Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

По вопросам коммерческого использования данного произведения обращайтесь к владельцу авторских прав по следующему адресу:

Internet: puziy@faust.kiev.ua

Тел. (044)-440-54-95

Владимир Пузий (АРЕНЕВ), 2000

Впервые Борис Павлович Гуртовник пережил это еще в детстве, когда они с родителями отдыхали на Черном море и пришло время уезжать. Вот тогда-то папа и сказал: «Если хочешь вернуться, нужно бросить в море монетку, на удачу. Тогда — обязательно опять попадешь сюда». С этими словами папа достал свой кошелек — массивный, кожаный, напоминавший маленькому Боре книжку для гномов — а оттуда извлек 50-ти копеечный кругляш. «Бросай», — протянул монетку сыну. Боря размахнулся, представив себя на минуту древнегреческим спортсменом, метателем диска, и швырнул полтинник в воду.

В следующее мгновение произошло сразу два события. Во-первых, навстречу монетке выхлестнулась кипуче-яростная волна, словно море принимало дар. Во-вторых, когда 50-ти копеечный как раз взвился в воздух и уже готов был обрушиться в пенистую ладонь прибоя, — тогда Борису почудилось, что на миг монетка зависла в нимбе брызг, как будто чья-то рука подхватила ее, придержала, разок подбросила и лишь потом — отпустила в объятия моря. Боре даже показалось, что он видит эту руку: массивную, широченную, с толстыми мохнатыми пальцами. Ладонь раздувшимся осьминогом облапила монетку, словно запоминала ее наощупь.

Боре стало страшно. И он совсем не хотел возвращаться сюда, к морю и к ладони-осьминогу. Кстати, он и не вернулся — в следующий раз родители поехали в другой санаторий. Случай с полтинником забылся; вместе с тем у Бориса неожиданно появился интерес к коллекционированию монет, или, как это называлось по-научному, к нумизматике. Разумеется, сперва его коллекция состояла в основном из малоинтересных и не очень дорогих экспонатов: советских копеек, советских же недорогих юбилейных рублей, нескольких болгарских стотинок и тому подобного.

Но постепенно коллекция росла и становилась серьезнее, значительней. Увлечение никак, казалось бы, не отразилось на выборе профессии Бориса Павловича. С другой стороны… нумизматика ведь напрямую связана с историей.

А Борис Павлович был учителем истории. Нельзя сказать, чтобы он очень сильно любил детей, просто, как водится, жизненные обстоятельства сложились так, а не иначе, у отца имелись связи в Педагогическом, сам Борис тогда еще не очень определился… Словом, учитель истории.

…А вот дети, как ни странно, уроки «Монетника» любили. Еще будучи практикантом, он много времени уделял «оживляжу» — и в первую очередь пропускал оный через призму нумизматики.

— Все вы, наверное, знаете, что монголо-татарское нашествие серьезно отразилось на состоянии земель бывшей Киевской Руси. Вот вам наглядный пример, — и он ловко доставал из кармана тусклый кругляш, подбрасывал на ладони и поворачивал аверсом (то бишь лицевой стороной), показывая классу.

— Видите, татарский дирхем. Представьте, клад, в котором был найден этот дирхем, закопали полторы сотни лет после татаро-монгольского нашествия на Русь. Кстати, когда произошло нашествие? Правильно, Саливанов, в 1240-м. Так вот, постепенно государство татаро-монголов, созданное… кстати, кто основал Золотую Орду? Нет, Ткаченко, не Чингисхан. Лашкин? Да, молодец — Батый. Так вот, постепенно Золотая Орда теряла свое могущество, переживала тяжелые экономический и политический кризисы — и в конце концов распалась на несколько враждующих ханств. При этом часть украинских земель продолжала признавать владычество татарских ханов, в том числе — на их территории пользовались татарскими монетами…

И поневоле вглядываешься в тусклый кругляш дирхема (особенно если сидишь на задней парте!) и пытаешься себе представить, через чьи руки прошел он, этот путешественник во времени. Нужно ли говорить, что в каждом классе, где вел уроки Борис Павлович, как минимум двое-трое мальчишек «заболевали» нумизматикой?

Разумеется, сам Гуртовник, как говорится, с младых ногтей состоял в местном клубе нумизматов. И годам к пятидесяти уже считался там ветераном и корифеем, к его мнению прислушивались, у него частенько просили совета по тому или иному вопросу.

Суббота у Бориса Павловича издавна была «монетным днем». Об этом знали в семье, и ни жена, ни дети старались не планировать на субботу какие-либо общесемейные мероприятия.

…Раннее утро, часиков этак девять. Легкий завтрак, ча„к; собраться, поцеловать полусонную Аленку, которая отправилась досматривать рассветные сны. В углу с вечера дожидается приготовленный на сегодня дипломат — взять его, перед выходом тронуть пальцем монетку, висящую над телефонным столиком.

Это куфический дирхем, экземпляр не слишком ценный, но дорогой Борису Павловичу, поскольку подарила его когда-то давно, в самом начале их знакомства, Аленка. «На удачу, — сказала она тогда. — Тут вот еще строка из Корана. Я попросила, мне перевели. «Ужель владеет человек всем тем, что пожелает? Но нет! Лишь Бог владеет завершеньем жизни и ее началом"note 1. Красиво?» «Красиво, — честно признался тогда Борис Павлович. — Хоть и опиум для народа, конечно… Но — красиво!» И вот уже в течение лет тридцати, выходя из дому, Борис Павлович всегда касался пальцами монетки…

Сейчас тоже — тронуть ее и в путь!

Борис Павлович жил недалеко от эстрадно-концертного центра, где по выходным устраивали небольшой нумизматический рынок. Часть коллекционеров, впрочем, располагалась снаружи, на дорожках парка, в котором стояло здание центра. Во-первых, в парке не требуется платить денег за место, что для многих из продавцов немаловажно. Во-вторых, и покупателей здесь больше, так как им тоже нужно для входа в центр покупать билеты. Ну и, наконец, в-третьих, в теплое время года, если погодка хорошая, в парке, товарищи мои, на-амного приятней сидеть, нежели в душном, прокуренном зале.

Ну вот; правда, Борис Павлович, как один из старейших членов Общества, должен бы подавать своим поведением соответствующий пример. Но именно по причине своего старейшинства, он имел право на некоторые привилегии; да и устраивался Борис Павлович в парке, лишь когда утро радовало теплой бархатной погодой (а это, увы, случалось далеко не всегда).

…Сентябрь отцветал, облетал огненными листьями, которые, словно в предчувствии скорых костров, заранее раскрасились в соответствующие цвета. Горький дым уже то там, то здесь потянулся к небу — дворники, как водится, меньше всего обращают внимание на запреты. Борис Павлович неспешно шагал по дорожке, здороваясь с торговцами, которых он знал здесь наперечет.

— Привет, Бор-Палыч! — Китайкин, как обычно, торгует больше зубами, нежели монетами. — Прошу, свято место пана дожидает. — Он всегда такой, этот зубоскал и балагур Китайкин. Слова без прибаутки не скажет. Рядом с ним, чертом лысым, не поскучаешь.

— Доброго утречка, — присоединяется к приветствиям старик Пугачин. — Смотрю на вас, молодой человек, и вижу: сегодня удача нам улыбнется.

Борис Павлович пожимает твердую уверенную ладонь Пугачина, которая так не соответствует внешнему виду старика: хрупкого, словно наспех смастеренного из тряпок и тонких деревянных жердей.

— Вы так считаете? Почему?

— Настроение, вижу, у вас отличное.

— Да, улыбка у тебя Бор-Палыч, что надо! Клад нашел?

Гуртовник рассеянно кивнул. Клад не клад, но настроение и впрямь отличное. Потому что сердце, похоже, отпустило. Еще утром, когда проснулся и лежал, тупо глядя в потолок, казалось, — вс„ в последний раз. И каждый вдох — вот этот… нет, вот этот — точно — последний. О-ох!.. кажется, отвоевал еще одну минуту жизни.

С сердцем у Бориса Павловича издавна были нелады, и чем старше он становился, тем чаще этот часовой биомеханизм, встроенный в грудную клетку, напоминал: ты не вечен, скоро конец, не моем циферблате все обнулится, распрямится новогодним серпантином заветная пружинка, и — прости-прощай! Помнишь об этом, Монетник?

А как же, забудешь тут!

Конечно, он ходил по врачам (когда было свободное время, а случалось такое крайне редко). Врачи выписывали лекарства, назначали процедуры — и смотрели сквозь него безразличными взглядами. Он не обижался, понимал — и их, и что означают такие взгляды. Лекарства принимал, но не регулярно, поскольку каких-либо существенных результатов не замечал; ну, кроме истощения семейного бюджета. Предпочитал потратить «лишние» деньги на очередной экспонат своей коллекции и носить в груди адскую машинку, которая — стоит только сделать слишком резкое движение, переволноваться — изнутри вонзается в тебя остро отточенными когтями. Ну и что же, нам не привыкать!

А заглядывать на ту сторону жизнесмерти даже казалось забавным — после того, разумеется, когда очередной приступ откатывался приторно-горькой волной. И казалось тогда, что этот раз — последний, что больше такого не повторится; и жизнь представлялась великолепной. Вот как сегодня.

«Удача нам улыбнется»? — а куда ж она, родимая денется?!

Борис Павлович открыл дипломат и начал раскладываться. Уложил на асфальт прямоугольник прозрачной пленки, на него — несколько альбомов с монетами (с теми, которые на продажу, и теми, которые только на обмен), рядом поставил банку из-под чая, куда бессистемно ссыпаны разные мелкокалиберные монеты — их обычно покупают начинающие коллекционеры. Добавим на импровизированный прилавок стопку из книг и журналов по нумизматике — и дипломат можно закрывать. Ох, опять забыл! — газетку-то нужно вытащить, чтобы подстелить на бревно.

На бревне уже пристроился Китайкин.

— Пью еще не приходил? — спрашивает Борис Павлович.

— Еще не дохромал, — радостно откликается Китайкин. — Но должон быть.

Борис Павлович посмотрел на часы: было начало одиннадцатого, Слепой Пью обычно являлся к двенадцати. Он был перекупщиком — и, похоже, высокопрофессиональным жуликом. Ни Борис Павлович, ни его приятели не знали, как зовут Пью на самом деле. А кличку дали ему за круглые черные очки, которые обычно носят слепые. Впрочем, больше ничем на пирата из книги перекупщик не походил. Он был отнюдь не нищий, наоборот, те экземпляры, которые Пью время от времени из-под полы предлагал своим клиентам — и продавал — приносили ему неплохой доход. Все прекрасно понимали, что свой товар он достает незаконными путями — скупает за бесценок у археологов, людей, случайно нашедших клады, получивших старые монеты в наследство и пр. Понимать-то они понимали, но страсть к коллекционированию пересиливала.

Вот и сегодня Слепой Пью должен был явиться, чтобы в очередной раз обменять дензнаки древние на вполне современные бумажки. Цену он заломил, конечно, дикую, но монета того стоила. Это был давно вымечтанный так называемый русский полугрош Владислава Опольского XIV века. Борис Павлович знал, что этих монет не так уж много, а интересны они тем, что Владислав Опольский, хоть и чеканил собственную валюту, сам был всего лишь ставленником в Галицких землях польского короля Казимира III — потому и писал в легенде монеты «Князь Владислав — монета Руси», а не «монета князя Владислава».

Борис Павлович, конечно, хотел бы заполучить один из полугрошей Опольского, но очень долгое время не смел и мечтать об этом. И вот во время одной из выматывающих бесед со Слепым Пью («Что вы можете достать?»

— «А что вам нужно?» — «"Ну-у… а что у вас есть?» — «Я могу достать все или почти все, что вам потребуется; разумеется, за соответствующую цену» — «Хм-м…») — так вот, однажды, просто чтобы сбить спесь с этого пирата, Гуртовник упомянул о полугроше Опольского. И Пью, к огромному изумлению Бориса Павловича, пообещал: «Достану. Есть вариантишка один».

Случилось это достаточно давно — и с тех пор Пью время от времени обещающе кивал: «Будет вам полугрош!» В конце концов Борис Павлович перестал обращать внимание на посулы перекупщика — толку-то! И вот на прошлой неделе Слепой Пью, хитро улыбаясь, заявил, что раздобыл монету! И, с удовольствием наблюдая за реакцией Бориса Павловича, дождался соответствующего вопроса — и назвал цену! «Ого! — присвистнул присутствовавший при разговоре Китайкин. — Серьезно!» Перекупщик пожал плечами: «А вы как думали? Я ж вам не советских 5 копеек 52-го года предлагаю. За такой товар и цена соответствующая».

«Ладно, — махнул рукой Борис Павлович. — Думаю, мы договоримся. Приносите в следующую субботу».

Он, конечно, имел в запасе кое-какие сбережения, как раз на такой случай. Их не хватит, но можно же продать кое-что из тех экземпляров, которые только на обмен.

Увы, денег все равно не хватало. Пришлось доложить те, что были предназначены для покупки очередных таблеток от сердца. Все равно приступ сегодня уже был, а раз Борис Павлович пережил его, то и остальные переживет; сильнее сегодняшнего вряд ли что-нибудь случится, он чувствует.

Словом, к приходу «пирата» Борис Павлович был подготовлен как следует.

Пью явился незамеченным — это, кстати, он тоже очень здорово умел. Вот минуту назад еще его и близко не было, а теперь стоит рядом, глазами впился тебе в спину, оценивает. Он всегда и всех оценивает, спрятавшись за своими круглыми затемненными очечками.

— Приветствую, уважаемые, — а голос у Пью вкрадчивый, серый, но самоуверенный.

— Привет! — легкомысленно махнул рукой Китайкин.

Пугачин молча кивнул, он занят с клиентами.

— Здравствуйте, — Борис Павлович старался не выказывать своего волнения. — Что новенького?

Пью, разумеется, помнил о договоренности — но сделал вид, что не понимает, о чем речь.

— Да так, — протянул он, раздвигая в хищной ухмылочке бледные губы. — Кое-что есть.

— Помнится, мы о чем-то договаривались.

— О Владиславе Опольском? Да-да, я помню.

— Принесли?

— А как же. Сейчас, — он извлек из внутреннего кармана своего твидового пиджака длинный тонкий альбомец. Компактный, он состоял из страниц, на каждой из которых было всего по два кармана для монет. И, конечно же, в нем хранились не простые, дешевые экземпляры.

Короткими массивными пальцами, с, казалось, почти до корней остриженными ногтями, он ловко выудил из кармашка нужный кругляш и повертел, чтобы показать Борису Павловичу.

— А не подделка? — полюбопытствовал Китайкин. Вопрос, заданный им, уже неделю мучил Бориса Павловича, но провозгласить его мог, пожалуй, только «бестормозной» Китайкин.

Слепой Пью не обиделся и даже не сделал вид, будто обиделся, — он только пожал плечами:

— Моя репутация, уважаемый, стоит дороже, чем эта монета. Намного дороже. Да и вы — не случайные покупатели, мне нет смысла вас обманывать.

Борис Павлович достал и протянул деньги. Пью на мгновение придержал руку с товаром:

— Кстати, уважаемый, вы не думали об обмене? Вместо части суммы я мог бы… Я вам предлагал уже когда-то… Нет? Ну что же, как знаете.

И Пью торжественно вручил покупателю товар.

Потом они о чем-то еще говорили втроем с Китайкиным, но Борис Павлович этого не запомнил. Ему страстно хотелось отойти подальше ото всех и как следует рассмотреть монету, прикоснуться подушечками пальцев к выпуклостям чеканки, вглядеться до боли в глазах в легенду монеты, попытаться разобрать, что там написано…

И он на самом деле отошел, присел на бревно, на расстеленную Китайкиным газетку — и впился глазами в новооприобретенный экземпляр — возможно, самый ценный в своей коллекции. «Нет, — поправил себя, — самый ценный — Аленкин куфический дирхем».

Борис Павлович уже предвкушал, как выстроит следующий свой урок вокруг монеты Владислава Опольского.

У Борхеса он как-то вычитал следующую фразу: «Подобно всякому владельцу библиотеки, Аврелиан чувствовал вину, что не знает ее всю; это противоречивое чувство побудило его воспользоваться многими книгами, как бы таившими упрек в невнимании». Хотя речь шла о коллекционере книг, Борису Павловичу чувство это показалось очень близким. Как, наверное, большинство коллекционирующих — не важно что, — он часто терзался сознанием того, что тратит время и деньги на бессмысленное и бесполезное занятие. Поэтому старался хоть каким-то образом оправдать свою страсть к коллекционированию. В том числе и вкрапляя элементы наглядной демонстрации в уроки.

Ребятишки, конечно, не всегда способны в полной мере оценить то, что он приносит к ним. Но это не имеет значения. Борис Павлович и не хотел, чтобы все его ученики стали нумизматами. Он просто делал свое дело, честно, старательно — а уж как к этому отнесутся дети…

Кстати, было у него в 7-А двое мальчишек, которые всерьез начали увлекаться нумизматикой. И как раз в понедельник у с 7-А урок истории.

Вот там Борис Павлович и планировал «обкатать» свое новое приобретение, так сказать, придать ему статус полезного. Все совпадало, даже тема урока подходила как нельзя лучше.

В понедельник Борис Павлович пришел на работу раньше обычного. Коробочка с заветной монетой, казалось, приятно согревала сердце, и даже вечная адская машинка в груди притихла, распалась на мелкие незначительные детали, уже не способные причинить вред.

Урок проходил хорошо. К тому же сегодня не явился Крамаренко — записной хулиган и бузотер, который частенько пытался сорвать занятия, не конкретно Бориса Павловича, а вообще любого из педагогов.

Словом, чувствовалось, что урок удался. Ребята ни на что не отвлекались, только внимательно слушали учителя. И глаза у них горели тем особым огнем, который был дороже и важнее Борису Павловичу любых других наград.

Он ощущал себя летящим на загривке волны виндсерфенгистом. И искренне удивился, когда легкая разноцветная доска под его ногами треснула.

…И — лицом в пенные брызги!

Как потом рассказывали ребята, сперва они увидели, что учитель чуть перекосился на левое плечо и сутулился. Ничего страшного в этом они не углядели, Борис Павлович часто так себя вел. Когда прихватывало сердце, оно словно утяжеляло левый бок и тянуло тело к земле.

…А потом учитель медленно осел, наваливаясь спиной на стенку и хватая ртом воздух, как выхваченная из воды рыба.

И чешуйкой тусклой мелькнуло что-то в воздухе — и пропало.

…А Борис Павлович видел совсем другое. Взлетел в недосягаемые дали потолок, и показалось, что оторванность от него (а не от земли, как у древнего Антея) — смертельна! Она ослабляла Бориса Павловича; пальцы его неожиданно разжались, и полугрош Владислава Опольского взлетел в воздух.

Почудилось: монета на мгновение зависла в воздухе выщербленной болезненной луной — и не просто зависла, ее перехватили чьи-то другие пальцы, уверенные и цепкие, на среднем из которых блеснул перстень с печаткой. Холеный ноготь прищелкнул по аверсу, белоснежная подушечка указательного огладила выпуклости чеканки — и чужая кисть крепко сжала полугрош в кулаке.

Исчезла. Вместе с монетой.

И секундой спустя сердце, которое, мнилось, решило-таки окончательно дать отставку своему владельцу (а не хозяину!), — смилостивилось, отпустило.

— Борис Палыч!.. Борис Палыч!.. — обступили его ребята. — Вам плохо? Вам помочь?

Как же они удивились, когда «Монетник» медленно, но вполне уверенно поднялся с пола и улыбнулся им:

— Да нет, все в порядке. Мне было плохо. Теперь прошло. Все хорошо. Спасибо, ребята. Урок окончен.

Прозвенел звонок.

Дмитрук, один из двоих «нумизматов» из 7-А, догнал учителя уже на лестнице.

— Борис Павлович, а… простите, я хотел попросить… ну, полугрош Опольского — можно посмотреть, хотя бы здесь, в ваших руках?

— Знаешь, Славик… я, кажется, потерял его в классе.

Дмитрук растерянно моргнул своими длиннющими, как у девчонки, ресницами. Голос его, который только-только переходил на басы, сорвался:

— Но как же?! Почему вы даже не искали его?!

— Да разве найдешь? Закатился в какую-то щель между паркетинами — и с концами.

— Мы поищем! С ребятами! Обязательно! И если найдем — отдадим вам.

Борис Павлович рассеянно кивнул, поблагодарил мальчика и пошел в учительскую. Остальной день прошел без приключений.

И только на пути домой, втиснувшись в битком набитый троллейбус, Борис Павлович задумался: а правда, почему он даже не попытался искать полугрош? Из-за примерещившейся руки? Но это же сплошная мистика, товарищи мои! Как такое может быть — и если может, то согласно каким законам объяснить сие?!

Чушь! Бред! Нонсенс!

Мысли о случившемся не выходили у него из головы весь вечер, даже когда проверял тетрадки и готовился к завтрашнему дню.

Что-то еще было не так.

— Борюнь, вот видишь! — с нежностью сказала жена за ужином. — Как начал принимать таблетки, так сразу и полегчало тебе. Невооруженным взглядом видно, между прочим! А ты бурчал: не надо, без толку!..

Сперва он и не сообразил, о чем это Аленка. И только потом вспомнил, что должен был в прошлую субботу купить очередной препарат против своего сердца — должен был, но купил совсем другое.

Так называемый русский полугрош Владислава Опольского.

А ведь и в самом деле, сердце о себе сегодня больше не напоминало. Обычно оно если и не покалывает, то ноет беспрерывно — и ты вынужден ходить сутулившись, потому что так немножко легче. А после урока с пропажей полугроша сердце вообще начало вести себя примерно. И стучит себе размеренно, четко — красиво стучит. Всегда бы так!

Неужели это как-то связано: затерявшийся полугрош /рука, выхватившая его из воздуха!/ и присмиревшее сердце?..

Не может быть! Случайность!

…А полугроша — до слез жалко! Ну ладно, пропал и пропал, забыли и проехали — так ведь не дадут забыть. Тот же Китайкин — язви его в душу! — еженедельно будет напоминать.

В своих предчувствиях Гуртовник не ошибся.

— Привет, Бор-Палыч! Просим-просим, свято место пана дожидает. — Китайкин вообще до скукоты зевотной предсказуем в своих хохмических изысках. Они его веселят — и этого ему достаточно.

— А скажи, Бор-Палыч, как там твой Опольский поживает? Место для него нашлось? А то если нет, я готов сдать ему уголок в своем лучшем альбоме. И забесплатно.

— Нашлось место. — отмахивается, улыбаясь, Борис Павлович. — Хотя спасибо за щедрое предложение. Ценю.

А что толку на зубоскала обижаться? Оно ж как дитя; да и симпатичен, чертяка, ничего тут не поделаешь! Харизма, товарищи, это вам не просто так.

— Молодой человек, у вас все в порядке? — осторожно спрашивает старик Пугачин. — Странно вы сегодня выглядите. Вроде и довольны, а вроде и чем-то угнетены.

— Ветры враждебные, — отшутился Борис Павлович. — Дуют и гнетут.

— Ну, как знаете, — старик, похоже, обиделся.

Он дулся и отмалчивался весь день, так что общаться Гуртовнику Павловичу волей-неволей пришлось с Китайкиным. Вернее, слушать оного.

Китайкин трепался буквально обо всем и был неостанавливаем, аки разбушевавшаяся стихия. В конце концов Борис Павлович утомился его слушать, отошел к бревнышку и присел там.

День сегодня выдался погожий, но вот покупателей почему-то маловато. И можно поэтому просто расслабиться и отдохнуть — после такой-то напряженной недельки!

…Борис Павлович так и не разобрался с тем, что же произошло в понедельник. Он по-прежнему не желал верить в связь между пропажей полугроша и тем, что сердце его всю неделю вело себя смирно, просто-таки примерно. И уж подавно не желал верить в реальность существования той руки…

В конце концов Борис Павлович запретил себе думать о случившемся. Да и некогда было — дела, дела… А вот сейчас выдался свободный денек и как-то сами собой мысли вернулись к анализу того происшествия.

Машинально Борис Павлович взял из банки с мелочью, что стояла на его «прилавке», какую-то монетку и начал подбрасывать — это его успокаивало.

Клиент не шел. Китайкин нудил. А Борис Павлович вс„ думал, думал, ду…

Сердце ударило неожиданно — словно штыком изнутри; тело напряглось, само собой выгибаясь натянутым луком. И монетка, конечно же, вылетела из обессилевших пальцев.

Дальнейшему Борис Павлович уже не удивлялся.

Рука медленно проявилась в воздухе — и на сей раз была она с тонкими юношескими пальцами, измазанными в чернильных пятнах и с многочисленными заусенцами. Пальцы с ленцой, как будто нехотя, взяли из воздуха монетку — и рука исчезла.

И приступ у Бориса Павловича, разумеется, тоже прошел.

Все случилось так быстро, что никто ничего не заметил. Да, наверное, руку бы и не увидели ни Китайкин, ни Пугачин — почему-то Борис Павлович был уверен, что она является только ему одному. И точно так же он не сомневался, что монетку (кстати, что это был за экземпляр? хоть бы не слишком дорогой!..) уже не отыскать.

В тот день Борис Павлович ушел из парка раньше. Он до сих пор и понятия не имел о природе происходящего с ним, но кое-какие выводы все же вынужден был сделать. Вот уже дважды во время приступа в воздухе появляются чьи-то руки, которые выхватывают и забирают монетку, по стечению обстоятельств как раз оказывающуюся в воздухе. После чего приступ у Бориса Павловича проходит, и некоторое время спустя сердце не беспокоит его.

Следовательно… Нет, товарищи дорогие, мы, конечно, в мистику никакую не верим, но… Но что мешает, например, просто носить с собой в кармане монетку — на всякий случай? А там уже — как получится.

И — получалось! Не ломая больше голову над причинами таинственного явления, Борис Павлович просто бросал монетки всякий раз, когда снова прихватывало сердце. И руки — всегда другие — выпрыгивали из воздуха жадными псами, чтобы поймать и пожрать откупные жертвы.

О, эти псы оказались дьявольски разборчивыми! Их не интересовали простые, разменные монеты, которые не имеют ценности для нумизмата. Только коллекционные экземпляры, и чем они ценнее, тем сильнее был эффект. В зависимости от дороговизны того или иного экземпляра сердце могло отпустить на полдня, на полчаса или вообще не среагировать на подачку. И тогда приходилось швырять что-нибудь покрупнее.

Когда он определил закономерности в поведении рук, Борис Павлович выстроил и политику своего поведения. Он рассчитал, сколько и какие монеты следует носить с собой, чтобы обезопаситься от возможных атак сердца. Сперва пошли в ход двойные и обменные экземпляры. Запасов их должно было хватить на несколько месяцев — более, чем предостаточно, чтобы некоторое время чувствовать себя в безопасности. Черт возьми, товарищи дорогие, многие ли из вас уверены, что доживут до вечера?! А тут…

И какая, в конце концов, разница, почему происходит то, что происходит?!

…Сперва самой большой трудностью при жертвоприношениях представлялся момент подбрасывания монетки. Рук-псов, конечно, никто, кроме Бориса Павловича, не замечал, но вот самого-то Бориса Павловича видели. И когда он подбрасывал монетку — тоже. Если бы на это стали обращать внимание, кто знает, как бы все обернулось. Опять же, не везде можно так просто подбросить монетку — например, попробуйте-ка сделать это в тесном троллейбусе или во время урока!

К счастью, со временем Гуртовник научился предугадывать начало приступов и загодя подбрасывал монетку.

Таким образом ему удалось продержаться чуть больше месяца. Потом начались проблемы.

Руки-псы подняли цену — теперь они вообще отказывались принимать дешевые двойные экземпляры, а самые дорогие из них, хоть и срабатывали, но крайне слабо. Руки требовали большего. Они желали коллекционных экземпляров.

Поразмыслив, Борис Павлович на время отказался от жертвоприношений — в результате болевые атаки сердца возобновились и стали еще нещаднее. В конце концов Гуртовник не выдержал — и продолжал «скармливание» рукам, теперь уже коллекционных экземпляров. Сперва тех, что были ему менее дороги. Потом…

— Что-то с вами, молодой человек, все-таки происходит, — прокряхтел как-то старик Пугачин. — Уж не с Хароном ли, часом, вы повстречались?

На дворе стоял ноябрь, сегодня выпал первый снежок, и это, похоже, был последний раз в нынешнем году, когда они торговали на улице. Балагур Китайкин отсутствовал — укатил на дачу, «консервировать» ее на зиму.

Борис Павлович на слова Пугачина только невесело усмехнулся — накануне он как раз скормил рукам два серебряных аттических обола.

— Вот давно хотел у вас спросить, Роман Владимирович. Вы ведь так сказать коллекционер-ветеран, со стажем. Почему вы собираете монеты?

Он пожал своими марионетковыми плечами:

— Если бы знал — наверное, и не собирал бы. Коллекционирование — оно, молодой человек, сродни любви: любят ведь просто, а не за что-то конкретное. В этом и заключается, если хотите, его главное очарование. Ну, еще нумизматика для меня, должно быть, своего рода отдушина. В наше время, знаете, не всегда и не всем удавалось заниматься любимым делом. Многие об этом даже и не задумывались, работа была средством зарабатывания денег — на жизнь. А жизнь, большая ее половина, проходила в работе. И нужно же было хоть какую-то долю отведенного тебе времени прожить, получая удовольствие.

Пугачин помолчал, задумчиво потирая пальцами подбородок.

— Знаете, сперва-то я вс„ переживал: мол, на всякую ерунду время трачу, копейки видите ли собираю, а толку от этого… А потом подумал: черт возьми, а то, что я успокаиваюсь, когда занимаюсь своими монетами, то, что я удовольствие от этого получаю, — неужели же не польза?! Польза! И с тех пор успокоился. Перестал на других оглядываться. А еще решил, что ни в коем случае не позволю детям после смерти, чтобы коллекцию распродали по частям. Завещаю музею. Им, детям, и так не пустой угол оставлю — да и взрослые они уже у меня, что старший, что младшая, — сами на жизнь зарабатывают будь здоров! А коллекция… только тогда она и коллекция, когда вместе собрана.

— От латинского «collectio», — машинально подсказал Борис Павлович. — Что означает «собирание».

— Да-да, правильно. Вот я это и имею в виду.

Разговор как-то сам собой приугас.

Вот только никак не выходил у Гуртовника из головы…

Зима в тот год выдалась суровая, щедрая и на снег, и на лед. Она попеременно одаривала Киев то одним, то другим — и машины то буксовали в грязном вязком крошеве, то наоборот — их заносило на поворотах, они попадали в аварии…

Коллекция Бориса Павловича дробилась и исчезала в пастях-кулаках таинственных рук. Несколько раз он делал попытку остановиться, но всегда снова возвращался к жертвоприношениям. И всякий раз противостоять рукам-псам становилось все сложнее. Очень уж долгое время Борис Павлович жил в постоянном соседстве с болью, он свыкся с ней, сроднился — и когда оказалось, что можно жить и без нее, возвращаться к прошлому состоянию было трудно, почти немыслимо.

Пытаясь сохранить хотя бы фрагмент коллекции, он отобрал лучшую ее часть и отдал Дмитруку.

— Борис Павлович… Я не могу…

— Славик, я прошу тебя просто взять их на хранение. На время. У меня сейчас дома ремонт, все перевернуто с ног на голову. Боюсь, потеряются. И кстати, ты же хотел писать реферат по нумизматике на Малую Академию — вот, с ними тебе будет легче это сделать.

— Спасибо, Борис Павлович! Я ни одной не потеряю!

— Я не сомневаюсь, Славик. Не сомневаюсь… Да, чуть не забыл! — он, повинуясь минутному импульсу, вынул из кармана «дежурную» монету — двойной червонец Петра I — и передал мальчику. — Это тоже возьми, в коллекцию.

Домой Борис Павлович возвращался в приподнятом настроении, даже не до конца понимая его природу. Вообще все складывалось более чем удачно: и уроки прошли легко, и троллейбус попался пустой… Опять-таки, завтра пятница, день несложный, еще и с одним «окном» между третьим и пятым уроками.

На лестничной площадке опять перегорела лампочка. Борис Павлович зажал под мышкой дипломат и полез в карман за ключом.

Тихо-тихо, как будто эхо из дальнего далека, прозвучала первая нотка сердечной боли. Как легкий гром грядущей грозы. Как приближающийся топот сапог, когда в полузабытом детстве пришли за отцом соседского Пашки. Как…

Он торопливо ткнул ключом в нащупанную замочную скважину, лихорадочно повернул. Перед глазами плавающим пятном маячил двойной червонец Петра I.

Карманы пусты. Нечего бросать рукам-псам, и если сейчас ударит…

Ударило. Пока еще слегка, словно примериваясь, пробуя силы, свои и противника. Покачнувшись, Борис Павлович налег всем телом на дверь — то ли чтобы открыть, то ли чтобы опереться…

Схлынуло. Только во рту железный привкус предсмертия.

И, вне всякого сомнения, вот-вот это должно было вернуться.

Загрохотал, падая, уроненный дипломат, раскрылся — посыпались в грязь и темень чьи-то тетрадки, опал„нной бабочкой вспорхнула и рухнула книга.

До того ли ему сейчас?!

Борис Павлович ворвался в квартиру, позабыв закрыть дверь, ничуть не заботясь о том, что перепугаются Аленка и дети. Потом вспомнил, что еще слишком рано, дома-то никого и не…

Второй удар оказался сильнее. Борис Павлович медленно притиснулся спиной к стене и сполз на пол.

Прижал ладонь к груди, стал растирать. «Ах ты, с-сволочь! Что ж ты творишь! Почему так не вовремя?!..» Он никогда не был суеверным и тем более — христианином, как его покойная бабка, но смерть в этот момент показалась Борису Павловичу чем-то живым, наделенным разумом и злой волей. И он сейчас обращался к ней, умоляя и требуя отсрочить час своей смерти.

Но, разумеется, никто его не услышал, а если и услышал, то щадить не собирался. Сердце продолжало пульсировать черной, беспросветной болью, которая понемногу разливалась по телу, уже подступая к глазам и заволакивая их мутной пеленой.

Коллекция лежала в соседней комнате, совсем рядом, но попасть туда не было никакой возможности. Не доползти. Не успеть.

Борис Павлович тяжело перекатился на правый бок, чтобы максимально уменьшить давление на сердце. Понимал, что вряд ли это спасет его, но…

Он увидел кругляш в сумерках, заполнявших квартиру — сквозь окно в кухне сюда, в прихожую, падал луч света от фонаря — и выхватывал пластинку куфического дирхема.

До которой, в отличие от далекой коллекции, Борис Павлович в силах был дотянуться.

Загребая правой рукой и отталкиваясь сапогами от стены, он пополз к телефонному столику, над которым висела монетка. На обоях оставались грязные отпечатки с рельефным рисунком на каблуке.

Наконец, оказавшись под столиком, он вскинулся и, вывернувшись, сумел-таки сорвать дирхем с гвоздика.

Упал, больно ударившись локтем об линолеум.

И тотчас почувствовал, как приближается третья волна боли. Понял: последняя, ее не пережить.

Рывком освободил дирхем от разорванной нитки и швырнул в воздух.

Рука появилась моментально, как будто только и ждала этого. В полумраке она выглядела пугающе, почему-то напомнив Борису Павловичу руку-спрута из далекого детства.

И время застыло черной янтарной каплей.

Вспомнилось: лет пятнадцать назад на этот дирхем-талисман положил глаз Слепой Пью. Одно время Борис Павлович носил дирхем на груди, и вот как-то летом его заметил «пират», углядел сквозь свои темные очечки, пройда! И мягонько так, осторожно поинтересовался — словно между прочим, — не продается ли во-он та монетка. А обменять не хотите ли, уважаемый? Ну, как знаете. Если вдруг передумаете…

Потом он пару раз предлагал Борису Павловичу поменять дирхем на кое-какие интересные экземпляры. Борис Павлович так и не смог понять, зачем Слепому нужна его монетка-талисман.

Так и не понял до сих пор.

Наверное, уже и не поймет.

Но эта рука-пес, выскочившая из темноты — рука с короткими массивными пальцами, с, кажется, почти до корней остриженными ногтями, — ее сложно было не узнать. Сейчас она, огромная, демоническая, ждала и предвкушала; тянулась пальцами-щупальцами к падающему в ее ладонь-пасть дирхему.

/"Значит, — сказала Аленка, заглядывая ему в глаза, — тебе нравится?» «Очень», — и он ничуть не покривил душой.

«Знаешь, я хочу, чтобы эта монетка приносила тебе удачу»./ …приносила удачу.

Третья волна боли стояла в черном дверном проеме, решая, уходить или остаться.

Он стиснул зубы и прыгнул, не обращая внимания на ноющее тело. Дирхем поймал уже в последний момент, буквально вырвал из пальцев руки-пса.

Упал, неестественно улыбаясь барельефному мальчику на дверях ванной комнаты.

И крепко-крепко сжал в кулаке их с Аленкой монетку.

«Ужель владеет человек всем тем, что пожелает? Но нет! Лишь Бог владеет завершеньем жизни и ее началом».

Note1

Коран. Сура 53 «Звезда» (24-25). пер. В. Пороховой.