Он усмехнулся, порой собственные мудрствования звучат весьма забавно. Впрочем, если вспомнить об утверждении Треббина Солунского, что «сознание человека подобно сетям рыбачьим, и мыслим мы теми конструктами, которые выуживаем извне»…

Если принять размышления Треббина за истину, то секунду назад в сети Тойры попалась рыбешка, которая давно уже не дает ему покоя. Просто так «Носителевой лихорадкой» не заболевают, нужен какой-то толчок. В случае с Трескунчиком это был бой и тяжелое ранение. А здесь?

— Найдёныш.

— Да, господин?

— Скажи, ты не участвовал в зверствах! — Мальчик искренне удивлен:

— Нет, господин. Непосвященным не положено, особенно тем, кому нет восемнадцати.

— Знаю, знаю. — Тойра действительно знает, просто он пытается отыскать причину, а зверства — самая подходящая и самая вероятная из возможных. Хотя, конечно, ни один настоятель, если он не хочет попасть в списки священных жертв, не позволит ребенку принимать участие в зверствах. Большинство практикующих монахов, сколько б ни выплясывали и ни рычали, прозверения не достигнут, однако безопасность упражнений кажущаяся. Кому, как ни Тойре, знать!

…Найдёныш наблюдает за ним со смесью настороженности и любопытства. Те дни, что они провели в пути, не сделали Тонру ни понятнее, ни ближе.

Он слышал об этом странствующем проповеднике еще вобители, тогда многие из Непосвященных пересказывали друг другу историю внезапно прозверевшего монаха. Она была чем-то вроде страшной сказки с неожиданным концом. Страшной потому что Тойра, которого с некоторых пор зовут Мудрым, прозверел неправильно.

«Обычно ведь как прозверевают, — рассказывал рассудительный Птич, который всё обо всём знал. — Обычно во время зверств монах войдет в транс, душа его воссоединится с… ну, короче, с чем-то там, путаю я всё время, с чем именно… словом, воссоединится, монах вспомнит свои предыдущие перерождения, ощутит великую «беззаботность» и прозвереет».

«И чего? » — без особого интереса спрашивал Найдёныш.

«И того! Ну, то есть не всё и не совсем того. По-разному бывает. Некоторые да, сразу безумными становятся, их потом хоть в клетку сажай. И сажают, кстати, вон Тюхля рассказывал… А бывает, только время от времени на человека накатывает. Прозверение, так и называют. Он тогда может с самим Сатьякалом общаться. Видения всякие у таких монахов бывают, про прошлое, про будущее, про настоящее».

«А Тойра?»

«А? То-ойра… Тойра, представь, завопил дурным голосом, — (Птич с явным удовольствием изобразил это), — и упал в обморок. На два месяца».

«Врешь, — не удержался Найдёныш. — Таких длинных обмороков не бывает. А ел он как? А?»

«Так я о чем! Не ел он, ему только жижицу какую-то монахи в рот вливали. А он всё кричал на непонятном языке. Думали даже, зандроб в него вселился, вызывали отца Луггуша, который большой знаток всякой нечисти, наизгонял их, говорят, и не сосчитать! Так он руками поводил-поводил над обморочным Тойрой, языком поцокал, свечами пообкуривал — ну и всяко-разно; а потом сказал, мол, нет в Тойре никаких зандробов. Короче, оставили его лежать на койке, прибирали за ним, жижицей кормили и думали, что скоро умрет. Вместо того чтоб прозвереть, прорастеньился бедняга. А он…» — Птич выдержал положенную паузу.

«Ну!» — поторопил Найдёныш.

«Тону! — охотно отозвался Птич. — Очнулся Тойра, вот чего. Через пару месяцев, ему как раз какой-то послушник чашку с жижицей приволок в рот вливать, а тот его за руку хвать! Послушник, между прочим, с тех пор заикается и иногда во сне прудит под себя. — Он перехватил сердитый взгляд Найдёныша и поднял руки. — Спокойно, спокойно. Про Тойру. Он, когда очнулся, сперва был слабый и мало что помнил. То на иншгурранском говорил, то на зандроб поймет каком. Опять отца Луггуша пригласили, но тот сказал, что язык не демонский (как будто он все демонские языки знает, ха!). Короче, помаленьку Тойра пришел в себя, но монахом оставаться не захотел. И никому ничего про это свое прозверение не рассказал. Взял и ушел из обители, подался в странствующие проповедники. Говорят, по сей день странствует. А что с ним тогда случилось, так никто и не знает…»

Ну а сказкой с неожиданным концом история Тойры была потому, что как проповедник он пользовался прямо-таки невероятной любовью у людей. Хотя вел себя не как остальные проповедники: истории всякие рассказывал, зачастую не возвышенные, а обычные, на житейские темы («Жил-был крестьянин, бедный-пребедный, как придорожная осина в месяц Цапли. Как-то раз ехал он вдоль реки и услышал голос: „Помоги мне, добрый человек“. Глянул, а там…»); истории эти могли заканчиваться на «жили они долго и счастливо», а могли обрываться на полуслове. Но всегда по завершении их Тойра улыбался и замолкал, а если кто-то спрашивал, в чем же смысл рассказанного, проповедник говорил: «Зачем вам мой ответ? Ищите свои.» — Кланялся и уходил, пустив по кругу чашу для подношений; чаша неизменно оказывалась полна до краев.

Зачем такому человеку понадобился Найдёныш? Говорят, Тойра вылечил его. Говорят… ох, чего только не говорят в монастыре!

«Теперь уже — говорили», — поправился мальчик.

Не то чтобы он сильно переживал свой отъезд из обители. Конечно, жаль расставаться с Птичем и с Жорэмом; но ведь не обязательно, что он их больше никогда не увидит. И потом, лучше уж быть чародеем, чем монахом. Чародеям и рисовать, наверное, разрешают. Это не считая того, что чародеи попросту могут вон сколько всего!

Но зачем Тойре учить его на чародея? Спрашивать проповедника бесполезно, всё равно, если и ответит, правды не скажет. Вон, едет, капюшон надвинул на голову, глаз не видно, один нос торчит, как сломанный указательный палец.

Найдёныш отвернулся и принялся рассматривать реку и лес.

Рисунки, которые он так долго и тщательно прятал в свитках монастырской библиотеки, удивительным образом оказались все собраны в футляр, который, прощаясь, вручил ему Одноногий Жорэм. «Рисуй!» — велел ветеран, свирепо хлопая Найдёныша по плечу. И погрозил пальцем, дескать, попробуй только не выполни наставления.

А Найдёныш и не думал противиться! Наоборот, теперь, когда не нужно помногу часов читать наизусть «Бытие» или работать до ночи в огороде… Кстати, в футляре, он заметил, есть и чистые листы бумаги. Остается внимательно смотреть по сторонам и запоминать, как выглядит мир. Хотя, конечно, потом он нарисует его по-своему.

«…и не забыть поговорить с даскайлем М'Оссом, — думал Тойра. — Пусть сими решают, но, думаю, рисование не пойдет мальчику на пользу. Может, именно из-за этих рисунков у него и был прорыв! Если б знать наверняка… Но нет, экспериментировать я не имею права. Второй раз могу его и не вытащить, а он мне нужен живым, живым… Более того — вменяемым.

Но если причина и не в рисунках (или не в них одних) — что тогда? В конце концов, Жорэм говорит, что рисовал мальчик давно. А срыв случился только теперь. Почему? Почему?!..»

Топтунья фыркнула и остановилась, словно отказываюсь и дальше везти на себе такого непроходимо тупого седока. Тойра рассеянно пнул ее каблуками (шпор он никогда не надевал, да и вообще отлично ладил с лошадьми безо всяких там уздечек-поводьев), однако на сей раз это не помогло.

— Давай, давай, — пробормотал он, досадуя на задержку. И только тогда обратил внимание, что стоит не одна Топтунья — телеги тоже остановились, и кое-кто из святых отцов уже выбирается на тракт, чтобы поразмять ноги и заодно выяснить, в чем дело. Один из них достает при этом здоровенную дубину и опирается на нее, другой как бы невзначай тянется за луком и стрелами. Вглядевшись, Тойра видит, что дорогу впереди перегородило упавшее дерево а деревья, как известно, редко падают так удачно (или неудачно, смотря с чьей точки зрения оценивать).

Дальнейшее напоминает второсортную пьеску бездарных фигляров. Из лесной чащи в сторону телег летят стрелы, две или три втыкаются в борта, остальные попросту не долетают. Монахи встречают их непочтительным смехом, однако отец Руддин велит Найдёнышу спрыгнуть и спрятаться за телегой. Тойра нехотя слезает с Топтуньи и отводит ее подальше от кустов, из которых стреляют.

Кажется, никто, и в первую очередь сами нападающие, не воспринимает всерьез то, что происходит. Они появляются из леса взъерошенной толпой — подростки, которым по восемнадцать-двадцать лет, самому старшему — от силы двадцать три. В руках — вилы, серпы, у двоих — выщербленные тусклые клинки. Молча, упорно, они бегут к монахам, которые ведут себя совсем не так, как следовало бы «мирным беззащитным путникам». Для святых отцов такая встреча на тракте не в новинку, и дубины у них наготове вон уже в ход пошли. Хотя вилы длиннее, а поди дотянись ими до свирепого дядьки в сутане, который вращает дрыном — не приведи Пестроспинная попасть под руку!

Ойканье, глухие удары — всё происходит быстро, но Найдёныш пытается уследить за каждым, запомнить выражения лиц, жесты, настрой….

Рядом с ним навстречу бегущему молодцу с мечом, кряхтя, поднимается Тойра. Паренек как-то миновал заслон из святых отцов и стремится к вожделенным сундукам. «Интересно, — думает Найдёныш, — а зачем ему столько подков? На счастье, что ли?» Но скорее всего новоиспеченные «лесные стражи» просто не знают, что везут монахи.

— Меч держи ровнее, — бросает пареньку Тойра. — И не горбься. — При этом сам он безоружен, что изрядно сбивает нападающего с толку.

— Ну, — по-отечески улыбается странствующий проповедник, — так и будешь стоять пугалом огородным?

Найдёныш смеется: очень уж забавно смотрится дылда с этим своим мечом, еще и ухо у него левое оттопырено. К тому же Найдёныш представляет выражение лица незадачливого грабителя, когда тот увидит, что лежит в сундуках.

Смех выводит «лесного стража» из себя. Паренек шипит, сплевывает сквозь зубы и ударяет Тойру мечом. Верее, пытается ударить, потому что Тойра не стоит на месте, и уже шагнул вперед и — бац! бац! — стукнул паренька в шею и в грудь, причем не кулаком, а только двумя пальцами. Но получается даже лучше, чем если бы кулаком: паренек с растерянно-обиженным лицом валится вперед, выронив свою железяку. И подняться уже не может. Что с ним?

— Обездвижен, — объясняет, не оборачиваясь, Тойра. Он устраивает тело паренька на телеге и смотрит на тракт — там уже страсти поутихли. Кое-кто из молодцев сбежал, остальные валяются в пыли и стонут.

— Все целы? — спрашивает у отца Руддина Тойра — и непонятно, имеет ли он в виду только монахов или и «лесных стражей» тоже.

— Все, — ухмыляется тот. — А кто не цел, подлечатся. Ничего, им же на пользу. В следующий раз подумают, как на служителей Церкви вилы поднимать. — И монах вворачивает довольно крепкое словцо, вполне характеризующее, по его мнению, и нападавших, и их родню.

— Да при чем здесь… — морщится Тойра. Он склоняется над одним из поверженных грабителей: — Кто у вас за главного?

Бедняга испуганно вертит башкой, видит на телеге обездвиженного и тычет в него пальцем:

— Топырь-Ух! А что с нами теперь будет, господин?

— Это ваше дело, — заявляет Тойра. — Я господин над собственной жизнью — и хлопот с нею мне вполне достаточно. Но урок, так и быть, вам преподам. Сегодня обойдемся без притч, прямым текстом, а то, боюсь, не усвоится. — Выдернув Топырь-Ухов ремень, он сдергивает с главаря штаны и объявляет:

— Вот тебе первое мое наставление, вьюноша. За что бы ты ни брался, делай свое дело хорошо или не делай вовсе. Этот мир слишком неустроен, чтобы сносить бездарных сапожников и никудышных рыбарей.

Каждое слово сопровождается хлестким ударом ремня.

«Хорошо, — подумал тогда Найдёныш, что меня он учить не будет, а отдаст в сэхлию».

— Далее, — продолжает Тойра, — Ты можешь, конечно, остаться грабителем. Но если так, то, смею надеяться, выбор свой ты сделаешь осознанно. Многие думают, что это непыльное и забавное ремесло. Теперь, полагаю, от подобных заблуждений ты избавлен. — (И всё это — под свист ремня!) — Если же ты решишь-таки остаться в «лесных братьях», уверяю тебя, вьюноша, что рано или поздно ты нарвешься на тех, кто окажется сильнее тебя, и умрешь глупо и бездарно, что будет достойным итогом глупой и бездарной жизни.

«Впрочем, — мысленно добавляет Тойра, — понятия „смерть“ и „глупо/умно“ соотносятся друг с другом лишь в человеческих головах. Но мальчику этого не объяснишь, тем более с помощью ремня».

Однако Тойра и не ставит перед собой такую задачу, он хочет, чтобы паренек задумался, стоит ли разменивать на медные «плавники» сиюминутных сомнительных удовольствий золотое «око» своей жизни. «Жизнь одна, другой не жди».

— Ну-с, довольно, я полагаю. — Он возвращает ремень на место и нажимает в нужные точки — Топырь-Ух, потрясенный событиями последнего получаса, торопливо сползает с телеги, всхлипывая и натягивая штаны на исхлестанный зад.

— Всего хорошего, — учтиво кивает ему Тойра, успевший уже взобраться на Топтунью.

Монахи, посмеиваясь, понукают лошадок, и телеги продолжают свой путь. Позади остаются незадачливые грабители во главе с Топырь-Ухом; только две стрелы, воткнувшиеся в доски бортов, качают оперением — их так и забыли выдернуть…

— Вы чародей? — тихо спросил тогда Найдёныш. Тойра помотал головой; кажется, вопрос изрядно позабавил его.

— Нет, конечно. Где ты видишь у меня посох? Да и на ступениата я мало похож, верно?

— Не знаю, я не видел ни одного ступениата, — честно признался Найдёныш.

Проповедник поднял левую руку так, что рукав плаща поехал, обнажив запястье:

— Ступениаты носят особые браслеты, тебе потом покажут, как они выглядят.

— Я тоже буду носить?

— Да — пока не пройдешь испытание. Разница в том, — продолжал он, предупредив готовый сорваться с кончика Найдёнышевого языка вопрос, — что чародеи бывают разные, более могущественные или менее. Однако могущество без ответственности и без мудрости разрушительно — прежде всего для того, кто им обладает. Поэтому очень важно отдавать себе отчет в том, насколько ты силен и на что способен. А считаешь, будто способен на большее и тебя недооценивают, — изволь, пройди испытание и докажи это. Испытуемый лишается статуса чародея, он — обычный студениат. От того, какой сложности проверку он выбрал, зависит, какую ступень могущества за ним признают, если он пройдет проверку, — и не более того. Всякая случайность исключена, испытания любой ступени очень сложные, часто — опасны для жизни и даже для души.

— А если человек просто на захочет идти в сэхлию? Будет себе так чародеем, без всяких проверок, ничем не рискуя?

— Нет, — покачал головой Тойра, — чародейство — это то ремесло, где самоучки не успевают добиться сколько-нибудь весомых результатов. Они гибнут раньше, чем понимают, что произошло. Я уже не говорю о том, что у всяких ремесленников есть свои цехи, и их старшины строго следят за «вольными работниками».

— Разве можно обнаружить чародея, если он сам того не захочет?

— Обычному человеку это будет сложновато, но другой чародей вполне способен на такое. Конечно, проще, если чародей, которого ищут, проявляет активность — в магическом смысле: накладывает заклинание, творит сложный магический предмет.

— Ну и затаится он, будет от всех прятаться и не колдовать — тогда не найдут?

— Чародейство в чем-то сродни порошку из лепестков кровяных цветочков: чем чаще используешь, тем больше хочется делать это снова и снова. Так что «прятаться» «не колдовать» сложнее, чем однажды договориться с цеховыми старшинами.

— А говорят, трюньильцы все чуть-чуть чародеи, и у них никаких эрхастрий нет, — не отстает Найдёныш.

— Так то трюньильцы, — отмахивается Тойра. Вот ведь мальчик какой осведомленный! Но объяснять долго, долго и не нужно. Потом сам поймет, и так по глазам видно, что он сегодня полночи будет вертеться и думать об услышанном.

— Может, вы трюньилец? А то вон как этого Топырь-Уха уделали, двумя пальцами!

— Ну а при чем здесь чародейство? Люди привыкли, что чародей это тот, кто способен делать то, чего не умеют делать они. А чародей — тот, кто приближается к истинному видению мира.

— Это как?

— А так. Погляди-ка на этот сундук. Помнишь, как Топырь-Ух к нему кинулся? Наверное, думал, что в нем золото. Он не видел, что находилось в сундуке на самом деле. Так и большинство людей различает лишь оболочки вещей и событий. Чародеи же постепенно, шаг за шагом, ступень за ступенью, обучаются мастерству видеть суть; сперва видеть, а потом и влиять на окружающее. Каждый из нас тоже влияет на мир: ты ступаешь на песок, и на нем остается след, ты натягиваешь тетиву лука, и стрела (если ты натянул тетиву как следует) летит и вонзается в цель. Примерно то же самое делают чародеи, только на другом уровне.

— Они везут подковы в карманах, вместо того чтобы погрузить в сундук?

Тойра смеется:

— Наоборот! Они создают подковы и создают сундук, чтобы перевезти их. В принципе, каждый человек, если захочет, может обучиться этому. Но стать чародеем сложно, а быть им — еще труднее. Всё время видеть изнанку мира… — Проповедник качает головой. — Кстати, некоторые нечародеи тоже порой прозревают, только им становится доступна не вся картина целиком, а отдельные ее кусочки. Тот твои рисунок, где Жорэм отбивается от тайнангинцев, — там ты очень многое увидел правильно. Или вот другой… с которым тебя нашли в крапиве. — И хотя произнесено это было обычным, даже вроде небрежным тоном, Тойра пристально наблюдал за Найдёнышем.

А тому как будто вдоль позвоночника провели острым и холодным лезвием. Рисунок, о котором напомнил проповедник, он запрятал как можно дальше, в самую середину свертка со своими художествами и вообще старался вынимать пореже. Листок порядком истрепался и вымок, потому что, когда Найдёныш закончил картину, шел дождь (да плохо помнит тот день, но ему рассказывали, тот же Птич…). И всё-таки при одном взгляде на рисунок, Найдёнышу становилось не по себе. Он как будто заглядывал в чье-то чужое прошлое…

Вот, стоило только подумать, и «Фистамьенн» тут как тут перед глазами (не настоящий, конечно, а в мыслях, но виден очень четко): помятая бумага как бы дополняет изображенные на ней разрушения — руины города, сожженные стержни деревьев, выкипевшее до дна озеро, тела людей, масса раздавленных, искореженных птичьих, змеиных, оленьих тел; на переднем плане двое: человек и зандроб. По-видимому, именно они недавно убивали, зандроб — людей, а человек — зверей. А теперь стоят друг напротив друга и смотрят вокруг с изумлением и ужасом. Они не верят, что могли сотворить такое; отчасти они правы….

А высоко в небе над телами и руинами кружит Дракон — с земли он кажется безобидным, похожим на свои священные статуэтки.

— Почему ты нарисовал это именно так? — вспоминая о рисунке, Найдёныш совсем забыл про Тойру.

— Не знаю, — честно признается он. — Нарисовал, и всё. Это важно?

— Это странно, — уточняет Тойра. — В «Бытии» ведь ничего такого не описано.

Найдёныш пожимает плечами. Ну что тут сказать, в самом деле!

— Я ж не спорю, что это случилось взаправду. Так, выдумалось…

Тойра как будто хочет еще о чем-то спросить, но в последний момент просто кивает:

— Ну, выдумалось и выдумалось. Бывает…

Дальше они снова едут молча, Найдёныш глядит на покачивающиеся стрелы в борту телеги и думает: «А всё-таки он немножко чародей, точно. И я таким тоже когда-нибудь буду?»

«…конечно, когда он станет чародеем, это, с одной стороны, обезопасит, — думает Тойра. — Высочайшая дисциплина плюс работа с собственной психикой. Если что-то и не даст ему со временем сойти с ума, то только это. Но я же сам только что говорил про могущество. Если когда-нибудь он всё-таки сойдет с ума…»

«Я не сойду! — мысленно кричит там, в своем сне, Фриний. — Я не соскользну.»

«Ты»? — смеется ветер в коридорах. — «Ты»? Но кто — «ты»?! Кто ты такой? Назови свое имя!»

«Я… я… — (Найдёныш? Фриний? Тойра? отец Руддин?) — Я это я!»

«Ты — никто! Существо без имени, без воли, без цели. Фистамьенн! »

И шелестит мнущаяся бумага.

В сдвинутой набок щегольской зеленой шапочке с пером, с кнутом в руке, Кайнор правил двуполкой. Возможно, кто-нибудь из знакомых, увидев Гвоздя в таком наряде, расхохотался бы, но плевать ему на знакомых; да и неоткуда им взяться, ибо вокруг лес, лес и еще раз лес. Рябит уже в глазах от мшистых стволов и заросших бородами здешних поселян! Вчера, правда, случилось посидеть в компании с «вольным» менестрелем и странствующим проповедником; ни тот, ни другой не были в курсе, с кем и как Гвоздь путешествует, вот и не побрезговали. У менестреля он и выкупил шапочку, за ба-альшие деньги — бедняга долго в себя приходил от изумления. Небось до сих пор челюстью пол задевает, горлопан! Свихнул ему Гвоздь челюсть набок (уже после того, как шапку купил); сперва, когда пижон принялся гвоздилки за свои вирши выдавать, Кайнора это лишь позабавило, но потом «вольный» заявил, что вообще не существует и никогда не существовало такого человека, как Рыжий Гвоздь, дескать, выдумки это одни, легенды-с. В другой раз Кайнор бы посмеялся, но после беседы с Ролдом-Упрямцем («ржавый, говоришь?!!») он такие шуточки возненавидел. И спускать всяким горлодерам заявления о том, что Рыжего Гвоздя нет и не было, не собирался!

Так что уж лучше, когда лес вокруг и бородатые хари из трактира. Эти-то верят в существование Гвоздя.

«Они во что угодно поверят», — усмехнулся Рыжий, вспоминая примету, которую ему пересказали вчера же, еще до вывихнутой челюсти менестреля. Если в здешних краях дорогу тебе перебежит (именно перебежит, а не перелетит!) черный скворец, жди беды. Теперь Гвоздь зорко глядел по сторонам, чтобы заранее отогнать зловредных скворцов от дороги.

Скворцы, видимо учуяв, что так просто напакостить не получится, на глаза не показывались.

«Ну и заклюй вас Разящая! — ругнулся в сердцах на птиц. — вас, и всех этих…» Под «этими» подразумевались менестрель, трактирщики, господин Туллэк с его укоризненным взглядом и мудрыми беседами, жизнерадостная графинька и простой, как виселица, Дальмин. Да, и покойный Н'Адер, мастер эпистолярного жанра, тоже. Он — в первую очередь.

Правда, Дальмина Гвоздю ругать как бы и не с руки, всё-таки позволил развеяться, да и графинька поддержала предложение господина Туллэка: «А почему бы вам, Кайнор, не заменить нашего кучера?» Верно, почему бы и нет? Надоело друг другу в рожи глядеть, на сиденьях мягоньких покачиваясь, и в оконце пялиться тоже надоело. Ты в него пялишься, а твое отражение — на тебя.

«Знаете, что по ту сторону клетки? Зеркала!»

А здесь, наверху, и воздух чище, и ветерок дует, птички поют (хоть и не показываются на глаза) — благодать! Настроение улучшается, и Гвоздь чувствует: вот-вот накатит то, что он называет «песенным зудом».

Он по привычке начинает насвистывать первый пришедший на ум мотивчик — обычно с этого начинается. Сперва мелодия, которая дает пинка воображению и поворачивает его в нужную сторону, потом — слова. Но сегодняшний «зуд» оказался слишком сильным, и мысли съехали совсем не туда. Почему-то Гвоздь вдруг вспомнил, что за все эти дни не сложил ни одной песни. Последней была «Ах, ржавчина!..» — так после нее уже вон сколько времени прошло

«Или и впрямь ржавеешь?»

Кайнор попытался сложить гвоздилку-другую. Вышло коряво… да нет, бездарно получилось, чего уж там.

«Что же со мной за гадство такое творится?!»

Вдобавок ко всему скворец, ангажированный местными знатоками примет, выбежал-таки из придорожных зарослей и стрелой пересек тракт. Мол, если кто сомневается, так я подтверждаю: неладное творится. И — то ли еще будет!

Поддерживая скворца, где-то вдалеке раздался собачий брех.

«А с другой стороны, если с собаками, значит, не „лесные стражи“…»

Он потер отчего-то вдруг зачесавшуюся грудь и покачал головой: к концу паломничества, Гвоздь, ты точно себя не узнаешь. Будешь шарахаться от воробьев, кидаться на каждого задевшего тебя струнодера и слагать квелые вирши. И жалеть, что не оказался этим их Носителем, поскольку…

— Стоп! Стоп, родимые, кому сказал!

Поперек тракта лежит упавшее дерево. Ну не совсем поперек — наискось, как будто само рухнуло. Может, и впрямь само?

Так или иначе, а радостей жизни это вместилище будущих дров не сулит. Или придется собственноручно разрубать, чтоб двуполка проехала, или разбойнички, если они дерево завалили, порубят.

Потом — после того, как порубят на щепки Гвоздя и его спутников.

Но и выбора-то особого нет, поскольку тракт здесь узок и экипаж не развернуть; и назад никак не сдашь. Значит, вперед до дерева, а там поглядим.

Гвоздь подогнал двуполку поближе и уже собирался крикнуть Айю-Шуну, чтобы тот прихватил с собой меч и вышел поглядел, что да как, но в это время над головой Кайнора нечто протяжно и противно свистнуло — шапки как ни бывало! Он кубарем скатился вниз и спрятался за экипажем. Стреляли справа от тракта, и стреляли, явно чтоб убить, не наклонись он, сейчас валялся бы в пыли, кровушкой истекал.

Ну не подонки ли, ну не душегубы ль?! А еще грабителями себя называют!

— Айю-Шун, всех подальше от двери! — рявкнул он как можно громче. — От окна — в первую очередь. И не вылазьте оттуда.

За спиной тонко тенькнула тетива разбойничьего лука — и стрела вошла в двуполку аккурат рядом со щекой Гвоздя. Он рванул на себя дверцу (с той стороны завизжали дамы-с), ввалился внутрь и выдохнул в большущие графинькины глаза: «Засада! » Это на случай, если не догадалась еще.

Потом взломал перегородку между мужской и женской половинами экипажа и порадовался при виде Айю-Шуна: меч на изготовку, взгляд спокойный и жесткий, таким можно куриц потрошить. Жаль, в кустах не курицы засели, а кое-кто поопасней.

— Много их? — полюбопытствовал господин Туллэк, который, кстати, тоже вытащил откуда-то клинок и уже успел прицепить на пояс. Захребетник, так его!

— Не меньше двух, — скривился Гвоздь. — Сперва жахнули справа, потом, когда я спрыгнул, слева добавили. Дерево завалили, чтоб не проехать, паскуды!

Слышно было, как испуганно ржут лошади, которым — ни сбежать, ни спрятаться. Впрочем, гривастым-то что, их никто убивать не станет, не в пример засевшим в двуполке.

— Полагаете, дело идет о выкупе? — не отставал врачеватель.

— Ни за вас, ни за меня никто и гроша ломаного не даст, — успокоил его Кайнор. — Разве что за графиню нашу — и то вряд ли. У вас есть родственники, госпожа Н'Адер?

— При чем здесь родственники? — раздраженно отмахнулась та. — Есть, но во всех смыслах дальние: и по крови, и отсюда они далеко. — И потянулась за сабелькой своей игрушечной, дуреха.

— Так! — рявкнул Гвоздь, не давая себя сбить с толку. — Что в том сундуке?

— При чем?..

— Отвечайте, графиня, не переспрашивайте, а отвечайте! Дальмин, а ты пока погляди, нет ли у нас здесь каких-нибудь… а-а, ладно. Так что в сундуке?

— Мои платья.

— Вываливайте их и посадите туда Матиль. Конопатая, будешь лежать на донышке тихо-тихо, что бы ни случилось! Договорились?

— Мне страшно, — прошептала она. В темноте глаза ее казались двумя бездонными провалами. — Мне страшно!

— Мне тоже. Но я в сундук не помещусь, поэтому придется лезть тебе. Давайте, графиня, не стойте с распахнутым ртом делайте, что говорят. Живо! Лисса, лапушка, помоги госпоже!

Пока они препирались, разбойники, видимо, тоже принимали решение. Наконец несколько человек вышли на тракт и первым делом занялись лошадьми. Они перерезали шлеи и увели их (лошадей), хотя, будь на месте «лесных стражей» Гвоздь, он бы в первую очередь занялся людьми.

— Ага, вот вспомнили наконец! — у двери встали три мужика с натянутыми луками. Глянул в другое окошко — та же картина.

— Вычапуй по одному, слышь! — Голос из ниоткуда. То есть звучит откуда-то слева, но обладателя не видать.

— Лучше давай ты к нам в гости заходи, — огрызнулся Гвоздь. — Или в штаны наложил от собственной смелости?

— Не крякай там, — лениво отозвался невидимый. — Раскладец простой, селезень. Или вы и дале трыпохаетесь в свое удовольствие — и тогда мы зайдем и вымем вас оттель, или сами выпрыгивайте. Если сами — приличных дам оставим в покое, остальных ласканем чутка — и тож отпустим. Ну, если какая решит с нами остацца — оставим, так и быть. Нет — всех вас тута вот раскладем и начиним по самую завязку, кого чем. Тебя, селезень, к примеру, яблоками. Конскими.

Дружный хор во главе с невидимым солистом грянул молодецки, распугивая птиц и заставляя господина Туллэка кривиться. «А их не меньше десяти, — прикинул Гвоздь. — Да, не сильно „трыпохнешься“ тут».

Он снова почесал грудь и мельком удивился: да что ж такое, неужто заразу прихватил в здешних койках? Не хватало еще…

— Не горячись! — крикнул невидимому, чтобы потянуть время. — Если все конские «яблоки» на меня потратишь, что сам-то жрать будешь?

— Зачем вы их злите? — вскинулась графинька.

— Ша! — отмахнулся он. — Сидите тихо и…

Да что ж такое с кожей на груди творится, Разящая меня заклюй!

Он оттянул рубаху и увидел, что дело не в неведомой кожной заразе, а в свистке, том самом, который предназначен для Друлли. Свисток явно нагрелся, да просто был горячущим, как каштан, выхваченный из костра!

Гвоздь за нитку вытянул свисток наружу и перебросил с ладони на ладонь, чтобы тот немного остыл. А потом, разумеется, не придумал ничего умнее, как подуть в него — и, конечно, обпек себе губы.

— Он сошел с ума, — мявкнула из своего уголка Талисса.

— Не больше твоего, — рассердился Рыжий. Снаружи невидимый уже кричал «Зажыгай!» — и затрещал факел у кого-то в руке.

— Ладно! — крикнул Гвоздь. — Ваша взяла. Мы выходим, жируйте!

И знаком показал Айю-Шуну, мол, приткнись где-нибудь, может, не заметят, за дверцей или еще как; хотя, конечно, надежда на это была маленькая. Сам заныкал парочку кинжалов (вдобавок к тем, что всегда носил с собой) — и распахнул дверцу с бабской половины.

— Бросай оружие! — хрипел невидимый. — И по одному давай, без трюков! Слышь, селезень?

«Слышу, слышу, — подумал тот, выходя из двуполки. — И всё никак в толк не возьму, с чего вы такие разговорчивые? »