. Всегда неизменные /и непреодолимые/, они возвышались над всем сущим.

Он остановился и запрокинул голову, подставляя звездному душу бледное, с черными вишнями глаз лицо. Жадно раздувая ноздри, человек вдыхал влажновато-насмешливое дыхание ветра: «Строи-и-итель».

Луна выглянула из-за редких растерзанных туч.

Настало Время Врат.

5. По сути, то был первый раз, когда город напрямую воздействовал на человека: когда заставлял. Хотя сам человек подозревал, что и тогда-то подобной необходимости не существовало. Просто… «Улицы града неисходимы, и карты не существует. И лишь стена остается стеной».

6. Улицы вели его, и солнце палило нещадно, но сада вс„ не было. За прошедшую неделю — с тех пор, как он потерялся — человек успел привыкнуть к тому, что трижды в день оказывается среди плодовых деревьев. Да, и там бежал ручей. Фрукты всегда оставались съедобными, и вода текла, неизменно прохладная и сладкая.

Теперь сада не было. Вернее (человек не сомневался), где-то сад был, где-то неподалеку, но город не желал туда выводить.

«Играет. Как кот с полудохлой мухой».

Человек остановился. Идти дальше представлялось бессмысленной затеей.

— Чего ты хочешь?! Чего ты хочешь от меня, помесь отхожего места с борделем?!

Неожиданно на улице что-то переменилось. Позади? Позади.

Рывком обернувшись, человек прошел по своим следам до поворота… — раньше там был поворот. Теперь же между двумя глухими ярко-желтыми коробками-домами стоял третий.

Тупик.

«Похоже, меня решили подтолкнуть в нужном направлении».

Так оно и было. Улица вытянулась опускающимся на спину кнутом — до самой стены, отсюда едва различимой. Человек никогда прежде не видел здесь таких длинных и прямых улиц.

Он пошел по ней, без должного удивления отмечая то, что ни один из переулков не заканчивается иначе, чем тупиком.

Человек преодолел уже половину пути, когда впереди, на мостовой (ровная лента ярко-белого металла, раскаленного под лучами этого проклятого солнца), — какой-то темный предмет.

«Что на сей раз?» Он узнал это издалека и с отвращением почувствовал: во рту скапливается вязкая жадная слюна. Сплюнул, не замедляя шагов, и услышал, как шипит оскорбленная мостовая.

«Ах ты тварь!» Большой безликий дрессировщик. Метод кнута и пряника.

От удара сапогом круглый, разрисованный малиновыми ромбами плод с противным чавканьем взорвался.

— Я не буду жрать твои подачки! Ты слышишь?!

До стены оставалось пройти еще пару сотен шагов. По нагревшемуся металлу. В распаренном воздухе.

Прошел.

«Надеюсь только, он не может различать сожаление в моих мыслях».

У стены улица поворачивала вправо… и вела к саду.

7. «Сколько же мне суждено просидеть в этой ловушке?» Впрочем, жаловаться — грех. По крайней мере, всюду есть пища и вода.

«/А что еще тебе нужно?/» Похожие на шары, стволы деревьев имели на верхушках по группке плотных, хоть и необычайно тонких ветвей. С их кончиков свисали украшенные малиновыми ромбами плоды. Человек забрался в тень, которую отбрасывало одно из деревьев, прислонился к абсолютно гладкому стволу и ждал. Почему-то он был уверен, что это еще не конец сегодняшнего происшествия. То, как упорно вел его сюда город, и то, что теперь вокруг сада стоят ярко-желтые коробки (а ведь раньше их не было), лишь подтверждало: ничего не закончилось. Возможно, только начинается.

Неподалеку журчал ручей. Вода в нем была абсолютно чистой, в чем человек имел возможность убедиться, и не раз. Ничего: ни соринок, ни упавших на поверхность мелких мошек, ни даже подхваченных со дна песчинок. Впрочем, есть ли у этого ручья дно с песчинками, каковое полагается всем нормальным ручьям? Сие еще пребывает под вопросом.

Вот сейчас, например. Вода льется из отверстия на верхушке миниатюрной, в рост человека, скалы, сбегает по углублению в камне и исчезает у подножия. Песчинками, разумеется, и не пахнет. Вообще ничем не пахнет. Не сад, а стерильная клетка для экспериментальной особи номер сто четырнадцать. И следует угадать, на какой же рычаг приналечь, иначе можно остаться без призового банана. А очень не хотелось бы.

Солнце потихоньку обвисает, клонится к горизонту, словно переспелый фрукт небесной усадьбы. Скоро сорвется и рухнет с невидимой ветки ко всем чертям, за желтые нагревшиеся за день коробки. И это хорошо, потому что тогда станет прохладнее.

А к утру созреет новое солнце.

Сколько плодов рухнет за горизонт, пока человек сумеет отсюда выбраться? Хороший вопрос. Вот ответ на него — наверняка дурацкий.

…Порой ему казалось, что подобные размышления раздражают город. Непонятно, как, но раздражают. Человек был чужд всему окружающему, и это ему нравилось. Своего рода борьба и протест. Пускай даже борьба и протест заканчиваются там, где начинаются волеизъявления желудка.

Человек догадывался, что очень скоро лишится последнего. Станет другим. Или умрет. Сегодня город впервые помог ему утвердиться в этих мыслях.

Человек ждал задания. И готов был как следует постараться, чтобы выбрать нужный рычаг.

Он поднялся, потому что жара — могучая приливная волна — потихоньку схлынула, а ему хотелось побродить здесь, оглядеться. Не исключено ведь, что рычаг спрятан в самом саду.

Территория, усаженная деревьями, была небольшой. Она всегда оставалась небольшой, словно их растили исключительно для нужд человека. Или даже не растили, а создавали. Или же сад возникал спонтанно, в зависимости от потребностей города. Или… Короче, человек не знал.

Шароподобные стволы отстояли друг от друга на пару шагов, хотя (неизвестно почему) создавалось впечатление: будь у них подобная возможность, деревья отодвинулись бы от соседей как можно дальше. Вероятно…

Человек оборвал себя. Он не мог позволить себе такую роскошь, как строить предположения. Эдак недолго и башкой двинуться.

Солнце почти опустилось. Значит, ждать недолго. Вот здесь расчет прост: раз город начал «дрессировку» недавно, следовательно, то, что нужно сделать/должно произойти, нужно будет сделать/произойдет вскорости. Долго тянуть бессмысленно, так что, вероятнее всего, это затеется после заката.

В некоторых случаях город использует логику, близкую к логике человека. Изредка.

В саду стемнело. Подул легкий ветерок, качнул ветви деревьев и помчался дальше, чтобы иссякнуть через квартал-другой. «Здесь все недолговечно и преходяще. Только город…» Ночь уставилась на него сотнями сощуренных желтых глаз. Ночь ожидала.

«Пора бы».

Человек оглянулся и обнаружил новорожденный выход из сада. Возможно, следовало проявить гордость и никуда не идти, но он хотел когда-нибудь вернуться к этим окаянным деревьям и стерильному роднику. И поэтому повиновался.

Очередная ровная улица вела вдоль стены — к воротам. Вернее, к Вратам, потому что сооружение подобных размеров следует называть именем собственным. Человек остановился и начал разглядывать гигантские створки, покрытые, словно оспяными пятнами, диковинными символами и силуэтами. В неярком звездном свете они мерцали хладной жизненной силой; они вызвали в человеке подспудный страх, настолько мощный, что в следующее же мгновение тело лихорадочно затряслось. Хотелось бежать прочь, но ноги отказались повиноваться, — так лягушонок замирает, глядя снизу вверх на аккуратного красноклювого аиста, несущего смерть.

«Это всего лишь ворота! Которые к тому же способны выпустить меня отсюда. Так какого же черта!..» Разумеется, он лгал себе — и знал сие. Это были не просто ворота. Это были Врата, и они на самом деле могли выпустить человека из города. Но вряд ли стали бы это делать.

«/Ты здесь не за этим/ Тогда — за чем?

/Вероятно, чтобы открыть Их/» Мысль показалась разумной, но и смехотворной одновременно.

«Я никогда не сдвину с места эту громаду — ни одну из створок. Даже если я буду днем и ночью, останавливаясь только для того чтобы поесть и отдохнуть, — даже если я буду непрестанно толкать их, это ни к чему не приведет».

Ему казалось, он сходит с ума от величия Врат. Не исключено, что так оно и было.

«Довольно! В этом нету ни капли смысла, подобная затея не для меня».

Он развернулся, чтобы уйти, но сзади (разумеется) выхода уже не было. Человек был окружен домами с трех сторон, а с четвертой по-прежнему высились и ждали закрытые Врата. Если до сих пор он питал какие-то иллюзии по поводу желания города, то теперь окончательно уверился в самом худшем из своих предположений.

«Но я же никогда…

/Похоже, приятель, у тебя нету выбора. Хотя бы попытайся. Ну же!/ Нет, все-таки я сумасшедший!» Человек шагнул в тень надвратного козырька и посмотрел по сторонам.

Ворот. Старый, скорее всего проржавевший насквозь восьмирычажный ворот, которого он не заметил только потому, что почти не отрывал взгляда от Врат. Человек сглотнул и лишь сейчас понял: все это время он дышал ртом, делая продолжительные паузы между выдохами и вдохами. Впрочем, он и не скрывал от себя, что смертельно напуган.

Человек подошел к вороту. Он торчал из каменной кладки, как диковинное око с толстыми ресницами, этот ворот. И был ростом с человека.

«Я попытаюсь. Пускай даже знаю наперед: ни черта не получится. Он слишком велик. К тому же, механизм наверняка испортился. И…

/Ну так ты попытаешься или будешь оттягивать время и дальше?/» Обхватив один из рычагов руками (ржавчина посыпалась из-под ладоней, как высохшая краска), человек потянул вниз. Потом сильнее. Потом повис на рычаге всем телом.

«Я знал, что ничего не получится. Я знал это с самого начала…

/С другой стороны. Попробуй/» Человек разжал пальцы и долго, с дотошной тщательностью стирал с них ржавчину. Что, в общем-то, являлось абсолютно бессмысленным занятием, зато немного успокаивало и давало время подумать.

С другой стороны рычаг был вздернут повыше, и чтобы достать его, пришлось прислониться к грязному металлу и поднять над головой руки. Человек зацепился и повис, чувствуя, как на голову и за шиворот падают хвоинки сухой грязи.

Потом рывком, с клацаньем, похожим на довольный щелчок языком, ворот начал опускаться. Врата вздохнули — А-А-АХХ — и зашевелились.

Человек дождался, пока рычаг окажется у самой земли, перехватил следующий и тянул уже его, а потом — еще один, а потом — еще… Он словно впал в лихорадочное состояние: он не мог стоять на месте и ждать, необходимо было двигать этот проклятый ворот, двигать, пока хватает сил — и пока ворот вращается. Но вот точно так же, рывком, механизм остановился, и человек с облечением отошел от него. Он не смотрел на ворот и не смотрел на Врата за спиной, он смотрел на свободную, прямую, как натянутый над бездной канат, улицу, и эта улица манила.

И все-таки он обернулся.

«/Потому что знаешь: раз Врата открыты, значит путь свободен. Уйди, уйди отсюда сейчас, ведь потом — и это тебе тоже известно — будет поздно/ Да. Все верно. Именно так. И он не успеет меня остановить».

Человек шагнул в междучелюстье Врат.

Перед ним выгнулась, словно скомканное платье, земля — пустынная и бездвижная, как взгляд слепого. В свете тлеющих звезд почва приобретала кирпичные тона, но не исключено, что под солнцем она выглядит точно так же.

/Если здесь вообще бывает солнце/ Ни единого деревца, ни единой травинки; нету ни мух, ни комаров, ни жуков-скарабеев. Даже камней нету, равно как и соринок, остатков птичьих гнезд или фекалий. Только песок, очень много песка.

«/Но это свобода/ Значит, я не готов к такой свободе».

Развернувшись, человек вошел в тень надвратного козырька и зашагал по неестественно прямой улице, чтобы отыскать местечко поукромней и заночевать. Видит город, он сегодня заслужил часок-другой отдыха!

8. С тех пор, как только наступало Время Врат, человек приходил к ним, чтобы открыть величественные створки. Вне всякого сомнения, город справлялся с этой задачей и до него, а следовательно, не испытывал необходимости в том, чтобы именно человек делал это.

Но выбирать не приходилось.

8. Если ты видел один город, ты видел все города.

Разница заключается лишь в точке зрения.

1. Он совершил все, как должно, и теперь стоял, глядя на равнину. Та же самая гулкая безжизненная равнина. Если она и претерпела какие-либо изменения, заметить это было невозможно. Так не замечаешь, как постепенно стареют и дряхлеют близкие тебе люди.

Человек покачал головой — то ли горестно, то ли растерянно — и сделал шаг к Вратам. Потом еще один. И еще. С каждым движением в тело его вселялась такая знакомая и такая ненавистная вялость, руки и ноги не желали подчиняться приказаниям сознания, — да и само сознание одолевала вязкая сонливость.

И тем не менее человек заставлял себя двигаться. Это частично возвращало самоуважение.

Сегодня, похоже, ему предстояло установить рекорд. Десять шагов — он сделал уже десять шагов!

Покачиваясь (хотя ветра не было, даже легчайшего сквознячка), человек стоял на плотной песчаной поверхности равнины.

«/Да ладно, старина, ты ведь не сделаешь этого на самом деле? Ты же не хочешь сказать, что собираешься плюнуть на все и дать отсюда деру? Конечно, это твое право: уйти, когда пожелаешь, — просто подумай о том, что ждет тебя за ближайшей складкой дурацкого песчаного платья. И что — за дальней/ Я не могу больше оставаться здесь! Я слишком долго служил живой игрушкой — и не хочу, чтобы это продолжалось дальше! В конце концов, откуда-то же они приходят, все эти… Обитатели.

/Ну, ты тоже…/ … Значит, я смогу отыскать то место, откуда они являются…

/Не уверен, что оно тебе понравится, это место/ Я уверен, что мне не нравится это место. Этот город.

И к тому же…» За спиной раздался еле слышный звук. Даже не звук, одна лишь тень звука. В окружающей тишине он все равно оставался очень слабым. Но человек его узнал.

Так скрипит плохо смаханная дверь, готовая захлопнуться у вас за спиной.

Развернувшись, он побежал к Вратам, втаптывая в песок собственные следы, которые вели наружу.

2. Человек бежал долго, очень долго. Поначалу (чего уж скрывать) им руководил страх, панический ужас от одной только мысли, что Врата захлопнутся и он останется снаружи. Обманывать себя можно лишь до тех пор, пока за дело не берется жизнь.

Потом страх прошел, и человек бежал уже от позора и презрения к самому себе. Впрочем, в конце концов он сообразил, что от подобных вещей не сбежать.

Он остановился и некоторое время не двигался; только вздымалась и опадала широкая грудь да дергался остроугольный кадык.

Отдышавшись, человек привел в порядок и свои чувства. Он научился этому за последнее время: научился забывать порой о таких вещах как собственное достоинство и самоуважение. Не часто, но иногда. Если бы его укорили этим, он бы лишь пожал плечами и сообщил, что жив. Человеку подобное казалось достаточно ценным, чтобы позабыть кое о чем на время.

К тому же, это поступал он так, как приходилось поступать, но думать-то мог что угодно. Просто иногда обстоятельства…

Человек иронически хмыкнул в темноту, потешаясь над собственными мыслишками.

«Ладно, купил индульгенцию у собственной совести и будет. Теперь — домой».

3. Город уже полностью преобразился и сейчас величественно ждал прихода новых Обитателей. По-прежнему медленно и бесшумно вращались за прозрачными стенами гигантские пропеллеры. Их подвижные тени придавали окружающему фантасмагорический характер.

«Впрочем, куда уж еще».

Человек шагал по знакомо-незнакомым улицам и старался не сбиться со счета. Со временем он выяснил, что дома, как правило, редко меняют свое месторасположение, — только форму; и поэтому в городе можно кое-как ориентироваться.

Если честно, то он еще ни разу с первой попытки не попал туда, куда направлялся, всегда оказываясь более или менее близко от нужного места — но лишь более или менее. Это походило на игру. Казалось, город напоминает: не дерзи, знай, что я сильнее и могущественнее тебя, помни, что моя воля и мое желание решают здесь все. Да, собственно, у человека и не было причин думать иначе.

Разве что самую малость.

Он мог попытаться изучить созвездия и ориентироваться по ним. Он и пытался. Вот только всегда, когда наступало Время Врат, звезды на небе менялись: исчезали одни, появлялись другие. А те, что оставались с прошлого раза, переползали и утверждались на совершенно ином месте.

Человек не удивлялся этому. Равно как не удивился бы, если б выяснилось, что звезды на небе всегда одни и те же. Или что их вообще нет.

Он добрался до фонтана и на некоторое время остановился, оглядывая одну из немногих постоянных вещей в этом городе. Фонтан представлял собою комплекс чаш, мал мала меньше, высеченных из черного блестящего камня. Ни лезвие меча, ни другие острые предметы не способны были оставить на поверхности камня ни царапины.

Чаши располагались в несколько ярусов, ассиметрично; и тем не менее такая ассиметричность со стороны выглядела единым целым. Если внимательно приглядеться, можно было заметить, что края каждой чаши украшены миниатюрными фигурками живых существ, — всегда разными. Человек не проверял, но почему-то не сомневался: среди них, как ни старайся, не найти двух похожих.

Фонтан всегда был сух, словно песок с гребня бархана.

Человек сел на невысокий бортик (все из того же блестящего камня, но уже другого цвета — невыносимо белого) и принялся разглядывать носки собственных сапог. Делал он это без особой цели, просто получилось так, что добрался сюда раньше, чем рассчитывал, а идти дальше не хотелось. Слишком рано. Да и что, по сути, делать в норе? Спать? Разглядывать потолок? Жрать высушенные на всякий случай плоды?..

«Строи-и-итель…» — прошелестел ночной ветерок. Здесь, у фонтана, где дома не прижимались друг к дружке так плотно, как молодые изголодавшиеся любовники, он мог разгуляться, ветерок. Вот и хулиганил, дразнился.

Непрошенная мысль кольнула сознание. Человек поднял голову и прислушивался к тишине, надеясь, что мысль вернется, но та затаилась.

«Даже собственные мысли играют со мной в прятки», — с горечью подумал он.

Звезды на небе стали сонно мерцать и бледнеть, чтобы через пару часов очистить его, уступив облакам.

«Пожалуй, мне тоже пора».

Человек спрыгнул в фонтан и зашагал к дальнему краю — туда, где едва заметно поблескивала сливная решетка. Наклонившись, он ухватился за нее и потянул. Со скрежетом металлическая пластина отъехала в сторону, и человек привычно спрыгнул вниз, хотя там и было темно. Потом поставил решетку на место и постоял, давая глазам привыкнуть к отсутствию света.

Человек находился в круглом помещении с низким потолком; оно почти полностью соответствовало размерам фонтана. В четыре стороны отсюда расползались широкие проходы (видимо, предназначенные для воды, но всегда, сколько их помнил человек, сухие); кверху тянулась общая труба, через которую струя должна была подаваться в чаши.

Поправив меч на поясе, он пошел к южному проходу. (Это про себя, для удобства, человек называл их по сторонам света. При этом за точку отсчета бралась единственная сливная решетка, которую можно сдвинуть с места — здесь был север).

Эхо добросовестно копило и приумножало звук его шагов. Вдалеке капала вода. (Поначалу такое капанье раздражало. К тому же, самой-то воды он найти не мог, сколько ни искал. …Но постепенно привык). Покачивался и бил по бедру меч.

Повороты, повороты, обычные, знакомые, предсказуемые.

Чужое дыхание человек различил не сразу. Видимо, потому что отвык от самой мысли о возможности чужого дыхания здесь, в канализационных системах города. Однако же…

Однако же не сбился с шагу и уж тем более не стал останавливаться. Его наверняка услышали. И наверняка ждали.

Опять некая мысль, словно упавшая за шиворот соринка, на миг кольнула сознание, а потом снова растворилась прежде, чем человек успел выудить ее и рассмотреть.

4. Он вошел к себе домой и встал на пороге; рука так и не извлекла из ножен клинок.

Собственно, это не было домом в привычном, прежнем его понимании. Это была какая-то служебная комната или что-то вроде того, на которую человек случайно наткнулся и впоследствии приспособил для собственных нужд. Не слишком тесная и достаточно маленькая, чтобы не вызывать чувства пустоты из-за эха и голых стен, она стала его единственным прибежищем на ближайшие несколько… недель?.. месяцев?.. лет?.. жизней?.. Как бы там ни было, выбора у него не существовало. Потому что комнатка оставалась одним из тех немногих помещений, котрые не изменялись с приходом очередных Обитателей.

А вот теперь сюда пришел гость. Вернее, гостья.

Он отчетливо видел ее в том скудном свете звезд, что проникал внутрь сквозь отверстия в потолке. Да и глаза за последнее время научились очень хорошо различать предметы в темноте.

«Итак, гостья».

В человеке зародилось смешанное чувство: раздражение, гадливость и похоть. Он сплюнул на пол, прямо себе под ноги, и потянулся к рукояти меча.

— Здравствуй.

Ему показалось — он бредит. Те не умели говорить.

— Здравствуй, — ответил человек. — Признаться, ты очень рисковала.

— Кто ты? — она была рослая, светловолосая и на ней — черт побери! — совсем ничего, ни одной тряпицы… Судя по взгляду, немного туповата, но, кажется, все-таки не из тех. Хотя, во тьме точно не скажешь.

Не обращая внимания на ее вопрос (и стараясь не обращать внимания на ее тело) он вошел, отстегивая на ходу ножны. Пальцы лихорадочно дрожали.

— Кто ты? — повторила гостья, чуть повышая голос. Кажется, в нем проскользнули панические нотки.

Оно и понятно.

— Я человек.

«Не слишком остроумно. Зато чистая правда».

— А вот кто ты?

— Я потерялась, — казалось, сейчас она расплачется.

— Давно?

Теперь настал ее черед молчать… нет, с некоторым запозданием ответила:

— Не знаю. Не помню.

Человек прислонился к стене (мебели в комнатке не было) и постучал ногой по полу — звонкий гулкий «клац-клац-клац», — размышляя над следующим вопросом.

— Как тебя зовут ты тоже не помнишь? — предположил он.

Девушка радостно закивала головой:

— Не помню.

Человек отвернулся, не в силах спокойно смотреть на эту картину. «Пожалуй, слишком много переживаний для одного дня».

— Хорошо. Тебя уже покормили?

— Что? — не поняла она.

— Я говорю, ты уже была в саду?

— Я… еще не была в саду. А… что это?

— Сад это сад, — мрачно ответил человек. — Ладно, забудь. Потом поймешь. Короче, ты есть хочешь?

— Нет.

«Тогда чего же ты от меня хочешь?! И — какого дьявола вообще явилась сюда в костюме обворованной купальщицы?» Движение.

Он поднял взгляд: она стояла совсем близко. Слишком близко, чтобы можно было продолжать этот дурацкий разговор.

5. — Так кто же ты все-таки? — пробормотал он, задумчиво глядя на серый, в разводах, потолок. — А?

— Не знаю. Не помню.

— Ну вот, здравствуй пожалуйста! Опять заладила!

— Здравствуй.

— Что? — человек приподнялся на локте и посмотрел в лицо лежавшей рядом.

— Кто ты?

Он вздрогнул с отвращением и попытался отползти подальше, как будто увидел вместо живой женщины мертвый труп с кишащими на нем мухами и червями.

— Кто ты? — повторила она, чуть повышая голос, в котором слышались панические нотки. — Кто ты?

— Зачем? — почти обиженно прошептал он. — Зачем? Зачем?!..

Женщина поднялась на ноги, быстро и ловко, словно не она минуту назад стонала, — изнемогшая от страсти, не способная больше пошевелиться.

Сказала:

— Тебя следует предупредить. Будь осторожен.

Потом ее тело стало заваливаться на спину. Медленно. Как будто оно внезапно и ощутимо потеряло в весе.

Упало.

Человек с ужасом смотрел, как мягкая белоснежная кожа, которой он касался совсем недавно, трескается и рассыпается в пыль.

Когда закончилось, рухнул на пол, нагой и дрожащий, и зарыдал.

6. Впервые он увидел их вскоре после того, как был приведен к Вратам и открыл — тоже впервые. Прошла неделя с тех пор, как он потерялся, — или чуть больше недели.

Человек сидел в служебной комнатке канализационных систем города и перемножал в уме пятизначные числа. У этого, на первый взгляд бесполезного занятия имелось два великолепных свойства: оно отвлекало от посторонних мыслей и тем самым не давало человеку сойти с ума. Посторонней он считал любую мысль о городе, в основном — о природе города, о его возможностях и его целях. Если таковые вообще…

«Одиннадцать тысяч пятьдесят три умножить на сорок семь тысяч пять. Тэ-экс, значит, это будет…» Посторонние звуки отвлекли его, и человек с досадой поднялся с пола, чтобы пойти и выяснить, в чем же дело. Досада была наигранной и пропала в следующий момент, побежденная-таки посторонними мыслями.

«Решетку я закрыл плотно. Сам проверял. И значит…» В общем-то, это абсолютно ничего не значило. Просто, он еще не отвык от той логики, которую раньше применял в своих размышлениях.

Человек вышел в коридор и постоял, прислушиваясь. Да, несомненно, звуки были, они не перестали существовать, не затаились, как это свойственно самым подленьким из них. Они вкрадчиво и неторопливо приближались, такие же потенциально многозначные, как и невидимое падение капель. Они приближались к комнатке.

Холод, не имевший ничего общего с внешней температурой, легонько пробежался по его коже, забираясь в рукава и топорща волосинки. Человек обхватил себя руками, чтобы унять незванную дрожь, но дрожь не унималась. Он сделал шаг назад, зашел в комнату и плотно, но аккуратно, дабы не шуметь, запер дверь. Потом отошел в дальний конец и стал, прислонившись /прижавшись!/ спиной к стене.

Однако звуки приблизились настолько, что были слышны даже за закрытой дверью.

Шлеп-шлеп.

Шлеп-шлеп.

Шлеп-шлеп.

Шлеп-шлеп-шлеп.

Тишина, притаившаяся с той стороны, пугала его сейчас больше, чем посторонний звук. Тот, кто пришел, знал, что человек находится здесь, в комнате, за трусливо закрытой дверью.

— Входите! — сказал он. Сказал только лишь за тем, чтобы не молчать, сказал, понимая: войдут и так. Без приглашения.

В следующую минуту вспомнились истории из прежней жизни, в которых шла речь о вампирах. Так вот, те не могли войти без приглашения.

Но жалеть было поздно. Поскольку дверь распахнулась.

Женщина, стоявшая на пороге, поправила волосы и обвела взглядом комнатку. Отыскав человека, пошла к нему, абсолютно нагая, словно только что родилась.

За последнюю неделю его интуиция обострилась до немыслимых пределов, но сейчас человек не ощутил того предугадывания опасности, которое уже несколько раз посещало его. От женщины исходила плотная, почти осязаямая волна совершенно других эмоций и настроений, не показавшихся человеку неестественными при подобных обстоятельствах, хотя потом… Потом — покажутся.

7. До того, как заблудиться, в предыдущей жизни, человек встречался со многими женщинами и даже считал себя мастером в постельных делах. Его партнерши делились впечатлениями с подругами, те — с друзьями, и так, несколько видоизменившись, информация возвращалась к нему; он был уверен, что искушен в искусстве любви и способен не только получить, но и доставить женщине высшее наслаждение.

…Эта даже не вскрикнула.

Он натянул на голое тело куртку и пошел к двери, чтобы закрыть. Здесь было не так уж прохладно, но все-таки…

Женщина привстала, облокотилась на локоть и следила за ним, абсолютно не стыдясь своей наготы. Ее глаза не выражали ничего, точно две стеклянные пуговицы.

«Что за черт?.. И откуда она вообще взялась такая?» Если бы человек не видел ее, не осязал ее… В общем, он бы, наверное, предположил, что перед ним — статуя.

Дверь закрылась с легким стуком, и человек обернулся, чтобы посмотреть на гостью и решить, стоит ли попытаться восстановить свой авторитет в собственных же глазах.

Достаточно было одного взгляда, дабы понять: восстанавливать придется (если придется) с другой.

Белое, словно фарфоровое, тело женщины покрывалось паутинкой трещин. Оно уже стало неживым, и это человек особенно явственно понимал, глядя на волосы: те обрели тот же цвет, что и вся плоть, и, к тому же — превратились в общий кусок… чего-то. Скажем, того же фарфора.

Человек подошел поближе и встал над телом, наблюдая, как оно разваливается на куски. Он не испытывал сейчас ни страха, ни разочарования, ни боли. Только облегчение, что ситуация разрешилась таким непонятным образом, полностью соответствующим всему, случившемуся раньше.

Когда процесс разрушения закончился, человек задумался, что же делать с обломками женщины. За последнюю неделю он научился бережливо относиться ко всякой вещи, попадавшей в его распоряжение. Теперь же — тем более (он еще многого не знал и думал, что новые Обитатели останутся в городе навсегда). Например, совсем не так давно наткнулся в канализационных коридорах на кусок ржавой трубы — правда, ровно обрезанной по краям — и приволок сюда, еще не зная, зачем. Поскольку края обломка выглядели так, будто оплавились, человек не рисковал пораниться. Сейчас он решил, что сможет использовать трубу в качестве постамента. С трудом поднял ее и поставил вертикально, у стены. После этого человек выудил из обломков голову женщины и отряхнул с нее пыльную крошку, образовавшуюся во время разрушения. Нос у головы откололся, но это человека не смутило. Он установил голову на ржавом постаменте и отошел подальше, чтобы полюбоваться своим экспонатом. Выглядело паршиво. Как раз вписывалось в местный интерьер.

Из остальных кусков человек оставил только один, на котором можно сидеть. Все-таки на голом полу было прохладно, шныряли сквозняки. Спать, правда, приходилось все же на нем, постелив под себя куртку.

Мусор и обломки человек смел в кучу да так и оставил.

8. Следующая пришла через… он не знал, через сколько дней. Вести календарь не хотелось. Вспомнил про Робинзона Крузо. В детстве как-то не удалось прочесть эту книгу, да и потом — не удосужился. Но по рассказам сверстников помнил, что Робинзон вел календарь. Делал какие-то зарубки на куске дерева и таким образом считал, сколько дней провел на своем необитаемом острове. Человек сразу отказался от подобной затеи. У книжного отшельника всегда оставалась надежда на то, что рано или поздно его отыщут

— пристанет безымянный корабль, дабы набрать питьевой воды, и возьмет Крузо с собой. У человека такой надежды не было. К тому же он знал: о возвращении к прошлой жизни нечего и думать. Что бы ни случилось, оно не вернет ни тех людей, ни тех мыслей. В одну реку дважды не войти.

Робинзон считал дни до освобождения, человеку же пришлось бы считать дни после пленения. Согласитесь, это совершенно разные вещи.

Время… Времени было море и еще маленькое озерцо, времени было полным-полно, навалом, немеряно, больше, чем он способен потратить. Поначалу человек вспоминал. Потом решил, что мысленный мазохизм не для него. Он начал читать вслух и с выражением стихи, которые когда-то знал. Оказалось, помнил человек удручающе мало, — (особенно удивительно, если учесть характер его бывшей профессии), — да и в тех, что каким-то немыслимым образом сохранились в памяти, строки перепутались, словно фрагменты детской картинки («45 элементов на 100 элементов»). Заботиться о еде не приходилось, поскольку стоило только человеку выйти на поверхность

— в город, — и он рано или поздно оказывался в саду. Испражнялся там же, а мылся и стирал свою одежду под струями ручейка. Сад не торопил, однако если человек начинал нарочно тянуть время, тем или иным способом напоминал, что пора уходить.

Раньше, за работой, за повседневными заботами, человек почти не видел снов. Он приходил и валился на кровать, успевая только завести будильник или попросить дежурного по коридору разбудить в определенное время. Теперь же сны толпились у двери в его сознание, выстраивались в длинную спиральную очередь и напирали один на другой, бранясь и скандаля. Поначалу он воспринял их как приятную деталь своей новой, не слишком уж приятной жизни. Потом устал. Потом попытался обуздать каким-то образом эту цветную трехмерную волну видений, но сны оказались настойчивее, становились наглее. В особенности — сны с обнаженными красотками, лица которых неуловимо напоминали кого-то; он уже не помнил — кого.

Поэтому следующее появление человек воспринял попроще. Вообще-то, он позволил себя обмануть. Но признался в этом уже потом, рыская по канализационным коридорам в поисках очередного подходящего обломка трубы.

9. Что его заботило на самом деле, так это щетина. Потом, когда человек стал тем, кем он стал, и получил меч, он побрился… через пару недель, когда решил, что лучше умереть, порезавшись этим проклятым кинжалом-переростком, чем напоминать физиономией матерого самца-орангутана.

Все это произошло позже, а тогда он бродил по подземным проходам города и искал что-нибудь острое. В душе подозревая: «чем-нибудь острым» бриться все равно не станет, потому что побоится занести инфекцию. Да и борода еще не настолько мешала жить.

За имевшееся у него в распоряжении время человек успел более-менее досконально изучить эти коридоры и прежде всего — из-за опасения, что заблудится и не сможет найти отсюда выхода. Он даже пожертвовал своей единственной книгой.

Тоже дурацкая, по сути, история. Когда приехал в город, заглянул в первый попавшийся киоск и купил первый попавшийся покетбук — толстую дешевую книжонку в мягкой обложке, с револьвером и черепом на обложке. Сунул ее в карман куртки да так и позабыл — не до того было… А сколько думал, сколько прикидывал: вот окажусь на необитаемом острове, что бы предпочел взять с собой? И терзался, выбирал среди любимых авторов и любимых вещей, втискивал в воображаемый чемодан, стараясь не превысить отпущенного лимита. А вот тебе, пожалуйста! — дешевый покетбук, где от начала до конца, хоть бегло читай, хоть изучай с увеличительным стеклом, — не найдешь ни одной стоящей мысли. «Она отдалась ему при луне, оба были довольны вполне».

И если бы только с книжкой… — со всем так в жизни. «Вот сейчас отстрадаю, отмучаюсь, а там уж… — там уж для души своей, бессмертной, единственной, которая должна быть не потому что церковь так утверждает, а потому что я так чувствую: есть она, душа; для нее, родимой, и жить начну… завтра. Ну самое позднее… — через месяц. Надо с текущими делами, с рутиной разобраться, а потом уж…» «Да уж!» — восклицает Ипполит Матвеевич. «Торг здесь неуместен!»

10. Одним словом, вырвал из покетбука лист, чтобы на нем, на листе то есть, начертить схему коридоров. Яснее ясного, что полагаться лишь на память в подобном деле — безрассудство, которого он не может себе позволить. Однако же — мертвые боги! — чем, скажите на милость, наносить схему?! У человека не было с собой ни ручки, ни карандаша. И он еще не опустился настолько, чтобы использовать в качестве краски собственные фекалии.

Вышел из положения просто. Стал ногтем выдавливать полоски на бумаге. Правда, та рвалась — книжонка-то дешевая — но он не сдавался. Был пущен в ход не один лист творения неизвестного автора, но в конце концов — вот она, схема! Впрочем, к тому времени, когда человек закончил чистовой ее вариант, он способен был ориентироваться в лабиринте коридоров и безо всяких чертежей.

Теперь он мог позволить себе отправиться на поиски каких-нибудь полезных вещей. (Да, человек знал расположение проходов, но не их содержимое. К тому же, время от времени, там обнаруживались новые вещицы, то ли раньше им не замеченные, то ли невесть как и откуда совсем недавно появившиеся в коридорах).

На сей раз женщина была одета. Она сидела на полу, подобрав под себя ноги и со звериным любопытством наблюдала за человеком, который вышел из-за поворота и замер при виде ее. Женщина повела плечиком и поднялась, не спуская с человека больших карих глаз с невероятно длинными и тонкими ресницами.

— Кто ты? — спросил он; голос прозвучал хрипло и напряженно. Женщина, разумеется, ничего не ответила — остановилась в трех шагах от человека и поправила длинное облегающее платье кровавого цвета.

— Пойдем, — он протянул руку, но женщина отпрянула, хотя и не убежала.

Раздражение; оно пробежало где-то внутри, семеня маленькими членистыми лапками сколопендры.

— Как знаешь, — сказал человек. — Но учти, нынешние Обитатели не слишком разборчивы и с удовольствием тебя сожрут. Так что будь поосторожнее, красавица.

Слова получились фальшивыми, как будто играл одну из своих киношных ролей.

Человек развернулся и пошел прочь, приказав себе не оглядываться. Однако же он лукавил и шагал не слишком быстро, чтобы женщина могла угнаться за ним, ведь в этом узком платье ей и так придется напрячься как следует, чтобы не отстать.

Самое подозрительное, что лицо молчуньи казалось человеку знакомым. Как будто он где-то видел его, и не раз и не два, а многажды. Но вот вспомнить, когда и при каких обстоятельствах, — не мог, как ни напрягал память.

Он вошел в свою комнатку и повернулся, чтобы закрыть дверь, но женщина уже была рядом. Дальнейшее тоже напоминало дешевые голливудские фильмы, в которых совершенно незнакомые друг другу люди через пять минут экранного времени уже срывают с себя одежду и целуются в засос, а потом гасят свет и шумно возятся в темноте. …Когда-то он над этим смеялся.

11. Собственно, свет он не тушил — просто не мог, даже если б захотел. Да и не любил он, без света…

Лучи солнца проникали в комнатку через круглые отверстия в потолке. Вместе с ними сюда попадал и мусор с городских улиц, но в таких малых количествах, что жаловаться не приходилось. Кроме того, жаловаться было некому, разве только мертвым богам последнего спектакля…

Вот в свете последних солнечных лучей женщина и сломалась. Она уже поднялась с пола — вероятно, чтобы уйти, — но в этот момент превратилась в статую. Как и предыдущая, окаменела (вместе с надетым на нее платьем), покрылась сетью трещин и начала разваливаться на куски. Человек едва успел среагировать и инстинктивно, еще не отдавая себе отчета в том, что и зачем делает, подхватил женскую голову. Остальное тело разбилось на мелкие куски, он смел их в мусорный угол и потом вынес-таки в специально отведенный им для всякого подобного сора коридор. Держать в комнате подобную дребедень, которой с каждой неделей становилось все больше, уже не представлялось возможным.

Назавтра он нашел для новой головы еще один кусок трубы и установил постамент рядом с предыдущим.

12. Поначалу это забавляло. Женщины приходили в самые неожиданные моменты, являлись ниоткуда и неизменно рассыпались после того, как… ну, в общем, именно после того. Однажды человек провел эксперимент (до тех пор, пока не попал сюда, он даже не подозревал, какой великий ученый-практик таится в нем) и с очередной гостьей не позволил себе абсолютно ничего. Просто разговаривал (разумеется, безо всякой ответной реакции), пытался накормить

— отказалась. Через сутки она рассыпалась в серый ломкий пепел, и вся комната провонялась густым запахом дыма, исходящим от этого пепла. Человек выбросил пепел вон, долго проветривал комнатку, но еще несколько ночей спустя едкая вонь не давала спать спокойно, ввинчивалась в ноздри и вызывала усиленную работу слезных желез.

И все-таки он получал от них удовольствие. С затаенным нетерпением ждал следующего визита, пытался угадать, во что будет одета очередная статуя, подойдет ли к коллекции. Естественно, в мысли время от времени проскальзывали определенные подозрения, но он отбрасывал их прочь, как надокучливых приблудных шавок.

Потом неожиданно человеку стало противно. Наверное это случилось в тот день, когда он позволил своим подозрениям оформиться в некие целостные мысли, а мыслям, соответственно — открыто прозвучать в сознании.

Ну разумеется. Все тот же старый добрый метод кнута и пряника. Ты выполняешь то, что требуется, и дрессировщик удовлетворяет все твои нужды. А иногда даже позволяет небольшое поощрение в виде…

Следующую человек выгнал прочь. Запер — захлопнул! — дверь и еще долго дрожал от ярости.

Очередной разбил голову обломком трубы. Он ожидал, что тело ее развалится, как развалился бы муляж или раскололось бы изваяние, но нет, из раны брызнула кровь. Правда, через несколько мгновений убитая все же превратилась в статую, но…

Головы к тому времени выстроились вдоль одной из стен, как экспонаты диковинного музея древних статуй. По своему совершенству они, пожалуй, даже превосходили некоторые известные человеку творения великих мастеров. Обломки труб для постаментов он находил, как только в этом возникала необходимость, и был уверен, что нашел бы и сейчас. Однако же выбросил обломки /убитой/ статуи прочь, после чего около часа с неким спокойным исступлением выметал пол.

Как бы там ни было, с тех пор город больше не посылал своему подопечному таких подачек. Не посылал до самого последнего момента, до сегодняшнего дня.

13. И еще одно. Те — не умели разговаривать. Вероятно, их создатель считал это совершенно лишним, так сказать, побочным свойством, не имеющим значения. До сих пор.

14. Помни о своей природе. Помни о своих желаниях.

Изучи их досконально, чтобы уметь обуздать, когда в этом возникнет необходимость.

1. Утро щедро вливалось в комнатку через шесть ассиметрично расположенных отверстий в потолке. Свет падал на пыльный пол и куски ржавых труб, он сдувал тени с белых каменных голов неизвестных женщин, с их замерших волос и омертвевших глаз. Потом прошелся туда-сюда, задумчиво коснулся дверной ручки (поцарапанной, тускло блестящей даже в его свежих лучах), осветил саму дверь, но ее правильный прямоугольник, в который буквально въелись отчаянье и одиночество, отталкивал. Свет отступил.

В конце концов лучи добрались до самого дальнего и темного угла комнатки и здесь замерли. В углу сидел человек. Он выгнул спину, уперся одним из позвонков в холодную стену и дышал, обхватив руками подтянутые к телу колени. Свет не стал беспокоить человека — не решился. Вздохнув, он рассыпался по комнатке и остался тут, чтобы дождаться вечера, который решительно возьмет его за руку и уведет прочь, отдыхать…

Но если бы даже солнечные лучи коснулись одинокой фигуры в темном углу, она вряд ли заметила бы их. Погруженный в воспоминания, человек позабыл о том, на каком же именно участке собственного времени он находится. Однако мелодичный звук, протяжный, как ожидание выстрела, родился наверху, на улице, и дерзко проник в комнатку, отрывая человека от грез. Он встряхнул головой и потянулся за одеждой.

Натягивая на тело рубашку, человек продолжал рассеянно слушать звуки, доносившиеся из отверстий в потолке. Теперь их — звуков — стало несколько, и с каждым мгновением количество «поющих» увеличивалось. (Почему «поющие»? Наверное потому, что он считал, будто именно новые Обитатели являются источниками этих мелодий). Звуки очень сильно походили друг на друга, и почему-то в сознании возникла картина: огромное количество магнитофонов, прокручивающих одну и ту же запись.

Одевшись, человек поцепил на пояс ножны с мечом, и прищурившись, посмотрел в одно из отверстий. Разумеется, там он не увидел ничего, кроме безоблачного неба. И то хорошо. Дожди никогда не посещали этот город, но мало ли… А человеку сейчас было необходимо пройтись… кое-куда. И попытаться кое-что выяснить. Кроме того, нужно же взглянуть на новых Обитателей. Это оставалось одним из немногих развлечений — пытаться предугадать, как выглядят новые Обитатели. Разумеется, его предположения никогда не приближались к истине, но ведь не в этом же дело.

2. В подземный лабиринт канализационных коридоров можно было попасть не только через сливную решетку в фонтане. И хотя человек не думал, что Обитатели представляют для него сколько-нибудь серьезную опасность, он все же решил подняться наверх там, где несколько домов образовывали /должны были образовывать/ глухой и узкий проулок.

Приподняв ромбическую крышку люка, он несколько мгновений оглядывал абсолютно пустынный участок мостовой; затем решился выйти.

Сонно лязгнул меч, зацепившись за металлические ступеньки.

Убедившись, что никто не собирается его атаковать, человек вернул крышку люка на место и поправил ножны. Теперь можно осмотреться по-настоящему.

Звук, между прочим, никуда не исчез. (Вернее — звуки, — но они были настолько похожи, что сами собой сливались в один: нечто подобное ощущаешь ночью в поезде, когда приглушенный гул голосов, стук колес, дыхание людей, шорох покачивающегося на вешалке костюма, — все это превращается в нечто целое, неразделимое). Он доносился отовсюду и уходил во все стороны, и в этом был сродни гулу пчелиного улья, но отличался от жужжания насекомых прежде всего тем, что не нес в себе угрожающего оттенка. Хотя, возможно, это все просто субъективное восприятие, не более того.

Но если звук и привлек внимание человека, то ненадолго. Потому что стены домов за ночь не утратили своей полупрозрачности, и теперь сквозь них можно было разглядеть новых Обитателей. Или то, что человек принял за Обитателей.

Любой другой не понял бы. Посчитал увиденное результатом поломки того сложного механизма, который принято называть разумом. Поморгал бы или ущипнул себя за руку. Человек же, наученный многодневным опытом, знал, что идти на крайние меры не стоит. Щипай — не щипай, ничего не изменится.

Вентиляторы-карусели крутились по-прежнему неторопливо и размеренно, словно должны вот-вот остановиться. Их было хорошо видно в рассветных лучах солнца, прямо-таки звенящих от силы, которая переполняла каждую такую шпагу света. Вентиляторы вертелись, и вместе с ними вертелось то, что сейчас лежало на их лопастях. Новые Обитатели. Они походили на кучки полужидкой субстанции; субстанция эта постоянно меняла свой цвет и время от времени — форму. Похоже, с помощью цветов Обитатели также общались между собой. И еще у них имелись глаза — очень много глаз, — но самое удивительное не это, а другое: глаза напоминали человеческие: может только чуть продолговатее, но с такими же ресницами, со зрачком и всеми прочими атрибутами человеческого глаза. Они росли прямо из кучки (то есть, тела), их было много, у каждого Обитателя что-то около полусотни.

Некоторое время человек стоял, наблюдая за тем, как вращаются лопасти неправильных (с его точки зрения, только лишь с его!) вентиляторов и как меняют цвет и форму тела-кучки. Почему-то ему показалось, что то, о чем звучат Обитатели и то, о чем они расцвечиваются — совсем разные вещи. Не понятно, с чего это вдруг пришла в голову такая дурацкая мысль, просто подумалось — вот и вс„. Он пожал плечами и пошел по своим делам. Похоже, эти существа не представляют для него угрозы, а это самое главное.

3. В общем-то, человек не собирался идти в сад. После событий сегодняшней ночи есть ему совершенно не хотелось, не возникало и необходимости справлять естественные надобности. А одежду он недавно стирал. Но — «Обитатель ступает, а город — направляет».

Сегодня сад напоминал большую теплицу, пленочные стены и потолок которой некий безымянный безумец покрыл изображениями маленьких голубых кружочков. В этом она ничем не отличалась от домов, и сперва человек даже спутал сад с одним из зданий. Потом все же сообразил, что в последних не растут карликовые кусты с тонкими плоскими стручками фиолетового цвета.

Человек на мгновение остановился, раздумывая. Улица, на которой он оказался, упиралась прямо в теплицу-сад, но сзади проход оставался свободен — можно было просто развернуться и уйти. Просто развернуться и уйти… Правда, в таком случае нету никакой гарантии, что в следующий раз сад появится раньше, чем через сутки. Или даже через двое суток. Абсолютно никакой гарантии. «Ты хочешь этого?» Его губы сейчас напоминали старый шрам — так плотно он их сжал.

«Ты хочешь этого?» О да, человек хотел этого! — бунта! неповиновения! Так лабораторная крыса втайне мечтает вцепиться в палец двуногой твари с круглыми блестящими глазами, которая заставляет ее бегать по стерильному до тошноты лабиринту. Спросите, почем же никогда не кусает? Жизнь, господа, чертовски сложная штука и оч-чень ценная. Лабораторным крысам это известно лучше, чем кому-либо другому.

«И все-таки я…» — вчерашний случай у Врат задел его самомнение сильнее, нежели человек сам себе в этом признавался. К тому же женщина…

«/Ты сам виноват. Считал, тебе здесь все знакомо. Считал себя господином. Был самоуверен — вот город тебя и окоротил/.

Не в этом дело. Я не хочу есть. И значит, мне нечего делать в саду. Неповиновение? Да пошел он, этот город… В конце концов /у тебя есть запас сушеных плодов — хватит на пару дней, если экономить/ в конце концов, я… я покажу ему, что чего-то стою!

/Каждый чего-то стоит. Один — грош, другой — и того меньше. Благоразумно ли показывать, чего ты стоишь на самом деле?../ Я покажу ему…. Я не пойду в сад.

/Ну-ну…/» Человек замер посередине улицы, не замечая, что его лихорадит, как во время жестокой простуды. Машинально, не задумываясь, он сунул руки в карманы (в одном дырка, но зашить — никак), и еще наверное с час (а может, просто показалось, что так долго) стоял, взвешивая.

«/Ну иди, иди. Уходи.

Рано или поздно все умирают/.

Я…

Я…

Я…

/Тебе ведь нужно поспешить кое-куда, чтобы узнать что-нибудь о той женщине, которая на проверку оказалась вовсе не тем, что ты себе представлял. Не играй с собой в прятки: иди или оставайся в саду. Но не стой на месте!/ Я…

…Я…

…я…» Плоский фиолетовый стручок набух и оборвался. Он упал на землю и лежал там, как отвратительного цвета фекалия.

«…я…

…я…

…я…

/Ну же!/ Я не пойду в сад!!!» Первый шаг дался с трудом, это было как ступить с обрыва в пустоту, — но человек сделал этот первый шаг.

«Только не бежать!» Следующий стоил почти такого же количества усилий… ну, разве что, чуть меньшего.

«Ни в коем случае не бежать».

На пятом человек обернулся.

Сада не было. Только на мостовой лежал взбухшей фекалией фиолетовый стручок.

4. Оказалось, новые Обитатели способны перемещаться из дома в дом. Честно говоря, если бы не все эти утренние переживания, человек задумался бы над подобным вопросом и раньше. Каким-то же образом эти разноцветные кучки с глазами попали в город? Значит, как-то должны его и покинуть. А — насколько видел человек — дверей в нынешних домах не было.

Человек шагал по улице, которая вела к стене города, вернее, к вполне определенному месту в этой стене. Пожалуй, следовало бы гордиться одержанной победой, но слишком мизерной она была по сравнению с тем рабством, в котором плескалась еще его душа. Самое же отвратительное то, что человек сейчас не просто ненавидел город. О нет! это чувство было куда как более сложнее, нежели обычная ненависть. В предыдущей, теперь почти забытой жизни из всех живых существ он больше всего презирал собак — за их раболепие, за их способность снести любые несправедливые слова и незаслуженные побои, а потом преданно лизать обидчику-хозяину руки. Теперь же — вот что хуже всего! — он сам стал таким псом.

5. … устыдился, что помешал. Это походило на подглядывание в женском туалете.

Ты отвернулся и посмотрел прямо перед собой.

Солнце уже наполовину съехало к горизонту…

6. Обитатели бывали разные. По большей части — безразличные. Человек не знал, как они относятся к тому, что он ходит по улицам города. Может быть, воспринимают его, как сон. Может быть, как Бога. Не все ли равно?.. Обитатели занимались своими делами, на которые, между прочим, ему, человеку, тоже было наплевать: вполне разделенное безразличие.

Со временем он привык к этому. Он стал беспечен.

7. После Времени Врат человек обычно отыспался до полудня. Если не будили новые Обитатели.

…Через отверстия в потолке в комнатку проникло лепетанье почти человеческих голосов, и он вскочил, растерянно моргая. Тогда еще человек не успел выкорчевать надежду из своего сердца. И, кстати, тогда еще не стал, тем, кем стал. Поэтому меча у человека не было.

Одевшись, вышел (почти выбежал) наружу. И минут пятнадцать стоял в пересохшей глотке фонтана, озираясь по сторонам.

Город преобразился, но не это так впечатлило человека; в конце концов, город всегда изменялся после Времени Врат.

Однако — вот главная странность! — на сей раз домов, как таковых не было. Вообще, ни в каком виде. Вместо них, ровные и похожие одна на другую, как зубья в расческе-ежике, торчали во все стороны колонны. Их серый цвет навевал мысли об издохшей в муках селедке и неуплаченных долгах. Колонны отличались друг от друга только своей высотой (от метра над мостовой до заоблачных высот) и степенью наклона над упомянутой же мостовой. Меж колоннами сновали и лепетали Обитатели. Существа представляли собою двухметровые конусы, направленные расширением кверху; снизу из основания конуса выползало по тонкому хлысту, который волочился за Обитателем, напоминая веревочку от воздушного шарика. Да и сами существа, словно воздушные шарики, носились по воздуху, не касаясь земли. (Ведь не принимать же всерьез веревочки!) Конусы могли быть расцвечены как угодно ярко, но хвосты-хлысты у всех созданий блестели металлическим блеском. Обитатели гоняли меж колонн, словно тараканы, и лепетали, лепетали, лепета…

Человек пожал плечами: пускай себе лепечут. Ему нет никакого дела до этих гигантских воронок, похожих на свернутые конусом масляные блины.

Человек выбрался из фонтана и пошел к саду (на самом деле он шел, куда глаза глядят, зная по опыту, что сад явится сам). Интересно, каким тот будет в данном случае?

Потом… что же было потом? Ах да! — потом он увидел очередь.

Несколько десятков хвостатых конусов выстроились в ряд, повернувшись — как показалось человеку — своей передней частью куда-то вдаль и глядя один другому в затылок. (Разумеется, не было никакой уверенности в том, что у нынешних Обитателей вообще есть передняя и задняя части, а не, скажем, только верхняя и нижняя, — но человеку так показалось. В этом городе он привык полагаться на собственные ощущения: ничего другого не оставалось). Хлыстатые перегородили улицу и еще несколько других улиц; очередь скрывалась вдали, за колоннами, и понять, куда же смотрит самый передний из конусов не представлялось возможным. Разве что пойти вдоль ряда… — но человек хотел есть и направлялся в сад. Да и не исключена возможность ошибки: вдруг начало очереди в другом ее конце, а не в том, который кажется таковым.

Одним словом, подавив в себе древний инстинкт ученого-естествоиспытателя, попросту именуемый любопытством, человек отправился дальше. А дальше-то стеной стояли конусы. (Вернее, висели в воздухе, что мало что меняло).

Конусы находились один от другого не так, чтобы очень уж далеко, но и не слишком близко. В общем, протиснуться между ними, не задев ничьих тел и чувств, было вполне возможно.

Человек присмотрелся, выбрал двух подходящих, с виду смирных Обитателей и смело шагнул вперед.

Очередь взбесилась. Другое слово просто сложно было бы отыскать, пытаясь описать то, что произошло. Конусы издали лепет-крик, в котором явственно прозвучали угрожающие нотки, и рванулись к человеку со всех сторон. Их хлысты взлетели в воздух, доказывая, что да, не в них, хлыстах, суть, и что Обитатели все-таки на самом деле летают. Правда, человеку сейчас было не до наблюдений подобного рода.

При всей их гибкости, хвосты конусов по прочности не уступали металлу. И хлестали по телу человека изо всей силы, так что он спустя мгновение уже валялся на мостовой, отчаянно закрывая руками голову и пытаясь свернуться в позу нерожденного младенца. Свернуться не удавалось — хлысты обвивались вокруг запястий и тянули в разные стороны.

Боль. Ужас. И этот детский лепет….

Следующей мыслью было: «Наконец-то. Хоть и глупо, но наконец-то…» И вдруг мостовая вздрогнула. Одновременно с этим где-то вдалеке упало нечто тяжелое. Обиженно взвизгнули Обитатели, но от человека не отступились Упало снова. Потом еще и еще.

Вс„ ближе и ближе.

Одномоментно хлысты соскользнули с запястий, оставили в покое лодыжки и уши, отползли прочь, исчезли, улетели…

Он принял тишину, как подарок, он рвал оберточную бумагу руками, чтобы скорее добраться до коробки, затем открыл ее и погрузился в беззвучие, погрузился с наслаждением повторяя то же самое: «Наконец-то. Хоть и глупо, но наконец-то. Наконец-т…»

8. Но это было еще не то, о чем он мечтал. Всего лишь минутное забвение, после которого явились боль и растерянность. Человек не понимал, как ему удалось выжить, благодаря чему.

Он лежал на мостовой, жалкий и избитый хлыстами конусов, лежал, и за ушами, на руках и ногах было влажно и липко.

«Разумеется, кровь. Разумеется»…

Конусы проносились вверх-вниз (то есть, конечно, вправо-влево, но он лежал на боку и поэтому видел все немного иначе), проносились, по-прежнему лопоча что-то в пространство и не замечая человека. Впрочем, скорее, намеренно игнорируя.

«Что же вас так напугало, ребятки?» Он пошевелил пальцами правой руки, и с отстраненным удивлением констатировал: двигаются. Потом проверил работоспособность левой, и убедившись, что переломов вроде бы нет («а кровь что, кровь — ерунда, если задуматься»), человек попробовал подняться. Это далось с трудом и только наполовину. Он стоял на четвереньках, кусал нижнюю губу и выталкивал наружу воздух, чтобы мгновением позже, напрягаясь, словно рыбак, подцепивший на крючок рыбку-удачу, тянуть в себя следующий глоток. И тянул, и выталкивал, и снова тянул. И неожиданно испугался, что вот кто-нибудь сейчас подойдет сзади и отвесит смачного пинка под зад; вздрогнул и сделал над собой усилие, чтобы окончательно встать на ноги.

Мостовая вздрогнула, как будто размышляла над тем, стоит ли выгибать спину или не стоит. Решила, что не стоит, улеглась и примирительно замурлыкала.

Человек утвердился на ногах и даже сделал маленький шажок вперед. Это было трюком, потому что чертов шажок требовался не для самоутверждения или самоподтверждения неутраченной способности ходить; просто, позади ждало то, что напугало конусы. И он не горел желанием отблагодарить неведомого благодетеля. Даже видеть — не горел.

«/Это же смешно! Просто развернуться и уйти/ Зато очень оригинально! К тому же, я не собираюсь разворачиваться.

/Ладно, перестань. Тебе ведь интересно. И дорога к саду — там же/.

Есть другие пути.

/И другие очереди конусов?../» Конечно — да, конечно — нужно было оглядываться. Он это сделал, просто потому что другого выхода не существовало.

9. Вероятно, именно так должны были выглядеть улицы Помпеи в тот час, когда всемирная слава хлынула на них потоком раскаленных вулканических мокрот. Если не обращать внимания на колонны (все-таки, они лишь колонностью напоминали своих древнегреческих тезок), картина точь-в-точь походила на воображаемые человеком Помпеи.

В радиусе нескольких метров все вокруг отмечала печать разрушения. Колонны лежали, словно деревья на лесоповале, на котором вдруг забастовали зэки, и часть улицы, куда рухнули эти колонны, была измята — капот машины, попавшей в автокатастрофу.

Картина потрясала своей неуместностью (это здесь-то, в городе! — городе, который человек никогда не видел разрушенным, ни на кирпичик!). Наверное, даже таракан в салате смотрелся бы естественнее, чем такое.

«Кто? Кто же это сделал?

/И где он сейчас?/» Но нет, ни одно живое существо не способно на подобное. Город попросту не впустил бы монстра этаких размеров…

«…если бы не хотел меня спасти; только в этом случае…

/Ладно, старина, какие монстры? Если город способен меняться, поверь, он способен и обрушить пару-тройку колонн, когда потребуется/».

Что-то чернело между каменными (каменными ли?) обломками, и приглядевшись, человек понял: это что-то — несколько конусов. Они походили на вафельные стаканчики от мороженого, на которые ненароком наступили. Из раздавленных тел вытекал к небесам пустоцветный, почему-то вызывающий чувство гадливости дымок.

«Город сделал это, чтобы спасти меня. Он убил своих Обитателей. Он разрушил самого себя. Он…»

— Спасибо, — прошептал человек. — Я знаю, ты преследовал какие-то свои цели, но все равно — спасибо.

Отряхнул с колен каменную крошку и пошел к саду, переступая через поваленные колонны и стараясь не запоминать деталей.

10. Вот с тех самых пор…. вот с тех самых пор он стал относиться к городу по-человечески.

ГОРОД. БИБЛИОТЕКА.

11. Мир не призна„т (и никогда не признавал) слова «справедливость» в человеческом понимании.

Мир существует совсем по другим законам.

1. Оказывается, быть псом не так уж и плохо. Особенно если у тебя есть преуспевающий хозяин, способный не только наказать, но и накормить, защитить… ну и так далее. Предупредить об опасности? — возможно, и это.

Но ты не пес, ты нечто большее, чем просто пес. И поэтому там, где нужно вильнуть хвостом, — скалишь зубы и кусаешь руку, кормящую тебя… Нет, ты не пес.

В последнее время все чаще убеждаешься в этом: не пес.

Крыса.

2. Он шел к городской стене, вернее, к вполне определенному месту в этой стене. И поскольку с одной стороны путь был хорошо знаком, а с другой — смотри-не смотри, все равно, если город захочет тебя запутать, ничто не поможет, — человек и не смотрел себе под ноги с особенным вниманием. Наоброт, запрокинув голову кверху, он занялся разглядыванием домов и Обитателей.

Многоглазые кучки по-прежнему звучали и расцвечивались, катаясь на лопастях каруселей. Человеку было видно сразу несколько домов по два-три этажа каждый, и везде Обитатели меняли цвет и форму по-разному. Вернее, меняли-то они их одинаково, но в разные промежутки времени, не синхронно. И поэтому человек очень сильно удивился, когда заметил две кучки, которые неожиданно начали пульсировать в такт. Раз. Два. Три…

Он остановился и потер глаза рукой: может, показалось?.. Но подозревая совсем противоположное, человек стал внимательно приглядываться… да, вот оно! Еще две многоглазые кучки запульсировали в такт, а через некоторое время на миг исчезли со своих мест на вентиляторах; всего лишь на миг, а потом вернулись в видимый мир. Только… — разумеется, человек не был уверен, но… — в общем, когда кучки-многоглазки снова появились на лопастях, каждая оказалась на карусели своей напарницы. Они поменялись местами. И если первый раз такое произошло в общей комнате, на одном и том же этаже одного и того же дома, то во второй раз партнеры находились в противоположных зданиях.

Теперь, когда он заметил это, картина жизни города и нынешних Обитателей несколько изменилась; точнее, изменилось восприятие этой картины человеком. Приглядевшись, он понял, что каждую секунду несколько десятков, а то и сотен кучек образуют перемещающиеся пары. И каждая такая пара пульсирует в такт, не переставая при этом звучать. Зрелище выглядело настолько величественным, что человек застыл и некоторое время созерцал весь город в его грандиозности и организованности: так часами можно смотреть на работающих людей или водопад, искрящийся на солнце, брызжущий во все стороны прохладной энергией потока. Если бы не срочное дело, человек, наверное, стоял бы еще очень долго, а так… постоял и отправился дальше.

3. Стены города, всегда неизменные и непреодолимые, и раньше вызывали у него чувство собственной малозначимости, а сегодня — и подавно. Посреди целеустремленности и сплоченности кучек-многоглазок человек представлялся самому себе неким диковинным уродцем, который движется без цели и без смысла, просто потому что заведенные кем-то и когда-то пружины еще приводят в действие старинный механизм. Стены видны были издалека; да в общем-то, наверное, при нынешних Обитателях (и, соответственно, домах) они видны вообще из любой точки города. Высокие, под самые облака, сложенные /или — выросшие???/ из толстых кроваво-красных кирпичей, стены словно воплощали в себе идею абсолютной никчемности и преходящести бытия любого живого существа. В том числе — и двуногой крысы, к ним сейчас приближающейся.

Дома отстояли от стен на довольно приличном расстоянии, и образовывался пустой промежуток, в котором Обитатели по неизвестной причине старались не появляться. Нынешние-то понятно, им, похоже, и не удалось бы подобное, даже пожелай они… — но ведь и прежние, те же таки конусы, избегали этой пустоты. Один лишь человек не испытывал никаких особых чувств, оказываясь здесь, в гулком бездонном промежутке, заполненном — вне зависимости от положения солнца на небе — тенями.

Он вошел в этот сумрак — словно нырнул — и попытался решить: в какую же сторону идти. Дверь могла быть где угодно, хотя он знал, что это «где угодно» — неподалеку. Но если город пожелает застить твои глаза пеленой, ищи-не ищи, результат будет одинаковым. Итак…

Человек хмыкнул и решил, что левая сторона в такой ситуации ничем не хуже, чем правая.

«Ладно, если нужно будет, я обойду тебя по периметру, дойду до Врат — и дальше, по кругу. Ты же стены менять не можешь, ты только с домами гаразд шутки шутить. А значит, рано или поздно, дверь я найду».

…Но то ли город сегодня был не в настроении шутить те самые шутки, то ли еще по каким-либо причинам, но дверь обнаружилась неприлично быстро, где-то на сотом — сто десятом шаге. Человек снова хмыкнул, радуясь очередной победе, пускай даже это была скорее не его победа, а снисходительная подачка со стороны города. Так или иначе, вот она, дверь, тоже из красного кирпича, почти незаметная — лишь чернеет металлическая ручка.

Как делал это уже не раз, человек отоворил дверь и вошел в библиотеку.

4. Здесь пахло мудростью. Он понимал, что его восприятие субъективно, что знания не всегда подразумевают мудрость, что, в конце концов, мудрость не может пахнуть… И все-таки здесь пахло мудростью.

Человек находился в длинном высокостенном зале, оба конца которого терялись в полумраке. Свет, падавший, как и в комнатке под улицей, из отверстий в потолке, выхватывал лишь отдельные фрагменты обстановки: многоэтажные стеллажи-небоскребы; столы, заваленные свитками и фолиантами; трубчатые чехлы, словно зонтики, торчащие из специальных корзин… И это только те предметы, о назначении которых он имел представление. А еще здесь были намотанные на жезлы длинные веревки с узелками; мелкие, с почтовую марку, пластинки, светящиеся изнутри; в террариумах носились по кругу невиданные зверьки — смесь мыши и бульдога. А еще — полые трубочки, которые покрывала тончайшая резьба; пузырьки, наполненные разноцветным дымом; страусиные (страусиные ли?) яйца, украшенные диковинными орнаментами… А еще…

«Хватит!» — сказал он себе. «Ты каждый раз отвлекаешься. А ведь прекрасно знаешь, что пришел сюда не для забав. Иначе бы…»

5. Да, после того, как он обнаружил библиотеку, человек решил, что вот, хоть какое-то развл…

6. «Хватит! Ну-ка, займись тем, ради чего сюда явился».

Он подошел к ближайшему столу, взял и развернул первый попавшийся сверток. Раньше это срабатывало.

Сегодня — не сработало.

На пергаменте не было ни строки, только темное жабоподобное пятно в правом нижнем углу.

«Невероятно. Никогда прежде…» Он нарочито медленно, не торопясь, отложил сверток и поднял со стола книгу, толстую, в матерчатом переплете, с застежкой на обложке. Отстегнув застежку, человек распахнул фолиант наугад.

Пусто. Страницы походили на переплетенные куски чистой простыни.

Книгу он вернул на место и пошел дальше, к следующему столу. Впрочем, здесь не было ничего подходящего, одни лишь светящиеся пластинки на подставках; пришлось продолжить поиски у стеллажа с увесистыми томами, похожими один на другой, словно братья-близнецы. Братьев насчитывалось что-то около полутысячи, а то и больше. Человек протянул руку и выхватил из толпы книг первую попавшуюся. Открывая, он уже знал о том, что увидит,

— и не ошибся. Чистые листы — словно некий злобный карлик трудился всю ночь, вымарывая строку за строкой, знак за знаком.

Человек поставил книгу на полку и обреченно зашагал к ближайшему столу. Там находилось несколько террариумов, в которых раньше бегали по кругу, прыгали и повизгивали бульдыши. (Так он называл про себя миниатюрных зверьков, похоже, являвшихся, как и вс„ здесь, своеобразными хранителями знаний. Если бы получилось поднять прозрачные крышки или хотя бы снять террариумы со стола, человек обязательно прихватил бы несколько животных в свою комнатку — все же было бы веселее проводить время. Похоже, в корме бульдыши не нуждались — по крайней мере, в том, что называл кормом человек).

Но крышки не снимались раньше, не снимались они и теперь. А зверьки, прежде такие бодрые и жизнерадостные, лежали и вяло моргали, уставившись тусклыми глазками прямо перед собой.

«Что же происходит?!

Что же происходит, Господи?!

Что же с тобой происходит, город?!» Он пошел быстрее, замечая то, чего до сих пор /не хотел/ не удавалось замечать: намотанные на жезлы длинные веревки, где не было ни одного узелка; тусклые светящиеся пластинки; полые трубочки, поверхность которых стала ровной и блестящей, словно лысина древнегреческого философа; куски яичной скорлупы, не стоящие сейчас ровно ничего, ни гроша. Кладбище мыслей, кладбище эпох…

Человек остановился. Идти дальше не имело смысла, он только выбьется из сил, пытаясь отыскать хотя бы единственную букву среди всего этого опустевшего мира. Нужно возвращаться и разбираться со всем самому.

«/С чем „со всем“?!/ Со всем».

7. Возвращаясь, он зацепился ногой за ножку стола и упал. Это незначительно происшествие вызвало только легкую досаду, и человек уже намеревался подняться, чтобы идти дальше, но некое белое пятно под столом привлекло его внимание. Стало интересно, и человек потянулся рукой к клочку бумаги, мятому и жалкому, как умирающая кошка-старуха.

А потом, не веря самому себе, читал строки, пытаясь отыскать в них хоть какую-нибудь подсказку.

8. Когда заблудишься, не кричи.

Встань, оглянись по сторонам, — и поймешь, что ты здесь дома.

1. «Оглянись по сторонам…» — он стоял в тени кроваво-красных стен и пытался решить для себя: что же дальше. Казалось, нечто важное, совсем уж было ухваченное за локоть, скрывается за спиной, хихикает и строит рожицы; какая-то мысль не давала человеку покоя — но и не давалась ему в руки.

Чтобы не стоять на месте, он не спеша побрел к центру города, рассеянно наблюдая за перемещениями кучек-многоглазок. Как это часто бывало и раньше, постепенно Обитатели переставали казаться ему одинаковыми, и человек уже мог более-менее различать их: конечно, не всех, но отдельные представители приобретали в его глазах свойственную им индивидуальность.

Вот, например, та кучка, которая трижды за последние пару минут совершила перемещение из дома в дом. Она не похожа на остальные, прежде всего — слишком короткими ресницами на глазах. К тому же, кажется, эта любительница путешествий звучит немного иначе, чем другие ее сородичи. Различие, по сути, очень незначительное, но на общем фоне его можно выделить.

Потом человек на некоторое время отвлекся: достал из кармана найденный в библиотеке клочок с тремя строчками и снова, в который раз за последний час, перечитал их, силясь отыскать подсказку. Но наверное он слишком многого ждал от этих слов. Может быть, они спаслись — спаслись от чего бы то ни было — просто благодаря случайному стечению обстоятельств. И — никакой подсказки.

Человек спрятал бумагу в карман и зашагал по улице вдоль прозрачных домов с их многоглазыми Обитателями.

Короткоресничная кучка снова начала перемещаться.

Вначале он не поверил. Вернее, принял за совпадение, которое само по себе еще ничего не значит. И чтобы проверить, резко свернул в ближайший проулок. Потом еще пару раз поменял направление, убеждаясь: никакой случайности. Короткоресничная многоглазка следовала за ним.

Или — следила?

2. Он не пытался избавиться от непрошенного спутника — собственно, это было и невозможно. Разве что спуститься в канализации, но прежде человек хотел поесть. Да и думалось в саду лучше, чем в унылой подуличной комнатке.

После утреннего бунта город вполне мог «спрятать» сад, но он не стал этого делать.

«Видимо, тебя сильно прижало. И тебе позарез нужна моя помощь.

/А может, это очередной трюк?../» Трюк — не трюк, а человек приблизился к теплице, чьи стены и потолок покрывали голубые кружки, приблизился и взглядом поискал вход. Входа не было.

«Очень мило. Этакая сюрреалистическая шутка в лучших традициях народных загадок: висит груша, нельзя скушать. Ну-ну…» Человек обошел теплицу со всех сторон, внимательно присматриваясь к ее прозрачным стенам. Нет, он не ошибся: входа на самом деле не было.

«Ерунда какая-то. Я же не могу, как эти… — запульсировал и проскочил».

Он уже подумывал, не прибегнуть ли к помощи меча, но в последнюю минуту отказался. Сам не знал, почему.

Еще раз оглядел стены, различимые отсюда карликовые кусты с плоскими фиолетовыми стручками на них, коснулся рукой голубых кружочков. Кончики пальцев ощутили легкое покалывание — а в следующее мгновение человек уже стоял в саду.

«Неплохо придумано».

Человек справил естественные потребности, потом простирнул-таки курточку в ручейке, повесил ее сушиться, а сам устроился под одним из кустов и решил, что самое время перекусить. Он сорвал первый попавшийся стручок, вскрыл оболочку и с недоумением уставился на шесть ссохшихся ядовито-желтых горошин.

Три следующих своим содержанием не отличались от предыдущего.

Тогда человек обратил внимание на несколько опавших стручков; они, набухшие, лежали под кустами, и возможно, были съедобны… Он взял один из них в руки, но тот оказался мягким и, вскрытый, тотчас превратился в зловонную кашицу.

«Да что ж это такое?!..» Сегодня, поистине, был день падения основ мироустройства. Сначала говорящая женщина, потом бунт против города, бунт, за которым не последовало наказания… а еще — сад с несъедобными плодами и библиотека, где вся информация водночасье оказалась уничтоженной. И если случившееся с садом можно было расценивать, скажем, как то самое наказание за бунт, если говорящую женщину можно списать на причуды города, то уж библиотека… Ни разу, с самого первого с ней знакомства, она не менялась. Ни разу.

3. …зашагал по неестественно прямой улице, чтобы отыскать местечко поукромней и заночевать. Видит город, он сегодня заслужил часок-другой отдыха!

Все эти дни человек спал, где придется. Все равно, кроме него, в городе не было ни души, а погода стояла теплая (только потом он поймет, что здесь всегда тепло и никогда не бывает дождей и уже тем более — снега). Но сейчас некое необъяснимое чувство (возможно, интуиция) не позволяло просто лечь и уснуть. Он шел по улицам, сворачивал в совершенно неожиданных местах и снова шел — словно ведомый инстинктом лосось, который спешит на нерест…

Рывком, как упавший занавес, перед человеком встали кроваво-красные стены, и он остановился, чтобы не ткнуться лбом в их кирпичи. Стен не должно было быть, они остались где-то позади, за спиной… — они возвышались перед человеком и чего-то ждали. Понять бы, чего.

Медленно и осторожно он вытянул перед собой руки и коснулся пальцами кирпичей, холодных и блестящих. Он ощупывал их, словно слепой — лицо нового знакомого. Кирпичи норовили брезгливо отстраниться и при этом не выказать той самой брезгливости.

«Чего же ты еще хочешь, помесь борделя с отхожим местом?..» Город, разумеется, не отвечал. Да и кто бы на такое ответил?

Человек пошел вдоль стены, пошел просто потому, что дальше щупать холодные кирпичи не было никакого желания, а идти… — не все ли равно, куда идти?

«Слишком много вопросов. И ни одного ответа, даже намека на ответ — нету. И значит…» Он не додумал, что бы это могло значить. Потому что увидел ту самую дверь в стене. И сердце на несколько бездонных мгновений замерло, боясь спугнуть надежду.

«Дверь. В стене».

Человек шагнул и положил ладонь на незатейливую ручку…

4. В прежней жизни он читал много книг — всяких, и хороших, и плохих, а все больше — никаких. Так уж получалось: хватал, что было в киоске, совал в карман и — дальше, на гастроли, съемки, интервью… И где-то в автобусе, втиснувшись в узкое кресло, открывал очередной «бестселлер» какого-нибудь многоизвестного Соловей-Разбойникова, и легко, страница за страницей, глава за главой, глотал. Чтобы так же легко забыть.

Среди прочих, попадалась и фантастика. Конаны, звездолеты, волшебные порталы. Да-да, именно порталы… или двери, оные порталы заменявшие. Открываешь дверь — и оказываешься в другом мире.

Человек никогда не допускал даже мысли о том, что подобные вещи способны реально существовать. Ну не верил, не верил он в то… Впрочем, ладно, речь не об этом. Не верил и все тут.

Теперь же, стоя перед небольшой дверью в стене, держась за дверную ручку, он чувствовал, как глупая и восторженная надежда пушистым солнечным котенком плясала в душе. Сейчас он откроет дверь, а там… — там прежний мир. Ну же, открывай!

Человек сглотнул и потянул ручку на себя.

5. И целый мир находился за дверью. Но, разумеется, вовсе не тот, которого он ждал.

6. Здесь не существовало ни потолка, ни стен — только пол и повсюду стеллажи со столами. И поэтому сначала человек решил, что сбежал-таки из города. «Вот оно! Удалось!» Потом разобрался, что к чему, и восторг поугас.

«Всего лишь библиотека, пускай и не совсем обычная. Ничего особенного».

Он чувствовал такое разочарование, что впору было разрыдаться, как обиженному пятилетнему мальчишке. Пнул ногой стеллаж, охнул, когда сверху посыпалась пыль и кто-то неподалеку заверещал. Потом выяснилось — верещали бульдыши, то ли напуганные резким звуком, то ли обрадованные появлением новой живой души в их ограниченном мирке.

Немного простоял, согнувшись над террариумом и разглядывая зверьков. «Вот вам еще один способ оттягивать время. Нет, что за глупое словосочетание: „оттягивать время“, — можно подумать…

/Ладно! Стоп! Порыдал от разочарований жизни — и довольно. Теперь к делу. Здесь наверняка есть что-нибудь, что поможет разобраться, почему ты тут/.

Как же, отыщешь в этих катакомбах нужное…

/Ничего, в крайнем случае, здесь и жить можно/».

Как позже выяснилось, жить в библиотеке все же было нельзя. А вот отыскать подсказку — пожалуйста.

Человек еще немного понаблюдал за зверьками и отправился исследовать место, в котором очутился. Поначалу не решался что-либо трогать руками, потом осмелел и то и дело выхватывал из кипы свитков какой-нибудь один, чтобы просмотреть («Что там у нас пишут…») и вернуть на место («Ни черта не разобрать, пишут-то, гады, не по-нашенски»). С книгами получалось нечто подобное: или они были выполнены на незнакомых человеку языках, или же попросту не открывались (почти на всех фолиантах имелись изящные, но крепкие застежки). А на такое кощунство, как взламывание замков, он никогда бы не пошел.

Что же касается веревок с узелками, узорчатых трубочек и прочих экзотических средств хранения информации, то к ним человек даже не прикасался — все равно ведь без толку.

Так он провел не один час, хотя еще недавно чувствовал себя уставшим и опустошенным. Человек переходил от стеллажа к стеллажу, от стола к столу, разглядывая, притрагиваясь, вслушиваясь, пытаясь вообразить себе все то неисчеслимое количество мыслей, которые оказались собранными в сей не имеющей границ комнате. Иногда он узнавал те или иные буквы чужих алфавитов: вот древнегреческий, а это — иероглифы, правда, не понять, китайские, японские или еще какие (с восточными языками знаком только по титрам из каратешных фильмов); а здесь, похоже, касалась папируса рука египетянина…

Немного утомившись от нескончаемых рядов стеллажей, человек присел на стул у стола, где стояли очередные террариумы с бульдышами. Зверьки, завидев пришельца, стали тихонько повизгивать и бегать по кругу. Небольшие, с обыкновенную мышь, но с мордочками французских бульдогов и круглыми смешными ушами, они самозабвенно гонялись друг за другом, как будто желали развлечь гостя своей незатейливой игрой.

Человек слабо улыбнулся, наблюдая за зверьками, и отстраненно спросил себя, чем же они питаются. И питаются ли вообще. По крайней мере, рядом с террариумами не было ничего, даже отдаленно напоминающего корм. Но с другой стороны, если город способен несколько раз в день «сообразить» для человека сад, то уж для бульдышей каких-нибудь там… а кстати, что должны есть такие звери?.. — одним словом, что бы они ни ели, город их голодать не оставит /если они ему нужны, конечно/.

Посидел, поклевал носом. В библиотеке было хорошо, прохладнее, чем в городе, а уж уютнее — во сто крат. Человек зевнул и решил, что пора отправляться на покой. Завтра… то есть, уже сегодня… — он поищет что-нибудь написанное на нормальном языке. Обязательно поищет. Что-нибудь, что, возможно, прольет свет на то, почему он здесь. Да, было бы очень неплохо во всем этом разобраться. Просто необходимо. Тогда и…

Взгляд человека упал на соседний стол. Там лежала тетрадка — мятая такая, тоненькая тетрадка с зеленоватой обложкой. Очень похожая на привычные человеку еще по той жизни тетрадки с зеленоватыми обложками.

Он поднялся со стула и подошел к своей находке. Взял в руки, удивляясь тому, какая же она родная на ощупь, эта мягкая, чуть шершавая бумага. Дрожащими пальцами ухватился за уголок, потянул, но тот выскользнул, — и так несколько раз. Наконец открыл — и с разочарованием увидел: на разлинованном листе чернели корявые, написанные от руки три строки.

И все. И больше ничего.

7. …"Отыскать подсказку»? — пожалуйста. Только пойми ее.

8. Чужая ночь в чужом городе должна стать твоей ночью.

Как же иначе услышать голос звезд?

1. Он прошелся по саду, давя сапогами опавшие стручки и косясь на выстиранную куртку. «Теперь придется ждать, пока высохнет. А жрать-то охота!» Ну ладно, ну черт с ней, с библиотекой. В конце концов, все подсказки (если их вообще можно так назвать) он получал именно в такой трехстрочной форме. И глубина, а также понятность подсказок не особенно менялись от случая к случаю. Философская абракадабра, которую можно трактовать как угодно.

«/Ну, в результате-то ты трактовал их с наибольшей для себя пользой/».

Что было — то было. Но сегодня, похоже, не тот случай. Итак, черт с ней, с библиотекой. Он и не ожидал…

Одним словом, не будем расстраиваться. Не будем расстраиваться. Не будем.

А что будем?

2. От нечего делать человек оборвал почти все стручки, — убедившись, что ни одного съедобного на вид здесь, в саду, нету. Воду, правда, пить можно было. Хоть и с непривычным привкусом вода, а нормальн…

Человек почувствовал, как в животе в буквальном смысле закипело. Едва успел стянуть штаны.

И сидя на корточках, проклиная все и вся, опять увидел необычную кучку-многоглазку.

«Хоть бы отвернулось, бесстыжое животное».

Обитатель пялился на него своими несчетными глазами и звучал, — кажется, даже чуть-чуть насмешливо. По крайней мере, человеку так показалось.

3. Управившись с результатами воздействия на организм местной воды, человек решил, что больше не останется в саду ни на секунду. Он сдернул с веток /хр-русть! — черные обрубки падают на землю обломанными пальцами/ невысохшую куртку и приблизился к стене.

Коснулся голубых кружочков и «/Ничего не случится. Ты же знаешь. Все сломалось. Ничего не слу…/» почувствовал легкое покалывание. В следующую минуту он уже стоял по ту сторону.

Вечерело. Жирные маслянистые тени змеями вползали в щели между домами, ворочались, устраиваясь там поудобнее; Обитатели звучали теперь сонно и умиротворяюще. Кажется, они стали даже меньше перемещаться из дома в дом. Человек бросил прощальный взгляд на сад (заодно посмотрел на многоглазого преследователя) и зашагал к фонтану. Сейчас больше всего на свете он желал избавиться от соглядатая, даже если тем руководило обыкновенное любопытство.

«Довольно на сегодня игр. Домой, домой! — забиться в нору и забыться во сне».

Тогда он еще не знал, что «игры» лишь начинаются.

4. Ему предстояло преодолеть довольно приличное расстояние, и поэтому человек торопился. Он совсем не был уверен ни в том, взойдет ли на небе луна, ни в том, станут ли светиться Обитатели, когда окончательно стемнеет. Не исключено, что очень скоро придется искать дорогу в темноте. О, разумеется, он давно уже вышел из того возраста, когда можно признаться самому себе в страхе перед темнотой /и тем, что в ней таится/, но искать путь к фонтану в преобразившемся городе — нет уж, увольте, господа хорошие! Это сомнительное развлеченьице оставим для кого-нибудь с более крепкими нервами.

К тому же события последнего дня… Что бы человек не испытывал к городу — а это чувство совсем не походило на обожание; разве что, отчасти, на обожествление, — он понимал: отсюда не сбежать. Без толку прыгать с тонущего корабля, когда находишься посреди бушующего океана. Лучше уж притащить в зубах кусок пакли и заткнуть им дыру. Авось удастся доплыть до порта.

Другой бы отвернулся. Сказал себе: «Даст Бог, все обойдется». Человек не мог позволить себе иметь подобные предположения. Хотя, если обойдется, он первым восхвалит имена забытых богов.

«/Но ты знаешь: не обойдется/».

Да, он знал. Все в городе пропиталось этим: в предощущении катастрофы извивались улицы и умирал свет, чернели в полумраке стены и гасли звуки. До сих пор то, что происходило здесь, напоминало игру с глиной; глину мяли, из нее изготавливали нечто, а потом снова мяли и снова изготавливали, и снова… И глина эта лежала в некой миске. Теперь же, похоже, кое-кто намеревается мять миску, а не только глину, — и изготавливать из них нечто, и снова мять, и снова…

Что чувствует муха, угодившая в такую миску?..

Кажется, человек готов был ответить на этот вопрос.

5. Он не стал задерживаться у фонтана, как сделал это прошлой ночью. На сей раз человек чувствовал голод, замешанный на тревоге; он спешил в комнатку.

Но звук чужого дыхания услышал издалека.

«Что сегодня?» Человек стал передвигаться плавнее, старясь не шуметь. Конечно, до сих пор никто никогда не угрожал ему здесь, но теперь все переменилось, не так ли?

Он подошел к двери своего убежища и на мгновение замер, чтобы секундой позже рывком распахнуть ее — словно отчаянно рвануть на груди рубаху.

Темнота. И…

— Да будет свет, — молвил во тьме чей-то спокойный голос. Его обладатель, похоже, совсем не испугался столь драматичного появления хозяина комнатки.

И свет воспылал.

6. Горела свеча, обыкновенная свеча в обыкновенном закапанном воском глиняном подсвечнике — ничего особого. Подсвечник стоял прямо на полу («а где ж ему еще стоять? — мебели-то в комнатке не…») и поэтому освещал все несколько необычно, снизу вверх. Вследствие этого в глаза человеку прежде всего бросились ноги, обутые в высокие темно-зеленые сапоги, и алые брюки. Своей верхней частью ноги сидели на стуле, которого еще утром здесь не было. Стул тоже не представлял собой ничего особенного — в отличие от персоны, его попиравшей.

«Гость», — мрачно подумал человек. «Предусмотрителен, ходит со своей мебелью».

Почему-то именно стул раздражал его больше всего.

— Люблю удобство, — верхняя часть туловища «гостя» из-за необычного расположения свечки пребывала в тени. — И показуху, — добавил он. — Но согласитесь, было эффектно.

Ничего не отвечая, человек подошел к одному из импровизированных постаментов, на котором покоилась голова мертвой женщины, снял ее, а взамен поставил свечку. Потом обернулся и стал разглядывать нежданного визитера.

Это было странное создание. На первый взгляд оно ничем не отличалось от человека, но что-то — то ли в прищуре зеленовато-кошачьих глаз, то ли в неестественно длинных бледных пальцах — заставляло отвергнуть подобные предположения. Визитер был не из людей, хотя и очень похож. Но его и не породил город, в чем человек ни секунды не сомневался.

Гость.

Его овальная, словно гигантское яйцо, голова покоилась на короткой массивной /основательной/ шее; тело, отнюдь не выдающихся физических данных, было одето в черную, с золотистым узором, рубашку и алый пиджак. Кожа на лице гостя отличалась неестественной белесой чистотой и гладкостью — ни единого намека на усы или бороду здесь вообще не подразумевалось. Остроконечный подбородок, казалось, рассматривает человека одновременно с кошачьими глазами; тонкогубый рот изгибался в подобии иронической усмешки.

В следующий момент губы изогнулись еще больше, разъехались в разные стороны и выложили в воздух слово-карту:

— Дер-Рокта.

Глаза смотрели на человека: «Теперь ваш ход».

— Зачем вы здесь?

Гость вздохнул с легким оттенком усталости:

— Чтобы предложить вам кое-что. Но не обольщайтесь на сей счет — в конце концов вы все равно откажетесь — выслушаете меня, покиваете, а потом откажетесь. Знаю я вас, людей.

— Тогда зачем явились?

— Работа, — объяснил гость. — Наше дело предложить, ваше — отказаться. Последнее, впрочем, не обязательно.

— Договор кровью?

Гость скривился:

— Разумеется, нет. Никаких договоров. Вы платите, я исполняю обещанное. Скажите, ну к кому мы пойдем с нашими бумагами, если один решит обмануть другого? Или вы считаете, что ваша подпись, выполненная кровью, обладает сверхъестественными способностями? В таком случае вынужден вас разочаровать: может, и обладает, но не здесь. А туда, где обладает, вам еще нужно попасть. С чем, собственно, я и пришел.

Человек улыбнулся, и улыбка эта походила на поцелуй кобры:

— Итак, как же мне вас звать, уважаемый? Дьяволом? Или чертом?

— Я не дьявол и не черт, — раздельно и холодно вымолвил визитер. — Я — Дер-Рокта. И с предствителями ваших реальностей не имею ничего общего.

А теперь — к делу. Я здесь, чтобы предложить вам возвращение в ваш мир, в ваш город почти в то же самое время, когда вы были выужены сюда. Для этого вам необходимо выполнить одно задание.

— Какое же?

Пауза.

Дер-Рокта потер тонкими пальцами гладкий, словно скорлупа, лоб:

— Да ладно, ведь сами знаете. Вам нужно уничтожить город. Только и всего. А теперь — отказывайтесь.

7. — Стул, — сказал человек.

— Что? — не понял гость.

— Раз уж вы сподобились сделать стул себе, то и я не собираюсь стоять. Сотворите мне стул.

В течение минуты Дер-Рокта, прищурясь, изучал лицо «клиента». Потом кивнул:

— Садитесь. Стул уже позади вас.

— А теперь объясните, почему именно я, — потребовал человек, опускаясь на жесткое деревянное сидение. Царапнули по каменному полу полозья. Стул, похоже, извлекли из какой-нибудь небогатой средней школы среднего же захолустья. — Что во мне такого особенного?

Дер-Рокта небрежно пожал плечами:

— Абсолютно ничего. Просто вы Строитель. Этого достаточно.

— Я не Строитель, — возразил человек.

Гость насмешливо изогнул бровь-гусеницу:

— А кто же тогда? Не пленник ведь…

— …не пленник. Я… просто заблудился.

— Оставьте — лицемерие вам не к лицу, — Дер-Рокта хмыкнул: — Глядите-ка, родился каламбур!

Он обрадовался этому, словно мальчишка, впервые увидевший живого Деда Мороза. Человек почувстовал отвращение, но постарался не выдать своих эмоций. Отвернулся и стал рассматривать женские головы, стоящие на обрезках труб. Головы следили за происходящим и, кажется, тоже испытывали отвращение к нежданному визитеру. Тому, впрочем, было все равно.

— Я дал вам объяснение, — сказал Дер-Рокта. — Вас оно не удовлетворяет — это не моя проблема, Строитель. Вопрос не в том, почему, вопрос в том, сделаете вы или не сделаете то, что требуется. Да или нет. А кем вы себя считаете, — это, по сути, ваше личное дело.

— Хорошо, — кивнул человек. — Хорошо. Давайте предположим, что я, сам того не подозревая, являюсь вашим пресловутым «Строителем». Ну и дальше? Почему именно Строитель?

Дер-Рокта переплел пальцы в замок и осторожно уложил их на колено.

— Неужели не понимаете? Лишь построивший обладает правом и способностью разрушить, — гость развел руками: — Как видите, все очень просто.

— Так ли, — усомнился человек. Этот словесный футбол начал его утомлять, но приходилось играть дальше; отказываться нельзя.

«/В конце концов, ты же хочешь вернуться. В чем вообще твоя проблема? В том, что тебе предлагают нечто, к чему ты стремился, и при этом взамен требуется выполнить небольшую работенку, — по сути, то, чего ты тоже желал. Какие вопросы? — соглашайся/».

— Допустим, я дам свое согласие. Как?

— «Как»? — переспросил Дер-Рокта.

— Как мне его уничтожить?

Гость заинтересованно посмотрел на человека:

— А вы не знаете?

— Нет.

Длинные пальцы ощупали гладкий лоб.

— Представьте, я тоже. Но кому, как не вам… Вы должны знать, — с нажимом произнес Дер-Рокта. — И вы наверняка знаете. Просто не призна„тесь в этом самому себе.

— С чего вы взяли?

— Кому, как не Строителю, знать слабые точки города?

— Я не Строитель…

— Вот что, — гость поднялся со стула и рассеянно оглядел комнатку, словно впервые заметил то место, в котором очутился, — вот что. Я дам вам времени до завтра. Подумайте. Осознайте. Завтра я приду, и мы продолжим. Всего хорошего.

Дер-Рокта кивнул человеку и вышел через дверь — отнюдь не растаял в клубах дыма, как этого подсознательно ожидал хозяин. Шаги некоторое время порождали гулкое эхо, потом отдалились настолько, что уже ничего не было слышно.

Человек покосился на свечу («Нет, не исчезла») и отправился за съестными запасами. Когда он повернулся к стульям, тот, на котором сидел гость, пропал. Школьный же трудяга сиротливо стоял у стены, словно недоумевая: забытые боги, как я здесь оказался?!

Оплывала свеча.

8. Припасы на «черный день» человек хранил в обломках труб, на которых стояли мертвые женские головы. Таким образом они, запасы, не занимали много места; к тому же по старой привычке человек опасался возможного появления мышей или, скажем, тараканов, хотя и знал, что таковые вряд ли появятся здесь в обозримом будущем. Но самое парадоксальное заключалось в том, что пользовался он этими запасами всего десять-пятнадцать раз, а приносил плоды почти после каждого посещения сада. Правда, с недавних пор

— когда трубы оказались забиты под завязку — человек решил отказаться от дальнейшего превращения комнатки в продовольственный склад. Хотя плоды и не гнили, но смесь их запахов (а здесь, наверное, было собрано несколько десятков разновидностей «даров сада») представляла собой нечто невообразимое и мало привлекательное. Такое, наверное, получилось бы, смешайся запахи лимона, копченой рыбы и конфет — по отдельности аппетитно, а вместе…

Он извлек из трубы несколько сморщенных, как голова мумифицированного ребенка, желтоватых плодов, надкусил один и стал задумчиво жевать, разглядывая свечку и деревянный стул.

Свечка догорала. Стул недоумевал.

9. Внезапно начали дрожать руки. Сперва человек даже не понял, что происходит — просто оказалось, что он не может в очередной раз откусить плод: тот ткнулся в подбородок, потом в правую щеку. Человек растерянно взглянул на собственные руки и только сейчас заметил, как те трясутся. Отложил недоеденный плод и обхватил руками плечи — думал, так получится унять дрожь. Но стало еще хуже: затряслось все тело.

«Наверное, перенервничал. Нужно бы успокоиться».

Опустился на стул, но сидеть было неудобно, и человек начал мерять комнатку шагами. Пламя свечи зачарованно следило за его движениями и поворачивало вслед ясную головку с панковской прической.

«Кто же он такой? Откуда взялся? И… — стулья. Да, вот оно, главное — стулья!

/Ну, на самом-то деле ты знаешь ответ. Он — Дер-Рокта. Тот, кто способен вернуть тебя домой. Так же, как эти стулья: выдернуть откуда-то и переместить куда-то. Заманчивая перспективка, а?/ Весьма.

Но контракты с такими… созданиями обычно не несут в себе ничего хорошего. И заканчиваются плачевно для противной стороны. В данном случае

— для меня.

/Тогда оставайся и умри здесь, стань…/ Нет!!! Нет.

/Значит — соглашайся/».

Внезапно комнатка, доселе казавшаяся ему единственным более-менее уютным уголком в этом городе, стала чужой и угрожающей. Человек подхватил все еще прохладную куртку и быстрым шагом вышел наружу, чтобы пройти канализационными коридорами и выбраться в бассейне фонтана.

Здесь он присел на прохладный белый бортик и посмотрел на ночь; ночь сегодня была пустой, как разграбленная могила.

Дрожь понемногу унималась.

Человек провел вялыми пальцами по лбу, вытер вязкий пот и поднял глаза к небу. Ни звезды. И луны нет. Город освещали только тела кучек-многоглазок, да и то слабо. Обитатели закрыли свои многочисленные очи и пульсировали сейчас медленнее и плавнее; и кажется, совсем не перемещались из дома в дом. Кроме одного — этот Обитатель хоть не менял своего положения и старался пульсировать спокойнее, — глаз не закрывал, только прищуривал.

«Следишь? Следи».

Куртка почти высохла, поэтому человек надел ее на себя и застегнул на все пуговицы — холодало. Странная, искуственная ночь, лишенная звезд и луны, напоминала давнюю, сейчас уже почти забытую жизнь; в той жизни у него часто бывали подобные ночи: с черным пластмассовым небом и неоновым светом.

«Одно плохо — я не знаю своей роли. А значит…» Он врал. Он знал. Но думать об этом не хотелось, и человек стал вспоминать тот день, когда впервые очутился здесь, у фонтана.

10. …отыскать подсказку — пожалуйста. А вот жить в библиотеке, как позже выяснилось, все же было нельзя.

Человек, кстати, так и не понял почему. Но, если задуматься, на многие ли из своих «почему» он получил ответ?

Просто — нельзя. О чем сообщило то же самое чувство, которое привело его в библиотеку в первый раз. Оно подхватило и повлекло к далекому выходу, почти взашей вытолкало в двери и заставило бегом мчаться… куда-то.

«Что происходит?» Потом посмотрел на небо и догадался.

Светало. И значит, скоро должны были прийти новые Обитатели.

«Не факт. Может быть…

/Что «может быть»? Не выдумывай. Лучше поторопись. Ты ведь не знаешь, как они отнесутся к твоему присутствию/» Но где, забытые боги, где ему прятаться?! Все это время человек спал прямо на улицах и в переулках, город около недели был пуст, и только теперь…

«А может, сюда снова вернуться лю…

/Нет. На это тебе не стоит надеяться. Слишком просто…/» И все-таки догадка зачаровала человека, он резко остановился и стал прислушиваться к окружающим его звукам.

Что это там? Неужели — разговор?..

Он повернулся, чтобы побежать к голосам, но теперь вместо улицы позади стояли плотной стеной дома. И… человек только сейчас заметил, что они изменились. Стали выше, поменяли цвет, форму…

«Да ладно, забудь про дома. Где-то здесь разговаривали люди. Где-то здесь… Я должен их найти!» Но город не пускал. Он не оставил человеку выбора, освободив только одну улицу, по которой и пришлось идти. И каждый шаг отдалял от того места, где звучали голоса, каждое движение!..

«Нет! Неужели мне суждено до конца жизни оставаться в одиночестве? Люди будут приходить и уходить, а я, словно призрак, — скитаться по пустым улицам, способный слышать голоса, но не в состоянии выйти к тем, кто произносит слова.

/Ну-у, ты же всегда относился к людям с доброй долей пренебрежения. Так что не понимаю, чем ты недоволен. К тому же, мне казалось, ты уже привык к мысли об одиночестве. Если так можно выразиться, к концепции одиночества/.

Привыкнуть к концепции одиночества и к самому одиночеству — совсем не одно и то же».

Но человек не способен был бороться с городом. И поэтому шел туда, куда его вели.

Куда его вели?

11. Голоса снова зазвучали, на сей раз — почти рядом, по ту сторону улицы.

Неожиданно (даже для самого себя) он швырнул свое тело на стенку дома. «Пусти! Пусти, зар-раза!!!» Вскинул руки, ухватился за выступы, пополз вверх, уподобляясь таракану. Он полз, полз, полз, сдирая в кровь кожу на пальцах, пачкая единственную куртку, полз, потому что там, по другую сторону, разговаривали. И город, казалось, опешил от такой дерзости, перестал выстраивать дом за домом на его пути, сдался, отступил.

Человек взобрался на крышу, ровную, словно шахматная доска, и увидел внизу… увидел… несколько продолговатых деревянных ящиков. Ящики стояли на улице, покачивали широкими раструбами, напоминающими граммофонные, и переговаривались друг с другом.

«Вот они, твои люди.

…Ну и как ты отсюда слезешь?» Оказалось, слезть-то проще простого. Справа от крыши почти до самой мостовой провисала дохлой змеей металлическая пожарная лестница — по ней и спустился.

Ящики продолжали беседу, не обращая на человека никакого внимания. Вполне возможно, они попросту не видели его, поскольку глаз, кажется, не имели.

Человек вслушался в разговор, но хотя слова произносились четко и даже, вроде бы, походили на какой-то из земных языков, ничего разобрать не удалось. Он приблизился к одному из ящиков — продолговатому, словно гроб, с маленькими лоскутками — остатками черной материи по краям, — и постучал полусогнутым пальцем по крышке:

— Эй, есть там кто-нибудь?

Разумеется, это было шуткой, просто нужно было как-то разрядить гнетущую атмосферу, снять напряжение. Но вдруг граммофонный раструб повернулся прямо к человеку и прогудел:

— Ипэс са пао с алли йи са пао с алли саласса.

А другой неожиданно резво повернулся и заскользил к человеку — тот только сейчас заметил четыре маленьких черных колесика, которые располагались по краям каждого ящика. Приблизившись, этот подхватил:

— Миа полис алли са вреси каллитери апо афти.

А за вторым уже мчались к человеку и его «собеседникам» остальные. Вот подкатился еще один:

— Касэ проспасиа му миа катазики инэ графти к ин и карзья му сан нэкрос самэни.

Другой подкрался сзади и подключился:

— О нуз му ос потэ мэс отон марасмон авту са мэни.

Это было невыносимо. Чудовищно. Они говорили такими пронзительными и бесстрастно-страшными голосами, что человек не выдержал. Он закрыл руками уши, чтобы не слышать чужих слов, которые непонятно почему ранили его в самое сердце. Он попытался бежать отсюда, но круг замкнулся, и ящики на колесиках продолжали вещать, усилив громкость — видимо, чтобы человеку слышно было даже с закрытыми ушами.

— Кэнурйос топус зэн са врис, зэн саврис аллэс салассэс.

— И полис са аколуси.

— Стус зромус са ирнас тоус изйос.

— Кэ стэс…

Человек вскрикнул и забрался на ближайший ящик с тем, чтобы поверху выбраться из окружения. Но граммафонный раструб, ловко извернувшись, стукнул его под колени, и человек упал прямо на мостовую, разбивая в кровь губы.

— Панда стин поли авти са сфанис.

— Я та аллу ми элпизис зэн эхи плио я сэ зэн эхи озо.

Он с трудом поднялся на ноги и побежал, подальше от этих злобных ящиков с противными голосами. Однако же ни голоса, ни ящики не желали оставлять человека в покое — новые Обитатели мчались за ним, словно маленькие гоночные автомобили, и выкрикивали хором одну и ту же фразу:

— Этци пу ти зои су римаксэс эзо стин коки тути тин микри с олин тин йи тин халасэс!

И как человек ни старался, ящики не отставали.

12. Он пробежал так что-то около четверти часа — не слишком долго, но успел запыхаться. А ведь еще совсем недавно…

Улица впереди раздвинулась и выплюнула человека прямо на площадь. Площадь была небольшой — не площадь даже, а пустое место между домами, посреди которого возвышался старый заброшенный фонтан черного цвета. «Вернее, черные здесь — только чаши, а бортик — ослепительно белый, словно усыпанный первым снегом».

Но как бы там ни было, человеку сейчас не хотелось разглядывать местные архитектурные достопримечательности. Потому что сзади возбужденными гаишниками, догоняющими еретика от правил дорожного движения, катились ящики с граммофонными раструбами.

— … ти зои су римаксэс эзо!…

«И спрятаться-то негде!» Он помчался к фонтану.

— …с олин тин йи тин халасэс!

Человек хотел просто срезать часть пути: перепрыгнуть через белый бортик и пробежать бассейном, чтобы ящики, вынужденные объезжать фонтан по кругу, поотстали, — хотеть-то он хотел, да вышло по-другому. В прыжке, утомленный пробежкой, он споткнулся и упал.

— … ти зои су римаксэс эзо!…

Уже не убежать.

Человек стал подниматься с колен и вдруг заметил металлическую таблицу сливной решетки. Приоткрытую.

«А почему бы нет? Туда уж им точно не забраться».

13. До самого заката Обитатели катались вокруг фонтана и выкрикивали свое »…с олин тин йи тин халасэс!» Поначалу человек хотел было бежать подальше от этих звуков, в коридоры, но вовремя взял себя в руки. Он вовсе не желал заблудиться в местных канализационных системах. Он все же надеялся…

Воспомнинание о надеждах вызвало непрошенные слезы. Уткнувшись лицом в колени, человек зарыдал о людях, которых потерял. Сегодня он поверил в спасение, поверил в то, что скоро все закончится. А действительность, словно ловкий шулер, подсунула ему эти гробы на колесиках.

«… ти зои су римаксэс эзо!…»

14. Позже его желание исполнится — он встретит людей.

И пожалеет об этом.

15. Закончил вспоминать, вздохнул и отправился обратно в комнатку. Завтра, похоже, предстоял тот еще денек.

Человек хотел как следует подготовиться к следующему визиту своего гостя.

16. Не ищи иных стран и иных городов.

Жизнь свою, убитую здесь, в этом городе, ты убил и на всей земле.

1. Возвращаться впотьмах по канализационным коридорам… — кому-нибудь другому это показалось бы занятием безнадежным. Но человек знал местную географию наизусть и даже не задумывался над тем, где нужно сворачивать, чтобы добраться до комнатки. Он просто шел, размышляя над сегодняшними (вернее, уже вчерашними) многочисленными событиями. Впрочем, спустя некоторое время человек обнаружил, что не думает уже ни о чем, попросту считает шаги и вслушивается во тьму. Он позволил разуму на время оставить какие бы то ни было мысли, расслабиться, лечь, вытянуть ноги и поплевывать в потолок. Весьма действенная терапия для загнанного реальностью сознания.

Но, как водится, реальность поспешила напомнить о себе.

«Вернее, ирреальность», — подумал он с горькой усмешкой.

Когда человек уходил из комнатки, свеча почти догорела, и он не стал ее тушить: что толку? Все равно ни спичек, ни зажигалки нету.

Одним словом, сейчас, спустя час-другой, свеча уже должна была бы погаснуть, но из-под дверной щели в коридор выползал луч света. Откуда?

«/По крайней мере, ты знаешь, для чего/» — насмешливо сказал он сам себе.

О да, человек знал, для чего.

Рядом с лучом света, длинный, как день каторжника, лежал в ножнах меч. Тот самый, который… когда же человек брал его последний раз? — кажется, перед тем, как пойти в библиотеку. А что потом? Куда делось оружие?

Он не помнил. И был уверен, что не вспомнит. Город уже не впервые пользовался этим трюком.

И человек знал, для чего.

2. Он наклонился и поднял с пола меч, увесистый, знакомый. Хотел было поцепить на пояс, но раздумал — все равно сейчас ложиться спать. Пускай и не уснуть.

Человек толкнул дверь и вошел в комнатку — пустую, знакомую. Хотел закрыть дверь, потом показалось, что здесь необычайно душно; и все равно закрыл, чтобы не повторяться.

Свеча продолжала гореть. По всем — известным человеку — законам природы огонь давно уже должен был умереть, но, видимо, существовали еще и иные законы. Живучий, как подвальная крыса, пламенный танцор чинно поклонился, когда человек вошел в комнатку, и продолжал стоять, покачиваясь и глядя в грязный потолок. «Впору заподозрить вмешательство нежданного гостя, протаскивающего из ниоткуда в никуда школьную мебель».

И поэтому с особым удовольствием человек погасил огонек. (Правда, не с первого раза — тот, словно горел над именинным тортом, не желал затухать, и пришлось стискивать пламенную виноградину двумя пальцами и давить, давить, чтобы во все стороны брызнули искры боли… Только тогда свеча сдалась).

Человек опустился на ровный прохладный пол, уложил меч рядом с собой, а снятую куртку — под голову, и закрыл глаза. Уснул неестественно быстро, хотя, казалось, должен был бы вертеться с боку на бок и размышлять, сомневаться. А вот гляди ж ты…

3. Утром проснулся как обычно — не слишком рано, но и не до неприличия поздно. У него вошло в привычку спать ровно столько, сколько требовалось организму. Это и правильно, да и на каменном полу особо не понежишься — не пуховая перина, отнюдь.

Человек посмотрел на солнечные колонны света, убеждаясь, что на улицах города утро уже переливается в день. Умолкнувшие на ночь Обитатели возобновили свое звучание, хотя во сне он этого не заметил — настолько однооборазным и пустым был звук.

Идти в сад сегодня не хотелось. Человек снял свечку с постамента, достал из обломка трубы несколько продолговатых, свинцового цвета плодов и стал механически жевать один, размышляя о Дер-Рокте. Нужно было взвесить все как следует, чтобы не допустить промаха. Сейчас человек не имел права на ошибки.

«Значит так. Предположим, я соглашаюсь. Но этого, как оказывается, мало. Мне нужно не просто „уничтожить“ — кстати, интересно-то как: не „разрушить“, а „уничтожить“, ну да об этом подумаем позже… — не просто „уничтожить“ город, а еще и найти для этого его „слабое место“. О котором я /уже знаешь/, вроде бы, должен знать.

/Уже знаешь. И прекрати ломаться. Ничего другое просто не может им быть/.

Ну почему же? Например, фонтан. Или эта комнатка. Если вообще я прав и его самым слабым местом является, соответственно, самая постоянная, никогда не изменяющаяся часть города. А я могу и ошибаться.

/Проверь/.

Но как?!

/Иди и проверь!/» Человек доел плоды и поцепил на пояс меч. В голове почему-то насмешливо прозвучало: «И вновь я печально и строго с утра выхожу на порог…» Он вышел и плотно прикрыл за собой дверь.

4. Сегодня человек решил выбраться наружу через фонтан. Привычным движением он снял сливную решетку, подтянулся на руках и, оказавшись в пустом бассейне, огляделся по сторонам.

Кажется, ничего не изменилось. Обитатели монотонно и бесстрастно звучали, расцвечивались и глядели. Человек поискал взглядом вчерашнюю знакомую-соглядатайку, но не нашел. Возможно, утратила к нему интерес, или попросту пряталась неподалеку и ждала.

«Ну что же, как бы там ни было, скоро все переменится.

/А может, уже?.. /» Человек присмотрелся повнимательнее и обнаружил, что улиц нету. Вернее, где-то в городе они есть, но ни одна не доползла сюда, все они свернули перед фонтаном, и теперь этот пустой пятачок оказался окруженным полупрозрачной стеной домов. Медленно вращались пропеллеры и темнели на солнце, отбрасывая тени, голубоватые кружочки. Ничего не предвещало того, что должно было произойти в ближайшем времени — ничего, кроме обрезанных улиц. Улицы — предвещали.

Вдруг по стенам домов поползли темные полосы, которые с каждой минутой становились все упитаннее и больше.

«Что за…» Человек вскинул голову к небу и увидел, как солнце соскальзывает к горизонту, причем соскальзывает безо всякого стыда, прямо на несметных глазах многочисленных зрителей.

Обитатели переменили свое звучание, оно стало взбудораженным и нервным — монолог встревоженного улья. Теперь кучки пермещались из дома в дом значительно чаще, чем раньше — и делали это суетливо, словно прыгающий со сковородки на сковородку грешник в аду.

И вс„ — во время ускоренного заката. Солнце почти упало за горизонт, оно еще цеплялось последними лучами за лопасти пропеллеров, но те безжалостно стряхивали световые щупальца, так что оставалось недолго: час-другой.

«Невыносимо», — с отвращением подумал человек.

И чтобы не глядеть на очередной исход очередных Обитателей, спустился вниз, в коридоры. Он решил, что выждет около получаса, а уж потом отправится наверх — заниматься делом.

5. Когда до закрытой двери оставалось с десяток шагов, человек уже знал: гость там, внутри.

Так оно и было. Дер-Рокта сидел на невесть откуда взявшемся втором стуле и разглядывал мертвые женские головы, бледные, с черными тенями от свечи в глазницах. Свеча, кстати, горела та, которую человек потушил вчера вечером. Почему воск до сих пор не расплавился до самой ее подошвы, было непонятно; потом человек вспомнил о признании Дер-Рокты («люблю показуху») и насмешливо усмехнулся. Гость с легкостью оторвался от созерцания экспонатов и кивнул:

— Вот и хорошо. Раз смеетесь, значит, не боитесь Подумал и добавил:

— По крайней мере, не панически. Ну-с, что вы решили?

(Его «с», — человек и раньше чувствовал, но только сегодня конкретизировал для самого себя, — звучало как змеиное шипение, словно говоривший прикладывал кончик языка к н„бу. У иных подобный дефект речи был бы чем-то обычным, но у гостя казался такой же угрожающе-отличительной чертой, как гладкость кожи и кошачьи глаза).

Не торопясь отвечать, человек сел на представителя школьной меблировки и вытянул перед собой ноги. Звонко лязгнул меч, так и оставшийся висеть на поясе.

— Сначала поговорим, — сказал человек. — Я хотел бы кое-что уточнить.

— Уточняйте, — кивнул Дер-Рокта. — Но учтите: я не всезнающ и не всемогущ.

— Надеюсь, что ваши способности не ограничиваются «показухой» и вы выполните свою часть договора.

— Выполню, — заверил гость. — Ну так что там с вопросами?

Человек выдержал паузу, собираясь с мыслями.

— Первое… — он надолго замолчал, а потом вымолвил, стараясь удержать взмыленных скакунов нетерпения: — Что такое город?

— Город это город, — Дер-Рокта легонько пожал плечами; черная, с золотистым узором рубашка и алый пиджак неохотно повторили его движение. — Это не плод вашего воображения, он реально существует… по крайней мере, в местных «здесь» и «сейчас».

— Допустим. Откуда он взялся?

— А откуда, по-вашему, берутся города? Его построили. Вернее, не так, — поправил он себя. — Когда-то его начали строить.

— А теперь?

— А что теперь? — удивился гость.

— Теперь, когда город больше никто не строит — он ведь должен умереть. И умрет; может быть, уже умирает. Но вот появляетесь вы, чтобы… — для чего, а? Ведь не ради одного города, тот же рано или поздно все равно погибнет. Значит…

Дер-Рокта сокрушенно покачал головой:

— Я с самого начала знал, что придется бороться с предубеждениями. Как бы я себя не вел. Мог говорить с вами развязно и запанибратски, хамовито и самоуверенно, — но ведь именно таким вы представляете себе черта. Мог вести себя величественно и великодушно, по-зверски или по-свински, быть бесстрастным, как скала, или участливым, словно исповедник грехов… я даже мог вести себя просто нормально — и вел себя так — и вы все равно принимаете меня за этот плоский силуэт, за эту картонную фигуру, которую так привыкли встречать в книгах, прочитанных вами прежде. Не хочу. Поэтому отныне я буду вести себя так, как вели бы себя вы, — как ведете себя вы, — сейчас. Ну что, годится?

— Годится. Ничем не хуже и не лучше любого другого образа.

— Я так и подумал. Теперь — к делу. У вас еще есть вопросы.

Сказано это было утвердительно, так что человеку оставалось только продолжать.

Он продолжил:

— И все-таки, что вам нужно? За что вы желаете его уничтожить?

— Вы мне так и не поверили, — вздохнул Дер-Рокта. — Вам следует понять — город не есть абсолютное зло или абсолютное добро, это не воплощение хаоса и не воплощение порядка… хотя, если вам так удобнее… — гость пожал плечами. — Интерпертируйте, как желаете. Это уже детали.

— И все-таки, почему? — настаивал человек.

— Скажите, кто вы по складу мышления? Во что верите? В Бога, в нирвану, в Колесо Времени? В Равновесие или теорию относительности? В зависимости от этого я объясню. Или, если пожелаете, могу предоставить несколько версий.

— А на самом деле?..

Дер-Рокта вздохнул — отчасти раздраженно, отчасти устало:

— А не все ли равно? Вам предлагают возвращение в вашу прежнюю жизнь, а за это требуют то, чего вы сами страстно желали последние несколько миллиардов и миллиардов ударов сердца. И вы говорите об объяснениях. Это смешно. Решайте. Решайтесь. Я зайду завтра, чтобы получить ответ. Завтра, после захода солнца. Сегодня, насколько я понимаю, у вас имеется кое-какая работенка. Не буду отвлекать — подобные вещи требуют сосредоточения.

Гость пружинисто поднялся и вышел из комнатки. Огонек свечи на мгновенье потух, потом разгорелся с прежней силой, но стула, на котором сидел Дер-Рокта, здесь уже не было. Вероятно, и самого Дер-Рокты в пределах досягаемости — тоже.

6. Только когда гость ушел, человек вспомнил, что забыл задать ему один вопрос: «Это вы следили за мной?» Но почему-то сейчас казалось: Дер-Рокта вряд ли занимался бы подобными вещами, а если б и занимался, то уж так, чтобы его не заметили.

Как бы там ни было, вопрос можно будет задать позже.

Раздавив между пальцами голову свечи, человек вышел из комнатки, чтобы заняться тем, чем должен был заняться. Он решил выбираться не у фонтана, а в другом месте, и идти к этому месту под городом. Отчасти подобное решение вызвали практические соображения, отчасти — надежда на то, что наблюдатель

— многоглазка ли или Дер-Рокта — потеряет его.

Человек нырнул в темноту, которая давно уже перестала быть для него темнотой враждебной и превратилась в темноту обыденную. Но теперь, впервые за многие миллиарды ударов сердца, привычное неожиданно вновь обернулось угрожающим. Даже капанье воды наполнилось чуждой напряженностью, и в сознании поневоле возникал образ крови, размеренно падающей откуда-то сверху.

На мгновение человек остановился; хотел было вернуться в комнатку за свечой, но передумал. Ему претила сама мысль об этом показушном полуподарке Дер-Рокты.

«Вряд ли существует что-либо, способное меня напугать после всего…» Человек не додумал; внезапно капанье прекратилось — словно чья-то невидимая рука поплотнее зажала вентиль крана /или из трупа вытекла вся кровь/.

«Кажется, существует».

Но за свечой возвращаться не стал.

7. Он долго шел по коридорам; вокруг, как враг, таилась тишь.

Он вспоминал.

8. Какой-то мудрец однажды сказал: «Сколь ужасен был бы мир, в котором бы все наши желания исполнялись». Впрочем, не исключено, что звучало это как-то иначе; но суть-то не меняется.

Человек хотел увидеть людей — и через некоторое время он их увидел.

9. На закате ящики с колесами и граммофонными раструбами убрались прочь, то ли отказавшись от затеи вызвать человека из-под фонтана, то ли утомившись наматывать круг за кругом рядом с пустым бассейном, выкрикивая свои «…с олин тин йи тин халасэс!» Человек просидел в коридоре еще некоторое время после того, как стемнело. Собственно, на самом деле он впал в забытье отчаяния и оплеванных надежд и очнулся только когда растерянный от навалившегося потрясения разум какой-то своей частью все же отметил: в окружающем произошли изменения. Почти идеальная тишина (если не обращать внимания на капанье воды где-то далеко отсюда, в одном из коридоров) так же отличалась от недавнего шума /… ти зои су римаксэс эзо!…/, как бабочка «мертвая голова» отличается от своей толстой рогатой гусеницы. Человек снял с лица влажные руки и с отстраненным удивлением посмотрел на расцарапанные при падении пальцы. Кровь и слезы смешались в одно, и хотя ссадины уже подсохли, линии судьбы и смерти, а также браслеты жизни влажно поблескивали во тьме и пахли просоленным железом. И когда человек достал из кармана носовой платок и стал протирать им ладони — и вытер — на мгновение показалось, что вместе с влагой он стер и сами линии.

10. В конце концов он отправился в лабиринт коридоров. Это было абсолютно нелогично, даже опасно, и потом, вспоминая случившееся, человек так и не мог определить, что же погнало его в темноту и неизвестность. Конечно, подниматься наверх, чтобы снова повстречаться с ящиками на колесах, не хотелось, но ведь и идти в пустые тоннели, рискуя упасть в какую-нибудь шахту (откуда ж узнать, есть там шахты или нет?..) и сломать себе голову — тоже не лучший вариант. Возможно, здесь сыграли свою роль недобитые надежды, напомнив многочисленные истории-обманки про то, как люди отыскивали подземный ход, входили туда и оказывались в совершенно другой стране. Или же просто-напросто человеку надоело спать на улицах, забиваясь в щели между домами и вздрагивая не от непонятных звуков, а от непонятной тишины.

Так или иначе, он поднялся с пола, бросил рассеянный взгляд наверх, в люк, сквозь который сюда проникал лунный свет, и пошел в коридоры. Эхо шагов торопливо помчалось вслед, стараясь не отстать и не заблудиться.

Это были очень странные коридоры — хотя бы тем, что их назначение оставалось для человека загадкой. Казалось бы, они должны служить функционированию канализационной системы — чему же еще?!.. — но даже ему человеку, далекому от подобных вещей, представлялись так же неподходящими для этой цели, как бутафорский меч — для смертельного сражения. Широкие, с сухими прямыми стенками и ровным, едва выгибающимся в центре полом, коридоры уходили во тьму и оттуда дразнили непрерывным капаньем воды. Человек пообещал себе, что найдет загадочный источник, чего бы это не стоило, и отправился на звук — но нашел лишь комнатку, в которой ему предстояло провести много дней и ночей и, возможно, умереть.

Привыкнув к темноте, он шел, различая очертания окружающего: раздавшиеся в стороны стены, чуть выпуклый пол, низкий потолок. Иногда стены обрывались в том месте, где от этого коридора перпендикулярно отходили другие — но человек ни разу не свернул, хотя вода капала отовсюду, даже из боковых ответвлений.

И вот, в конце концов тоннель перед ним закончился тупиком. Почти тупиком

— глухая стена в одном месте поблескивала дверной ручкой.

«Выход. Это — выход».

Человек уже успел позабыть, что нечто подобное думал, стоя перед дверью в библиотеку; слишком много всего случилось, да он и не желал вспоминать о таких вещах. Обхватил пальцами мертвенно холодный, вялый сгусток света, обхватил и потянул.

Дверь скрипнула и распахнулась.

Шесть ассиметрично расположенных лунных спиц вонзались в пол и заодно делали видимой небольшую комнатку, на пороге которой замер потерявшейся тенью одинокий силуэт. Потом силуэт вошел внутрь и запер за собой дверь, но звуки капающей воды, явившиеся вместе с ним, не пожелали остаться снаружи, и до утра лунные спицы были вынуждены слушать эти звуки, а еше — сонные всхлипы и вздохи, и даже пару раз — рыдания.

11. С приходом утра все меняется — эту истину человек усвоил давно, еще в предыдущей жизни, но только проснувшись на следующий день после своего первого Времени Врат, смог воочию в ней, истине, убедиться. Все переменилось, да так разительно, что он даже засомневался: там ли я, где был раньше.

Поначалу утро ничем не отличалось от множества предыдущих, проведенных в этом проклятом городе. Только и всего, что теперь человек спал в комнатке под улицами, а не на самих улицах. Зевнув, проморгавшись, он поднялся с пола и посмотрел наверх. Через отверстия в потолке увидеть что-либо было невозможно — лоскут ярко-голубого шелкового неба не в счет. Тогда человек решил выйти к фонтану и разобраться, как обстоят дела. В крайнем случае, если появятся ящики на колесах, он всегда успеет вернуться обратно.

Поворачивая эту мысль то так, то сяк, человек, еще не совсем отошедший ото сна, вышел из комнатки и направился к бассейну фонтана. Сон — что-то тягостное, даже жуткое, но сейчас никак не вспоминающееся — не захотел оставаться наедине и последовал за человеком, волочась по полу, словно хвост веревочной петли — за ожившим повешенным. Так они пропутешествовали некоторое время, пока не выбрались (предварительно выглянув и как следует осмотревшись) наружу. И вот здесь-то сон затянулся на его шее.

12. Город изменился. Впервые человек отметил это еще вчера, но тогда голоса целиком завладели его вниманием — лишь сегодня он в полной мере оценил, насколько все изменилось. Впрочем, тоже не сразу. Потому что в первый момент человек решил, что попросту продолжает спать дальше.

Теперь он вспомнил свой сон. Было так: человеку привиделся город — необычный, пустынный, оставленный всеми. Даже эхо ушло (улетело? уплыло?) с этих улиц седых, даже звуки и краски все покинули (так представлялось) тот город. Он шагал, он искал в беспризорных квартирах тень, которой здесь не было, — тень человека. Но — увы — бесполезно любое движенье: люди город оставили, люди сбежали (почему? отчего? — не понять). Без надежды, лишь с упорством отчаянным бешеной мухи (той, которая бьется в оконную стенку и не знает, что стекла прозрачны — и только); с тем упорством искал он людей. Лило солнце лаву плавленных в небе монет, украшений золотых, — и богатство небес застывало на плечах человека, а ветер его остужал, то богатство слепящее. Все же не стерпел человек, побежал, потому что испугался, что вот, вон за тем поворотом, там — последние люди. Промедли мгновенье — и уйдут навсегда. Он бежал. Поднималась пыль, им взбитая, в воздухе жарком, желейном. Он бежал. И безвекие окон проемы (чтобы глаз не смыкали, им выдрали ставни) наблюдали за ним. Он бежал. Мостовые выгинались под ним похотливою кошкой. Он бежал. Переулки кривлялись вдогонку.

Он бежал!

Он бежал!!!

Он бежал!!!..

…и проснулся…

Теперь же человеку начало казаться, что он все еще спит. Дело не в пустоте

— к пустоте он привык (если можно привыкнуть к жизни рядом с хищным и свирепым зверем, пускай и дремлющим; незаполнимость пустоты, ее всеприемлемость и всепоглащаемость пугали его панически, пугали всегда). Дело не в том, дело было во внешней похожести, почти полном соответствии того, чем стал город сейчас, и того, что видел человек во сне.

«Это немыслимо.

/Ладно, ущипни сам себя.

…Только чтобы не больно!/ Заткнись, шут гороховый!» «Ну вот, — подумал он, — докатился. Разговариваю сам с собой».

Человек присел на бортик фонтана и задумался над тем, что ему делать дальше. Не вообще, а сегодня. Человеку понравилась комнатка, которую он отыскал вчера, но сейчас оставаться в ней не было никаких его сил. Нет, только не там.

Тогда — в сад. Куда же еще?

Он поднялся и побрел улицей, настороженно прислушиваясь к окружающему. Ящики на колесиках пока не появились, но это еще ничего не значило, совсем ничего. Может статься, они затаились за тем поворотом и ждут, чтобы человек приблизился; дождуться, а уж потом вырулят, собьют с ног и начнут кричать, трубить прямо в уши свои нелепые фразы. С них станется.

Но ящики на колесиках так и не появились. Он слышал их голоса, отдаленные, словно звук /ящика на ножках… как бишь его?../ телевизора за соседской стенкой, — но не более того.

Никто не мешал человеку. И когда через несколько кварталов он увидел сад, то испытал даже некое подобие разочарования — так просто?…

Впрочем, это чувство сейчас было не главным. Самым сильным, самым беспощадным оставалось бушующее в сознании «дежа вю»; и увидев сад (к слову, совсем не соответствовавший общей картине сегодняшнего сновидения, в нее не вписывающийся, чуждый ей), человек вдруг вспомнил. Он смотрел на фруктовые, похожие на яблони, деревья, на низенький, по пояс, аккуратный каменный заборчик и с ужасом понимал, что сон-то, сон сегодняшний, являлся к нему и раньше, в той, прежней жизни, являлся не один и не два раза, а с постоянством восходящего утром солнца — и каждый раз, вот до этого самого дня, неизменно — тем же таки солнцем, но уже вечерним, — отправлялся в забвение! До этого самого дня.

«/Ладно, если ты и спишь, то все равно, пока не проснешься, ничего не изменится. Тебе не дано знать, как скоро зазвонит будильник — и зазвонит ли вообще. Поэтому веди себя так, будто живешь. Это правильнее всего/».

Спорить с самим собой — бессмысленная штука. Человек подошел к заборчику и посмотрел на ту сторону.

Да, это были на самом деле яблони. По крайней мере, что-то очень похожее на яблони. Огромные, с кулак взрослого мужчины плоды белели тот тут, то там, и было даже непонятно, как они, такие большие, такие увесистые, держатся на ветвях, почему до сих пор не сорвались. Всего лишь глядя на них, человек уже почувствовал во рту знакомый терпкий привкус, который остается после того, как съешь подобное яблоко — сочное, поскрипывающее на зубах свежевыпавшим снежком. (В этом месте его сознание на миг замерло. «Снежок». Слово почему-то ни с чем не ассоциировалось, хотя и казалось знакомым. Потребовалось несколько миллисекунд, чтобы сообразить, вспомнить, идентифицировать, совместить слово и потерявшийся в руинах памяти образ. Удалось… на сей раз удалось).

Человек прошелся вдоль забора, но входа не отыскал. Тогда он воровато оглянулся, подтянулся на руках и перепрыгнул на ту сторону.

Ноги его утонули по щиколотки в густой влажноватой траве.

Холодно. В саду было очень холодно — и это при той неизменной теплоте, которая все дни держалась в городе. Трава немного подмерзла и иногда ломалась под ногами. Он растерянно глотнул стылого воздуха и застегнул куртку на все пуговицы, даже поднял воротник.

После этого человек подошел к деревьям. Приглядевшись, он увидел, что на самом деле яблоки белы не от природы; нет, просто их плотную кожицу снаружи покрывал иней, поблескивающий в солнечных лучах. Свет и тепло не топили седой морозной корки, а только придавали ей праздничное настроение… или… даже не придавали… Во всяком случае, человеку сейчас пришла на ум скотобойня — то ее отделение, где, замороженные и поцепленные на уродливые крюки, висят туши убитых зверей.

Нет, он не станет есть эти яблоки! Ни за что!

«/Не станешь? Даже если тебе предложат…/ Не стану! И точка!

И вообще, нужно выбираться отсюда. Нечего мне здесь делать».

13. Если бы он верил в Бога (не важно, в какого), жизнь его, возможно, сложилась бы совсем по-другому. Но он — не верил.

Впрочем, об этом не сейчас.

14. Так что же случилось после того, как человек покинул сад с мороженными яблоками? Кажется, ничего особенного. Вернулся в комнатку и просидел там, дожидаясь заката.

Он очень перепугался из-за того, что увидел в саду. Человеку начало казаться, будто теперь город перестанет его кормить, так как функцию свою — открытие Врат — он уже выполнил. На самом деле все было не так. А как? Человек не знал. Но — не так.

15. так не так а как никак как же ка ка кап кап кап ка

16. Ближе к полночи капанье в коридорах сделалось невыносимым. Словно вбивают гвозди в ладони: бац, бац, бац!.. Чтобы не сидеть зря, человек решил исследовать проходы. Но — то ли по чистой случайности (что сомнительно), то ли по умыслу города (что вероятнее всего) — любой коридор неизменно выводил к фонтану. Человек не так давно пережил подобное, и поэтому догадался обо всем довольно быстро.

Он выбрался наружу и позволил городу отвести его к Вратам.

17. Новые Обитатели явились, как и предыдущие, к утру. На этот раз человек не стал рисковать — он вернулся к фонтану и /спрятался/ пошел к себе в комнатку. Вообще-то, он не собирался спать, хотел взглянуть на следующих пришельцев, но само собой получилось так, что заснул. Проснувшись, поспешил наружу.

С одной стороны, очень хотелось есть. Он ведь так и не сорвал тех яблок, тех, в замерзшем саду. С другой стороны, следовало опасаться новых Обитателей. Кто знает…

«/С чего ты решил, что вообще будут новые Обитатели? кем или чем теперь город заселит себя?/ А я не решил. Я не знаю. Я и в прошлый раз не знал. Догадывался? Наверное, догадывался. С чего я вообще взял, что Обитатели теперь будут меняться, словно дни недели? Не понять. Даже не вспомнить той минуты, когда впервые подобная мысль пришла в голову. Нет, сейчас не вспомнить. Да и какая, в сущности, разница? Не до того мне — жрать охота!» Он вздохнул и огляделся по сторонам.

Город снова изменился. Дома стали ниже, стекла на окнах утратили прозрачность и блеск и теперь походили скорее на куски фанеры; везде властвовал один и тот же цвет — серый. Где-то вдалеке, между зданиями, бродили размытые силуэты.

И хотя сейчас все было по-другому, совсем не так, как вчера, — человеку показалось, что и в этом городе он уже когда-то был. Не наяву, разумеется,

— в снах. Но — был.

Он поежился, сунул руки в карманы, и насвистывая старенький мотивчик, отправился на поиски сада.

18. Коридоры закончились, оборвались и воспоминания.

Он стоял в мертвом бассейне фонтана-мумии, и меч на поясе свежо поблескивал рукоятью в лунном сиянии, предвкушая. Времени Врат осталось ждать недолго, и человек должны был поторопиться.

Улицы уже вернулись на площадь — выбирай любую, какая нравится. Он шагнул наугад, догадываясь, что отыщет цель только если город не будет против. А город в последние дни совсем на себя не похож.

«/Ха-ха, все шутишь, Строитель!/» Он — подумать только! — презрительно промолчал в ответ.

19. Отбившуюся от своих сородичей кучку-многоглазку человек увидел сразу. Она пульсировала и звучала так, словно хотела привлечь к себе его внимание; сидела на лопасти пропеллера, пульсировала и звучала.

«Ну что же, красавица, тебе не повезло. Или повезло — это еще как посмотреть».

Он потянулся за мечом. Кучка кокетливо взмахнула своими многочисленными короткими ресницами и переместилась в следующий дом. Человек отправился вдогонку: сначала шел, но по мере того, как Обитательница ускоряла свое передвижение, он тоже делал это, — и скоро уже бежал, перепрыгивая через искореженные куски пропеллеров, неизвестно как и откуда оказавшиеся здесь, на мостовой; бежал, втискиваясь в узкие щели между прозрачными домами, бежал за ней, и меч хищно покачивался, ударяясь в бедро.

Даже непонятно, почему человек вдруг так увлекся погоней. Никогда раньше то, что он делал, — то, что по собственному желанию, но без радости взялся выполнять, — никогда раньше это не вызывало в нем такого бешеного азарта. Но человек не стал разбираться в собственных чувствах — некогда. Он мчался сломя голову, и неудивительно, что несколько раз падал, раздирая в кровь колени и подушечки пальцев; но неизменно поднимался и продолжал преследование. Кучка, казалось, специально откладывала на некоторое время свое очередное перемещение и ждала, пока он встанет с мостовой.

Так они забавлялись довольно долго.

Потом город закончился — взметнулись к небесам исполинским шоколадом ночные стены. Обитатель оказался в крайнем угловом здании и, похоже, растерялся. Беглец замешкался на несколько минут — человеку хватило этой заминки, чтобы выдернуть из ножен меч и ударить по пленкоподобной стене с небольшими кружочками. Стена треснула, словно перезрелый арбуз.

«Ну вот и вс„».

Почему-то (он сам не знал, почему) человек считал, что внутри в домах воздух — или по составу, или по давлению — отличается от городского. И разрубленная стена окажется для Обитателя не менее губительной, нежели просто удар мечом по телу. Похоже, так оно и было.

Кучка-многоглазка перестала расцвечиваться, вскрикнула и выпустила из тела в воздух дымное облачко. Облачко мгновенно окутало Обитателя и стало рости, рости, рости до тех пор, пока не превратилось в колеблющуюся нелепую фигуру — копию человека. Контуры этого дымного манекена дрожали, словно рука умирающего старика-инвалида, они расплывались и создавали только самое общее впечатление о форме существа.

Но вот фигура уплотнилась, обрела устойчивые очертания и…

— Надеюсь, так мы быстрее найдем общий язык. Только, пожалуйста, не пытайтесь опять меня убить.

Человек растерянно кивнул.

20. Помни: в этом мире нету ничего нового.

Помни: все вокруг для тебя — словно в первый раз.

1. Говоривший походил на раздетый магазинный манекен. Он был безволос и наг, и чертами лица кого-то напоминал человеку. Все в существе казалось мертвым: плотные руки, кисти и тонкие пальцы без единой морщинки, мускулистые ноги, мощный торс, застывшее лицо, кожа без царапин и шрамов. Только глаза в этом организме отличались живостью — не глаза даже, а две дырки, пробитые в черепе по обеим сторонам носа. Кто-то выглядывал наружу через эти дырки и внимательно, с легким любопытством рассматривал человека.

Еще одной чертой, отличавшей существо от манекена, были внешние половые органы, свидетельствующие о мужском поле создания (или, по крайней мере, настаивающие на подобном факте). Такие же мертвенно-розоватые, как и остальные части тела, они безжизненно покачивались при каждом движении. Манекен, похоже, своей обнаженности ничуть не стеснялся, даже не обращал на нее внимания.

— …не пытайтесь меня убить, — сказал он. — У вас это вряд ли получится, а время мы потеряем.

— Кто ты? — спросил человек. — И что тебе нужно? Зачем ты следил за мной?

— Я? — существо, кажется, немного удивилось такому вопросу. — Я не знаю, кто я.

— Тогда мы найдем с тобой общий язык, — хрипло рассмеялся человек. — Потому что я тоже…

Он оборвал себя, ужаснувшись сумасшедшинке, которая помимо воли проявилась в последних словах.

— Ладно, а теперь давай серьезно. Откуда ты такой взялся?

Манекен пожал неживыми плечами:

— А откуда все берутся? Не знаю.

«Одно из двух: либо он меня дурачит, либо…

/Ну-ну, что «либо»?/ Либо не дурачит. И тогда…

/Ну-ну, что…/ Помолчи!» Он спрятал в ножны меч и сложил руки на груди — для того, чтобы не держаться за рукоять.

— Ты вообще что-нибудь знаешь?

— Д-да… Последний первый раз я осознал себя, когда был в пустыне…

— Подожди! — от человечьего окрика существо вздрогнуло и отпрянуло на шаг назад; невидимые наблюдатели по ту сторону глаз тоже отступили. — Подожди! Что значит этот твой «последний первый раз»?

— Видите ли, дело в том, что когда я был в пустыне — об этом я уже упоминал — ко мне постепенно приходили воспоминания. И я понял, что начал существовать не тогда, когда осознал себя в пустыне, что существовал и до того момента — где-то, когда-то — и просто не могу вспомнить, где и когда. Отдельные обрывки фраз, картин, чьи-то лица возращались ко мне — но не более того. И сам я казался себе только частью чего-то, я передвигался, но у меня не было ног и рук, чтобы передвигаться, и даже головы с глазами, чтобы видеть то, что у меня нету рук и ног. И все-таки я передвигался… шел. Да, я шел по пустыне и вспоминал… вернее нет, не вспоминал, а так — натыкался на отдельные клочки — как в лесу натыкаешься на легкую, рвущуюся от одного дыхания паутину. Самое же странное то, что некоторые вещи — вот как, например, паутину — я до сих пор не встречал, даже не знаю точно, что это такое, и все-таки — помню про них. Выходит, я существовал и раньше. Поэтому и говорю «последний первый раз».

— Ну ты намудрил, — покачал головой человек. — Ладно, и что было дальше?

— Дальше я пришел в город. Было утро и ворота — открыты, поэтому я вошел. Но там уже жили другие, и они прогнали меня. Они сказали: ты не похож на нас, может быть, ты даже лучше нас — значит, тебе не место среди нас. Так они сказали. И я пошел дальше. Не знаю, сколько времени продолжалось мое странствие. Везде там, где я шел, была пустыня, настолько безжизненная, вообще не приемлющая жизнь, что мое присутствие словно взрывало тамошнюю реальность. Наверное, только из-за того, что и сам я не совсем живой, не случилось ничего страшного, никакой катастрофы.

Пока странствовал, я видел многие города, самые разные. В некоторые мне даже удалось войти — (когда хотелось входить; знаете, иногда даже страшно было слышать звуки, доносящиеся из-за стен, а не то что…). Но всегда я оказывался чужим и лишним; в какой-то момент мне показалось, я понял, почему. Это были не мои города. Наверное, просто когда-то давно я вышел из своего города и потерял его. Теперь вот ищу… искал.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, когда я в последний первый раз осознал себя. Не могу сказать, потому что не уверен, как нужно считать время, по каким признакам. Вот если по городам, в которых я бывал, — тогда много. Или, скажем, по знаниям, которые я получал… ведь каждая встреча с Обитателями городов не проходила для меня бесследно, что-то оставалось, я учился… — здесь создание запнулось на долю секунды, а потом продолжало,

— учился всякому.

— Например, менять внешность? — наугад предположил человек.

— Не только менять, — согласился манекен. — Не только менять, но и вообще иметь внешность. У меня же ее сначала не было, никакой — помните, я говорил?

— Помню, помню…

— Ну вот, а теперь я могу при необходимости стать кем угодно. Конечно, только снаружи — внутри же я остаюсь самим собой. Тем более интересны мне вы, ведь у вас — я заметил — все наоборот.

— Поэтому ты следил за мной?

Снова запинка, короткая, как вспышка молнии.

— Нет, не только поэтому. Просто мне кажется, что этот город — мой город. Я должен был выяснить, кто в нем живет. И почему.

— Выяснил?

— Нет. Только запутался.

— Что ж тут такого сложного? — деланно удивился человек.

— Вы. Вы… вы не соответствуете всему остальному. И вместе с тем — без вас… Я хотел сказать, без вас картина не была бы полной. Понимаете?

«Как же мне мешает то, что у тебя не лицо, а маска. Впрочем, у тебя все тело — маска. И черта с два угадаешь, какая мысль, какое чувство скрывается внутри».

— Не понимаю. Объясни, если можешь.

— Кто-то же должен открывать Врата в городе, который ждет своих обитателей, — сказало создание.

— Значит, только для этого?.. А ты слышал что-нибудь о Строителях?

Создание задумалось (или сделало вид, что задумалось): сидевший по ту сторону дырявых глаз, видимо, умел немного управлять человеческим телом и придал лицу соответсвующее выражение.

— Слышал. Один раз слышал.

Существо замолчало. Переступило с ноги на ногу, растерянно дернуло рукой, оглянулось на стены — высокие, в полнеба, стены, отслаивающиеся, тающие в ночь пластами тьмы. Потом неуклюже опустилось на землю, скрестив по турецки ноги и положив руки на колени.

— Садитесь, — сказало существо. — Это долго рассказывать. Но мне кажется, вам нужно услышать; да и кроме того, вы ведь никуда не спешите, разве не так?

— Не спешу, — согласился человек, усаживаясь рядом. — Ночь в этом городе будет длиться ровно столько, сколько нужно, так что рассказывай.

И существо стало рассказывать под утробные едва слышные звуки Преображения, а стены, любопытные, словно водночасье состарившиеся дети, старались пододвинуться поближе, чтобы услышать, услышать, услы…

2. — Слышал. Это было… я не помню, за сколько городов отсюда. Понимаете, дорога от одного города до другого… каждый раз своя. Иногда солнце на небе успевало не одиножды пройти (или с запада на восток, или — в отдельных случаях, туда-сюда, как будто за горизонтом, справа и слева, стояли два теннисиста и пинали оранжевый мячик, стоило только ему оказаться в пределах досягаемости ракетки); иногда же солнца вообще не существовало; порой не существовало даже неба. Вот вы, наверное, не представляете себе, как такое может быть (вернее, не быть) — а ведь не было, я не вру. Одним словом, время там дезертировало, словно его никогда и не имелось в наличии. Кто-нибудь другой — вы, например — ни за что не выжил бы в тех краях. Во-первых, температура. Никогда не поймешь, какая она. Иногда кажется — холодно, иногда — невыносимо жарко, и хорошо, если б имелись руки, чтобы утереть пот, — но ведь и их нету. У меня, по крайней мере, не было.

Во-вторых, освещенность. От солнца, как вы уже могли догадаться, там мало что зависело. Свет и тьма сменяли друг друга когда хотели, им не было никакого дела до законов природы (впрочем, сильно сомневаюсь, что в тех землях вообще существует такая штука, как законы природы). Иногда с каждым моим шагом (да, у меня не было ног, чтобы шагать, но со временем я стал называть так определенное расстояние, мною преодоленное), так вот, иногда с каждым шагом ночь сменяла день, иногда же, хоть проходил я большие участки земли, свет или тьма не замещались своей противоположностью. Мне, конечно, это мешало, но не более того. Ведь я не испытывал необходимости во сне, пище или отдыхе. А других живых существ там не встречалось. (Себя я, кстати, не считаю вполне живым. Я уже говорил, почему).

3. Так я шел от города к городу, и каждый следующий отличался от предыдущего, как и дороги, которые к ним вели. Как, впрочем, и обитатели городов. Внешность? Признаться, я не обращал внимания. Всякий раз я становился таким же, как и они — снаружи, разумеется. Знаете, так проще. Не скажу, что правильнее, но — проще.

Со временем я заметил определенные закономерности, которые неизменно проявлялись в обитателях каждого города: они, обитатели, были очень разные и в то же время — одинаковые. Их одинаковость заключалась в том, что все они жили в своих городах. Знаете, это великое счастье — жить в своем городе…

Правда, были и такие, которые прожив некоторое время в одном месте, менялись настолько, что уже не могли дальше там оставаться. Такие страшно мучались — их считали неправильными, они становились изгоями. В конце концов все они умирали.

Не понимаю, почему вы спрашиваете об этом. Куда им было деваться, скажите? Да нет, дело не в стенах! — что могут стены, когда построивший их захочет выйти? Нет-нет, я согласен, иногда — многое, но я говорю о том случае, когда построивший их на самом деле захочет выйти. … Вот видите; я тоже так считаю.

В чем же, спрашиваете, дело? Конечно, в остальных горожанах. Они не позволяли изгою уйти: если у ползающего вырастали крылья, ему их выламывали; если у слепого открывались глаза, выжигали глазницы раскаленной кочергой — той самой, которой после, вечером, шевелили уголья в камине; если же молчавший начинал говорить, у него вырывали язык и зашивали рот нитками, чтобы никогда больше не слышать непонятных неприятных звуков…

Так было всегда и так будет всегда, потому что такова сама природа городов и их обитателей.

4. Как я уже говорил, все горожане одновременно и разные, и одинаковые. Но однажды я видел существо, которое отличалось от остальных обитателей. Это был не его город. Не уверен, кстати, что вообще существует город, который он мог бы назвать своим.

Не знаю даже, как рассказывать о нем, о том существе. Ладно, потом…

В их городе умер обитатель. Помните, я говорил, что некоторые меняются и поэтому дальше жить на старом месте не могут? Из таких был и умерший. Хотя сами жители утверждали, что он давно уже вел себя неправильно и погиб вовсе не из-за своей неправильности — из-за другого.

Мне было все равно, я видел много смертей, а вот горожане очень нервничали. Они верили в загородную жизнь, верили, что от того, как ты жил и умер в городе, зависит то, как ты будешь жить за его стенами. Никто не желал слушать меня, когда я рассказывал о пустыне. Вероятно, таково свойство всех сообществ: не верить чужакам, в особенности тогда, когда и верить-то не хочется. В общем, мои слова воспринимались как бред, их не слушали, а очень скоро перестали замечать и меня — для горожан так было удобнее. Поэтому к моменту, о котором идет речь, я мог беспрепятственно ходить почти везде, и никто не обращал на меня внимания.

…Нет, не обижался — зачем обижаться? Они ведь были по-своему правы. Кроме того, я уже догадывался, что это не мой город и не сегодня-завтра собирался идти дальше. А обижаться можно лишь на тех, кто тебе и вправду дорог, кто является твоим сообитателем; иначе — зачем?..

5. Ну вот, я бродил по чужому городу, когда заметил большое количество жителей, собравшихся на площади. Невозможно было понять, чем они занимаются, и я подошел поближе — мне стало интересно. Оказывается, горожане просто стояли возле мертвого тела одного из своих собратьев.

Поскольку задавать вопросы не имело смысла — никто бы не ответил, я стал слушать, о чем говорят. Очень скоро стало понятно, что здесь произошло самоубийство. Но некоторые утверждали, будто в последние дни видели рядом с умершим некое существо и это существо показалось им очень странным. Здесь я стал слушать внимательнее, потому что…

Да, вы угадали. Я тоже видел его — собственно, благодаря любопытству, пробудившемуся во мне, когда я встретил чужака, я до сих пор оставался в этом городе.

6. Существо внешне почти ничем не отличалось от обитателей — по крайней мере, так казалось на первый взгляд. И все-таки было в нем что-то такое, что-то изношенное, снаружи он казалася одновременно неестественно новым и невероятно старым. Именно новым, не молодым; как будто его тело — лишь оболочка… впрочем, это справедливо по отношению ко всем горожанам всех городов…

Я привык, что меня не замечают, даже не глядят в мою сторону, и поэтому когда он посмотрел (и — подчеркну — смотрел долго, пристально), в первую минуту я испугался. Я пугался и раньше, пугался всего нового, ведь новизна таит в себе неизвестность, а за неизвестностью может скрываться опасность; но уже давно не пугался так. На время я даже утратил контроль над собой, и мое тело стало потихоньку распадаться. К счастью, я вовремя среагировал, иначе обитатели могли принять меня за чужака — для них нет ничего страшнее, чем чужак. Чужаки…

Да, вы правы. Так вот, о том существе — оно заметило, как я на секунду начал распадаться. Что мне оставалось делать? Бежать? Отвернуться и уйти, как ни в чем не бывало? Оно наверняка подняло бы шум (по крайней мере, могло это сделать), сказало бы другим, что я чужак. Меня тут же разорвали бы в клочья… откуда я знаю? а вдруг? — не хотелось ведь рисковать.

Я приблизился к нему, хотя еще не знал, зачем.

«Ищешь», — только и сказало оно.

«Ищу».

«Этот не твой», — сообщило существо. «Да ты уже и сам понял. Ну, счастливых поисков. И, мой тебе совет, не задерживайся здесь слишком долго».

…Конечно, именно поэтому я и остался — вы угадали.

7. Жители города, собравшиеся над телом своего сообитателя, вспоминали, что много раз видели существо вместе с погибшим. Потом кто-то один предположил — знаете, осторожненько так, ни за что не ручаясь — предположил: а может, именно странный горожанин и вынудил «этого» совершить самоубийство. Выходит, практически убил. А значит, сам достоин смерти.

И все отправились на поиски того обитателя. Искали долго, но так и не нашли. Мне надоело оставаться в городе, все равно ведь он был не мой — и я ушел…

Когда ворота позади захлопнулись, я неожиданно увидел прямо перед собой живое создание. Не стану его описывать, потому что все равно не смогу передать того скрытого могущества и той разрушающей силы, которые были в нем, которыми был он.

Поглядев на меня (так смотрят на песчинку, попавшую в глаз), создание спросило: «Ну как, он уже совершил ошибку?» «Кто?» — не понял я.

«Строитель, кто же еще, — ответило оно. — Впрочем, откуда тебе знать. Ступай куда шел и постарайся забыть обо мне до той поры, пока мы не встретимся снова».

И оно прошло сквозь стену прямо в город.

8. Разумеется, я не смог его забыть. И не забуду, наверное, до самого последнего дня в моей жизни. Тем более, что мне кажется, именно тогда мы с ним встретимся опять.

9. Вот так я единственный раз слышал о Строителях. Насколько я понимаю, вы один из них. Может быть, расскажете о себе?..

10. — Может быть, расскажете о себе?.. — робко спросило манекеноподобное создание.

Он задумался. «Рассказать? Почему нет?» И открыл рот… но — ни слова. Словно пересохший фонтан, он шевелил губами, словно пересохший фонтан — давился сухим воздухом; слов не было.

Создание ждало, участливо наблюдая за потугами человека. Но — показалось или на самом деле? — сидевший за дырами-глазами отпустил рычажки управления и злорадно потирал тоненькие волосатые ручонки.

«Ну что же ты?

/А что, приятель? В чем, собственно, дело? У тебя целый гардеробище воспоминаний — примеряй любое. Почему бунтуем?/ Но я… я помню только то, что происходило в городе…

/Верно. Но и это — немало, ведь так? Вот и довольствуйся…/ Заткнись!

Я должен вспомнить!..

/Уже не вспомнишь, даже не старайся. Да и было ли с тобой что-нибудь «до города». Спроси-вон у манекена, положено ли обитателям помнить о своей загродной жизни. Спроси-спроси, — и он тебе ответит, что…/»

— Что бы ты хотел услышать обо мне?

Существо шевельнуло плечами:

— Не знаю. Побольше всего.

— Тогда я расскажу, откуда у меня появился этот меч.

«/Ну да, конечно, — ты ведь не помнишь ничего друго…/ Вспомню!

/Как же, вспомнишь — если забыл даже то…/ Вспомню!

…Обещаю. Но — не сейчас».

11. …поежился, сунул руки в карманы и, насвистывая старенький мотивчик, отправился на поиски сада.

12. Чуть позже, когда снова настало Время Врат, человек впервые увидел, как растет город, за счет чего.

Он шагал по опустевшим улицам и вдруг увидел Обитателя.

На сей раз они больше напоминали людей, а не дурацкие ящики на колесиках, вот только — безголовых людей. У Обитателей в самом прямом смысле не было головы; тело заканчивалось широкими плечами, выше которых — пустота. Глаза же и рот располагались у этих созданий в районе живота, что, вероятно, имело определенные преимущества. Например, чтобы попасть в желудок, пище не нужно было преодолевать долгий путь сверху вниз — она сразу оказывалась там, где ей и полагалось быть. К тому же, оснащенные гибкими подвижными губами, рты Обитателей, словно руки, могли ощупывать пространство перед собой и безошибочно определять, съедобен ли попавшийся им предмет. Это великолепное физиологическое решение устраняло то звено в эволюции, через которое, кстати, проходят и люди. Какому человечьему ребенку не приходилось в детстве слышать: «Не суй в рот что попало! Тем более, грязными руками! У тебя же будет болеть живот!» А так — отпадала необходимость в чистых вспомогательных конечностях — губы сами подхватывали все, что попадалось им на пути, а широкий мокрый язык деловито обследовал образец и выносил вердикт. Чаще всего находка расценивалась как съедобная и перекочевывала в желудок, уже на пороге приветствовавший гостью радушным урчанием.

Поначалу человек боялся, что станет одной из закусок какого-нибудь Обитателя, но со временем выяснилась вся необоснованность подобных подозрений. Нет, безголовые отнюдь не сторонились его; из-за того что глаза у них располагались в районе пупка, обитатели не могли вовремя сориентироваться и часто наталкивались не только на человека, но и друг на друга. При этом они злились, словно маленькие дети, пронзительно повизгивали, норовили толкнуть обидчика плечами и выделяли изо рта липкую теплую жидкость неопределенного цвета. Но когда соображали, что перед ними находится не сородич, а человек — испуганно замолкали и убегали прочь.

За те несколько дней, в течение которых в городе жили безголовые, весь мусор с улиц исчез. Они пожирали все подряд, один раз человек видел как огромный, откормленный обитатель ухватил маленького и сунул себе в рот — через пару минут жертва уже полностью исчезла в чудовищной пасти.

«Похоже, они растут. Когда появились, они ведь были намного меньше. Интересно, что произойдет, когда безголовые начнут пожирать дома?» Но до этого дело не дошло.

13. На время обитания безголовых сад приобрел странный вид (ну, он и раньше-то выглядел странно, но теперь…). Деревья стали невысокими и искривленными, как будто некий великан брал каждое из них за верхушку и закручивал в спираль, — и вот теперь они стояли, словно выжатые порции мокрого белья, растущие прямо из земли. Однако же не деревья придавали саду сходство с бредовыми видениями тяжелобольного — не деревья, а ограда. Нет, это был не забор, и даже не колючая проволока с мятыми красными флажками, наколотыми через определенные промежутки, — зеркала. В рост человека, в массивных фигурных оправах; безжалостно правдивые. Когда смотришь в них, казалось, видишь даже то, чего невооруженным глазом не разглядеть: глубокие морщинки на лице (а ведь, кажется, не было), дыра в кармане (а зашить — никак), неуклюжая черная щетина (побриться бы), картонная пустота неба (раньше… нет, замечал, но чтобы до такой степени…).

Обитатели боялись зеркал. Вероятно, именно поэтому те и ограждали сад от безголовых. Ни камень, ни дерево не стали бы для этих существ сколько-нибудь значительной преградой — их бы попросту сожрали, а потом принялись за деревья.

В сплошной стене зеркал имелось несколько проходов. Человек забирался сюда, протискиваясь меж холодящих оправ с цветами, зверьми и звездами, мыл в ручье одежду, измазанную слюной безголовых, и совершал прочие процедуры. Потом покидал сад и возвращался в комнатку под фонтаном.

Так прошло несколько дней.

14. На сей раз Преображение застало его в саду.

Он уже поел, помылся и как раз собирался выйти, когда обнаружил, что проходы между зеркалами сузились. «Нет, конечно, сегодня у меня отменный аппетит, но не настолько же…» Несколько попыток протиснуться между оправами подтверждали наблюдение, но никак не объясняли случившегося.

«/Впрочем, тебе ли привыкать к чудесам?/» Однако даже больше, чем увеличившаяся сплоченность среди зеркальных рядов, настораживало другое: поведение безголовых. Суетливо, отчаянно визжа и толкаясь, они убегали куда-то к стенам города. Некая неведомая сила напугала их до смерти, и Обитатели, похоже, обезумели: часто натыкались один на другого, а наткнувшись — застывали на месте, растерянно моргали глазенками и пускали слюни. В такие моменты безголовые напоминали перешептывающихся революционеров-заговорщиков.

Две-три группки Обитателей стояли сейчас в пределах видимости человека. Неспособный сбежать из сада, он прислонился к ледяной зеркальной раме (острый луч металлической звезды больно упирался в лоб) и наблюдал. Казалось, происходит что-то очень важно, такое, что просто нельзя пропустить.

Он наблюдал. Не отводя глаз ни на миг. Затаив дыхание.

С каждой секундой напряжение возрастало, с каждым ударом сердца вероятность неизвестно чего становилась больше. Он настолько остро почувствовал это, что даже старался удержать открытыми веки — они, как и следовало ожидать, от подобных попыток закапризничали, потом — разъярились и вовсю норовили захлопнуться. Он не позволял — и глаза ни на мгновение не закрылись.

Видел все. Не верил, но видел. Видел, как побледнели и размылись силуэты безголовых, как слились на мгновение в какой-то бесформенный ком материи, а затем — словно вылепленные умелой рукой мастера — превратились в дома.

Видел — и слышал, как визжали они, эти бывшие обитатели, ставшие обителями для новых гостей. Так, наверное, должен визжать грешник, на день выпущенный из ада, а теперь снова туда водворяемый.

…Потом зеркала расступились, и человек упал на мостовую; из раны на лбу потекла, сдерживаемая ранее, кровь.

15. Вокруг утробно урчало Преображение, поглощая тех безголовых, которые не успели покинуть город.

16. — А меч? — спросило существо.

— Меч? — не понял он. — Ах да, меч. Слушай про меч.

17. Картина, свидетелем которой он стал, вызвала у человека огромное потрясение. «На их месте мог быть я.

/Но почему?../ Непонятно, как все непонятно и зловеще! Но на их месте вполне мог быть я!

/Однако же тебя уберегли. В нужный момент не дали выйти из сада. И кормят. Значит, крыса еще требуется хозяину/».

Да и куда, в сущности, было ему деваться? Город владел им, вел, диктовал свои условия. Сейчас, например, направлял к Вратам.

18. Ты даже не пытался выйти из города. Ты тянул ворот, и створки расходились в стороны, смеясь над тобой, а ты тянул, и клял — себя, невидимые скрежещущие цепи, мертвый песок за Вратами, пустой воздух — и от напряжения (не от обиды, нет) на глазах выступили слезы, и ты позволил им скатиться по щекам: дразнить-щекотать сухую кожу, а потом оборваться вниз и быть затоптанными твоими ногами; и вбивал их в песок, а сам, задирая голову, смотрел на небо за стенами, смотрел и знал, что туда тебе никогда, никогда, никогда…

Клацнуло, холодно и безразлично.

«Дело сделано, крыса. Ты оправдала надежды экспериментаторов. Ступай в нору, а завтра получишь причитающийся кусок сахара — большой, липкий, с острыми крупинками кирпич, который станешь облизывать, давясь от отвращения к самой себе. Ступай, иначе тебя отведут силой. Ты ведь не хочешь потерять видимось свободы, не так ли? Ступай, зверушка. Ну же?.. ну вот, теперь успокоилась? Беги быстрее».

Провел пальцами по щетине, сморгнул и отправился в комнатку. Еще не знал, что наградной кусок сахара встанет поперек горла — да так, что взвоешь от подступившей к сердцу тоски, и закусишь до крови губы, а в ушах будет биться — звонящим телефоном за соседской стеной, к которому никто не подходит — будет сиять единственным неподдельным медяком в куче золотых фальшивок: «Пойми, я все выдержу, все вынесу, все переживу… — в этом моя беда»…

19. Замолчал. Прикоснулся ладонью к вспотевшей шее.

Эта фраза. Он вспомнил о ней — и как будто ударило током… долгим — в смысле, длинным — длинным толстым бревном шарахнуло по голове.

— Что-то случилось? — спросило существо.

— Нет, все в порядке. Просто в горле пересохло. Ну слушай дальше.

20. Утром все переменилось.

«Не верю», — сказал он себе. И правильно бы сделал, но — обманывал сам себя. Это вообще свойственно людям.

Вокруг стояли небоскребы. Множество небос…

Да черт с ними, с небоскребами! Вокруг ходили люди! (Которым свойственно обманывать самих себя). Настоящие люди! Всамделишние, с головами на плечах, с ногами, а не колесиками — люди, люди, много людей!

«Я вернулся! Не знаю, как, — но я вернулся!» Он упал на колени и целовал асфальт, родной, черный, вытоптанный тысячами тысяч подошв асфальт, который все сразу расставил по местам (так человеку казалось), который был завершающим мазком в этой великолепной картине нормального города!

И портила ее только бездонная тишина — абсолютная, как полет опускающейся на шею секиры.

21. О да, люди, пришедшие в город, были настоящими — за одним исключением. Они не имели разума и не могли разговаривать. Один среди немых толп, человек тщетно ходил в поисках потерянного мира. Его здесь не было — того мира, о котором он уже стал постепенно забывать. Только видимость, мираж, насмешка.

Город увеличился в размерах (или это только казалось?): стеклянные многоэтажки, стадионы, кинотеатры, магазины, — непонятно, как все это в нем вмещалось. И главное — зачем? Обитатели (человек не мог называть их людьми, слишком больно, слишком нелепо, слишком… слишком!) Обитатели не покупали еды в магазинах, не ходили в кинотеатры и на стадионы. Вернее, ходить-то ходили, но прийдя, просто вышагивали там — мертвые игрушки с батарейкой а-ля «Дюрасель» внутри. Человек пытался обращаться к ним, хватал за плечи, заглядывал в глаза, — но плечи выскальзывали из его рук, а глаза безвольно демонстрировали то единственное, чем были полны — пустоту. «Ладно, взрослые… но может, дети,» — думал он. Вот только детей в городе отыскать так и не смог. Иногда видел в толпе низенькие ребячьи фигурки, послушно державшиеся ручонками за платья мам, но когда подбегал — никого не находил.

Еще в городе появились деревья. Раньше человек видел растения только в саду, теперь же почти на каждой улице из асфальтовой дубленной кожи топорщились гладкие иглы голых стволов. Ни листочка на ветвях, ни цветка. Только однажды он заметил там что-то необычное, подошел, присмотрелся — оказалось, раздетая кукла. Она висела на веревке, которая обхватывала пластмассовую шею, — висела и покачивалась на ветру. Под деревом проходили Обитатели, но ни один не обращал внимания на странный предмет. Они вообще ни на что не обращали внимания: шли, натыкаясь на человека, больно ударяя его в грудь, наступая на ноги, — а он стоял и смотрел. Ему казалось, что на ветке, висит он сам, словно одновременно находится здесь — на мостовой, и там — на дереве: никчемная раздетая разломанная кукла, никуда и ни на что не годная; она не виновата в том, что она такова, но она и не может ничего с этим поделать, и поэтому нелепо висит, задохнувшись в веревочной петле, висит и болтает в воздухе раскоряченными вывернутыми ногами — пустая, пустая кукла!..

Он даже пошатнулся — настолько сильным было чувство тождественности с нею.

«Ну уж нет! Возможно, кукла и не способна ничего изменить — я способен!

/Что именно?/ …способен!»

22. На второй день Обитатели стали умирать от голода. Умерших поедали, но живые никогда не нападали на живых. Странно, человек думал…

Он захотел помочь им. Накормить. Он понимал, что не сможет спасти всех, но должен был сделать посильное. Не ради них — ради себя.

23. — Неужели они не могли питаться? — спросило существо. — Все обитатели во всех городах всегда имеют пищу. По крайней мере, если они попадают в свой город. А насколько я понял…

— Не знаю, — прервал его человек. — Не имею ни малейшего понятия о том, почему это произошло. Но они не могли есть — откуда? В магазинах лежали только теплые вещи, которые никому не были нужны; всякие украшения, вилки, ложки. А продуктов… наверное, не завезли.

— И все же странно…

— Да, меня тоже удивило… ха! «удивило» — я чуть с ума не сошел, когда увидел, что они поедают своих мертвецов. Но если задуматься…

— Это-то как раз не удивительно, — перебило его существо. — Я о другом. Странно, что не было пищи.

Они помолчали, глядя на звезды: как по команде, запрокинули головы и уставились на небо.

— Может, дело в том, каким тогда стал сад, — предположил человек.

24. Вообще-то, он подозревал, что сейчас в городе несколько садов. Да только от количества мало что зависело. Люди сторонились ограды (оград?). Огибали сад, как речной поток огибает остроклыкий камень, торчащий над водой; огибали и шли дальше, чтобы упасть и /сломаться/ умереть в двух шагах от пищи. Умирали они молча, как и жили, и только в последний момент отчаянно распахивали глаза (будто норовили вырваться из тела наружу, убежать, улететь — безрезультатно), приоткрывали рот и тихонечко выдыхали. Воздух, покидая легкие, создавал некое подобие вздоха,

— но только подобие. А потом тело застывало (слава городу, хоть не рассыпалось) и ближайшие Обитатели неспешно подходили к нему, чтобы съесть. Не было толкотни и давки, все происходило очень торжественно и прилично. От этого человеку становилось еще противнее.

Ему тоже было неудобно пробираться в сад. Ограждением служила колючая проволока с наколотыми на шипы алыми треугольными флажками — издалека флажки напоминали капли крови или розовые лепестки. Свободного прохода не было, приходилось переступать через проволоку, и почти всегда колючки цеплялись за одежду, хотя и не рвали ее. Это, да еще то, что после встречи с людьми/не-людьми он испытал сильнейший шок (от которого очень долго потом не мог оправиться), сделало посещения сада человеком редкими. Он опустился: долго не мылся, мало ел, несколько раз, когда никого вокруг не было, испражнялся в небоскребах, театрах, в концертном зале. Но спать продолжал по-прежнему у себя в комнатушке под городом, подозревая (а отчасти и надеясь), что и нынешние Обитатели пришли сюда не навечно.

Но хотя голод — а затем вымирание — лишь помогли бы ему избавиться от неприятных «гостей» и тягостных воспоминаний, человек решил помочь Обитателям.

Поначалу он хотел найти в каком-нибудь из магазинов подходящий инструмент и разрезать проволоку. Пошел в один, другой, третий… В каждом из них когда-то видел большие массивные кусачки, много кусачек, — а теперь не мог отыскать ни одной пары. Человек провел в поисках полдня /а на улицах каждую секунду умирали, умирали, умирали не-люди/ и лишь потом начал догадываться: город против. Город не хотел, чтобы его ограду разрезали кусачками. Пришлось подчиниться.

Тогда человек отыскал сад и стал обрывать с веток маленькие кислые плоды желтого цвета, которыми все это время питался сам. Он швырял плоды за проволоку, но Обитатели не обращали на них внимания. Шли, как шли, и наступали на плоды, чтобы двумя шагами позже упасть на них и умереть от голода.

Вот тогда-то разочарование, обида, боль — много, очень много боли — хлынули через край и затопили сознание. Человек опустился на колени и зарыдал; плакал сейчас не он, плакала душа, проклятая душонка, которая позволяла себе такую роскошь как страдание. Он знал, что со стороны выглядит омерзительно, но ничего не мог поделать, — и вздрагивал телом, размазывая рукавом нестиранной рубахи застоявшиеся слезы.

Поэтому не заметил, как снова началось Преображение.

25. Его внимание привлекли непонятные звуки. Колючая проволока вибрировала, флажки на ней трепыхались наколотыми на булавки бабочками. Человек вытер ладонью влагу с лица и поглядел туда, откуда расходились вибрации. Странно, Обитатели, прежде такие спокойные и бесцельные, теперь куда-то торопились. А несколько из них так спешили, что зацепились одеждой за проволоку и никак не могли выбраться — видимо, очень уж нервничали. «Вероятно, неподалеку кто-то издох», — ему хотелось быть грубым и циничным. «Или, может, в магазины наконец-то завезли продукты».

Человек мельком взглянул на небо и отметил еще одну деталь: в некоторых местах пропали небоскребы. Город из-за этого казался пустым, наполовину лысым.

«Опять исход», — решил он с облегчением. То, что не-люди наконец-то исчезнут и перестанут раздражать память своим присутствием, показалось слишком неожиданным, чересчур щедрым подарком от судьбы. Даже не верилось…

Проволока затряслась сильнее. Обитатели, повисшие на ней неуклюжими марионетками, очень хотели вырваться из металлического плена, но у них ничего не получалось. Взлетали в воздух вытянутые руки со скрюченными пальцами, нервно вздымались и опадали грудные клетки, беззвучно шевелились губы, из их уголков текла вязкая зеленоватая слюна. Некоторые из не-людей, застрявших на ограде, прямо здесь и умирали от голода, единицам удавалось оторваться и убежать, большинство же тряслось и отчаянно кричало — не голосом, глазами. Человек даже потянулся заткнуть уши — таким ощутимым, болезненным был этот крик.

Все уже убежали, в городе теперь остались только застрявшие Обитатели и человек. Не-люди облепили ограду, как мухи — клейкую ленту, и судорожно бились на проволоке, изредка оглядываясь туда, откуда двигалась волна Преображения. Сам процесс нельзя было уловить, но стоит отвернуться или сморгнуть — и вот, очередной ряд многоэтажек исчез, вернее, превратился в нечто иное, отсюда не заметное. Может, в группу глубоких благоустроенных ям или в полые столбы, вполне пригодные для жизни определенного рода Обитателей. Нынешние же с ужасом глядели на изменяющийся город и трепетали перед участью, на которую были обречены. Непонятно, откуда, но они знали о том, что их ждало. Возможно, просто догадывались о чудовищности будущего, не имея более конкретного о нем представления.

Но чем ближе придвигалась волна Преображения, тем исступленнее бились не-люди. Один случайно упал, напоролся горлом на металлическую колючку; потекла кровь. Раскачивания проволоки привели к тому, что рана начала расширяться, Обитатель не мог высвободиться и вскоре умер. Остальные, похоже, заинтересовались этим, многие стали падать на колени и тянуться шеями к шипам.

«Что они…» Намеренно рвали кожу на горле и умирали с успокоенными улыбками на устах. Вот что они делали.

26. Из-за специфики своей работы человеку часто приходилось сталкиваться со смертями. В основном — с трагическими; будущий покойник непременно умирал «со значением», то бишь, отнюдь не за понюшку табаку. А даже если и за понюшку, то уж так умирал, что все понимали: глубокая и вечная философия стоит за такой вот обычной с виду понюшкой. Было: стрелялись, прыгали с кручи на острые камни, травили друг друга экзотическими ядами, закалывали в нише кинжалом, даже вешали. Делалось все это по принципу: собаке собачья смерть, человеку — человечья, — и уж если играл ты героя, то умирал под всхлипывания и шорох платочков женской части аудитории. Ну а коли сподобили на роль негодяя — изволь, подохни как можно непритязательнее, чтобы ни один зритель не пожалел…

Эти умирали так, словно мазали варенье на хлеб. Обыденно умирали. Даже с радостью — что нашли выход из, казалось бы, безвыходной ситуации. Как тут не вспомнить про отчаянный визг безголовых?..

«Неужели так страшно?..» Он попытался представить себе, как это — быть зданием, вечно меняющимся, безголосым и безликим. Стоишь где-нибудь на улице, а по твоим внутренностям ползают, копошаться Обитатели, подтачивая изнутри, царапая, терзая словно неразделенная любовь, словно мерзкие червяки-паразиты, словно воплотившееся время, словно… «А что, если все здания в городе когда-то были живыми существами?

/И кстати, не боишься стать одним из них?/ Боюсь. Но мне-то деваться некуда.

/Им-вон тоже. Поэтому и рвут себе горло, неумело и всерьез. Ты бы смог?/» Что ответишь на такое, даже самому себе?

Наверное, нужно было отвернуться, не глазеть на них, уважать чужую смерть, но человек не мог пошевелиться — и смотрел. Как будто провожал в последний путь, обещая: «Запомню всех вас, всех до одного».

Преображение приближалось.

И вот — неожиданно даже для самого себя — один из Обитателей сумел вырваться из проволочного плена. На мгновение замер, не веря в свое счастье, затем нервно оглянулся, вздрогнул, побежал. Остальные (кто выжил) следили за ним, приостановив попытки умереть. Тишина, густая и терпкая, заполнила все вокруг.

Обитатель пробежал только пару шагов. Потом нога его попала в асфальтовую ямку, подвернулась, тело потеряло равновесие и упало. Что-то хрустнуло.

«Похоже, приятель, добегался».

Лежавший на асфальте не-человек попытался подняться — не получилось. Тогда он выпростал левую руку и, загребая ею, как клешней, пополз. Но достаточно было одного взгляда, чтобы понять: Обитатель не успеет ни добраться до проволоки, ни — тем более! — до выхода из города.

Преображение приближалось.

Подул ветер, подбросил на ладони треугольники флажков и убежал дальше.

Те, кто висел на ограде, уже умертвили себя. Они остались вдвоем: человек и не-человек, — ветер не в счет. Осознав тщетность своих попыток, Обитатель замер и, задравши голову, внимательно посмотрел в глаза человеку.

«Нет! Я этого не сделаю. Да и как?..» Ждал возражений, но внутренний голос молчал — предатель.

«Я не сделаю этого! И не проси!» Да, сотни сотен раз убивал, травил, закалывал кинжалом и протыкал шпагой, сбрасывал с моста, с обрыва, со счетов, душил — но понарошку. Если решишься, руки сами выполнят всю работу, не дрогнут — привыкли. А как насчет души? Не привыкла, нет, не привыкла и вряд ли привыкнет…

Отчасти он был прав, отчасти ошибался.

27. Каждый раз, когда останавливаешься и пересматриваешь всю свою жизнь, понимаешь, что состоит она, по большому счету, из Событий и Поступков. Не вспомнить уже, как выглядела та девчонка-одноклассница, из-за которой отчаянно дрался после школы с взрослыми мальчишками; и день тот, когда помог незнакомому человеку, — пасмурный ли, солнечный ли был день? — нет, не припомнить. Только просыпается в груди Дыхание — то самое, что делает тебя Богом, всесильным, всемогущим, мудрым, бесстрашным…

Волшебные минуты. Страшные минуты. Быть Богом, даже несколько мгновений, — это так тяжело. Это так восхитительно.

Человек поднялся с колен и шагнул к ограде. Внутренний голос тотчас оживился: «/А что, если по ту сторону и тебя ждет такая же участь? Что, если только находясь в саду ты обезопасен от бессмертия домов? Неужели пожертвуешь собой, неужели рискнешь, неужели?../» Но Дыхание уже распирало грудь, и человек перешагнул проволоку, словно великан — одним махом — горную гряду.

«/Безумец…/» Склонился над раненым Обитателем, всмотрелся в молящие глаза. Потом скинул с себя куртку, свернул в некое подобие веревки и обхватил шею не-человека.

28. Он молчит, и существо тоже молчит. И город молчит — испуганный, притихший. Рассказывать не хочется. Рассказывать надо. Иначе боль, которую разворошил в груди, вспыхнет и сожжет дотла.

Человек продолжает.

29. По сути, это было его первым действием, открыто направленным против города. Выражение протеста, неподчинение местным законам «/…городского самоуправления!/».

Человек развернул куртку, встряхнул ее, пытаясь разгладить складки, и надел, не застегивая.

Преображение приближалось.

— Ну, что ты сделаешь теперь!

Ветерок, вернувшийся и возобновивший игру с флажками, затих и уселся на мостовую, скрестив ноги. Большими голубыми глазами следил за безумцем.

— Преврати меня в дом, ты, смесь борделя с отхожим местом! Преврати — ну-ка, давай! Я нужен тебе, и мы оба знаем это. Тогда будь добр, считайся со мной, сын пьяного строителя и безумной чертежницы! Я не позволю тебе делать их домами. Не позволю! Не позволю!.. Я буду убивать их, слышишь, буду убивать их, всех, кого смогу спасти от омертвения, от превращения в предметы, здания, в часть тебя самого! Ты не получишь их душ — до тех пор, пока я здесь! Не получишь! Не получишь!..

Город слушал. Слушали стены и крыши, окна, двери, чердаки, подвалы, слушали камни мостовых, улицы и проспекты, площади и аллеи, и, конечно же, Врата. Слушал фонтан и слушали канализационные коридоры, слушали лестницы и мосты.

Не слушал только ветерок. Ветерок удивленно глазел на что-то за спиной человека.

30. Человек обернулся.

На мостовой лежала плоская палка, похожая на тень от креста. Потом понял: не палка, меч.

Наклонился, поднял — непривычно-привычная вещь. Ему доводилось держать в руках мечи, но ни один не был настоящим. Этот — был.

«Что?.. Капитуляция? Признание моих прав, моей силы? Или — ловушка? Ликовать мне или страшиться непонятного подарка?» Не знал.

Повесил ножны на пояс и пошел по городу: то ли отыскивать не сумевших бежать Обитателей, то ли…

31. После меч исчезнет, чтобы появиться накануне очередного Преображения.

32. …остановился и откинул капюшон, подставляя звездному душу бледное, с черными вишнями глаз лицо. Жадно раздувая ноздри, ты вдыхал влажновато-насмешливое дыхание ветра: «Строи-и-итель».

33. — Так у меня появился меч, — говорит человек.

— Но это не главное, — утверждает существо.

— Да. Не главное. Главное случилось недавно, когда ко мне пришел Дер-Рокта.

Существо вздрагивает и готовится слушать.

Человек рассказывает.

34. Когда относишься к другим, как к себе, — не забывай:

порой ты бываешь очень жесток с самим собой.

1. Он очень устал и хотел спать. Рассказ отнял все силы, в горле пересохло от большого количества слов, которые приходилось — одно за другим — проталкивать наружу и сплевывать с распухшего языка. Но человек должен был рассказать про Дер-Рокту. Прежде всего потому, что надеялся получить какой-нибудь совет от странного существа, сидевшего перед ним.

Теперь человек понимал (видел по глазам слушателя): совета не будет.

— Ты испуган.

— Да, — согласилось существо. — Послушайте… Послушайте…

— В чем дело?

— Вы… что вы решили? — в голосе живого манекена осторожно поводил усиками, проверяя почву перед собой, огромный клоп-хищнец. — Неужели вы пойдете на это? Убьете себя?

Человек вздрогнул и чуть подался вперед:

— Не понял. Почему я должен убивать себя.

Существо тяжело вздохнуло:

— Вы на самом деле не поняли. Хорошо. Я объясню. Может быть… может, это не даст вам обмануться.

Они замолчали; пауза, заполнившая сейчас пространство, казалась пестрым экзотическим цветком — слишком много слов прозвучало сегодня у этих стен, на этой мостовой.

— Ваш визитер хочет убить вас, — произнесло наконец существо. — Это же так просто!

— Объясни.

— Он говорил, что вам нужно найти самую слабую часть города. Он хитер, не сказал напрямую… Вы сами должны были догадаться. И вы начали догадываться: «самая слабая — значит, самая постоянная». Только вы еще не прошли путь рассуждений до конца. Фонтан, стены, Врата… — они неотличимы одни от других, ничему нельзя отдать предпочтение. Но существует еще некая часть города, удовлетворяющая поставленным параметрам: самая постоянная — и самая слабая. Рано или поздно вы бы дошли до этого своим умом. Нужно просто немного изменить точку зрения на…

Существо прервалось и вскочило с мостовой.

— В чем дело? — воскликнул человек.

— Я — тоже… — прошептал его собеседник. — Я — тоже… Не догадался. Не догадался! Простите, мне нужно бежать. Я только сейчас понял: Дер-Рокта и то существо, которое я видел однажды… Я должен… Я буду здесь, неподалеку, но теперь мне необходимо уйти. Простите…

Он вскочил и побежал прочь — так резво, что угнаться за ним нечего было и думать. Через мгновение белесый силуэт уже растаял в ночном воздухе.

Человек проводил его взглядом и тоже поднялся с мостовой. «Как мне не нравится все это! Каждый лжет, преследуя свои цели: что Дер-Рокта, что живой манекен; по крайней мере, не говорят всей правды. Что же вам нужно от меня, приятели? И тебе, город, — что?..» Дома и стены молчали, словно скорбящие монахи, мостовая лежала пустой змеиной шкурой-выползком, и только звезды в черном прокопченном небе обладали толикой жизни, блестели, но глаз не радовали. «…существует еще некая часть города, удовлетворяющая поставленным параметрам: самая постоянная — и самая слабая. Рано или поздно вы бы дошли до этого своим умом. Нужно просто немного изменить точку зрения на…» «Изменить точку зрения… Изменить…» «Убить… Ваш визитер хочет убить вас…» В голове ликующе и перепуганно щелкнул какой-то рычажок, и все встало на свои места.

2. Он решил не открывать Врата. Всегдашняя процедура сегодня казалась неуместной и ненужной, как курительная трубка в руках покойника. К тому же, невесть откуда в человеке появилась и не желала исчезать уверенность: новые Обитатели не придут. Во всяком случае, в эту ночь.

Кстати, что касается ночи. Разговор человека с существом-без-имени длился не один час, и солнцу уже давно пора бы приступить к исполнению своих прямых обязанностей. Но небо оставалось черным. Связаны ли такие затянувшиеся сумерки с тем, что Врата остались закрытыми? А если нет, то с чем? Имеют ли что-то общее с изменениями, происшедшими в библиотеке?

Человек шел вдоль городских стен, размышляя над… как бы это выразиться поточнее… а-а, ладно — размышляя над самоубийством. Чего уж там, от самого себя ведь не спрячешься.

«Итак, предположим — только предположим, не более того — что именно я и являюсь той, самой постоянной (и самой слабой) частью города. Предположим. Пускай. И к чему мы приходим, к какому выводу? А приходим мы к выводу… мягко говоря, неутешительному. Для того, чтобы уничтожить город, мне необходимо убить себя».

Он остановился на мгновение, вытер тыльной стороной ладони сухие губы. Прикосновения не ощутил. Как будто трогал лицо древней мумии.

«Неужели Дер-Рокта предложил бы мне такое?

/Он с самого начала говорил, что ты откажешься/.

Ну, он же утверждал, будто не знает…

/Утверждал. Не знает ли на самом деле — вот вопрос/.

Ладно. Какой ему от этого резон, а? Какая выгода? Моя смерть? Чело… существо, способное вытащить из пустоты два стула и зажженную свечу, должно уметь и убивать. Тем более, таких как я».

Вообще-то, прозвучало убедительно — почти.

«Так, будем мыслить логически. Разложим все по полкам. Либо Дер-Рокта лгал и ему нужна моя смерть, либо не лгал… то есть, не совсем так. Моей смерти он добивается в любом случае. Вопрос в том, вернусь ли я в результате назад или…

/…или умрешь навсегда? Ты ведь это хотел сказать, верно?/ Верно. Или — умру навсегда. Как решить, которая из версий правильная? Логически не решишь. Только путем «верю — не верю».

И этот путь, к сожалению, не для меня».

Человек свернул в ближайшую улочку и направился к центру города, к фонтану. Ночь — долгая затянувшаяся болезнь в обостренной форме — все никак не проходила. Но даже при свете звезд он видел, что дома вокруг выглядят дико и неестественно. Их словно собрали из разных городов, из разных времен, из разных миров, — собрали и поставили здесь нелепыми игрушками, все эти колонны, небоскребы, прозрачные пленчатые двухэтажки, клетки, деревянные избы, пирамиды, арены… Пару раз человек едва не свалился в глубокие жилые ямы, сейчас, правда, пустовавшие. Он шел по этой свалке городов, и улицы то сжимались до непроходимости, то расходились в боках до проспектов и площадей.

Человек шел и думал о Боге, впервые за очень долгое время.

3. …если бы ты верил в Бога (не важно, в какого), жизнь твоя, возможно, сложилась бы совсем по-другому. Но ты — не верил…

4. Он всегда, сколько себя помнил, двойственно относился к Богу. Не к религии — к Богу. Религии, любые, он презирал. Так уж получилось, так уж наложилось одно на другое. Во-первых, время, когда он жил там, до того, как заблудился. Человек еще застал полумертвую разваливающуюся страну, где верить в Бога запрещали. Если бы страна просуществовала чуть дольше, вероятно, он бы, просто из чувства противоречия, начал исполнять обряды — не верить, а исполнять обряды. Но страна развалилась на мелкие молодые государства, в которых право свободы вероисповедания восстановили. В результате народ толпою кинулся креститься, вешать иконы в домах и цеплять распятия на шеи. Другие же «господа граждане» немедленно сели в позы лотоса и вспомнили о своих предыдущих воплощениях, нечищенной карме и заброшенной (на произвол судьбы!) дхарме. Появилась мода на религию. А человек не терпел того, что становилось модным. Преображенные веяниями времени, мессии и бодхисаттвы мудро рекли о вещах, в которых едва разбирались, и толпы агнцев Божьих, стремящихся к нирване, покорно следовали за новыми вожаками… Человек не принимал толп. Он считал, что путь толпы автоматически становится дорогой в бездну. Для пчел, для муравьев, термитов — возможно, все обстоит по-другому. Но человеку в толпе (он понял это, пускай и не сразу) трудно дышать в полную грудь. И кругозор ограничен затылком впередибредущего. И, кстати, лететь толпой невозможно. Стаей — пожалуйста, а вот толпой… Посему вынужден был пойти в другую сторону, вынужден, так сказать, обстоятельствами и собственными взглядами на жизнь. Вс„. Точка.

Во-вторых же (конечно, с лихвой хватало и первого, но) во-вторых, общение с Богом (а какая вера без общения) всегда казалось человеку делом очень интимным. Словно «я люблю тебя», сказанное от всего сердца, искренне — пускай даже на сцене. И как признание в любви у каждого человека — свое, особенное — так и вера в Бога не может быть одинаковой, конфессионно выдержанной. Ну не может! Столько лет маршировали в ногу, потом решили, что нельзя, не получается — организмы, мол, у нас разные, биоритмы, то да с„. А вот верить в Бога одинаково — эт пожалуйста, эт мы запросто. У нас и Бог одинаковый выходит, с белой бородой и мудрым лицом. Странно только, на Деда Мороза немного похож. Хотя… ничего, это даже правильно, если задуматься. Мы чуда от Него ждем? Чуда. Ну вот, а с кем у нас с детства чудеса ассоциируются? Правильно, правильно… А кто не может или не хочет верить в нашего Бога — вон, пускай «просветляются». У буддистов, гляди, Бога вообще нету, одни будды, которым может стать любой. Зато вечная жизнь, реинкарнации. Опять-таки, возможность воздаяния каждому по делам его: «туп, как дерево, — родишься баобабом». Но — говорят мудрые люди — чтобы быть буддистом, лучше всего родиться где-нибудь в Китае или там в Тибете. Можно, конечно, и так, в Череповце или, скажем, в Муромске — но лучше все-таки повосточнее. Для кармы пользительнее. И не смейте вольно трактовать махаяну, а то…

Было еще и в-третьих. Войны, смерти, гнусность. Несправедливость. …Впрочем, это лишнее. Детские обиды на того самого старика с белой бородой и мудрым лицом. Оставим это в покое.

В-четвертых? в-пятых, в-десятых?.. Зачем? Причины ищут, чтобы что-нибудь исправить. Его устраивало такое положение вещей.

5. Ложь, конечно. Ложь и бред. Ничего не устраивало. Верить так — не устраивало. И не верить — тоже. Оставим в стороне глобальные вопросы типа «для чего живем» и «куда падаем». Если ответы существуют, со временем узнаем. Другое беспокоило, как и всех, между прочим. Собственная смерть.

Дело не в том, что человек не мог верить в бессмертие души. Он не мог поверить, что когда-нибудь умрет, прекратится навсегда, что уже никогда не выйдет на подмостки жизни, не сыграет еще раз, на «бис».

И жизнь поэтому рассматривал как единственного настоящего противника. Боролся с обстоятельствами, пересиливал случайности, не сгибался под ветрами. Кто-то сказал бы: «Достойно!» А это было прежде всего больно. Очень больно. Адски больно.

«Ради чего»? Назовите как угодно: призвание, талант, Дар Божий (но уж если «Дар», то непременно с большой буквы). Слова, в общем-то, значения не имеют. Важно другое: ни один нормальный человек не станет резать скальпелем хлеб, а золотые пекторали из скифских гробниц переплавлять на дверные ручки. И уж если есть в тебе талант артиста — изволь на сцену, приятель. Уж если чувствуешь силу Дара — используй ее по назначению. А иначе — чем ты отличаешься от навозной кучи? Только что размерами.

Человек отдался на волю Дара. Сначала — не весь, сначала надеялся «жить по-людски». То есть, как большинство: дом, семья, сын ежевечерне теребит за рукав: «Па-ап, помоги с математикой». Хотя разумом понимал уже тогда, что не будет «как у всех». Выбор. Туда или сюда. Или сидишь в уюте, смотришь по телевизору фильм, или в это время находишься по ту сторону экрана. Нельзя одновременно и там, и здесь. Не получится.

Выбор, конечно, изначально был нечестный. Потому что хлеб скальпелем не режут.

6. Нет, допустим, Бог и существует. Этого человек не мог совершенно отрицать. Но вряд ли в таком случае он будет Ему благодарен. Скорее, наоборот. Ведь Дар — это не подарок, нет. Это как удар из-за угла, проклятье цыганки в полупустой электричке, выстрел в спину.

Хотя с другой стороны… с другой стороны…

Вот потому-то — вряд ли будет Ему благодарен.

7. Так что же станется с душой после смерти? Человек не знал (откуда?!), даже не догадывался. А теперь, после всего случившегося с ним в городе, не мог и предполагать. Но был знаком с множеством разных идей и теорий — посему допускал, что Дер-Рокта не лжет. Просто для перемещения человека обратно необходимо, чтобы он умер здесь. В этом городе, где само время остановилось.

Верить? Не верить?

Непонятно.

Знал только одно: по-другому проблему не решить…

Так верить или не верить?!..

8. Воспоминания, как неожиданный приступ кашля, оборвались. Так много слов, так много понятий из прошлой жизни… Минуту назад человек знал, что они обозначают. Сейчас… уже не знал, знает ли.

9. Неожиданно из тьмы, как из небытия, выросла и преградила дорогу стройная высокая башенка, перевитая снаружи узкой лестницей. Не задумываясь, он начал подниматься по каменным ступенькам, и ветер наотмашь хлестнул по лицу чуть влажной ладонью. Человек улыбнулся неизвестно чему и продолжил восхождение.

Идти было сложно, узкие и скользкие, ступеньки норовили сбросить ногу вниз, они словно отторгали человека. Он не обращал внимания, хотя старался ступать осторожно. Впрочем, темнота, которая заполняла все вокруг, не желала даже слышать об осторожности — склонялась над ухом, шептала чувственно и мягко: «Иди, куда хочешь. Забудь о ступеньках. Иди по небу. Сделай шаг вперед, а не вбок, не подчиняйся зову лестницы, дай себе взлететь. Ты умеешь, можешь, просто забыл, как это делается».

Голос темноты что-то напоминал. И другой голос, внутренний, словно проснувшись от долгого сна, зашептал вдруг, непонятно и обрывисто: «/Забыл, забыл. Забыл! О важном, об очень важном. Забыл, забыл, забыл…/» Человек не слушал их, человек шел наверх.

10. Лестница закончилась дверцей и полукруглой площадкой, к дверце примыкавшей. В скудном свете звезд неожиданно четко выделялась замочная скважина, слабее — различные символы, выбитые на дверном металле. Символы (крест, перевернутая жирная буква «С», что-то еще, совсем уж неразличимое) казались знакомыми, но ничего, кроме легких едва ощутимых волн, на поверхности памяти не вызывали.

Внезапно, сильно и властно, как никогда прежде, человек понял: за дверью выход отсюда. Открой — и вернешься. Открой — и окажешься дома.

Он толкнул ее с обреченностью приговоренного к казни. Знал: не откроется. На то и замочная скважина, чтобы был ключ. У человека ключа не было.

Он толкнул снова, сильнее, яростнее. Потом дернул на себя. Потом опять толкнул. Казалось, толкал стену, не дверь.

Тогда присел и прислонился к скважине левым ухом. По ту сторону как будто смеялись, далеко-далеко играла симфоническая музыка, пели птицы… или люди… Попробовал заглянуть — яркий, нестерпимо яркий свет ударил в глаз и заставил отшатнуться, — так, что человек едва не упал с площадки на мостовую. «Вот видишь, — шепнула тьма, — вот видишь. Пойдем, дай себе умереть».

Он отмахнулся, как от назойливой мухи.

«/Забыл/, — пробормотал внутренний голос, — /опять забыл, дурак! Вспомни же! Это важно!/» Человек сел, прислонился спиной к двери, так, что символы врезались в кожу, и обхватил колени руками. Здесь, наверху, было невыносимо холодно.

Голоса не унимались.

11. Кажется, он задремал. По крайней мере, почувствовал некий провал в сознании, обрыв в мыслях. Словно человека выключили, а потом снова включили.

Тьма, пришедшая невесть откуда и не желавшая уходить, накрывшая этот город с его висячими мостами, дворцами, переулками, прудами, — тьма пожрала все вокруг и сейчас сыто глядела в глаза человеку. Он отвечал тем же. Он надеялся прочитать в ее взгляде ответ на свои незаданные, даже еще не оформившиеся вопросы. Но не видел ничего.

«/Все ответы в тебе. Только поищи их!/ Что искать, если я не знаю даже вопросов?

/Тогда поищи вопросы/.

Хорошо. Хорошо. Вопросы. Первый: что мне делать?

/Не так, приятель. Давай уточним: ты хочешь разрушить город? Любой ценой?/ Н-нет, любой ценой — нет.

/Какую же ты считаешь приемлемой?/ …не знаю.

/Ладно, подойдем с другой стороны. Это… этот ходячий манекен — его ты берешь в расчет?/ Да. Но только…

/Да или нет?/ Посмотрим…

/Понятно/».

Но ведь и в самом деле, как поступить? Человек не хотел умирать, особенно же — сидя рядом с дверью, за которой был выход.

«/Ну, во-первых, ты не уверен, что там выход. А во-вторых…/ Ключ бы. Найти бы ключ от двери!

/Да послушай…/ Ключ, так его растак! Может, у Дер-Рокты… Хотя нет, встречаться с ним лишний раз — не хочу.

Мертвые Боги, смешно-то как! Я, якобы Строитель, — а ключей…»

12. …остановился и запрокинул голову, подставляя звездному душу бледное, с черными вишнями глаз лицо. Жадно раздувая ноздри, ты вдыхал влажновато-насмешливое дыхание ветра: «Строи-и-итель».

13. Спускаться было легче, нежели подниматься. Темнота уже не надоедала своими нашептываниями, да и внутренний голос приумолк. Торжествовал. Даже ступеньки, казалось, стали шире и надежнее.

«Вот что значит тяга к жизни», — подумалось невпопад. Человек ощущал себя невинно осужденным на казнь преступником, которого в последний момент помиловали. Хотелось спеть что-нибудь, но на ум не приходило ничего, кроме совершенно неуместных здесь: «Под небом голубым есть город золотой, с прозрачными воротами и яркою звездой…» Человек стал насвистывать этот мотивчик, чувствуя, как раскрывается свободным цветком зажатая душа.

Внизу было еще темнее, чем наверху. Ночь продолжалась и заканчиваться, похоже, не собиралась.

«Ну что же, это даже хорошо. Дер-Рокта обещал зайти завтра, после захода солнца. Но солнце еще не вставало, завтра не начиналось. Вот и хорошо.

/Ты же просто оттягиваешь неизбежное/.

Смерть — тоже неизбежное. Но все мы только тем и занимаемся, что откладываем момент ее прихода на как можно более длительный срок».

Он возвращался к фонтану, с удовольствием представляя себе, как станет ужинать высушенными плодами. Конечно, вкус у них уже не тот, но ничего страшного. Мир вообще очень не совершенен, так что требовать слишком многого от обычных сухофруктов просто глупо.

Человек немного задержался на площади, поправил меч на поясе и спустился в коридоры. В тишину коридоров.

«Совсем об этом забыл».

С тех пор, как он ушел, капанье так и не возобновилось.

«Ну и пусть. Только мешало».

Осторожно ступая, он направился к комнатке. Тишина кралась по пятам, нависая бесформенной тенью, тихонько и ненавязчиво дыша в затылок. Ее холодное дыхание вызывало дрожь во всем теле, но — не оборачиваться же! Нет, не оборачиваться.

Человек толкнул дверь комнатки (там — темно), вошел и поскорее — но стараясь не пробудить движениями дремлющей паники — заперся изнутри. На мгновение пожалел о потушеной свече.

Свеча зажглась.

— Кое-что изменилось, — сказал со своего стула Дер-Рокта. — Насколько я понимаю, завтра может и не наступить. Поэтому я пришел.

14. Когда ищешь самого себя, проверяй, чтобы не подсунули подделку.

1. Гость выглядел как обычно: черная с золотым рубашка, алый пиджак, бледное лицо с зеленовато-кошачьими глазами, остроконечный подбородок. Глаза и подбородок внимательно изучали собеседника.

— Присаживайтесь, — предложил Дер-Рокта. — Думаю, разговор у нас будет долгим. Вы ведь опять принесли с собой массу вопросов. И искренне верите, что мне известны ответы на них.

— А это не так?

— Отчасти так, отчасти — нет, — тонкие пальцы выбили на колене короткую энергичную дробь. Звук получился такой, словно стучали по дереву. — Задавайте, посмотрим, смогу ли я помочь.

— Почему? — до сих пор человек старался не смотреть в глаза этому созданию, но сейчас пересилил себя и взглянул. Лучше бы не делал этого. — Почему вы согласны помочь мне?

Пиджак пошевелился, отмечая пожатие плечей:

— Это моя… работа, если так можно выразиться. Пускай даже мне кажется, что все ответы не приведут ни к чему существенному, — даже тогда я должен отвечать. Разумеется, если знаю ответ и уполномочен.

— Кем? Или чем?

— Вы сочтете это насмешкой, попыткой уклониться, но… Мирозданием. Уполномочен мирозданием. И отчасти — вами же.

— Не понимаю, — признался человек.

— И не нужно. Вы ведь хотели спросить о другом. Вот и спрашивайте.

— Знаете, сегодня вечером… ночью — я столкнулся с неким существом…

Дер-Рокта прервал его взмахом руки:

— Знаю, знаю. Метаморф. Превращенец. Заблудшая душа. Что характерно — в себе самом заблудшая.

Гость чему-то усмехнулся, потом кивнул:

— Ну-ну, так что же вы хотели спросить?

— Вы уже встречались с ним, раньше?

Дер-Рокта кивнул:

— А как же, встречался. И с ним встречался. Он помнит, да? Забавно, забавно. Впрочем… Ну так в чем же, собственно, дело?

— Вы не забыли обстоятельств, при которых?..

Гость резко покачал яйцеподобной головой — в какое-то мгновение человеку показалось, что она сейчас соскользнет с алых пиджачных плеч и упадет на пол, трескаясь, расплескивая содержимое, и…

— Не забыл, не имею обыкновения. Что именно вас интересует?

— Вы пришли в город, к Строителю. Зачем?

— Это был очень старый Строитель, — сказал Дер-Рокта. — Все вы со временем стареете — и тогда начинаете совершать ошибки. И поначалу, будучи молодыми, вы порой отказываетесь от моих предложений, но я прихожу к вам снова. И опять, и опять — до тех пор, пока еще остается смысл приходить. Как правило, наступает такой момент, когда соглашаются даже самые… стойкие. Я хотел сейчас сказать «упрямые», но подумал, что это будет несправедливо. Стойкие — да, но не упрямые.

— А он… он согласился?

— Какая разница? Ровно никакой. Он — это он, а вы — это вы. Не полагайтесь на случайности, мой вам совет. Решайте за себя.

— Вот она, свобода выбора? — иронически усмехнулся человек.

— Совершенно верно, совершенно верно. С первого до последнего шага — свобода выбора. В конце концов, вас ведь никто не делает Строителями — никогда и никто. Вы сами ими становитесь — в силу тех или иных причин. Так что… — гость элегантно развел руками и пошевелил подбородком.

— Между прочим, — добавил Дер-Рокта после небольшой паузы, — этот ваш метаморф — пример того, как не следует относиться к свободе выбора. Он оказался неспособным решить, какую из Иллюзий принять. Или решал слишком долго… Одним словом, в результате сам стал Иллюзией, если можно так выразиться, Иллюзией-В-Себе.

— Хорошенькая Иллюзия, — хмыкнул человек. — Он ведь пытался меня убить — моими же руками. Вынудить к самоубийству.

— Ничуть, — возразил, качая головой, гость. — Ничуть. Не вынудить, нет. Просто он попытался сделать вас частью своей Иллюзии. Вы воспротивились. Кстати, почему? Мне казалось, он довольно силен в этом отношении.

— Заврался. Пару Преображений назад я…

2. …шел по городу. Был тот редкий час, когда прежние обитатели уже исчезли, а новые еще не появились…

3. — Послушай, — сказал ты Обитателю, — послушай меня внимательно. Я видел многих, поверь. Все были разные, но заканчивали одинаково. Иногда лучший выход кажется худшим. Послушай…

— Нет, Строитель. Нет.

— Что? — удивленно переспросил ты.

Но ответа уже не последовало.

4. — …Позже, когда мы встретились с ним, метаморф сказал, что слышал о Строителях только один раз. И рассказал про тот случай, когда видел вас.

— Ну и что же? — удивился Дер-Рокта.

— Но ведь он назвал меня Строителем, значит, знал…

Гость расхохотался, задорно, жизнерадостно. Человека передернуло.

— Ничего это не значит, — молвил, отсмеявшись, Дер-Рокта. — Ровным счетом ничего. Но — вы угадали, он и вправду пытался подчинить вас своей Иллюзии. А насчет самого слабого и постоянного места города, точки, которой метаморф пытался представить вас… Конечно же, это не так. Потому что Строитель никогда не может быть самой постоянной частью города, ведь Строитель меняется. Кстати, вы, наверное, и сами почувствовали. Много ли вы помните из своей прошлой жизни — не сейчас, когда находитесь в поле моей Иллюзии, а в обычное время? Вот то-то и оно.

…Н-да, а с превращенцем вышла забавная история, я и не знал.

Вползла в комнату и свернулась тугими кольцами ядовитая пауза. Как это свойственно всем паузам, внимательно следила за собеседниками и прикидывала на глаз, кого кусать первым.

— Вот что, — сказал человек. — Вы не голодны?

Дер-Рокта снисходительно улыбнулся:

— Благодарю вас, нет.

— А вот я — голоден. Поэтому сделаем-ка в нашем вечере вопросов-ответов небольшой перерыв. Вы не против?

Гость слегка поклонился, в очередной раз рискуя лишиться головы:

— Как вам угодно.

Человек встал со стула и подошел к «постаментам». Снял скульптурный женский осколок, вытянул первый попавшийся плод. Дер-Рокта наблюдал, подбородком и глазами одновременно.

Плод оказался кислым, но даже кислота была высохшей и сморщенной.

— Вы никогда не задумывались, почему сухофрукты напоминают части тела каких-то древних мумий?

— Все очень просто, — ответил гость. — Они ведь тоже мертвы.

Тишина зашипела и переползла в дальний угол, спрятавшись за обломками труб. Там было прохладнее и уютней.

— Странно, — сказал человек.

— Что странно?

— Странно, что вы не знали об этой истории — про метаморфа, про то, как он назвал меня Строителем. Мне казалось…

Гость снова покачал головой:

— Нету ни одного всезнающего существа. Зато есть некая совокупность информации… ведь информация — во всем: в вас, во мне, в каждом клочке тьмы и лоскутке света. И тот, кто способен видеть, прочтет ее, кто способен слышать — услышит.

— Что же делать глухим и слепым?

— Перестать верить в то, что они глухие и слепые.

— Вы, видимо, перестали. Тогда — почему не знали? И почему не можете ответить на некоторые из моих вопросов?

— Информация — та же энергия. Как еда, — Дер-Рокта пронзил воздух бледным пальцем, указывая на плод в руке человека. Тот отметил, что ноготь на пальце чуть поблескивает кровавым. — Если поглотить много энергии, наступит перенасыщение. Слишком много — болезнь. Чрезмерно — смерть. Поэтому предметы второстепенные, незначительные могут оставаться вне поля моего зрения. Для них я слепой, к ним я слеп. Теперь понятно?

Человек кивнул, размышляя о том, сколь много энергии-информации должно находиться в этом создании, чтобы оно боялось перенасыщения.

— Касательно же того, что я не могу ответить на некоторые из ваших вопросов, — продолжал Дер-Рокта, — скажу следующее. Представьте себе: к вам подходит ребенок, игравший с другими детьми, и спрашивает о чем-то… весьма специфическом. Как бы это выразиться поточнее?.. например, сколько дней нужно игрушечному самосвалу, чтобы проехать из песочницы к корням дерева напротив. При этом ребенок имеет в виду игровое время, понимаете, — когда он говорит «сколько лет», подразумевает «сколько самосвальных лет». Одним словом, вопрос касается его личной Иллюзии, о которой у вас весьма туманные представления. И что вам отвечать? Вы скажете: «не знаю», — и будете правы по-своему.

— А если я отвечу: «нисколько»? Или — «пять минут»? Или — «игрушка не умеет ездить сама, поэтому никогда не доберется до корней дерева»?

— Тогда вы будете отвечать с позиций своей Иллюзии. И не поймете с ребенком друг друга. Ваши ответы покажутся ему бессмысленными. Теперь понимаете?

— Понимаю.

Помолчали.

— Ладно, — с ноткой усталости в голосе сказал Дер-Рокта. — Ладно. Давайте что-то решать. Поздно уже. Да и… к чему тянуть? Вы ведь давно все знаете, не так ли?

5. — Как долго я смогу жить… здесь?

Гость уперся локтями в колени, сложил пальцы в замок и постучал указательными друг о друга. Лицо его, бледное, без малейшего намека на растительность, изобразило досаду.

— Неужели не понимаете? — спросил он. — Неужели?.. Да сколько пожелаете! Ровно столько, сколько пожелаете!

— А сколько я пожелаю?

Дер-Рокта приостановил постукивание и внимательно посмотрел в глаза собеседнику:

— Вот именно, — сказал он, чуть улыбаясь, — вот именно.

— Но… А как же…

— Что «а как же»? Метаморф? Не обращайте на него внимания. Пускай он считает, что это его город — пускай этот город на самом деле его — и что отсюда вытекает? Ровным счетом ничего. Как там говорят в вашей реальности?

— невозможно двум людям встретиться дважды: ведь оба постоянно меняются, с каждой мыслью, с каждым словом. А здесь — город. Тем более — такой. Сегодня ваш скиталец считает своим городом этот, завтра — еще какой-нибудь. Согласны ли вы пожертвовать собственной жизнью ради счастья другого? Заметьте: не жизнь за жизнь, не счастье за счастье, а вот так. Ведь неравноценный обмен получается. К тому же, он вас пытался обмануть, даже убить. Косвенно, но убить.

— Почему вы так уверены, что на кону — моя жизнь?

— Потому что город рано или поздно уничтожит вас. Это судьба всех Строителей, уж поверьте мне на слово. Впрочем, то, о чем я говорю, лишь одна из точек зрения.

— Когда вы утверждаете, что город убьет меня, вы противоречите сами себе. Ведь еще недавно…

Дер-Рокта зевнул:

— Я же говорил, просто разные точки зрения. Результат — что единственно важно — тот же самый.

Тишина выглянула из своего холодного уголка и присмотрелась в собеседникам. Потом уползла назад.

— Ладно, а что с метаморфом?

— Пойдет дальше. И найдет следующий город.

— В котором снова окажетесь вы.

— Жизнь, увы, не совершенна. Возможно, ему следовало бы менее требовательно относиться к подбору своего города. Да и дело-то, по сути…

Дер-Рокта прервался, досадливо сморщил белую гладкую кожу лица:

— Впрочем, мы обсуждаем очень уж отвлеченные проблемы. Скажите наконец, что отказываетесь, и мы расстанемся.

— Я согласен.

— Что?!

— Вы слышали. Я согласен.

6. Помолчали.

— Значит, — подытожил гость, — вы все-таки нашли то самое место.

— Не нашел, — возразил человек. — Догадываюсь. Хотя, это уже детали. Это уже мои проблемы. Давайте-ка лучше поговорим о другом. Как вы вытащите меня отсюда?

Дер-Рокта хмыкнул:

— Ну, город ведь погибнет не сразу. Я появлюсь, как только почувствую, что процесс начался. И заберу вас обратно, туда, откуда вы пришли сюда. Откуда вас выдернули сюда. Договорились?

— Договорились, — кивнул человек.

— Ну, тогда не буду вас задерживать, — гость встал, одернул полы пиджака.

— До встречи.

— Минуточку.

— В чем дело?

— Я хочу знать — что же случилось с тем Строителем, к которому вы шли.

Дер-Рокта досадливо шевельнул тонкими губами:

— Я опоздал. Его убили сообитатели.

И вышел, плотно прикрыв за собою дверь.

7. «Ну вот. Ну вот, я и сказал ему. И себе. И всем вам», — он посмотрел на мертвые головы, зыркающие с постаменов черными глазницами. «Решено. Я сделаю это».

Тишина вздохнула и забилась в тень, где попрохладнее.

Человек сел на школьный стул (второй уже исчез) и тупо уставился на пламя свечи.

«Мы долго противостояли друг другу. Пришло время положить этому конец».

8. После первого раза… нет, следующие давались не легче. Сложно научиться убивать, даже во имя чего-то хорошего, во имя справедливости, спасения душ и прочей… правильности.

Не потому что убиваешь других, потому что каждый раз убиваешь себя самого.

9. Меч он находил перед Преображением. Иногда — какие-то дополнительные вещи, которые могли помочь. Как тогда, с трехкоготным якорем-«кошкой». Но все они исчезали после исполнения «миссии». Перед приходом новых Обитателей.

10. Однажды ночью, лежа на каменном полу и вслушиваясь в отзвук крика умирающей полуптицы-полубабочки, которую убил сегодня, — лежа и вслушиваясь в собственную память, человек подумал, что ведь все равно кто-то из Обитателей обязательно становится домом. «Я просто не успеваю спасти всех», — подумал он тогда. «Да и спасаю ли?..» Кричала полуптица-полубабочка, капала вода в коридорах. Все как всегда.

11. — Но теперь это заканчивается, приятель, — сказал он, поднимаясь со стула. — Рано или поздно все заканчивается.

Взял стул за спинку, размахнулся (откинула огненный локон перепуганная свеча), — ударил. Труба покачнулась, голова рухнула на пол, разбрызгиваясь сотней каменных капель. Потом упал «постамент», из него выкатились сушеные плоды. Человек наступил на один, размазывая по камням мумифицированную жизнь; запахло кислым и тоскливым.

Снова удар.

Очередной «постамент» заваливается, цепляет собой соседний, а тот — рядом стоящий… Осколки, осколки, катятся к подошвам, тыкаются слепыми крысятами, удар, очередной всплеск консервированных запахов, удар, удар, удар. Тишина отчаянно мечется в углу, придавленная трубами, заваленная плодами и каменными каплями от женских голов. Удар! удар!! удар!!!

Лихорадочно дрожит огненный танцор, невероятным образом уцелевший во всем этом первозданном хаосе и разрушении. Стул выскальзывает из рук, грохнувшись на кучу-малу из кусков прежней жизни.

Тишина вскидывается, тщетно пытаясь укусить напоследок, не дотягивается, издыхает.

Человек окидывает взглядом комнатку, поднимает с пола свечу (она так и не потухла), выходит в коридоры. Удар двери — точка в самом конце текста.

12. Не проси судьбу о тернистом пути, просто сделай шаг за порог.

Зачем-то тебе ведь даны ноги.

1. Снаружи по-прежнему было холодно и темно. И тихо — вода не капала в коридорах, а звуки шагов не успевали разлиться в воздухе, испуганно затихали и жались к стенам. Тени немного картинно корчились под ногами.

Человек прошел коридорами до фонтана, выбрался в бассейн, огляделся. Потом направился к Вратам, удерживая свечу в чуть дрожащей руке.

Он ждал, что город начнет препятствовать ему, но город бездействовал. Улицы и дома, погруженные во тьму, казались декорациями на съемочной площадке. Свет искажал их формы, делал еще более нелепыми, нереальными.

«Когда же ты нападешь? Или все-таки позволишь мне сделать это? Неужели позволишь?» Подсознательно человек ожидал ответа — и ответ прозвучал. Хотя и не тот, хотя и…

2. Улица впереди сжималась, сдавленная с одной стороны небоскребом, с другой же — многоэтажной жилой ямой. Когда человек вошел в проулок, напротив, из-за небоскреба, вынырнула из тьмы и застыла на дороге белесая фигура. Некоторое время они так и стояли, словно в дешевом ковбойском кино, — вот только в руках у них не было кольтов. Человек держал свечу, существо напротив ничего не держало, опустив руки по швам, как солдат на плацу.

Потом каждый из них сделал шаг навстречу; еще, еще, еще…

Свеча отмечала каждое движение покачиванием огненного завитка, руки существа ходили, словно маятники.

Когда оба «ковбоя» оказались на середине улицы, человек увидел лицо создания.

— Зачем? Зачем ты нацепил эту маску? Самое последнее, чем можно меня напугать, это моей же небритой рожей.

— Я не помню других лиц, — сказал превращенец. — Только ваше. Извините.

— За это — извиню. Но за попытку убить меня… — человек усмехнулся. — Тем более, за неудачную.

— За удачную извинили бы?

— Тогда не возникло бы необходимости, приятель. Ну, чего ты хочешь? Зачем явился?

Метаморф пожал плечами:

— Спросить.

— Да, я согласился. Тебя ведь это интересует?

— Мой город, — обреченно прошептал превращенец. — Не нужно, не делайте…

— Стоп, — человек махнул в воздухе свечей, перечеркивая тьму, — стоп!

Метаморф замолчал.

— Вот что, приятель, давай-ка уточним некоторые детали. Признаюсь, я мало знаю про города… по крайней мере, про города, подобные этому. Можно сказать, вообще ничерта про них не знаю. Но зато очень хорошо понимаю следующее: у меня покамест нету ни одного шанса выйти отсюда, вернуться назад, туда, откуда я… пришел. Повторяю: нету ни единого шанса — кроме того, который мне предлагает Дер-Рокта. Кто он такой? что ему нужно? — я понятия не имею и выяснять не намерен. Он способен вытащить меня отсюда — этого достаточно. Но — увы, альтруизм и благотворительность никогда не были в моде. Да признаться, они не внушают мне доверия, всегда ждешь какого-то подвоха от человека, который за просто так дарит тебе виллу на калифорнийском побережье… впрочем, тебе-то как раз не понять. Не важно. Суть в следующем: Дер-Рокта требует платы за свои услуги. Я хочу… ладно, я не хочу, я вынужден платить. Потому что — к моему великому сожалению, не каждый день в этот город заглядывают подобные дер-рокты. А жить здесь и дальше… ну нет, с меня достаточно! Более чем достаточно! Поэтому, приятель, я согласился выполнить его условие. К сожалению, требование Дер-Рокты идет в разрез с твоими интересами. Досадно. Но не более того, приятель. Потому что теперь, после попытки меня уничтожить, ты потерял всю возможную привлекательность и неувядаемое обаяние в моих жестоких глазах. Увы, увы! — такова жизнь, старина. Поэтому…

— Вы не понимаете, — прошептал превращенец. — Вы не понимаете! — повторил он с отчаяньем в голосе. — Вы же собираетесь уничтожить мой город! Я… я слишком долго искал его. Вы не представляете, как долго. И теперь, когда наконец нашел, теперь вы хотите уничтожить его.

— Не хочу, — возразил человек. — Не хочу — вынужден.

Метаморф медленно покачал головой с таким знакомым лицом:

— Нет, хотите. Никто вас не вынуждал. Вы могли выбирать. И вы выбрали. Вот только…

— Что «вот только»?! Ну, что «вот только»?! А?! — человек придвинулся к превращенцу вплотную, заглядывая в глаза, и дальше, по ту сторону глазниц.

— Что «вот только»?! Ты тоже мог выбирать, когда подталкивал меня к самоубийству! И ты выбрал. Теперь моя очередь. В конце концов, кто здесь Строитель?

— Это не дает вам права…

— Возможно. Возможно. У меня уже очень давно не было никаких прав, здесь, в городе. Здесь действовали совсем другие принципы существования. Не знаю, насколько они тебе подходят, не знаю и не собираюсь выяснять. Но скажи мне, потерянная душа, метаморф, превращенец, вечный странник, — скажи, на кой черт тебе сдался этот город? Неужели ты не понял: тебе придется жить здесь в одиночестве. Полном. Абсолютном. Обитатели будут приходить и уходить (не исключено, что даже перестанут приходить — совсем не исключено, ведь город найдет наконец тебя, своего идеального жителя), — так вот, даже если все-таки они будут посещать это проклятое место, задерживаться здесь не станут. Ты вынужден будешь жить один среди своих домов, на своих улицах, в своих парках и скверах, восхищаться своими фонтанами и дворцами — один, всегда один. Пока…

— Пока что?

— Пока не придет Дер-Рокта. И не предложит сделку, от которой ты не сможешь отказаться.

3. — Значит, вы решили окончательно, — осмелился подытожить после непродолжительно молчания метаморф.

Человек посмотрел на свечу, зажатую в побелевшей руке.

— Да. Да, решил. И послушайся моего совета, приятель: постарайся не попадать в лапы одиночеству. Этот зверь растерзает любого, выжрет изнутри

— так, что снаружи будет абсолютно незаметно. Но изнутри… Берегись одиночества — не глупых сообитателей, не жестоких сограждан, не чужих городов — берегись одиночества.

— Но разве я не буду одинок среди глупых сообитателей, жестоких…

— Будешь. Наверняка, будешь. Но всегда есть надежда, что сообитатели поумнеют, сограждане станут добрее, а какой-нибудь из городов — рано или поздно — станет твоим. Надежда есть всегда, приятель. А вот Дер-Рокта может и не прийти. Да даже если и придет — захочешь ли платить назначенную им цену? Берегись одиночества, приятель, берегись!..

— Но иногда — вы знаете — иногда просто бываешь обречен на одиночество.

— Знаю.

— И что?..

— И ничего. В том месте, где обрекают на подобные вещи — там не принимают апелляций и не пересматривают своих решений. Главное в таком деле — не спутать обреченность с простым стечением обстоятельств.

— А как?..

— Я же уже сказал. Глупые сообитатели, жестокие сограждане, чужие города. Горькое лекарство, но подчас — единственное доступное. Конечно, всегда остается Дер-Рокта, но я бы не стал на него рассчитывать. Нет, не стал бы.

Помолчали.

— Хорошо, — сказал метаморф. — Ладно, делайте, как решили. Может быть, этот город на самом деле не мой.

— Наверняка, приятель. Наверняка.

— Тогда счастливо. Я пойду.

— Открыть Врата?

— Не стоит. Я выйду и так.

— Удачи, приятель.

— И вам…

4. На узкой улице, темной, испорченной только гнилым пятном света от одинокой свечи, стоял человек. Он провожал взглядом ровную бледную спину метаморфа, уже едва различимую отсюда.

«Ч-черт, кажется я забыл сказать ему. Глупые сообитатели, жестокие сограждане и чужие города никогда не изменятся в лучшую сторону просто так. Для этого нужно самому начать меняться.

Впрочем… говорить подобные вещи, наверное, бесполезно. Каждый должен понять это самостоятельно».

Когда превращенец окончательно распался на кусочки и был поглощен тьмой, человек отправился дальше.

5. Ночью кроваво-красные стены города казались черными. Дверь… дверь вообще не казалась — ее просто не было. Нигде. Он дважды обошел стену изнутри. Он не мог пропустить дверь, не заметить ее — вот же свеча, которая не оставляет ни единого шанса спрятаться в тенях. И все-таки — двери не было.

«Как же так? Или — это твой ход? Твоя попытка избежать уничтожения? Не надейся, я все равно найду ее, даже если мне придется искать наощупь».

Так он и сделал. Положил ладонь на камни (черные? кроваво-красные? какие-то еще?) и пошел вдоль стены, словно слепой, потерявший палочку-стучалочку. Даже закрыл глаза, чтобы не мешали.

6. Все оказалось сложнее, чем он ожидал. Подушечки пальцев скоро заныли от постоянного трения о непонятно-какого-цвета камни. Затем онемели. Несколько раз человек спотыкался, падал — но глаз не открывал. Условия игры есть условия игры. Почему-то казалось, что очень важно не открывать глаз.

Но самым страшным было не это. Забвение, о котором говорил Дер-Рокта — оно накатывало, волна за волной, и человек чувствовал, как слова вымываются из памяти — высохшие рассыпчатые цветки в гербарии нерадивого школьника. И с каждым шагом даже их оставалось все меньше.

Потом рука наткнулась-таки на дверную ручку. От неожиданности человек выпустил свечу и поднял веки.

Да. Дверь. Она самая.

«/Ну же! Не медли!/» Человек сглотнул и потянул ручку на себя.

7. И целый мир…

8. Библиотека сейчас напоминала морг. Если честно, человеку ни разу — как-то уж так получилось — не доводилось бывать в морге. Но представлять — представлял. В особенности — настроение. И пустоту.

То настроение и ту пустоту, которые царили здесь.

9. Не было опрокинутых стеллажей и сгоревших столов, не было разбитых яичных скорлупок, на которых уже не прочесть ни единого иероглифа. Стеллажи стояли, как и прежде, каждый на своем месте, и столы — тоже, а яичные скорлупки… их на самом деле не было. Пропали. Как пропали и все книги, свертки, трубочки, веревки с узелками, террариумы с бульдышами… Только стеллажи и столы, стеллажи и столы — тысяча тысяч никчемной мебели.

«Вот так. Вот так…» Ненужную свечу поставил на стол. Он собирался поджечь ее огнем библиотеку, самое ранимое место города, — теперь, похоже, поджигать нечего. Библиотеки не стало.

Человек пошел вдоль рядов стеллажей, чтобы…

«/Подсказку? Ты все еще надеешься на подсказку? Но ты же…/ Не предавал! Потому что никогда не клялся в верности. Меня использовали. Теперь я намерен…

/Ну-ну, что же именно?/ Уйти. Из города. Дер-Рокта предложил выход — я принял условия. Теперь…

/А тебе не кажется, что ты ошибся? Что библиотека не является и никогда не являлась тем местом, которое ты ищешь?/ Глупости! Я уверен…

В конце концов, стеллажи и столы изготовлены из дерева. Значит, загорятся.

/Но…/ Загорятся. Я заставлю их гореть.

/Стоит ли?../ А…

Выхода-то все равно нет. Назад пути — тоже нету.

/И впереди — ничего…/ Тем более!

Тем более…» Он развернулся и пошел к свече и двери. Забираться дальше не имело смысла

— там такая же пустота, как и везде.

Вдруг — увидел.

На столе лежала книга. «Такие часто используют бухгалтера, для учета доходов-расходов и прочих подобных вещей». Даже отсюда была видна четкая надпись на белом прямоугольничке.

«Книга итогов».

Приблизился. Осторожно, не торопясь, намеренно замедляя движения.

Напряженно коснулся обложки («а вдруг исчезнет») — не исчезла, осталась лежать.

Пододвинул стул, сел. Рядом неодобрительно качала головой свеча.

Развернул. Бережно («а вдруг рассыпется») — не рассыпалась.

Посмотрел.

Буквы, нормальные буквы.

Стал чи…

10. …стал тем, кем ты стал. С чего началось? — с того ли, что в детстве обожал «Трех мушкетеров» с Боярским? Да нет, наверное, дело не в них. Все их обожали, все мальчишки выламывали деревянные шпаги и фехтовали, удивляясь: да чего ж тут такого сложного? Смешно: никто не хотел быть «за кардинала», и сшибались во дворе пятеро Д`Артаньянов с шестью Атосами и тремя Арамисами. А Портос заболел ангиной, и мать его не выпустила — поэтому прижимался к окну носом, расплющиваясь в смешную и чуть-чуть грустную карикатуру, а ты задиристо махал со двора шпагой, кричал «се ля ви» и немножко злорадствовал, а немножко — жалел. Но ни за что не согласен был променять свою роль на роль Ришелье или Рошфора — кто ж играет за плохих?! Потом — пришлось. Потому что, как объяснил тебе, молодому и потенциально талантливому, (но — заметьте, молодой человек, главное слово здесь «потенциально», а не «талантливый), так вот, как объяснил тебе Учитель, театр — жизнь лишь отчасти. Но и здесь, между прочим, почетнее играть „плохих“, а оставаться „хорошим“, нежели наоборот. А еще почетнее — играть людей, которые никогда (вы слышите, молодой человек, никогда!) не бывают сугубо хорошими либо плохими. Сыграть сказочного принца — проще, нежели принца Датского (ну, вы понимаете, о чем я говорю). Поэтому… Да нет, пошел ты в театр не потому, что хотел играть „хороших“. „А почему?“ А кто ж его знает! Так легли кости, выпали карты, повернулось колесо Судьбы. Так уж получилось, что ты нашел свой Дар, сумел отыскать, выкопать, очистить и принять, смог сдержаться, не выбросить на помойку, не продать за пятак, чтобы было чем поужинать, не закопал обратно, туда, где нашел. Дурак потому что! Дар даром не дается, дурень. Вернее, не так: Дар в доме

— даже в воздухе; подавишься, подашься искать двери — да дело плохо, Дар — в скважине замочной, вдавлен жевательной резинкой. Одно хорошо — продать Дар никогда не поздно. Одно плохо — не продашь. Скорее — удавишься… Удивляться тут нечему, что поступил в театральный. Во-первых, от судьбы (как бы пафосно не звучали эти слова) не сбежишь. А во-вторых, Дар-то потихоньку рос, вместе с тобой, как растение-паразит, уже не просто питаясь, но и направляя тебя в нужную сторону. Кстати, и поступил-то ты в театральный не сразу. Вначале хотел на экономический (а что, хороший выбор нужных, пользующихся спросом профессий). Какая разница, что в школе играл во всех постановках? Мало ли, чего мы в школе вытворяем… Не достаточно все-таки, наверное, одного желания «выйти в люди» — а может, и не было у тебя такого желания. Вернее, желание было, но осуществлять его через экономический… Не поступил, одним словом. В семье — трагедия, мать переживает, отцу тоже несладко (и от ее переживаний, и от самого факта проваленных экзаменов). Словом, на год выпадаешь из жизни. Ладно, не сидеть же целыми днями дома. По знакомству устроился в мастерскую при театре, где всякие-разные декорации к постановкам изготавливают (ну, и еще халтура на сторону). Нет, об актерском ремесле ты тогда и думать не думал. То есть, по приколу, там-сям, роли в школьных постановках… — но на жизнь этим? Да кто сейчас в театр-то ходит, кроме уборщиц? Правда, были еще «заказчики» со стороны, которые частенько наведывались в мастерскую, чтобы прикупить к «прикиду» какую-нибудь прибамбасину: то фигурную застежку для плаща, то «филигранный» браслет на руку, а то и меч (деревянный, понятное дело). «Заказчики» называли себя «ролевиками», бегали по лесам с этими самыми приобретенными в мастерской мечами и думали, что они («ролевики», натурально) — эльфы, гномы и прочие сказочные персонажи. Короче говоря, «Зарница» переделанная под феодальные взаимоотношения, с рыцарями, менестрелями и прекрасными дамами. Тебе стало интересно. Все это притягивало, будоражило сознание, которому в детстве недоставало волшебных сказок и продолжения приключений Боярского-Д`Артаньяна со товарищи. Напросился (приняли охотно, хотя и относились как к новичку — что нормально, ибо таковым ты и являлся), поехал на «игрушку». То есть в леса и с мечом. (Конечно, не в густые и непроходимые, дремучие муромские леса, а так, за город — но костры жгли и ставили палатки, и вообще…). Вообще-то, там неплохо было. Но подобные поездки не на шутку растревожили дремавший в тенечке обстоятельств Дар. Дар выполз наружу, возмущенно поглядел на то, что творилось, и взял все в свои цепкие и когтистые лапы.

11. …не так. Что-то не так», — подумалось в очередной раз. Тягостное ощущение, оно приходит, когда живешь (по воле волн, да, молодой человек, по воле волн. А так жить нельзя, потому что в этом случае вы ничем — абсолютно ничем — не отличаетесь от сносимого течением листа кувшинки. Не позволяйте) обстоятельствам брать над собой верх, не собирался, но как-то само собой получилось — они пересилили. Наверное, все-таки провал на экзаменах сильнее, чем ты хотел думать, повлиял — шокировал даже. Немного, но шокировал. В школе ты был правильным мальчиком; в пример, правда, не ставили, но и проблем с тобой не возникало. «Жил, как жил, и голове своей руками помогал». А тут — здрасьте, получите по морде кирпичом. Кого хочешь шокирует, -немного. Вот ты и отдался «воле волн». Ничего так этому не способствует, как постоянная более-менее однообразная работа. И большая шумная компания полузнакомых полудрузей, ребят, в общем-то, интересных, веселых, неплохих. Разных. Объединенных общими идеями, общими представлениями о жизни (представления эти, если честно, немного расходились в деталях, что приводило к массе споров типа «какого цвета были глаза у эльфов чистокровных и эльфов-полукровок»), общими мечтами, наконец. Они готовы были принять и тебя, ты уже почти стал своим, еще одним пришельцем из прошлого, случайно попавшим в сии неблагословенные времена и в сию неухоженную страну. Почти стал. Почти. «Что-то не так», — ты крутил этот вопрос, разглядывал его с разных сторон, пытался надрезать по краю, надломать, посмотреть, что внутри. «Что-то не так». Дар недовольно ворочался и кивал: «Ага, ага. Не так». Что же тебя не устраивало? Ведь они играли, все эти ребята, играли — а ты хотел играть. Потом понял: нет, неправильно. Они жили, по крайней мере, пытались жить. У них, конечно, не получалось (да и у кого получится? — быть гномом среди людей не просто, в особенности же если не знаешь точно, как это — «быть гномом»; мало прочесть пару-тройку книг, чтобы научиться жить, как в нашей, так и в их) Иллюзии. Вот именно, одни лишь иллюзии. Ничего больше. Они старались силой своей веры сделать иллюзию реальностью. Ты… Ты к этому не стремился, нет. Как говорится, другие жизненные ценности. Вернее, одна большая ценность (впрочем, «ценность» в данном случае — слово не совсем верное, не объективное, черт побери) Дар. Он требовал игры на сцене, игры разной, игры, переходящей в жизнь, но остающейся тем не менее игрой; требовал постоянного роста, самосовершенствования. А твои друзья продолжали оставаться — вчера, сегодня, в будущем году — теми самыми гномами, эльфами, гоблинами, их интересовали те же самые вопросы о цвете глаз и форме ушей у представителей сказочных рас, они походили на запечатанных в янтаре насекомых, красивых пестрокрылых бабочек в блестящем на солнце кусочке застывшей смолы — привлекательных, но статичных. Поэтому ты решил уйти. Непросто сбежать из янтаря, но твой еще не успел окончательно затвердеть — ты вырвался. Значительно сложнее порвать со старыми знакомствами, на которые просто начинает не хватать времени. Ты… Ты колебался. Перезванивался, приходил на «игрушки», хотя все реже и реже

— неожиданно в это время появилась идея поступить на театральный — готовился. Дар посмеивался в усы и не вмешивался. Пока. Потом, когда пришлось-таки окончательно выбирать (обстоятельства, молодой человек, порой предлагают нам такие задачки, которые ох как не хочется решать! — а нужно) было, наверное, попытаться совместить одно с другим… а может, и не нужно. В конце концов, та жертва — она ведь была уже не первой на алтаре твоего Дара. Существовало лишь одно отличие — тогда ты впервые понял, что сей суровый и безжалостный Бог требует в качестве подношений не цветочки-лютики, а единственный подходящий для него продукт: одиночество. Во всех проявлениях. Но не мнимое — настоящее. То самое, которое можно скрывать за улыбками, приятелями, делами. То самое, которого, возможно, не заметит никто, кроме тебя; скорее всего — не заметит. В этом-то и суть.

12. …еще было подношений, сколько оборванных знакомств, незаконченных разговоров, непрожитых дней; сколько раз пришлось работать в праздники, чтобы окончательно понять: отныне слово «праздник» для тебя теряет всякий смысл. Дар не принимает полупожертвований, он берет все, постепенно, но все. Даже то, о существовании чего ты и не подозревал (да, молодой человек, ваш талант требует постоянной работы — слышите? постоянной). Но ты не жаловался, нет. Потому что (в этом необходимо признаться, хотя бы самому себе) потому что тебе нравилось. Потому что акт Творения, будь то игра на скрипке или же на сцене, игра словами или цветом, — является самым сильным наркотиком. Правда, нужно иметь определенную восприимчивость, чтобы быть способным «ловить кайф». Но подобная восприимчивость относительно легко развивается (тебе ли не знать?), а уж потом… Потом ты «садишься на иглу», и слезть с нее… Ну да, чего там — слезть с нее невозможно. Это все равно, что спуститься с высокой волшебной башни на грязные мостовые, к помойным ямам и дешевым гостиницам. В принципе, можно спрыгнуть (ибо лестницы, чтобы просто сойти, не существует), можно даже — в принципе — выжить после такого прыжка. Но почему-то спрыгивающие предпочитают не выживать. Странные люди. Не потому, что выбирают смерть — потому что спрыгивают. (Так думал вначале. Со временем же понял причину тех немногочисленных прыжков. Понял, но лишь пожал плечами: подобное не для тебя) рано или поздно тоже стали посещать подобные мысли. Позже, стоя на улице города, глядя в свое собственное лицо, скажешь об одиночестве: «Этот зверь растерзает любого, выжрет изнутри — так, что снаружи будет абсолютно незаметно. Но изнутри…» Вот-вот, изнутри. Поэтому и прыгают. Не выдерживают; человеку нужна опора, металлический стержень, невидимая кость, которая не позволяет сгибаться шее. В этой роли может выступать честь, гордость, упрямство — у каждого по-разному. Но, вне зависимости от того, что именно является внутренним стержнем, он помещен не в пустоту, его окружают эмоции, чувства, мысли — все те объекты, которые и становятся жертвой одиночества, его кормом. У тех, кто живет в волшебной башне, внутри, кроме металлического стержня, ничего нету. И со временем стержень начинает прогибаться, не выдерживая нагрузок. Поначалу сие мало волнует, но потом все больше и больше придаешь этому значение — потом, когда становится слишком поздно. Впрочем, не будем лукавить: менять что-либо поздно становится сразу же после того, как ты поднялся на башню и лестница, по которой совершал восхождение, рассыпалась разноцветной пылью. Вс„. Назад дороги нету, а та, которая начинается у балкона и заканчивается внизу, на грязной потной мостовой, для тебя лично никогда не была приемлемой. Поэтому ты продолжал кормить свое одиночество: родителями, друзьями, любимыми (полно, были ли они любимыми или ты только считал так до тех пор, пока не встретил ее? А с другой стороны, не все ли равно — ведь и ее ты тоже) хотел, как все, — жить, как все. А жил, как мог. Репетиции, спектакли, гастроли. Два звонка домой: весной, в день рождения матери, и осенью, в день рождения отца. Любовные истории, которые завершал и начинал с одинаковой легкостью (кое-кто считал: с одинаковым безразличием. Ложь! Просто… просто ты не разменивался по мелочам, всегда считал Дар — более важным, нежели… Ну да, потом захотел что-то изменить, потом, когда уже отвык от того, что может быть и по-другому, что Дар можно рассматривать как вещь второстепенную, важную, но второстепенную. И чья вина в том, что не смог, не успел перестроиться? — пускай даже и хотел, но не сумел… — нет, ничья больше, исключительно твоя: «берите и владейте». А Дар, как мудрая деспотичная мать, только и ждал, сидя в старинном кресле-качалке, глядя поверх очков. И когда ты, отчаявшийся, растерянный, с уходящей из-под ног почвой побежал прочь, кто тебя утешил, дал душе покой? Вот именно, Дар) оставался с тобой всегда, то ли ангелом-хранителем, то ли демоном-искусителем, а скорее всего — в обеих ипостасях, Отцом и Святым Духом. А Сыном ворочалось внутри одиночество. Ты был у них в плену, ты был заключенным в башне, где при желании мог найти все (почти все), кроме нормального выхода. И любил своих тюремщиков, и ненавидел. «Одиночество Божьего дара, как прекрасно и горестно ты!» Поэтому стоял на балконе, с каждым годом все дольше и дольше, задумчиво глядя на разлившуюся внизу гнилым потоком площадь. Отсюда она казалась грязной и неухоженной, но иногда приходили воспоминания, из тех дней, когда ты еще был внизу. Тогда все представлялось другим. Почему же теперь, стоя в башне, на дверях которой, входя сотни вечностей назад, ты прочел слово «гордыня», — почему же теперь, стоя здесь, на балконе, ты видел площадь уродливой и неуклюжей? Почему, почему, почему?! «Ну-ну, сынок», — вкрадчиво обнимал за плечи Дар. — «Пойдем-ка, тут дует, можешь простыть. Пойдем в комнату» (а за кулисами взрывались атомными бомбами аплодисменты, и кто-то, просунув нос в дверную щель, взволнованно сообщал: «Ваш выход!»

— нужно было идти) снова и снова, к подмосткам, с каждым шагом сбрасывая с себя лица, надевая то единственное, с которым ты сможешь сейчас жить — сейчас и в продолжение следующих двух часов — «и плевать, что актеров не вызовут на люди, — эта сцена всегда исполняется начерно!..» Выходил. И взрывался сам — Даром, даром. Ради этого, наверное, и жил.

13. …башни есть несколько этажей, у каждой. Кажется, они даже прирастают время от времени. И ты поднимаешься вверх, все выше и выше, надеясь забраться наконец на самую колокольню, схватиться за поросшие мхом веревки, подвязанные к пестикам — и рвануть!.. рвануть так, чтобы мох осыпался мертвыми словами, а из перевернутых колокольных чаш вылился и потек по городу, по всей земле, чистый прозрачный звук, будоража, вырывая из сонного рутинного плена дней… Ты поднимаешься все выше и выше, но колокольня поднимается вместе с тобой, отгораживаясь новыми этажами. Твоим следующим этажом стали роли в кино. Сразу же — первого плана, положительные до отвращения. Но ты не отказался, нет, ни в коем случае! Дар стремился самовыразиться и здесь, к тому же — главные роли это главные роли. Они должны были принести известность, славу — то, что могло способствовать твоему дальнейшему восхождению к колокольне. Правда, поначалу признание хотело сожрать тебя… почти сожрало. Сперва это было на руку Дару — еще одна ступень одиночества, на которую тебе пришлось встать. Шушукающие и недобро зыркающие сотоварищи по ремеслу; скандалы подружки, раздраженной постоянными восторженными букетодарительницами; узнавание на улицах, которое в результате превратило тебя в мрачного угрюмого типа — еще более мрачного и угрюмого. Съемки, работа в театре — на друзей и родителей времени не хватало и раньше, а теперь вообще… «Привет-привет, я как раз собирался позвонить. Да-да, конечно, помню. Да, договаривались, но знаешь… Ну… Ага. Да. Точно. Извини. Непременно. Обязательно. Не знаю, но как только… Разумеется. Ага. Ну, счастливо, передавай привет…» «Мам, с днем рождения! „Где“? Я со съемочной площадки, у нас перерыв пять минут. Да здоров, здоров — что со мной станется? Нормально. Все в порядке. Ну ты же знаешь… Обязательно. …Ч-черт, зовут! Я перезвоню, хорошо? Ну, пока». (Спохватываясь: «Самое главное, пожелать-то ничего не пожелал, дубина! Ладно, завтра позвоню еще раз»… — завтра, разумеется, не звонишь). А лучший друг, неожиданно начинает раздражать. Потому что играет не так, и в резонанс никак не может попасть, и реплику бросает слишком поздно, и лицо поворачивает не так, и… и — между прочим — до сих пор не вернул занятых месяца два назад денег. Не то, чтобы тебе были нужны деньги, но сам факт ужасно действует на нервы. Вот ты, например, никогда не… (вспоминаешь, что бывало, бывало

— и соглашаешься терпеть и ждать еще два месяца, полгода, год — и будешь чувствовать себя при этом героем-подвижником — провалилось бы оно все к чертям собачьим!). И внезапно оказывается, что вообще весь коллектив, все те ребята, с которыми играл, стали чужими, отдалились — пока ты ездил на съемки да со съемок, у них появились новые темы для обсуждений, тебе непонятные, новые шуточки, которые тебя не смешат, новые идеи, которых ты не улавливаешь. И все они — буквально все! — играют почему-то вполнакала, чего ты вытерпеть ну никак не можешь. Это уже слишком, нельзя же так! Что? кто-то говорит, мол, у тебя тяжелый характер? Правильно, но ты же с Даром, а они… у них… одним словом, «не судите да не судимы». Это твое личное дело, каким характером обладать. Не нравится?.. — так и… Но неожиданно, совсем неожиданно на очередную роль приглашают не тебя (хотя ты по своим каналам знал, что именно тебя рассматривали в качестве основного претендента) — берут не тебя, а твоего друга. И ты поздравляешь, растягивая губы в улыбке-усмешке: «Вот ведь, повезло парню. Удачливый. Конечно, нужно поощрять молодых. Ну да, мы с ним почти ровесники, но… есть ведь еще кое-какие критерии… Ну ничего, повезло так повезло. Я даже рад». Только потом понимаешь: слово «даже» выдает тебя с головой, выдает самому себе. Не просто «рад», а «я даже рад». А надо бы без «даже» — да не получается. И — с ужасом начинаешь подозревать — уже не получится никогда. А потом — внезапный, спонтанный разговорчик в кафешке, ты и он, твой /бывший/ лучший друг. Его всезнающая улыбочка, которая тебя всегда раздражала. Остывший кофе в грязно-белых чашечках. Слова, слова, — лучше бы их никогда не слышать! — «Зря ты так. Ты не Сальери, я не Моцарт. Мы почти равны, и поэтому твоя зависть — зависть равного к равному. И тем более это чувство унижает тебя». Плотно сжатые губы. Кивок. Оставленные на столе деньги, на улице — мелкий, мелочный какой-то дождишко, так и норовит плюнуть в лицо. Все вокруг так и норовят заглянуть в лицо — а потом непременно плюнуть. Гостинничный номер (вы сейчас на съемках, в одном и том же фильме, на главных ролях), тусклый свет ночника. Зеркало. В отражении — чужой человек. Ты пытаешься прогнать его, ты садишься перед зеркалом, как в исповедальне, и всматриваешься в лицо напротив — не твое лицо. Медленными расчетливыми движениями хлещешь себя по щекам. Выбиваешь заносчивость, презрение, влажную накипь высокомерия, — так хозяйка выбивает летом во дворе грязный половик. Конечно, до конца не вычистить. Конечно… Но после той ночи ты станешь вести себя по-другому. Слава утратит над тобой власть (почти, почти). Дар — нет. И, разумеется, это не пройдет бесследно. Потому что назавтра, после обоюдных извинений, будете сниматься в эпизоде, где вы

— скалолазы — совершаете восхождение и один из вас (твой друг) срывается; чудом цепляется руками за край скалы, а ты должен решить: рискнуть всем и протянуть ему руку или… Ты (по сценарию) рискуешь, а после, на привале, сидя у костра, шепчешь, не раскрывая губ: «…Но не потому что я хотел его спасти — наоборот, я хотел, чтобы он свалился. Просто… Понял вдруг, что совесть замучает. И испугался… тряпка… тряпка!..» «Стоп!» — кричит режиссер. «Снято!» И тебе: «Играли великолепно, достоверность абсолютная, невероятная — чудесно!» Ты слушаешь его, скупого на похвалу, хорошего, в принципе, дядьку, и тихо улыбаешься: он и не подозревает, чудак… Новый этаж, новый виток. До того места, где должно было произойти противостояние оставалось недалеко, совсем недалеко. Шаг.

14. …уже привык возвращаться в театр и видеть его изменившимся. Новые идеи, словечки, улыбки, новые заботы. Иногда — новые лица. Лицо. Ее лицо. Тебе показалось, что где-то вы уже встречались. Но не начинать же с банального «девушка, вы не подскажете, когда и где мы с вами могли видеться»! Ерунда. И, ко всему ко прочему, вы на самом деле могли встречаться раньше — на театральном, на спектакле, на улице в конце концов! Где угодно. Поэтому ты не стал торопиться, хотел сначала навести справки. Но дела, дела… Опять-таки, завтра с утра нужно было ехать на съемки, а к вечеру — опять сюда, на спектакль. Нету времени. Потом разберемся. Узнал только (выяснилось само собой), что она теперь играет вместо твоей партнерши: несчастный случай, ехала в автобусе со своей дублершей, гололед, теперь вот обе лежат в больнице. А эта, новенькая, где бы ее ни откопал режиссер, играет хорошо. Отлично играет. Надо будет все-таки спросить, откуда взялась. Но потом. Не сейчас. Сейчас — закончить пьесу и в постель. В смысле, не с ней в постель, а спать. Хотя сама идея… Да нет, тебя, в принципе, устраивает твоя нынешняя. Конечно, можно было бы… но слишком много хлопот. Да, слишком много хлопот, у тебя нету времени на все это, нету ни минуты свободного времени. После спектакля ты все-таки не мог не подойти к ней — подошел, «официально» познакомился, отметил, что играла первоклассно. Ничего не значащие фразы, проблеск симпатии — словно блики от солнечных лучей на чешуе замершей у дна серой рыбки. Интересно, какой умник придумал словосочетаньице «родство душ»? Умный был умник, правильно жизнь понимал. Именно так ты мог бы охарактеризовать настроение, возникшее между вами. («И между прочим, — успокаивающе заметил Дар, улыбаясь мудрой отеческо-учительской улыбкой, — между прочим, совсем не обязательно затягивать ее в постель. Нет, разумеется, я утрирую — не затягивать, все было бы намного серьезнее, можно сказать, возвышеннее. Но — не обязательно. Это очень сложно — сохранить родство душ в ежедневном общении, со-жительстве. Понимаешь, если у тебя дома постоянно находится некое сокровище, ты потихоньку привыкаешь к нему, и сокровище перестает быть сокровищем, чудо превращается в обыденность. Зачем? Нет, конечно, можно попытаться сохранить, можно… у некоторых даже получается. Не будем умалчивать — у многих получается. Но у тебя есть я, Дар, тебе не хватит времени сразу на Любовь и на Дар. Уж поверь мне, не хватит. Поэтому давай не будем превращать чудо в обыденность, а сокровище — в безделицу. Давай-ка не будем, хорошо?») бы, конечно, видеться почаще. Но видеться почаще не удавалось, ты скучал по ней (и признавался в этом самому себе с неким тайным удовольствием), даже скуку воспринимая как праздник. Тебе было хорошо с ней, но неплохо и без нее. Ведь ты знал, что рано или поздно вы снова встретитесь — предвкушение приятного не менее приятно. К тому же, твоя жизнь переменилась еще по одной координате: в отношениях с людьми ты стал более терпим, не так задирист и самоуверен. А если накатывало опять, достаточно было вспомнить одинокий гостинничный номер, зеркало и пощечины самому себе. Помогало безотказно, рекомендовано федерацией психологов мира. Слава сделала свое дело и теперь утратила власть над тобой. Еще одна использованная и отстреленная ступень, как в космическом корабле. «Поехали!» Следующей ступенью стала Любовь. Дар и Любовь. «На ринге чемпионы-тяжеловесы! Внимание, господа! Внимание! Делайте свои ставки, господа! Делайте ставки!» Удар гонга.

15. …подтолкнуло, стало решающим камешком, вызвавшим лавину? Да и имеет ли это значение? Важен результат. Рано или поздно это должно было случиться. Ты так никогда и не узнаешь, зависело ли что-то от того, «рано» или «поздно». Потому что это тоже не имеет значения — в той точке, где ты оказался. Ты всегда говорил: «Только глупцы жалеют об уже происшедшем. Ведь случившееся никогда не отменить, не повернуть вспять. В лучшем случае его можно исправить, но для этого одного сожаления мало». И ты никогда ни о чем не сожалел. Кроме одного. Кроме одного. Того, о чем будешь сожалеть всю оставшуюся жизнь. И молчать — тоже. Что раньше не дал понять. Себе не дал понять. («Понимаешь… Ты только не обижайся, хорошо? Понимаешь, в конечном счете для тебя важнее твои Гамлеты, Лиры, Дон-Жуаны. И так будет всегда. Это не плохо и не хорошо, пойми. Просто… для меня в жизни важнее другое. А для тебя — это. Ничего страшного, одним, например, нравится цветная капуста, другие — терпеть ее не могут. Здесь почти так же. Просто для тебя важнее работа. Вот и вс„») же сначала решил, что это обвинение. Только потом понял — приговор. И какая разница, что ты пытался измениться? В конечном итоге, важен лишь результат («Нет. Прости, но я… я не люблю тебя. Прости») но чем выше поднимаешься, тем безжизненнее и острее воздух, проникающий в легкие. Впрочем, дышать от этого не перестаешь, так ведь?

15. …не больно!» Ты кричал это — из губ — ни звука, но ты кричал: «Мне не больно, слышишь, не больно! Не бойся, мне не больно! Мне нельзя сделать больно, никто никогда никак не сможет причинить мне боль — я знаю… и поэтому мне не больно. Я… мне не больно. Пустоте не бывает больно. Нет, я не пустота. Я полон тобой — но я ведь не хочу, чтобы тебе было больно — значит, мне не больно. У другого бы началась депрессия, у меня — откуда. Я стану играть (у меня хорошая роль, сильная роль, ее нельзя сделать абы-как), стану играть, и все, что накопилось, выльется в роль, я выложусь

— и вот тогда — опустею на минуточку. И тогда-то уж тем более мне не будет больно. Помнишь? — пустоте не бывает больно. И к тому же, если бы вдруг — (конечно, такого не может быть, но вдруг) — если бы вдруг мне стало больно, ты бы винила в этом себя. А я не могу допустить, чтобы тебе было больно — поэтому… — мне не больно. Только не нужно жалеть. Во-первых — пойми — это бессмысленно, а во-вторых — жалость страшнее ненависти, жестче равнодушия — из жалости любви уже не родиться никогда. А? Прости, это я так, оговорился. Конечно, ни о какой любви не может быть… Но все-таки, не жалей, хорошо? Пойми, я все выдержу, все вынесу, все переживу… — в этом моя беда. Ты же у… умная (хоть и не у меня), ты поймешь. Да, на самом деле, не стоит мять занавес — он у нас древний, еще порву — потом всю жизнь работать на один занавес. Не буду мять. Занавесу ведь — в отличие от меня — больно. …Вот ведь что противно — я и сейчас чуточку играю. Не могу. Подыскиваю слова, даже, наверное, бессознательно становлюсь так, чтобы тени падали на глаза, чтобы… Играю — не могу иначе, не умею, разучился — только играю-то искренне, играю бездарно, потому что по-другому не умею выражать и выражаться — пускай свист с галерки, пускай зевки, хлопанье сидений, фигуры, бредущие к выходу в полумраке зрительного зала, — пускай — я играю, как умею. Я сейчас живу. Не апплодируй из жалости. Не надо. Именно этим сделаешь больно. Ладно, этот акт сыгран. Ты — в гримерку? Я? Не знаю, пойду, поищу автора пьесы — возьму за отвороты пиджака и потребую, чтобы переписал концовку — или буду молить на коленях, или… Или возьму и стану играть не так, как написано в сценарии!.. Да, конечно, ты права — этим я все испорчу. Не буду, договорились. Но знаешь…. вдруг… — одним словом, знай: если ты бросишь реплику, я подхвачу, я пойму с полузвука, я… Да, конечно… Счастливо отдохнуть. Ты была великолепна». Дар скорбно стоял за спиной, понимающе кивал головой.

16. …не меняется. В этом-то и суть: что бы с тобой не случилось, мир не переворачивается с ног на голову, люди продолжают смеяться и плакать, ходить в магазины и в театр. И значит, ты должен играть — работать — в Вероне, где встречают нас событья — давай-ка, покажи им всем, заставь их рыдать, пускай даже каждый слышал эту историю тысячу тысяч раз — у тебя ведь сильная роль, ее нельзя сделать абы-как. Уже скрипят в зале сидения, входят дамы с кавалерами (о, как желали бы эти кавалеры остаться дома, у телевизора, посмотреть матч — но нет, пускай хотя бы разок в месяц «приобщатся к искусству»! — а уж ты-то сделаешь так, чтобы их проняло как следует), хрупкие девушки, юноши в очках, старики, старухи; на балконе, справа, компания подростков, поблескивая из темноты бутылками, смеется и громко обменивается впечатлениями; уже прозвонил второй звонок, и очереди в буфетах оживляются (всегда есть кто-то, кто так торопился, что забыл дома перекусить, кто-то, кому просто необходимо выпить чашечку кофе или чего-нибудь покрепче, иначе не воспринимают: так некоторым обязательно нужно плотно поесть перед сном); уже третий звонок, началось, благородные режутся остротами, но на сцене — не благородные, и поэтому приходится их останавливать, останавливают, и… — уже твой выход — вперед, давай же, давай! Ты выходишь (нужно играть влюбленную рассеянность — «ха-ха три раза!»), говоришь необходимое, но мысли, мысли-то — продажные хомячки в колесе на Птичьем рынке — об одном, об одном и том же

— Ты по любви тоскуешь? — Нет. — Ты любишь? — Да, и томлюсь тоскою по любви. — О, эта кроткая на вид любовь!..

— как же ты устал — от жизни, от Дара, от самого себя. Мысли, мысли, мысли… Они мешают, они чертовски мешают — но не думать невозможно, ты уже проверял, не думать можно только во сне, но заснуть… — попробуйте-ка заснуть! …А она, как она сегодня смотрела. Участливо, но вместе с тем и твердо. И разговаривала, словно ничего не случилось, хотя в словах ты и слышал полуприкрытую заботу. Но — заботу о том, кого поневоле приручила. Не более. И зачем тебе такая доброта? Она невыносима, потому что разрушает возможные иллюзии, выстроенные за ночь сознанием; возрожденные в экспресс-реанимации надежды, что не все еще потеряно, что на самом-то деле… — вот твое «на самом-то деле», получи!

— Какое зло мы добротой творим! С меня и собственной тоски довольно, а ты участьем делаешь мне больно.

— Осторожнее! Не дай ей понять, что в твоих репликах есть что-то еще кроме игры!

— Любовь нежна? Она груба и зла, и колется, и жжется, как терновник

— не уколи ее, не уколи ее случайно. Ты сейчас опасен, ты сегодня (и — отныне; навсегда) смертельно ядовитый скорпион, василиск, одним взглядом способный отравить, умертвить, ужалить — не со зла, а защищаясь от тобой же придуманного фантома. Ты опасен, но только для нее. Так что же, в чем дело? — уйди, тебе ведь предлагают работу — интересную роль, хорошие деньги — в другом театре. И еще — в новом фильме. Ты нужен многим (но не ей) — но многим! Что же, уйди. Так будет легче тебе и

— Куда уйду я, если сердце здесь? Вращайся вкруг планеты, бедный спутник!

— между прочим, так будет легче ей. Это главное. Поверь, ей ведь тоже

— Спокойной ночи! Я тебе желаю такого же пленительного сна, как светлый мир, которым я полна.

— нелегко. «В ответе за тех, кого приручили…» Да! Решено. Завтра же

— как оставить мне тебя так скоро?

— позвонить, сказать, что согласен на их условия. На любые условия. В конце концов

— Я первая клялась и сожалею, что дело в прошлом, а не впереди.

— главное для тебя теперь — окончательно расправиться с надеждой. Вот

— Ты б эту клятву взять назад хотела?

— главный враг. Самый сильный, почти непобедимый. Казалось бы, она дала понять, что

— Да, для того, чтоб дать ее опять. Мне не подвластно то, чем я владею. Моя любовь без дна, а доброта — как ширь морская. Чем я больше трачу, тем становлюсь безбрежней и богаче.

— она

— Я все добро сложу к твоим ногам и за тобой последую повсюду.

— не любит тебя. Не любит, черт побери! Запомни это, запомни наконец! Эти слова должны — должны!!! — освободить

— Ты как ручная птичка щеголихи, прикованная ниткою к руке.

— тебя. Освободить наконец, освободить! Ведь и ей ты

— Приди же, ночь! Приди, приди, Ромео, мой день, мой снег,

— в тягость. Ей неприятно — неловко

— светящийся во тьме, как иней на вороньем оперенье! Приди, святая, любящая ночь! Приди и приведи ко мне Ромео!

— находиться рядом с тобой, видеть твои глаза — хоть ты и скрываешь, что должно скрывать. А жалость жалит сильнее, чем безразличие.

— Бедный муж, где доброе тебе услышать слово, когда его не скажет и жена на третьем часе брака?

— Нужно разорвать замкнутый круг. Время вылакает воспоминания из миски твоей памяти, вылижет насухо, и скоро ты нальешь туда новую похлебку. Спасение в том, чтобы не видеть ее. Только в этом

— Вне стен Вероны жизни нет нигде, но только ад, чистилище и пытки.

— спасение. Скорее бы добраться

— Из жизни выслать, смерти ли обречь — я никакой тут разницы не вижу.

— до телефона. Набрать номер (кстати, записная книжка с тобой?), набрать номер

— Когда ты мне об этом говоришь, ты мне топор вручаешь на подносе, чтоб мне с улыбкой голову срубить.

— набрать номер и согласиться. Да, мол, приезжаю завтра же. Нет, сегодня. Нет

— Молчи о том, чего не понимаешь!

— нет, не сможешь. Оставить ее выше

— удалиться, чтобы жить, или остаться и проститься с жизнью

— твоих сил! Ты — да прекратите же наконец спектакль, замолчите же!!! — ты разрываешься между ролью и неролью, которая тоже роль и требует игры, требует притворства, требует улыбки на лице — «я улыбаться мог одним лишь ртом, а тайный взгляд, когда он зол и горек, умел скрывать…» — и улыбаешься. Но уехать… Хорошо, положим

— Природа слабодушна и рыдает, но разум тверд, и разум побеждает.

— ты уедешь. На неделю, на месяц, на год. На жизнь, в конце концов. Но сны — куда ты денешься от снов? Скажи пожалуйста, куда ты спрячешься от снов, в которых вы вместе — смеетесь, и ты целуешь ее волосы и мягкие теплые ладони с прохладными подушечками пальцев, — куда

— Когда я вправе доверяться сну, он обещает мне большую радость.

— скажи на милость, куда

— Я видел сон. Ко мне жена явилась, а я был мертв и, мертвый, наблюдал. И вдруг от жарких губ ее я ожил и был провозглашен царем земли.

— куда ты сбежишь от снов?! Неужели существует такое благодатное место, где ты не будешь просыпаться в радости, чтобы через мгновение понять: на самом деле все по-другому. Нет, такого места не существует. Поэтому поклонись зрителям (тебе хлопают, слышишь?), поклонись и отправляйся-ка в гримерку, вытащи из кармана куртки записную книжку и иди звонить. Бывают спектакли, которые можно сыграть только один раз. Сегодня ты исчерпал свой лимит.

17. …страшного», — сказал Дар. «Вообще-то, именно так все и должно было произойти, — сказал Дар. — Ты же и сам знал это. Есть люди, которым никогда не жить в семье, люди, удел которых — восхождение по ступеням волшебной башни. Что, впрочем, не мешает им мечтать. Но нельзя мечтать все время, просто невозможно. Посмотри правде в глаза: ты предназначен для другого. Она — тоже. Вам никогда не быть вместе. Пойдем. Пойдем-ка. До колокольни не так уж далеко, всего пару этажей», — и обнял за плечи, и поволок — и ты не сопротивлялся.

18. … увидел ее потом, много-много позже, рядом с мужем. Они выглядели великолепно: он и она. В его взгляде не было ничего, он не знал. Она… Она была счастлива. В ее взгляде проступала жалость — не об утраченном, нет. Жалость к тебе, одинокому, благополучному, добившемуся успеха, запеленутому в славу актеру. И этот взгляд окончательно подтвердил то, во что ты не желал верить все прошедшие годы: вы чужие. Вот оно самое страшное, невыносимое, — не «любит-ненавидит», — а чужая. Отныне и навсегда. Ты не изменишь ничего в привычном укладе жизни. Ты будешь играть, как играл, и выходить на «бис», кланяться публике, жевать и пить, спать, учить роли, репетировать, ездить в такси, звонить приятелям, читать книги, встречаться с женщинами, расписываться на календариках и плакатах, отмечать праздники в шумных компаниях или в узком кругу близких друзей (последнее все реже и реже). (Праздники… странная штука. Всегда печаль, иногда — боль, тоска. Не потому что один — потому что не с теми, с кем хотел бы быть. Не с ней). Все останется как было. Ты не изменишь ничего. Только однажды остановишься, когда из окон дома напротив магнитофон пропоет: «…одиноким волком я бегал и одиноким волком умру». Будешь стоять, слушая песню до конца («Одинокий волк… — это круто! Но это так, сынок, тяжело! Ты владеешь миром — как будто, — и не стоишь в нем ничего!»). Жалость к себе? Нет, пустота. «…и одиноким волком умру». Завтра будет билет на самолет — летите на съемки за океан. Престижно, шикарно, роскошно. Бесцельно. Как и вся жизнь. (Ты поймешь это в кресле, глядя, как тонет в облаках земля — «ах, как много выпало снега!» — последний этаж башни на проверку оказался подвалом). Потом ты приедешь в город. Чтобы потеряться. Впрочем, нет — ты потерялся намного раньше. Теперь ты просто до-потерялся. Логическое завершение абсурдной жизни.

19. Свеча горела на столе, свеча…

20. Пренебрежение людьми не оправдывается ничем:

ни собственным талантом, ни избранностью, ни увечностью, ни даже смертью.

1. Сначала он ничего не понимал. Портьеры памяти висели безжизненно — дырявые фанерные листы на окнах заброшенного дома. Потом… потом пришла первая дрожь узнавания, сперва слабая, как дыхание мотылька, перешедшая после в яростную агонию бешеного леопарда. Слова обретали смысл, проступали легкими штрихами, чтобы взбугриться литым барельефом и, окончательно вырвавшись из каменного плена забвения, ожить и зазвучать в полную силу. Вот тогда-то человек понял, о ком идет речь в книге. Но все равно не хотел верить, предпочитал думать о некоем совпадении, невероятном, невозможном совпадении… которому не место здесь — не выживет. И только когда последняя фраза («приедешь в город, чтобы потеряться») легла в сознание, словно в новенький, еще ни кем не заселенный гроб — признал. И уронил голову на прижатые одна к другой ладони, стискивая изо всех сил веки, чтобы не видеть, не читать этого! Не читать! Не видеть!

Но слова уже обрели силу и чуть презрительно наблюдали за тщетными попытками человека. Тогда он открыл глаза и снова взглянул на книгу, лежавшую перед ним.

Признал.

И вспомнил все до конца.

2. Они прилетели в город под утро, полусонные, вялые. До съемок было что-то около суток. Человек, как и все, отправился в гостинницу, оставил там свои вещи и спустился вниз — «на прогулку». Небоскребы напоминали застывшие порции мороженого, мороженое — таящие на солнце небоскребы. Очень скоро он отделился от компании и отправился обратно в номер — отсыпаться. По дороге купил какой-то покетбук, сунул в карман куртки, чтобы было чем заняться в свободное время. Вернувшись, почти мгновенно заснул.

3. Человек проснулся в пустоте, без красок и звуков — в первый момент показалось, что умер. Потер проволочными пальцами картонное лицо, пошевелил деревянными руками, чувствуя, как рвутся одна за другой ниточки. Встал с кровати. «Почему так темно?» Подошел к окну — «…и тихо?» За окном ничего не было, открытый космос. Вернее (внутренне усмехнулся) — закрытый космос, потому что даже без звезд и солнца. Абсолютная чернота, которая в данных условиях утратила свою цветовую характеристику. «Оп-ля-ля, вот это да! Прямо как в монологе: „Забытые, мертвые, голые боги, Которых изгнали в другие чертоги Неверие и машинальный прогресс! Ужели вы нас пустотой наградили — Всех тех, кого сами же и породили? Коль так, — справедливость, ты здесь!“ Дурацкий монолог, но сейчас такие пьески в ходу у почтенной публики. А жить за что-то нужно, не правда ли?… Хотя речь не о том. Интересно, с какой стати во всем городе погас свет? И если даже погас — почему тогда так тихо?» Человек наощупь нашел одежду, обувь — уже у двери протянул руку и накинул на плечи куртку. Вышел, хотел было закрыть номер, но ключа в кармане не оказалось: дырка. «Надо бы зашить. Когда только успела порваться?» Следовало, наверное, не оставлять дверь открытой, но что-то гнало его вперед, дальше, дальше — из гостинницы. Лифт разумеется, не работал, пришлось спускаться по лестнице. На полпути в голову пришла мысль, что ведь нужно было сначала попробовать постучать к соседям. Пожал плечами: «Не возвращаться же».

Оказавшись в фойе, человек сначала тихо, потом громче стал выкрикивать стандартное: «Эй, есть здесь кто-нибудь?» Тишина. Мертвых с косами, правда, не было. Даже мертвых с косами.

Прошелся туда-сюда, заглянул за стойку портье, нащупал телефон, но в трубке — та же пустота.

Он решил выйти на улицу, взял в руки легкий журнальный столик, чтобы разбить им входные двери, которые должны раскрываться только с помощью электричества и, значит, не раскроются.

Стоило подойти, стеклянные половинки дверей бесшумно разъехались в стороны.

Человек поставил столик и вышел наружу; пошел по городу. Сзади монотонно клацали створки дверей, ударяясь о деревянную столешницу.

4. Человек шел по городу. Был тот редкий час, когда прежние обитатели уже исчезли, а новые еще не появились.

Человек спешил.

Город менялся.

Это происходило исподволь, лишь когда человек отворачивался — только в такие моменты. Казалось, город стесняется человека. А может, это было его любимой тайной — как знать?..

5. Испуг.

6. Неверие.

7. Отчаяние.

8. Обреченное понимание.

9. …Улицы вели его, и солнце палило нещадно, но сада вс„ не было. За прошедшую неделю — с тех пор, как он потерялся — человек успел привыкнуть к тому, что трижды в день оказывается среди плодовых…

10. Он закрыл Книгу итогов. Провел ладонью по грубой чешуйчатой обложке. Глотая воздух через силу, как просроченную отраву, встал и огляделся. «/Да, ты все еще по-прежнему здесь, старина. В Библиотеке. В городе. Снаружи ждет Дер-Рокта (именно так, снаружи, далеко снаружи, черт бы его побрал!). Поспеши/.

Но… Но…

/Что-что? Думай внятнее, тебя сложно разобрать/.

Я понял.

/Неужели? Поздравляю. Дозволено ли будет поинтересоваться, что именно?/ Я понял, я знаю, какое место у города самое уязвимое.

/Какое же?/ Вот какое!» Сжатая в кулаке свеча задохнулась и — показалось на миг — потухла. Но нет, только разгорелась ярче. Человек поднес ее к обложке и подождал, пока огонь переберется на бумагу. Тот боязливо попробовал, куда ступать, поставил одну искорку, поплясал немного, потом прыгнул всем телом, расплываясь, проникая под картонный переплет, в самую сердцевину, в самое нутро, выжигая букву за буквой, строчку за строчкой, жизнь…

«Горячо!» Дикарями плясали огоньки, вольными дикарями вокруг никчемной жертвы, которая неожиданно превратилась в единственно возможную; лишь ее согласны были принять мертвые боги — жертву, что перестала быть жертвой, слабость, что перешла в силу, смерть, что обернулась новой жизнью.

Человек отшатнулся, глядя на огненный клубок былого. Но все-таки досмотрел до конца, взял на ладонь щепоть пепла и растер между пальцами с отстраненной улыбкой, едва задевшей лицо, но не глаза. Нет, не глаза.

Потому что знал: опять ошибся. К счастью.

11. В городе по-прежнему было темно и пусто. Человек посмотрел на небо, на закрывшуюся за спиной дверь Библиотеки, снова на небо. Потом зашел в ближайший дом, очень похожий на тающий небоскреб, поднялся на третий этаж, отыскал незапертый номер, лег на мертвую кровать и закрыл глаза.

Проснулся оттого, что кто-то кашлянул и пошевелил алыми плечами пиджака.

— Ну вот, — сказал Дер-Рокта. — Все как договаривались. Я готов отправить вас назад, прямо сейчас. Но советую поторопиться, времени у нас не так уж много.

Человек приподнялся на локте, разглядывая пришельца. Дер-Рокта, как всегда сидел на стуле, а свеча (как всегда) горела чуть поодаль. Ее свет не выхватывал из пустоты ничего, только гость и хозяин, стол, кровать и кусочек пола. Остального словно не существовало. Как будто процесс разрушения поглотил все вокруг, не досягаемыми были лишь последние предметы да два создания в центре освещенного колпака.

— Не стоит, — сказал человек, и эхо испуганно, само того не желая, повторило его слова. — Не стоит. Я отказываюсь от ваших услуг.

Дер-Рокта покачал головой:

— Это невозможно. Вы заплатили. И значит…

— Абсолютно ничего не значит, — прервал его человек, вставая с постели. — Я не хочу. Ступайте.

— Вы не понимаете…

— Может быть, не понимаю. Но ровно так же не понимал и все это время. Ступайте, вы ведь получили желаемое. А теперь я попытаюсь получить то, чего хочу я. Уходите.

— Но…

— Уходите! Сейчас же!

— Да, Творец, — сказал Дер-Рокта, склоняя бледную безволосую голову. — Ухожу.

Он исчез, вместе со стулом и свечей, а человек еще долго смотрел туда, где только что вместо пустоты растекался по полу болезненный свет.

12. «Творец. Он сказал „Творец“ «.

Было смешно и горько одновременно.