— Пахожа! У тым то й справа, што пахожа. Але — не яно!

— Тогда — что или кто?

— Абы знацця! Можа быць, и НЛО. Новый апарат, иншая мадыфикацыя.

— Но сам ты не веришь в «новую модификацию»? — замечает Журский.

— Точна! И не пытай, чаму — просто интуицыя.

Юрий Николаевич задумчиво потирает подбородок:

— Интуиция — эт немало. Но, наверное, она же и подсказывает тебе, кто на самом деле виноват в появлении кругов?

— Увы. Тут яна маучыць!

— А не могут это быть, например, какие-нибудь… природные явления, что ли…

— Сам жа ж разумееш, што не могуць, — отзывается Игорь. — Штоб гэта зрабиць, трэба обладаць вяликай силай. Не бывае такога у прыродзе. Ци ж, як твая ласка, я про такое ня чувау.

— Хм… Не такой уж большой, если каждый колосок вдавливать по-отдельности. Но это, конечно, бред. …Хотел бы я увидеть, кто ж это сотворил.

— А я б — не хацеу, — качает головой Игорь — Або — здаля.

Зверек ускользнул. Денис в сердцах топает ногой: упустили! А какая была шикарная ящерица! Максим — тот вообще едва не рыдает от досады. Он как раз думал террариум дома поставить, а эту красавицу б туда запустить!.. эх!

Оба так увлечены собственной неудачей, что старушку замечают только тогда, когда слышат ее ржавое: «Добры дзень».

Явление этой дамы, похожей на воплощение средневековых представлений о Смерти, производит на ребят сильнейшее впечатление. Оба пятятся, а Дениска, зацепившись за что-то, даже грохается на землю — но тут же вскакивает и торопится отойти как можно дальше.

Да уж, бабуся что надо! Во-первых, худющая настолько, что лицо больше напоминает череп — зловещий оживший череп, кое-как удерживающийся на дряхлом скелете. Во-вторых, облачена она в живописнейшие лохмотья, которым следовало бы находиться в местном краеведческом музее, в секции «Быт наших далеких предков». В-третьих, взгляд старухи — способный, пожалуй, при минимуме усилий с ее стороны просверлить в вас два отверстия…

Ну и наконец коса. Да нет, не девичья, до пояса, а обычная коса, которой траву косят. Старуха на нее опирается, словно на клюку.

— Здрастуйце, унучыки!

«Унучэки» продолжают пятиться и дико сверкать глазами. Появление «бабушки» их явно не радует.

— Чаго гэта вы? — недоумевает та. Искренне так глазами взмаргивает, вздыхает: ох, племя молодое, неблагодарное!..

Те, само собой, молчат.

Зато вмешивается Юрий Николаевич.

— Гляди-ка, — поражается он, — это же!.. Да не может быть!

«Госпожа Смерть» переводит взгляд на него:

— Ишь! Журский! Няужо павярнувся дадому жыць?

— Нет, Марь Паллна, только погостить приехал.

Она покачивает головой, но не поймешь, то ли под ветром, то ли кивая Юрию Николаевичу.

— Гэта добра, што хоць у госци. А усе пупавина. Кали б зарыли у гародзе ци яшчэ дзе — тут бы жыу, а так… — и она машет рукой, мол, о чем говорить, одна печаль с вами, детьми неразумными.

— Але, — воодушевляется старуха, — чула я, своим бацьку з маткай дапамагаеш. Гэта правильна. Без гэтага нияк. А я вось сыночку сваяму, Геннадзюшке, касу нясу. Пайшоу з дому на лужок, а коску-то забыуся. Ох, тружаничак мой ненаглядны!

Мальчишки подошли ко взрослым и недоуменно наблюдают за бабусей: чего она городит? Игорь тоже мало понимает из сказанного, зато Юрий Николаевич, похоже, в курсе происходящего. Он уважительно кланяется «Смерти» и желает ей всего хорошего.

Вдруг старуха разворачивается:

— Думаеш, здурэла баба?

Лицо ее неожиданно приобретает странное выражение: смесь глубокой мудрости и разочарования.

— Гадаеш, зусим здурэла? Усе знаю. И што Геннадзюшки ужо гадкоу дзесяць як няма, и што усе у дзярэуни поцяшаюцца над старою. Дарэмна! Я яшчэ розум маю.

— Марь Паллна… — пытается успокоить ее Журский, но та лишь сурово стучит косой о землю:

— Ну што ты можышь мне сказаць? Лепш слухай: чула я ад людзей, апяць круги зъявилися. Прауда?

— Правда, — подтверждает Юрий Николаевич, игнорируя это ее «апяць».

— То Сатана выйшау из Пекла! — кричит она, потрясая косой. — То ен ходзиць па зямли. Круглыя капыты круглыя сляды аставляюць. А камни у их — то крошки пекяльныя, вуглины падзямельныя! Беражыся! Беражыцеся, людоньки! Ой, горюшко идзе! Ой горюшко!..

Она сбивается на бормотанье и быстро-быстро семенит вдоль берега, раскачиваясь из стороны в сторону и иногда ударяя косой о землю.

Все четверо молча глядят ей вслед.

— Бывшая учительница. Сын у нее умер в Афгане, — объясняет через некоторое время Юрий Николаевич. — А она с тех пор и «збожыволила», как у нас говорят. Таскает с собой по селу эту косу — летом, а зимой — саночки. «Для Геннадюшки». Соседки ее кормят, за хозяйством приглядывают.

— «Апяць», — напоминает Игорь. — Яна сказала «апяць круги зъявилися». Што, были выпадки?

Журский медленно качает головой:

— Н-нет. Я, по крайней мере, ничего подобного не слышал.

Заметив, что оба мальчика после встречи с сумасшедшей окончательно повесили носы, обнимает их за плечи:

— А пойдемте-ка, козаки, обедать, а? Поедим, и тогда уж отправимся к остальным кругам.

«Козаки» нехотя соглашаются.

Вообще-то идея с обедом была своеобразной попыткой Юрия Николаевича взять тайм-аут. Он еще не чувствовал себя готовым идти туда, где «проявилась» вторая группа кругов — к дому чертячника. Честно говоря, боялся встретиться с колдуном.

То, к чему Журский сам стремился еще вчера, сегодня вызывало у него приступ неконтролируемого страха.

«В чем же причина? Неужели, виновата старая учительница, о которой я столько слышал, но повстречал — только сегодня, многие годы спустя?

/А возможно, причина в том, что ты начал вспоминать?/ Уж во всяком случае — дело не в этих кругах. Они, пожалуй, самое безобидное из всего случившегося со мной за последнее время».

Настасья Матвеевна готовила обед, а ее «госцюшки ненаглядные» разбрелись пока кто-куда: Дениска побежал к себе, Макс бродил где-то в саду, а Юрий Николаевич с Игорем устроились на лавочке перед домом.

Журналист закурил.

Помолчали. Журский, не поворачивая головы, наблюдал, как дрожит тень от пальцев молодого человека.

«Совсем у парня нервы ни к черту».

Он давно подметил у Остаповича это свойство: перевозбуждаться по, казалось бы, малейшему поводу. Юрию Николаевичу сложно было судить о причинах такой сверхнервозности, но подозревал, что виноват прежде всего образ жизни журналиста, вынужденного жить и работать в обстановке, когда очень многое запрещается, официально или же по внегласным правилам.

Но сейчас, сейчас-то из-за чего дергаться?!

— Не спокойно мне штось, Юрий Никалаич. Вучыцельница твая…

— Да ну, нагородила огород — я же объяснял, она, как говорится, в своей тональности. Не принимай всерьез.

— Я б не прыймау, — вздохнул Игорь. — Ды тольки гэта трэцяя… любяць яны мяне.

— Что значит «третья»? Часто к тебе сумасшедшие с предсказаниями лезут?

— Нашчот сумашедшых — не знаю. Цыганка была. Яшчэ у горадзе. А ужо тут, у гэтых… Прудках, да? — там таксама якаясь прыстарэлая падчапилася. «Не хадзи, — гаворыць, — у Стаячы Камень. Там — смерць».

— Да, перспективка ничего так, заманчивая. Чего ж пошел? — он выставил перед собой ладони, прерывая возмущенный возглас журналиста: — Ладно, ладно, шучу. Ты у нас человек цивилизованный, во всякую муру забобонную верить не станешь. Поддерживаю. Удивляет одно: почему вдруг ты так заволновался? Ну совпадение, с кем не бывает.

Игорь взглянул на Журского, выдавил кривую усмешечку:

— И часта з табой такое трапляецца? Га?

Тот смущенно развел руками.

— Тож-то и яно! Знаеш, мне гэта нагадуе вельми паганюшчы раман страхау. Самый пачатак.

— Почему ж «поганющий»?

— А автор повторяецца. Тры папярэджэння — на два больше, чым патрэбна б была. Ды й аднакависенькие: бабы старые являюцца, гразяць… Скучно, избито, банально.

— Ну-у, может, не так все просто? — предположил Юрий Николаевич. — Допустим, твои женщины дополняют одна другую… образ там раскрывают, я не знаю.

— Дурыстика! Знайдзи, покажы мне сенняшняга аутара, катрый бы образ раскрывау! Толку от моих жэншчын — адзин…

— Так уж и один…

— … доказаць, што яны сапраудна штось знаюць. И выходиць, штось такое сушчэствуець.

— И оно крадется во тьме, чтобы сожрать нас! — торжественно завершил он. — Извини, Игорь, но не верю. Как ты говоришь, «дурыстика». Хотя полюбопытствовать, чего ж тебе напророчили цыганка с дамой из Прудков, я не отказался бы.

Он вполуха слушал рассказ Игоря и думал: а как бы ты, дружище, заговорил, узнай, что мама моя, Настасья Матвеевна Журская, потомственная знахарка? Вот и получается: ты во все это не веришь, а приходится, я же во все это верю, хотя верить-то как раз не хочу. Не хочу даже допускать возможности, что все твои «дамы» не от своего скверного характера предсказывали то, что предсказывали, не желаю верить в невозможность противостоять постаревшему Стояну-отшельнику, которого здесь зовут чертячником — и не зря, кстати, зовут. Об остальном и говорить не стоит. Круги твои — так, ерунда. Меня больше волнует зубок чеснока, который я вчера обнаружил в своем кармане. Наверняка мать положила. И думать о причинах этого ее поступка я тоже не хочу. Я слишком успешно позабыл обо всем этом (понимаешь, старик, в городе такие знания ни к чему), слишком успешно, чтобы теперь восстанавливать их в своей памяти. Но, боюсь, придется.

«…боюсь».

Журский нащупал в кармане сухую каплю чесночной дольки, сжал, словно была она амулетом от всех напастей — и в это время с крыльца донеслось:

— Хлопчыки маи даражэнькия! Да столу!

Обедали куриным бульоном, неизменной жареной картошкой и овощами. Хозяйка строго наблюдала за гостями: все ли в порядке, всем ли угодила? — и при этом успевала еще что-то перемешивать в большой металлической миске.

Макс ел с аппетитом, азартно и энергично поглощяя свою порцию; Игорь — рассеянно и без души; Юрий Николаевич же, хоть и уделял картошке с бульоном должное внимание, мыслями был далеко.

Он вспоминал о том, как впервые осознал, что мама его обладает способностями, которых нет больше ни у одного человека в деревне (о Стояне Юрась тогда не знал). Это плохо согласовывалось с тем, что говорили в школе, еще хуже — с обгоревшим остовом церквушки, сожженной, по словам старожилов, «после немца»; церквушка свидетельствовала об абсолютном торжестве разума и материи над бреднями капиталистических священников о боге и пр. «Чудес не бывает», — вот она, истина в последней инстанции. Но поскольку целительский талант Настасьи Матвеевны не вписывался в рамки современной науки, именно чудом он и был, самым настоящим. Даром свыше.

Но, как и всякий дар, нес он в себе множество опасностей. Потому и говорить о нем при чужих людях не следовало. А свои и так знали.

Объяснил все это Юре старший брат, когда, по мнению последнего, «пришло время». Младший на удивление быстро понял его слова — возможно, из-за того, что сам уже обнаружил свой дар — музыкальный. И отныне молчал: в компании ли приятелей, в кругу ли семьи. Тема эта считалась запретной; да и сама Настасья Матвеевна старалась лишний раз способностей своих не проявлять. Знала, видела на примере Мирона-чертячника (Стоянового отца) да и Варвары, сестры Стояновой, чем платят люди за добро и зло. А у Настасьи Матвеевны семья, ей лишний раз привлекать к себе внимание Серебряка не хочется.

Но и об истинной сущности отшельников, и об их взаимоотношениях с Серебряком Юрась узнал намного позже. Когда «заиграл» путь к умершему и покоящемуся на берегу Струйной старому чертячнику и шагал домой вместе с дядькой Григорием.

— Слыш, плямяш, — сказал тогда дядька, попыхивая папироской, — ты глядзи, пра усе гэта маучы.

Они шагали, все семеро, вдоль речки, возвращаясь к дороге. Молодой отшельник остался у домовины.

— Прауду дзядька кажа, — отозвался молчавший все это время Потапыч. — Нам жа усем горш будзе. Табе — таксама.

— Рабенка не запугивай, — строго молвил Филлип Гнатович. Он после случившегося выглядел подавленным, но теперь понемногу приходил в себя.

— Што, няпрауду кажу? — обиделся Потапыч. — Прауду. Твой же Ивашка, тольки даведаецца, што такое магло быць, зробыць нам блакаду Ленинграда з Барадзином разом. И табе ж — першаму, — добавил он. — Мы што, мы людзи маленькия. Санек — яму не прывыкаць, я — заслуги у мяне, лишний раз не зачэпяць. А от ты, Филлип Гнатыч, на поуную катушку паляциш.

— Ды годзе вам! — дядька, похоже, не на шутку рассердился. — Разкудахталися! Як будзець, так и будзець. Няужо ад вашых слоу штось пераменицца. Идзице и язык за зубами прытрымывайце; а праз тры дни гэта ваабшчэ ничога не будзе значыць: як пахавали, дзе, хто…

Они расстались у моста — всем, кроме дядьки с Юрасем, нужно было в сторону Адзинцов, так что дальше родственники шли вдвоем.

— Табе мамка ничога не разпавядала?

— Аб чым? — удивился мальчик.

— Аб чарцячниках. И аб ведзьмарке.

К этому времени Юрась уже кое-что разведал, так сказать, по своим каналам. Хотя среди ребят тема старого и молодого отшельников негласно считалась запретной, нет-нет, кто-то да и проговаривался: о том, что видел… или не видел, а примерещилось только; о том, что слышал… или не слышал, а так, думал, что слышал…

То же и с ведьмаркой. Она жила на противоположном от чертячников крае деревни, тоже наособицу от остальных, и тоже во многом для любопытных мальчишек оставалась той тайной, в которую они не спешили проникнуть. Ибо тоже видели и слышали поблизости от избы ведьмарки всякое — и не горели желанием всматриваться и вслушиваться получше. Да и родители, прознай они про неуемное любопытство своих чад, наверняка просветили б так — неделю в школе на уроках стояло бы дитя, к стеночке прислонясь; случаи такие уже были.

Одним словом, если Юрась что-то и знал об этих загадочных людях, то крайне мало. А мать и вовсе ничего ему не рассказывала, в чем он честно и признался (умолчав обо всем остальном, все-таки ему известном).

— Так слухай, — строго велел дядька. И добавил, щурясь в невыносимо голубое небо: — Слухай ды на ус мотай.

И Юрась слушал.

О том, что когда впервые появились в деревне предки старого Мирона, никто уже сейчас и не помнит. Может, и вовсе они не появлялись, а пришли вместе с первыми поселенцами… Раньше проще было узнать, достаточно б в церковную книгу поглядеть (где рождения и смерти записывали) — но книгу сожгли вместе с церковью, так что…

Ну так вот, как бы там ни было, а уж из немногих предков Мироновых, кого люди еще помнят, все, ровно один, отличались ведунскими способностями. И не путай способности эти с тем, что может почти каждая сельская бабка сотворить: ранку там зашептать или хорька от курятника отвадить! Во власти чертячников — намного большее.

Почему? Разное говаривают, сейчас разве разберешь, где правда, а где людские домыслы… Только вот дыма без огня, известно ведь, не бывает — и просто так прозвища не даются. «Чертячником» без причины не назовут. Может, и впрямь продал весь род их души Сатане, а взамен получил в услужение «мелких каверзников»? Как знать…

И не потому ли фамилия рода такая странная — Амосы? Один учитель школьный, который еще маленького Григория с сестрой его, Стаськой, учил уму-разуму, как-то сказал, что фамилия эта происходит от древнееврейского слова и означает «несущий ношу»; да и не фамилия это на самом-то деле, а имя!

Но то все так, догадки, слухи, шушуканья запечные. А вот доподлинно известно, что в роду Амосов девочки рождаются редко, однако уж если рождаются, непременно становятся ведьмарками. Чертячники — те больше мастера по лесным силам, по лечению снадобьями, из зверей приготовленными; ведьмарки же — полевые хозяйки, к травам да настоям склонные в своем мастерстве.

Такою уродилась и Варвара Мироновна, сестра Стояна-отшельника. Но что-то взыграло в девке, не пожелала, как родичи, мастерство небогоугодное постигать — в город ехать намерилась, учиться. Ничего у нее, конечно, не получилось: паспорт ей выдавать не желали, так она сама взяла и укатила. Сбежала значит. Ну да вскоре вернулась — хоть и упрямая она, Варвара Мироновна, хоть и с характером (это у Амосов потомственное), а не глупая, поняла, что плетью обуха не перешибить.

Только жить с отцом и братом все равно не пожелала. Поначалу собиралась было хату делить (речь в их семействе неслыханная) да потом проще дело решили. Как раз ведь война отгремела…

(Здесь дядька Григорий остановился (и на словах, и на самом деле) долго молчал, вспоминая о чем-то, и лишь потом продолжил; а Юрась почему-то решил, что в войну в Стаячым Камене случилось нечто, к чему оказались причастны чертячники — не потому ли и Потапыч со старым учителем пришли на похороны отшельниковы?..) После ж того, как прогнали немчуков, как раз одна хата освободилась. Туда Варвара Мироновна и переехала.

(И снова Юрась удивляется: если сестра Стояна-отшельника не намного старше братца, почему же немолодой уже дядька Григорий называет ее непременно по отчеству?) С тех пор так и живут: порознь. Хотя ссора, кажется, случилась между отцом и дочкой, а брат с Варварой Мироновной отношения поддерживает… поддерживал. Как знать, не осерчает ли, что не пришла на батьковы похороны?

Но это их дела.

Тому же, кто в ведьмарочьи или ж чертячниковы дела нос совать начнет… не-ет, тому сложно позавидовать! Ежели ты, конечно, не Ивашка Серебряк, держись от Амосов подальше и детям своим закажи. Хотя, если уж совсем припрет доля к стенке — тогда да, тогда можно и рискнуть, пойти за советом или помощью…

Но не о том рассказ. За помощью-то как раз бегали, частенько не признаваясь в этом не то что соседям, а даже своим же, семейным. Вот поперек дороги вставать — ни у кого раньше дури такой не набиралось.

У «партейца» набралось.

Откуда он явился в район толком никто не ведает. Говорят, направили «на места» — тогда это практиковалось. Он и прижился — присосался, акклиматизировался, даже понравилось ему тут.

Кое-кто утверждает, что в Ивашке (это за глаза он Ивашка, а при общении извольте Иван Петровичем величать, хотя возрасту в нем немного, на Петровича-то и не тянет), — так вот, кое-кто утверждает, что в Серебряке есть примесь цыганской крови, из-за чего он сам, в принципе, способен на всякие-разные фокусы и чудеса в чертячниковом духе. Да только изначально решил для себя Серебряк, что быть правильным активистом куда как сытнее и вернее.

Оттого, видать, и разных мастеров, от малосильных бабунь-шептух до чертячников, так ненавидит — известно ведь, рыбак рыбака видит издалека, а уж эти-то себе подобных за добрую версту чуют!

Хотя, мыслится некоторым, не в этом дело. Не только в этом.

Просто приглянулась Серебряку Варвара Мироновна, даже, сказывают, в женихи он к ней набивался. Или не в женихи, а так… Сложно сказать: что меж двумя людьми было, то иным знать не дано, пока те двое не расскажут — а те двое не из языкастых.

Только с некоторых пор ох и начал же Ивашка яриться! Церковь, которую даже немчуки не тронули, спалить велел. Сунулся даже было Амосов в колхоз записывать (чего с самого начала Советской власти никому не удавалось), да тут, правда, и спекся. После войны это уже было, потому и не вышло у Серебряка ничего.

Искал других зацепок, чтобы задеть побольнее, понадежнее да и выкорчевать весь чертяцкий род, к чер-ртовой матери! — не вышло… до сих пор не выходило. Но вот ежели узнает про то, как старого Мирона поховали, своего, не сомневайсь, не упустит!

— Таму, племяш, — закончил дядька Григорий уже у самой калитки Юрасевого дома, — трымай-ка ты рот на запоры. Тым пачэ, што мамка у цябе сама трохи варажыць умее, дык каб и вам, глядзи, от «парцейца» не перапала!

А Настасья Матвеевна и впрямь «варожыць» умела, и не «трохи», как долгие годы думал Юрась, а довольно неплохо. Только старалась этого не показывать. Но с какого-то момента (он не помнил, был ли тому причиной конкретный случай или нет) Юрась понял, что его мама знает и может намного больше, чем он подозревал.

Потом как-то услышал в случайном разговоре, что и бабка его ведовством «баловалась», и прабабка… Однако дальше выяснять что к чему не стал. Был он тогда уже достаточно взрослым, чтобы не ворошить прошлое.

…Теперь, сидя за столом и наблюдая, как мать перемешивает неопределенного цвета бурду в большой металлической миске («Знакомо… Когда-то я это уже видел…»), Юрий Николаевич размышлял о том, не может ли так случиться, что прошлое само начнет ворошить людей.

Игорь чувствовал себя неловко и до сих пор не мог понять, что тому причиной: то ли внимательный взгляд мальчишки (после завтрака пацан, кажется, о нем позабыл, а вот теперь опять вспомнил), то ли статус гостя-приглашенного (и ведь консервов с собой привез, а бабка только усмехнулась, мол, чего там, лучше покормлю-ка я вас свеженьким — кормит вот…); или просто все вместе да плюс случившееся у реки: круги, сумасшедшая седая учительница с косой дурацкой…

Остапович ерзал на лавке, так-сяк глотал норовившие встать поперек горла куски; беспричинно волновался.

Тут еще и мать Журского уселась в комнате да чего-то в миске перемешивает

— а глазами все за гостем следит! Вот уж ведьма так ведьма, не в обиду Юрию Николаевичу будет сказано.

Вернее, сказано как раз не будет. Чтоб — не в обиду.

А будет сказано:

— Дзякую, Настасия Мацвеяуна! Вельми смашна!

Журский с мальчишкой поддерживают:

— Да! Класс!

— Спасибо, мам, на самом деле, очень вкусно.

— На здароуечка, госцейки мае залатыя! На здароуечка!

И тут старушка отчебучивает такое… Игорь сперва решил даже: умом бедолаха тронулась, от радости. Поднялась, подошла к столу, ложку, которой бурду в миске размешивала, на скатерть положила, а сама согнулась и — шасть под стол! Проворная бабуся!

Все трое «госцюшек», само собой, в недоумении, нагибаются — глядь, а хозяйка миску свою в угол поставила (тот самый, «красный», в котором иконы висят) и чего-то шепчет.

Игорь поневоле прислушался:

— Стауры, Гауры, кали чуеце мяне, гэтая яда для вас, наядайцесь пра запас!

Остапович не знал, кто такие эти «Стауры-Гауры», но в одном был уверен: сам бы он ни за какие суперпризы не попробовал этого угощения. Мало того, что оно ощутимо пованивало чесноком, так еще и на вид напоминало скорее некое блюдо после того, как оное съели.

Гауры и Стауры, причем по несколько раз.

И вот еще что почудилось Игорю: будто ритуал этот, с миской на полу, с обращение к Бог весть кому, — знаком ему.

Напряг мозги — и точно, Настуня ж читала!

— Знаю я про гэтый звычай, — сообщил он недоумевающим Журскому и Максиму.

— У якийсь асабливый дзень так задабрывали душы сабак багатыра Буя (ци Бая

— не прыгадаю ужо). Вучоныя личаць, што слово «Гауры» произошло ад литоускага «лохмы», а «Стауры» — от «выть». И што гэтыя дзве сабаки бегали за сваим гаспадарам усюды, тож и пасля смерци не пакинули яго.

Ци прауда, Настасья Мацвееуна?

Поднялась Настасья Матвеевна с пола, на Игоря глядит.

— В книжках, ведама, рознае пишуць, — говорит. — Тольки там заужды усе не так, як у жыцци.

И улыбается, устало так улыбается…

После обеда Остапович почему-то не торопился идти ко второй группе кругов. Юрий Николаевич — и подавно. Присели на той же лавочке у забора, на дорогу глядели, молчали; журналист перекуривал.

— Лето какое-то до неприличия дождливое выдалось, — сообщил Журский, наблюдая за похмурневшим небом. — Мать с отцом жалуются, что сено никак не просушится.

— Высахнець, — отозвался Игорь. — Ня могуць жа увесь час одны дажджы исци. А кстаци, — спохватился он, — кали круги зъявилися, дождж таксама ишоу?

— Кажется, да. Это имеет какое-то значение?

Журналист пожал плечами:

— Кали б знацця!

Я вось што думаю, на небо гледзячи. Не пайдзем мы сення да других кругоу — толку ниякага. Знимаць не палучыцца, надта пасмурна.

— Лады! Тогда как насчет немного поработать? — предложил Юрий Николаевич.

— А то у матери в двух-трех местах забор прохудился, так я все собираюсь подлатать… Ну и видишь, — он протянул, показывая одетую в красную шерстяную повязку кисть левой руки. — Я ее вроде и вылечил, но все-таки один не справлюсь. Поможешь?

— Чаго ж не?

В это время из окна, что глядело на улицу, высунулся Макс:

— Дядь Юр! Мы скоро к кругам пойдем?

— Завтра, козаче. Сегодня — отбой!

— Понял, — он исчез в окне и через некоторое время прошагал мимо них, скрывшись во дворе Гордеичихи.

— Ну што, — отбрасывая окурок, сказал Игорь, — пайдзем забор латаць?

Дениска тоже уже пообедал и сейчас переключал каналы телика.

— Тут з гэтай антэнай ничога паглядзець немагчыма! — пожаловался он приятелю. — Па праграмцы — фильм класный павины паказываць, а тут настроицца на патрэбный канал нияк не выходзиць.

А што твае, исци скора будуць?

— Они отменили, — махнул рукой Макс. — Типа погода плохая для фотографирования и все такое.

— А-а… Тады сядай — будзем саветавацца.

— О чем советоваться? И так ясно: круги эти, новые — настоящие.

Дениска засмеялся. Он смеялся долго, и немного обидно, а потом покачал головой и объяснил:

— Чаму ж яны сапраудныя? Да, мы их не рабили, але ж их мог зрабиць хтось иншый.

— Да ну! Кому это нужно?

— Не ведаю… Но…

— И еще! Ты видел, как это сделано?

— Бачыу, — скривился Дениска. — Ну так трактарам ци…

— Подожди, — теперь Максу пришлось урезонивать приятеля. — Следов колес нету. Выходит, трактор нужно было разобрать, перенести в круг, собрать, проехаться на нем, снова разобрать и унести. Прикидываешь?

— Да… А што кажыць журналист?

— А он шуганутый какой-то, с него толку никакого.

— У мяне куча идзей, — признался Дениска. — Мы ж можам сами паразследаваць, хто гэта зрабиу. И пра хату ведьзмарки — я тожа нешта прыдумау. Тольки трэба усе прадумаць и исци, кали нихто не будзе нас шукаць.

— Значит, не сегодня и не завтра, — подытожил Макс.

— Але й ня можна доуга затрымавацца, — предупредил Дениска. — А то бабка моя зусим збожыволила з гэтаю думкаю мяне да горада отправиць.

А сення яшчэ фокус выкинула. Якиесь плошки па хаце разставила, соли туды намяшала, часнака. Пытаю для чаго — нада, кажыць.

— Моя только что за обедом тоже сделала одну. Журналист сказал, что читал, будто это для духов каких-то умерших собак. Ерунда, конечно. Может, это чтобы мышей травить? Или — тараканов?

— Ага, точна. Яны ад аднаго запаху будуць здыхаць.

…И Дениска стал посвящать друга в подробности своего плана.

— Здорово, мужыки!

Воспользовавшись неожиданностью, молоток коварно выворачивается и едва не входит в контакт с пальцем Юрия Николаевича. Вот же, в кои веки взялся за работу по дому — и на тебе, сразу пальцы калечить!

— Ох, звиняйце, кали памяшау. Дома запалки забыу, гляджу — вы стаице. Дай, думаю, паспрашаю, раптам смалице.

Он мнется, смущенно глядя на с облегчением разглядывающего палец Журского. Мужик, кстати, примерно одного с ним, Журским, возраста (может, чуть старше, а может, это только впечатление такое создается: жизнь ведь в деревне старит скорее, чем в городе). В одной руке подошедший небрежно держит грабли, другой оглаживает непослушные пшеничные волосы; при этом так неподкупно и искренне улыбается, что сердиться на него ну никак невозможно.

Ветер колышет на нем черную футболку с изображением красной бычьей морды и надписью Chicago bulls.

Игорь молча протягивает мужику зажигалку.

— Дзякую, — отзывается тот, предлагая, в свою очередь, мятую пачку с сигаретами — и на отказ не обижается.

Возвращает зажигалку, но уходить не торопится.

— Сами-то адкуль?

— Из здешних, — лукаво щурясь, отзывается Юрий Николаевич. — А ты, выходит, и не признал, а? Нехорошо, Витюха! Я уж не говорю, что от тебя мне одни беды: то шапку…

— Карасек! — мужик пихает Игорю початую сигарету, мол, подержи, — и крепко обнимает Журского, похлопывая по спине. — Ах ты ж, Моцарт драный! Таки выбрауся у людзи, га?!..

От половодья охвативших Витюху чувств речь его неожиданно становится прерывистой и наполненной непременным при всяком половодьи мусором; если же по сути, то он очень рад видеть друга детства живым, здоровым и добившимся профессиональных успехов. А палец…

— Да ладно, ведь ничего не случилось, — отмахивается Журский.

— Во-во! — поддерживает Витюха. — Вось як ты тады ладонь-то распанахау — страх! И ничога, загаилася.

Он еще говорит о чем-то, не замечая, как нахмурился, глядя на свою руку, друг детства.

Потом Витюха отбирает у Игоря сигарету и машет в ту сторону, откуда пришел:

— А я вось сабрауся сена раскидаць ды падсушыць — а тут зноу хмары! Што робицца! Эх!..

Словесное половодье снова набирает силу.

Игорь ухитряется как-то вклиниться в монолог неудачливого «сенокидалы» и спрашивает, не видел ли тот чего-нибудь странного на полях.

— А-а, — понимающе протягивает Витюха, и бык не менее понимающе подмигивает с его футболки. — Ты гарацкий, да? З газеты прыехау?

— Знакомься, Хворостина — Игорь Всеволодович, из самой столицы прикатил, чтобы вашими феноменами заняться. Поэтому отнесись к господину корреспонденту со всей серьезностью и не пытайся вешать на уши лапшу, как ты это любил, помнится, делать.

— Хто?! — возмущению Витюхиному несть предела. — Я?! Лапшу?!! Ды…

Но под насмешливым взглядом Журского буян затихает и даже постепенно переходит на цензурную лексику. Преимущественно цензурную.

— Короче, быу я давеча на палях. Кала Струйнай, ишоу, як зараз, з грабельками. Ну и… по вяликай нуждзе да бережка спусциуся. А грабельки наверсе пакинув — чаго их з сабой цягаць? Я ж тут, побач — нихто не забярэ, а забярэ — не уцячэ.

Ну от. Сяджу, значыць, на беражку, думу думаю. Я яшчэ накануне штось такое зъеу…

— Слышь, Витюха, ты когда-нибудь газеты читаешь? Телевизор смотришь?

— Ну? — непонимающе моргает тот; бык с футболки обиженно сопит.