При этом самым краешком губ улыбается сыну, чтобы тот понял: она знает и это только притворство, спектакль двух актеров для одного зрителя. Концерт для двух скрипок с одним рыжеусым болваном.

Он понимает.

И подхватывает, ведет свою партию:

— Ды ничога! Чэсна, мам.

— Кали ничога, чаму ж тады Иван Пятрович на цябе крычыць?

— Ня ведаю.

Она поворачивается к Серебряку:

— Иван Петрович? Дык вы памылилися?

Тот непонимающе моргает. Потом до него доходит:

— Не, грамадзянка Журская, не памылиуся. Гэта вы памылилися, кали адпусцили сына играць на пахаранах грамадзянина Амоса.

— Никуды я сваго сына не адпускала, нидзе ен не играу! — произнесено это тоном, не терпящим возражений. — Так што усе ж таки вы памылилися, Иван Пятрович. И ваабшчэ — у чым вы збираецесь абвиниць майго сына? Играць, накольки я ведаю, савецкая улада не забараняець!

— Справа у тым, шаноуная, што пахавання адбылося незаконным шляхом. Ды й ня вядома, дзе сама ляжыць зараз пакойный грамадзянин Амос-старшый.

— Дык запытайце у Стаяна Миронавича, — раздраженно пожала плечами мать. — Мы-та тут не пры чым. Ци у вас есць сведки, што мой сын прыймау у гэтам удзел? Кали есць — афармляйце усе па закону, вызывайце на допыт. А так, урывацца у хату… Нядобра гэта, таварыш Серабрак!

Тот поджимает губы и сокрушенно качает головой: он понял, что здесь уже ничего не обломится, что единственная возможность упущена, а другой не будет. Остается только с честью покинуть поле боя. Но…

— Добра, шаноуная. Выбачайце, што «варвауся у хату». Тольки знаеце, Настасья Мацвеяуна… дарэмна вы так. За пакрывацельства и пасобничаства у нас, «па закону», шмат чаго палагаецца.

— Пакрывацельства чаго? — насмешливо переспросила мать.

— Сами знаеце, «чаго»! А я, с иншай стараны, знаю, што пра вас людзи кажуць. Так што… дарэмна вы так, ой дарэмна.

— Што ж кажуць-та, Иван Пятрович? — очень тихо интересуется мама. Слишком тихо.

— Ды разнае. Што, начэбта, памаленьку варожыце…

— А вы верыце?

— Гэта пытання складнае. Дыму, вядома, без вагню не бывае.

— А не баицесь в таким выпадку, Иван Пятрович, што я, «памаленьку варожачы», цвишок вам у след забъю? Ци сурочу ненарокам?

Он покачал головой:

— Не баюся.

Хотел что-то добавить, но передумал. Кивнул на прощанье и ушел — только дверь хлопнула да утробно взрычал на дворе Рябый.

Тогда у Серебряка еще было обе ноги…

— А гэта хто такый?

Это — Игорь. Немного пришел в себя после странной встречи и теперь ннтересуется личностью «партейца».

— Один из тех, кто в свое время правил здесь балом. Теперь вот… — Журский кивнул на почти скрывшегося из вида старика. — Он разделил заблуждение всех диктаторов, больших и малых, уверив себя в том, что навечно останется молодым, здоровым и полным сил. Когда таким говорят, что время их будет судить, они ухмыляются в усы, мол, а как же, будет! Обязательно! Но уже без нас. Почему-то верят во «время», как в некую абстрактную силу. А оно чрезвычайно конкретно, и судит их самым страшным судом — делая бессильными, меняя местами с теми, кого они в свое время… скажем так, угнетали, хотя слово заезженное и мне не нравится. Иван Петрович Серебряк — из таких вот «подсудимых».

— Прыгожа гаворыш, — отозвался Остапович. — Вось тольки што сучасникам гэтих будучых «падсудзимых» рабиць? Дажыдацца, пакуль яны састарацца — и старэць разам з ими?

— А ты хочешь непременно революции, да? — вкрадчиво поинтересовался Юрий Николаевич. — Знакомо, очень знакомо. «Мы пойдем на баррикады»? «и как один умрем в борьбе»?.. Извечная и нерушимая позиция интеллигенции. И никто из них не задумывается, что сами виноваты во всем, с этими своими неизменными пренебрежением и презрением к политике. Доводят ситуацию до крайности, предпочитая отправляться в лагеря, впадать в диссиденство и идти на плаху — «так чище, так героичнее», — вместо того, чтобы не отстраняться от социума и не творить революцию, а не допустить самой ситуации, в которой таковая бы возникла как грозная неизбежность! А-а… да что там говорить? Играть в конспираторов легче. А на площадь выйти…

— Што ты маеш на увазе? — чуть оскорбленно спросил молодой человек.

— Песенка такая была:

И все так же, не проще, Век наш пробует нас:

Смеешь выйти на площадь, Сможешь выйти на площадь — В тот, назначенный час?!..

— Знаю я гэтую песеньку, — угрюмо сообщил Игорь. — Галича, да? Знаю. Тольки дарэмна ты так. Ты ж тожа — инцелигент.

— И я…

Ладно, хватит нам с тобой политразговоры вести, не маленькие уже. Вон гляди, скоро солнце за тучи зайдет — окажется, зря ходили. А договорить всегда успеем… если будет такая необходимость.

И Юрий Николаевич повернулся к мальчишкам:

— Эй, гвардия! Чур далеко не забегать! Лады?

Те издалека дружно подтвердили свое согласие и продолжали шагать, о чем-то увлеченно споря.

Все здесь было по-другому. И круги, которые даже не кругами-то оказались, а выдавленными дорожками-окружностями; и колосья — им тут не так досталось.

И часы (вчера, примерно после обеда, начавшие идти нормально), которые бастовать больше не собирались, а продолжали бесстрастно отсчитывать секунды и минуты…

Остапович пытался следовать примеру своего «гадзинамера» и точно так же бесстрастно замерять, фотографировать, делать зарисовки.

Получалось! — к его собственному удивлению…

Иногда Игорь косился на холмик, где, усевшись прямо на траву, наблюдал за его манипуляциями Журский — и всякий раз неизбежная волна внутреннего протеста вздыбливалась бешеным цунами.

Да что он знает! Что он может знать?!

«На площадь…» Тоже какой гуманист нашелся!

«Не допустить»!

Положим, говорить сейчас об этом поздно. А противостоять — уже невозможно!

Или, не так. Возможно, но — каким образом? И надолго ли? Плетью обуха, как известно, не перешибешь.

«Интеллигенция»! Да между прочим, никому, кроме горстки той самой интеллигенции здесь ничего и не надо — остальных все устраивает: у руля «силовик», способный выбить и добиться всего, чего хочет народ; да и вообще, вспомнил бы вон лучше приснопамятного Мао, сравнившего народ с чистым листком бумаги. И — умеющий писать да напишет!

Он, Игорь Всеволодович Остапович, видел и слышал такое, чего этому виртуозу-удачнику и не снилось! Протестовать, выволакивая к зданию президентской администрации тачку с навозом, на котором лежали бы герб, флаг, портрет Президента и плакат «За плодотворную пятилетнюю работу»? Увольте, но на кого, на какого зрителя может быть расчитан подобный цирк?! Неужели на него?! Неужели можно верить, что он, спустя такое количество времени, вдруг решит сдать все рычаги управления? Да, Боже мой, в конце концов, если и решится — есть и другие. «Окружение». И просто взять и выйти из этого «окружения» почти нереально.

Это ведь все сказки для младенцев колыбельного возраста: властитель-тиран, который держит целую страну в подчинении и страхе. Мы-то знаем, что ни один самый харизматичный и талантливый самодержец не удержится на троне без поддержки.

Поэтому он, Игорь Всеволодович Остапович, не торопится «восстать». Но ведь и в «идеологи» не спешит, пусть те и получают гонорары, о которых можно только подозревать (ибо на это время остальных БОРЗописцев помещение кассы просят покинуть)!

И что обо всем этом знает Журский, благоустроенный и благополучный музыкант, вовремя сбежавший к брату?! Что?! И какое право Юрий Николаевич имеет судить теперь тех, кто остался здесь?

Да, он, Игорь Всеволодович Остапович, не желает быть избитым полупьяными подростками, явно для этого нанятыми; он не желает, чтобы Настуне что-нибудь угрожало; не желает, в конце концов, просто пропасть, исчезнуть из этой реальности, как уже исчез не один журналист-оппозиционер; не желает!..

Руки не тряслись, и фотоаппарат работал исправно, и голос, говоривший в диктофон нужные слова, звучал ровно. Он, Игорь Всеволодович Остапович, выполнял работу, свою работу.

«Смеешь выйти на площадь?..»

Эта груша, наверное, помнила еще те времена, когда Стаячего Каменя не существовало. Во всяком случае, выглядела она именно так: мощный кривой ствол, могучие ветви… — милая древо-бабушка, хранительница мира и спокойствия.

И странно ей, наверное, было, этой груше, когда два молодых и бойких мальчишки начали ее штурмовать. Миг (а для нее, долгожительницы, и того меньше!) — и оба наглеца уже сидят меж листвы, выбрав удобные развилки и с видом победителей оглядываясь по сторонам.

— Цяпер точна не падслухаюць! — гордо заявил Дениска. Забраться на грушу было его идеей. — Ды и видаць адсюль класна.

Макс невольно покосился на дом, словно плывущий в море высокой, до пояса, седой метельчатой травы. Дерево, на котором они сидели, росло между домом и кругами — но ближе к первому.

— Можа быць, нават пабачым штось! — не унимался Дениска. — Ци — кагось…

«А может, и не увидим, — подумал Макс. — Лучше б, если бы не увидели. Чего там, смотреть…»

— Главное, чтоб нас никто не увидел, — сказал он вслух, и шевельнулся, усаживаясь поудобнее.

— Не байись! — преувеличенно бодро отозвался приятель. И тут же, приглушая голос и невольно увеличив глаза: — А яки ен? Страшны?

«Не благадары. Крашчэ помни, што було сення, абы пазднее зумеу атплациць. Я сам атшукаю цебя, кали знадабицца».

Макс пожал плечами:

— Чуть-чуть.

Он знал: бывает кое-что пострашнее. Когда терпеть становится невозможно, когда…

— Глянь!

Дениска, сам того не ведая, спас друга от очередной порции воспоминаний — он указывал куда-то в сторону чертячникова дома, вернее, под стену. Там шевелилось нечто.

Небольшое, размером с зайца, мохнатое нечто: словно рылось в земле или вылазило оттуда.

— Шкода, видна плоха з-за гэтых мяцелак! — сокрушался Дениска, ругая слишком высокую и густую траву. — Але ж усе адно — видна! Эх, счас бы фатааппарат…

Но мысль позвать Остаповича пришла на ум поздно — спустя пару секунд после того, как существо, в последний раз шевельнувшись, неожиданно пропало.

Дениска раздосадованно стукнул кулаком по дереву, чуть не свалился, но удержал равновесие и хмуро сообщил:

— И нихто ж не паверыць!

— Не поверят, — подтвердил Макс, успевший убедиться в этом на личном опыте.

«Так говорите, „чертячник“? Теперь ясно, почему его так называют. Но неужели он на самом деле общается с этими?..»

— А гэта што там?

Похоже, приятель уже углядел очередную интересность. Хотя нет, показывал он на круг, в котором топтался журналист.

— Что?

— А вунь, у цэнтры. Бачыш — камень.

И точно, в самом центре круга, полускрытый травой, темнел камень.

Ну и что?

Да, похож издалека на тот, который Макс видел в лесу — так то издалека и «похож»… кстати, надо бы про лесной Дениске рассказать.

И рассказал.

Вынесли вердикт: «съездим поглядеть, а за план можно и завтра взяться» (оба, решив так, мысленно вздохнули с облегчением). Дальнейший разговор перетек наконец в обычное русло мальчишечьей болтовни: телик, книги, то да се.

Смиренно кряхтела под ними старая груша — любящая древо-бабушка, которая молча сносит все внуковы забавы и затеи; гулял в травяном море ветер; глазели не замеченные никем глаза-монетки из-под мохнатых бровей.

…А чертячника они так и не увидели.

— Дядь Юр, вы куда?

— Да мы вчера с Игорем Всеволодовичем забор чинили, еще чуть-чуть осталось. Вот, пойдем закончим. Хочешь с нами?

Запинка, смятение чувств, осторожное покашливание:

— Вообще-то…

— …у тебя были свои планы на послеобеденное сегодня, так? И какие, если не секрет?

Молчим, говорить не хотим. Явно какую-то шкоду замыслил, по глазам видно.

— Признавайся, козаче. А то ведь рассержусь и не пущу. Как это там: «Властью, данною мне…» — и все, будешь дома сидеть. А то — пойдем с нами, поможешь с забором?

— Да мы с Дениской собирались кораблик сделать, еще один. И позапускать…

— племянник закусил губу, чувствуя, что сболтнул лишнее.

— До завтра ваш запуск подождет? И я бы сходил…

Макс кивает, но как-то слишком уж неуверенно. Будем надеяться, что Гордеичиха пацанов со двора не выпустит, а возни с корабликом хватит до вечера. А завтра… поглядим, что будет завтра. Если Юрий Николаевич все правильно рассчитал, Остапович обидится и скоро уедет. А там можно будет… Ах да, черт, надо ж еще на почту сходить, позвонить Семену! Не забыть бы…

— Так я побежал, дядь Юр?

— Давай, козаче. Только помни уговор — спуск судна на воду завтра.

— Договорились! — доносится уже от калитки.

— Здорово, мужики!

Второй раз на ту же самую уловку? — фигушки вам с маслицем, не попадемся!

Витюха, почесывая жесткую щетину на подбородке, моргает на небо:

— Зноу дождж! Згниець сена, точна — згниець.

«Мужики» хмурятся, видимо, дабы поддержать распоясавшееся небо вкупе со всей погодой вообще. Или просто у них настроение хреновое?

А чего б и не быть ему, настроению, хреновым — только приготовились к серьезному разговору, на тебе, Хворостина приплелся! Быком краснорожим с футболки подмигивает, глумится, понимаешь, гад! Погода ему, видите ли, неподходящая! так, известно, плохому танцору…

— Тут, гэта, Карасек, вось што, — решается наконец Витюха. — Заутра, пад вечар — як нашчот у госци заглянуць? Пагаварыць бы… пра жыцце и ваабшчэ…

— Можно, — соглашается Юрий Николаевич. — Буду. К которому часу?

— А кали табе зручна, тады и прыхадзи. Памятаеш, куды?

— А то!

— Ну и лады!

Сегодня, к удивлению «мужиков», Хворостина не расположен разговаривать разговоры. Он удаляется, попыхивая сигареткой и вполголоса журя несговорчивое небо.

— Пагаворым? — небрежно бросает Остапович, провожая взглядом местного фаната «Чикагских быков». — А, Юрый Никалаич?

— Поговорим, — устало соглашается тот. Все-таки ссориться с другом ему не хочется, пускай это даже нужно сделать ради его же, друга, безопасности.

Поскольку дело происходит рядом с баней, оба устраиваются на невысоких чурбачках — на них обычно отсиживаются выскочившие «охладиться».

Журналист тянется за пачкой сигарет, вспоминает, что все равно забыл зажигалку дома, а Витюха уже слишком далеко, вон он, едва виднеется на горизонте… — одним словом, придется обойтись без сигарет.

— Ну што, Юрый Никалаич, выгнаць мяне хочаш? Думаеш, обижусь и уеду?

Наверное, по лицу Журского сейчас видно, что вопросы попали в точку; Игорь иронически качает головой:

— Гадаеш, зусим я дурны? Два плюс два скласци не магу? Гэтыя пагрозы-папярэджэння, круги, друг твой з граблями прапаушыми, сны…

Он осекся, словно сказал лишнее.

— «Сны»? — осторожно переспросил Журский.

— Не у тым справа, — отмахнулся Игорь. — Аднога не разумею: чаго ты тут хлопчыка свайго трымаеш.

— Что значит?..

— Перастань! Ты знаеш, што я знаю. Нашто дурыць мяне и сябе? Што тут робицца?

— Да ничего тут не происходит. Поверь…

— И, да рэчы, чаму ты не размауляеш нармальна? Лягчэй было б абшчацца на адной мове.

— А ты? Ты ведь великолепно владеешь…

— А я, — снова оборвал его журналист, — из чувства противоречия. Забараняюць — от и размауляю.

— Слушаю — и страшно становится. Я бы еще понял, если бы из патриотических соображений… Но — из чувства противоречия?! А если наоборот, введут принудительное обучение?.. Нет, я поражаюсь! Этот непреходящий идиотизм нашей интеллигенции!.. И живем мы так, в этой вечной грязи и неустроенности, тоже — из чувства противоречия? Ведь получается, «раз все по-нормальному, то мы — по-своему, лишь бы не как все»! Ребячьи мотивации. Взрослеть, давно пора взрослеть.

— Навошта гэта, Юрый Никалаич? Патэцика, книжныя слава, поза аратара? Фальшыва ж палучаецца, не майсцер ты роли граць. Лепш скажы — и я дзейсць притулюся, знайду месца; ночы цеплыя, не змерзну. А паехаць не паеду, аж да ауторка. Выбач… гэта мая работа, мая плошчадзь. Другага такога шанцу не будзе, я знаю.

«И слава Богу, — подумал Журский. — И слава Богу, дурья твоя башка, что не будет. Лучше, чтоб его вообще не было, твоего шанса… Вот схожу завтра с утра на почту, договорюсь с Семеном, заберу Макса и уеду отсюда».

Потом он представил заплаканную Настуню у гроба — пустого гроба, где должен был бы лежать ее муж…

— Пойдем-ка лучше, забор наконец закончим, а то стыдно даже, два взрослых мужика второй день копаются. Да и ты ведь собирался еще людей опрашивать…

Дождь, пришедший с заката, оборвал их планы.

Вчера покапало полчасика перед ужином и все. Сегодня, похоже, намечалось полномасштабное действо, с громом, молниями и прочей устрашающей атрибутикой. Макс прижался к окну носом и лбом, наблюдая, как танцуют в луже струи — словно фигуристки на волнистом, изменчивом льду.

В комнате, доверху наполненной тенями от работающего телика (верхний свет включать не стали), вяло ругался с бабушкой Дениска. Что удивительно, не по поводу его вероятного отъезда из Каменя… а о чем именно, Макс прослушал. Когда словесная баталия достигла кульминации, он поднялся и вышел на веранду, подождать друга там. Теперь вот сидел на ступеньках (и что, что мокро и холодно? не сахарные, не растаем!), смотрел на дождь.

— Фу-у! — это Дениска, вырвался наконец из боя. — Ну гэта… зусим…

Не находя нужных слов, приятель махнул рукой и присел рядом на ступеньке.

— От днинка выдалась! — проговорил он, натягивая на плечи ветровку. — «Каникулы»! Хлопцам са школы рассказаць — засмеют. Пальцами тыкаць будут: «пиастры, скарбы, ведьзмарка»…

Дениска зевнул и неожиданно добавил:

— А шчаненка шкада!.. Аксанку — не, а яго…

— Ты чего такой смурной?

— А дождж. Я, кали дождж, заужды трошки грусный.

Уяуляю сабе, як таму шчаненку зараз у леси, аднаму…

— Завтра с утра, когда камень пойдем смотреть, поищем его, а? Щенка?

— Дык шукали ужо, усе шукали. Думаеш, мы адны такия разумныя? …Пайду-тка я лепш спаць, штоб заутра поранней падняцца. Штоб дзяцьку тваго не застаць.

— Он просил позвать его с собой на запуск кораблика.

— Дык то на запуск. На запуск вазьмем.