На оборотной стороне надпись, которую воспроизвожу доподлинно:
      "Шурику от отца. Помни и не ругай. Слушай и люби маму". А ниже дата и размашистая подпись. И всё…
      Вот таким манером получил я привет от отца через полвека. Видно, мать в горячке обиды уничтожила все фотки, а на эту рука не поднялась. Вот так теперь и живу. Фотографию мне сын увеличил через компьютер до размера портрета, на стенке висит парадный генеральский палаш, а в сердце храню то немногое, что оставила память. Да ещё вот эта каша гречневая, рассыпчатая, по фронтовому рецепту.
 

Словесные метаморфозы

 
      Разноязычье со времени вавилонского столпотворения и по наши дни приводит к любопытным, а порой и трагикомичным ситуациям. По воспоминаниям современников, когда французы в 1812 году вошли в
      Москву, они обращались к горожанам в привычной для них манере – дорогой друг (по-французски "шер ами"). Москвичи и помыслить не могли, что вражеские офицеры могут обращаться к ним столь дружелюбно и, примеряя на себя это словосочетание, воспринимали как ругательное. Отсюда и появился в русском языке "шерамыжник" в смысле лиходей и ловчила.
      Теперешнее наше бистро произошло, как это не парадоксально, от русского же слова "быстро". Считается, что когда уже наши победоносные войска вошли в 1814 году в Париж, гусары, как всегда нетерпеливые до выпивки, заказав шампанское в парижском кафе, поторапливали гарсона: "Быстро, быстро!". Вот так и прилепилось к общепитовским точкам быстрого обслуживания это русское слово, импортированное назад в Россию во французском произношении. Кстати, слышал, что где-то под Парижем стоит памятник тех же времен российскому гусару, который, зайдя в местный ресторанчик и углядев французских уланов, распивающих одну бутылку шампанского на троих, с вызовом заказал три пузыря и в один присест выпил их на глазах у изумлённой публики, которая и донесла триумфатора на руках до гостиницы.
      Интересное путешествие совершило в свою очередь французское слово
      "интеллижан", что означает всего лишь "умный". Его у нас обрусили до
      "интеллигенция" и стали применять к социальной прослойке образованных умников, с не совсем легкой руки Сталина обозванных позднее "сопливой интеллигенцией", а теперь, слава Богу, реабилитированных. Но самое удивительное, что французы за неимением в лексиконе подобного определения, ничтоже сумняшеся спёрли его у нас и используют как ни в чем не бывало в русской же транскрипции.
      В тот же Париж для работы швейцаром в посольстве Российской империи выписали из Москвы мужика косой сажени в плечах и с благообразной окладистой бородой. На первом же дипломатическом приеме, подавая в гардеробе жене министра иностранных дел Франции шубку, он со всем почтением изрек: "Ваш салоп", что по-французски звучит точь в точь как "грязная корова" и используется не иначе как в бранном обращении к шлюхам. В результате – скандал, принесение официальных извинений, долгие объяснения. А бедного мужика не за что не про что выслали восвояси в Москву.
      Уже в наши времена российские дамы, не во всех тонкостях владеющие французским и считая слово "конверт" местным, были немало удивлены реакцией на просьбу в почтовом отделении продать парочку. А дело-то в том, что оно для француза звучит как, мягко выражаясь,
      "зелёный пенис". Вот и представьте, как воспринималась невинная просьба.
      Вернёмся в Россию 20-х годов прошлого столетия. В ходе кампании по борьбе с беспризорничеством, проводимой ведомством Дзержинского, было решено привлечь оставшихся не у дел после расстрелов и бегства российского дворянства французских домашних учителей к созданию музыкальных школ-интернатов в реквизированных помещениях. Грязных и оборванных ребятишек чекисты сгоняли с улиц в пункт отбора для проверки на наличие слуха. Обладавших оным принимали и ставили на кошт, а провалившим экзамен француз говорил "chantеra pas", то есть по-русски – петь не будешь, что звучит как "шантрапа". Их-то и стали звать шантрапой, мелочью пузатой.
      Французы считают, что странно звучащее в их языке слово
      "форточка" (по-французски "васистас") пошло от немецкого вопроса "А что это такое?" (по-немецки "Вас ист дас?". Якобы приехавший в Париж любопытствующий немец заинтересовался новой для него конструкцией оконной рамы, а не знавшие немецкого французы восприняли вопрос как название форточки. Кстати, аналогичная история произошла с англичанами. Впервые вступив на австралийский берег, они, очарованные потешным зверьком кенгуру, тоже спросили у аборигенов "А что это такое?". А те, ещё не успев обучиться пониманию английского, ответили "Кенгуру", т. е. по-аборигенски "Не понимаю". Потом-то разобрались, что в переводе кенгуру называется чем-то вроде
      "сумкопрыгалки", но было поздно.
      Неловко чувствуют себя в англоязычных странах наши соотечественники с такими довольно распространёнными фамилиями, как
      Логинов и Строгинов, воспринимаемыми при представлении как характеристики их половой активности. Дело в том, что на английское ухо их фамилии звучат как "весьма длинный" и "достаточно крепкий" и вызывают у местных женщин или румянец смущения на щеках, или неподдельный интерес в глазах. А скажем, мой дружок по фамилии
      Лапин, проживая в командировке в Париже, заказал себе визитку с морковкой перед фамилией, потому как эта фамилия по-французски и звучит, и пишется точь в точь, как кролик. А у него ещё, на беду, передние верхние зубы по-заячьи крупные.
      А братья-болгары со смехом рассказывали о незадачливых русских, пытающихся купить в табачном киоске спички. Пикантность ситуации в том, что по-болгарски слово "спичка" звучит как женский детородный орган (пичка материна). Можно представить реакцию киоскёрши на беспардонный для неё вопрос русского, привыкшего, что его там везде понимают без перевода, "Спички у вас есть?". Но и мы, помнится, были несколько ошарашены, когда в Софии, зайдя позавтракать в кафешку, первым в меню узрели блюдо "Яйца на очи", что оказалось ничем иным, как яичницей-глазуньей.
      Сам я в чешском городе Писек не бывал, но от очевидца слышал, что у русских, туда попадающих, всегда вызывает восторг вывеска на фронтоне здания в центре: "Производственный комбинат Писек". Что там в действительности производят, остаётся тайной, так как на экскурсию туда не водят. Ну и притчей во языцех для побывавших в Праге русских навсегда остаётся чешское слово "pozor", которое нами воспринимается с содроганием, а по-чешски означает лишь "Внимание!". Но изюминка ещё и в том, что русское слово "позор" чехами воспринимается как
      "шкода". Так что при случае не напоритесь на неверное восприятие.
      Зато легко запомнить чешское слово "биллиардная", которое звучит для русского уха как "херня".
      Многое в словесной эквилибристике почерпнул я в годы учёбы в
      Институте восточных языков (теперешний Институт стран Азии и
      Африки). На первом курсе после распределения восточных языков вошло в моду вставлять в речь словечки из них. Ну и представьте моё впечатление, когда начинающий китаист попрощался со мной такими словами: "Нахуй хино!". Оказалось, что это всего-навсего "Спокойной ночи!".
      В покое я приятеля не оставил и тут же выяснил, что "До свидания!" по-китайски тоже звучит очень мило – "Хуй цзянь!". Но добил он меня мудрой китайской поговоркой "Ибу ибуди – хуйдао муди", а по-нашему – "Шаг за шагом можно достигнуть цели". Но это не всё.
      Случайно услышавший урок моего обучения его преподаватель китайского добавил, что по-китайски "Серая лиса медленно возвращается в общежитие" звучит как "Хуй лю-лю хули ибу-ибу хуй суши".
      Я думаю, вы не сомневаетесь, как уже на следующий день прощались ребята нашего курса. Но, как говорится, лиха беда начало. Скоро выяснилось, что арабисты начинают свой урок словами "Здравствуй, учитель!", что по-арабски звучит как "Собакахер мударусен!", а если сказать о России, что она самая красивая страна, то прозвучит это как "атъебу билядина". А вот как звучит сфабрикованная явно самими арабистами фраза "Семья моего брата – лучшая в стране": "Усрат ахуй отъябифи биляди".
      Тут же подсуетились и японисты, с гордостью сообщив, что любимый
      – это "суки", суббота – "доеби", а "сосимасё" означает
      "договорились". Не слишком большой урожай, но зато им вспомнилось ещё и подлинное японское имя – Уебу Ногами. Кто-то бегал по коридору и поздравлял всех с добрым утром на африканос – то есть "Хуемора!", кто-то оповещал, что на иврите девочка (бывает же такое?) – "ялда", а столовая – "тамхуй", не говоря уже о том, что "обеспокоен" значит
      "мудак". Наконец вспомнили, что, кроме восточных, мы ещё учили и английский с французским и испанским. И пошло… Придумывались целые фразы, ну например: "Chop is dish?" (как это на русское ухо звучит, сами разберётесь, а в переводе – "Отбивная – это блюдо"). А вот вам и целый диалог, якобы услышанный в баре ресторана:
      Бармен:
      – More dark? (т. е. "Вам пива потемнее?").
      Посетитель:
      – Some more dark! ("Хотелось бы немного потемнее…").
      А вот и ещё один диалог, студенческий:
      – А я знаю, как будет по-английски "блюдо мира"…
      – Peace dish?
      – Да нет, честно, знаю!
      А вот ещё, что уж точно было – сам слышал от нашего студента, сопровождавшего в качестве переводчика английского профессора, приехавшего с ознакомительным визитом в МГУ. Когда его отвели на химфак, он после разговоров со студентами и преподавателями на ушко своему толмачу прошептал: "А почему все у вас говорят постоянно
      "химфак"? Ведь правильно по-английски говорить "Fuck him!"…
      А ещё помню, как арабист Виталик после очередного урока английского языка оповестил всех нас, что знает значение слова
      "bond", и правильнее называть агента 007 Джеймсом Облигация. А вот эстонец Эрик Лааст из турецкой группы, знаменитой уже тогда выходками шумливого студента Жириновского, сообщил, что по-фински
      Дед Мороз – Ёлопукки. Ходила по институту и такая байка. Якобы один первокурсник перевёл первые фразы учебника "How do you do?" и "It's all right" следующим образом: "Как вы это делаете?" и соответственно
      "Да всё больше правой". И он же перевёл слово "merry-go-round"
      (по-нашему карусель) как "Девушка Мэри пошла по кругу".
      Вот с французским получилось посложнее. Как я не тужился, а нашёл только одно весёленькое словцо – "пистданволь" (piste d`envol), что означает взлётную полосу. Пытался куда-нибудь пристроить сову
      (по-французски – "ибу"), но ничего не получилось. От досады я даже выругался по-французски – "Merde!" (по-нашему дерьмо). И тут же меня как будто озарило – да это же от нашего "смердеть". Но потом всё же пришлось себе признаться, что скорее наоборот – это наши заносчивые дворяне, оттолкнувшись от французского дерьма, сотворили слово
      "смердеть", а потом и наших трудящихся крестьян стали называть смердами, намекая на запашок известного удобрения.
      Зато узнал, как сказать по-немецки "Я хорошо сохранился" – "Их бляйбе зер гуд". Это сообщила мне заговорщицким шёпотом на ушко учившаяся на нашем курсе по обмену немка Ингрид. Преподаватель испанского, свой в доску парень с Кубы, соорудил что-то совсем невообразимое: "Трахе негро пара ми ниета", что означало всего-навсего "чёрное платье для моей внучки". Вдогонку на "ура" прошёл наш блин, который, как оказалось, звучит как "охуэла".
      Внёс свой вклад и зашедший как-то на огонёк студент с соседнего филфака. Оказалось, что кое-что есть и в изучаемом им португальском.
      Особенно запомнилось, как звучит фраза "Объесться блинчиками" -
      "Пидарас охуелос". А случившийся тут же его дружок из шведской группы, как ни тужился, родил только каку, так будет по-шведски пирожное. Кстати, впоследствии этот любитель кулинарии с тал послом в Швеции.
      А теперь переместимся напоследок на минутку в Азию, а конкретно в
      СРВ, куда я загремел ещё до окончания института, на практику. В военное время во Вьетнаме наши многочисленные советники проживали в гостинице на окраине Ханоя. Отправляясь после ужина на обязательный тогда кинопросмотр или политинформацию в посольство и часто будучи чуть-чуть под хмельком, они таксисту-вьетнамцу в шутку говорили (в вольном изложении): "Давай, жми к такой-то матери!", что им воспринималось как название советского посольства и надолго закрепилось во вьетнамском языке в качестве такового.
      Понимая буквально расхожую шутку наших спецов об умении пользоваться главными орудиями труда: молотом, зубилом и матюгом, – вьетнамцы в характеристиках на полном серьёзе отмечали это высокое мастерство наших людей. Вообще, русский мат широко вошел в те годы во вьетнамскую лексику, особенно у тех, кто общался с нашими технарями. Это вызывало постоянные нарекания наших партийных органов, особенно после того, как вьетнамский слесарь, вызванный в посольский особняк, по окончании работы вежливо сказал жене посла:
      "Писец, мадам".
      Вообще, зная иностранный язык, иногда и на родине услышишь то, что другие не слышат. Вот, к примеру сказать, уже в наши дни вознамерился я как-то прикупить пару простынь. Зашёл в магазинчик, вижу на выкладке набор постельного белья. На коробке написано "Sheet set", т. е. по-нашему "Комплект простынь". Теперь маленький экскурс в английский.
      В этом языке есть пары слов, прописывающихся по-разному, а произносящихся почти одинаково. Разница лишь в протяжённости буквы
      "е". Классический пример: "sheep" и "ship". В первом случае это овца, во втором – корабль. Аналогичная история со словами "Sheet" и
      "shit", только первое – простыня, а второе, извините, говно. Теперь вы поймёте, что я услышал от девушки-продавщицы на просьбу показать комплект простынок. Она спросила: "Вам этот "шит сет?", что прозвучало как "Вам что, этот набор говна?".
      Естественно, я не стал обвинять девушку в незнании иностранного языка, но, признаться, открывал коробочку с некоторой осторожностью.
      Так что учите английский, чтоб не обмишуриться.
      И в заключение, коли уж на то пошло, хочется напомнить студентам
      70-ых прошлого столетия модную в то время игру. Перед лекцией собирали с желающих по рублику и создавали банк, который доставался крикнувшему громче всех "жопа". Учтите, что тогда это слово звучало намного более жёстко для уха, нежели чем теперь. Так вот запомнился одним облом в нашем институте. Случилось это на лекции по дипломатическому этикету, которую читал приглашённый из МГИМО довольно моложавый профессор. Когда началась игра, он и ухом не повёл, но когда она достигла крещендо, он сам громогласно прокричал
      "Жопа!" и, ничтоже сумняшеся, отобрал банк у опешивших студиозусов.
 

Шапокляк

 
      Вы, наверное, как и я в свое время, думаете, что шапокляк – это та старушенция, что с крысой Лариской на поводке ходила и всякие каверзы добрым людям учиняла. А ведь это сложной конструкции цилиндр, что раньше на голове носили. Есть такой среди моих немногих семейных реликвий, и храню его как память об отчиме. А история шапокляка такова. Отец (хоть и неродной, но отчимом называть язык не поворачивается) с первых дней войны попал прямиком из питерского артиллерийского училища на фронт и со своим полком пятился под немецким натиском до своего родного Питера, где и окопался на
      Пулковских высотах за Петергофом.
      Выжил в ленинградскую блокаду да ещё и родственникам помог не загнуться в этом 900-дневном адовом молотилове, делясь из своего и без того скромного фронтового пайка. А как блокаду прорвали, потопал со своей пушчонкой на Запад, сменил профессию пушкаря на не менее нелегкий и опасный фронтовой труд военного разведчика и ко времени освобождения Берлина был уже, несмотря на молодые годы, майором.
      Путь свой через пол-России да пол-Европы отметил многочисленными наградами, чуть-чуть не дотянул до героя, но не печалился, и так грудь мундира напоминала иконостас от сияния орденов и медалей.
      В Берлине на какое-то время застрял, выкуривая из городских щелей военных преступников, жил небедно в доме старинном, разъезжал на трофейном "Вандерере", отъедался за голодные годы войны. Легко мог себе позволить и ресторан, но молодёжь предпочитала лихие заполночные пирушки в лучших традициях российского офицерства. Вот тут-то и начинается моя история, как её рассказывал отец. Дело в том, что хранил он два оригинальных сувенира: шикарную адмиральскую саблю и помянутый уже мною шапокляк. Первую самолично снял с немецкого адмирала при аресте и сохранил как память с разрешения начальства, а шапокляк нашёл где-то, сразу и не разобрав, что за вещь такая странная. Цилиндр раскрывался при нажатии снизу с пружинным звуком, действительно напоминающим "кляк", и сверкал черным аристократическим шёлком до рези в глазах.
      Так вот, на одной пирушке вышел у отца спор на ящик шампанского, что пройдёт он утром по главной берлинской улице, Унтер дер Линден в полном форменном облачении, но с шапокляком на голове и с адмиральской саблей на боку. Риск был колоссальный, за такую проделку можно было и под трибунал пойти, как минимум звания лишиться, да кровь бурлила в молодом теле, а к риску фронтовику не привыкать. Короче, поутру двинулся он строевым шагом от одного конца проспекта к другому, где в нетерпении поджидали его спорщики, уж и не радые, что такое затеяли. Но обошлось всё на удивление обыденно, никто из прохожих немцев даже ухом не повёл, видно, подумали: "Кто их знает, этих русских, может, форма такая парадная". А от патруля нашего, небось, Бог уберёг.
      Вот упомянул я отцовский "иконостас", а с ним другая история связана. Один орден на груди отличался своей необычной помпезностью.
      Это был американский орден Почета, и всего около двух десятков наших офицеров были им удостоены на пике советско-американского боевого сотрудничества после встречи на Эльбе. И полагалась за него немалая ежемесячная дотация. После войны, как расплевались с американцами и в "холодную" войну с ними втянулись, стало опасно орден тот носить.
      Но опять отец рисковал, нацеплял его на праздники в надежде, что в общем орденском блеске не разглядят, кому не надо. В военной академии им. Фрунзе, где отец учился, был ещё только один офицер из того наградного списка, так он всё подбивал отца пойти к американцам за деньгами орденскими, но, к счастью, не уговорил.
      А сам всё же сходил в посольство США и вышел обладателем ключей от "Кадиллака" и от дачи в подмосковном дипломатическом посёлке.
      Успели только обмыть на той даче в узком кругу благоприобретение да дважды вокруг неё на машине объехать. Поутру фронтовой офицер, кавалер ордена Почёта, как нашкодивший мальчишка, в сопровождении двух молчаливых товарищей в штатском зашел в посольство вернуть все полученные накануне ключики и через день оказался в заштатном гарнизоне за Кудыкиной горой с одной маленькой звездочкой на погонах вместо прежних двух больших.
      Вот такая история приключилась. А я иногда, как копаюсь на антресолях, наткнусь на шапокляк, клякну им, нацеплю на лоб, к зеркалу подойду и полюбуюсь этой немеркнущей с годами диковинкой, гадая, то ли смешно то, что вам рассказал, то ли грустно. Ну, да вам судить.
 

Фронтовые байки

 
      Давно это было, в пятидесятые годы, страшно сказать, прошлого столетия. Я был еще пацаном, недавно только перестал ходить пешком под стол. Страна жила свежими воспоминаниями о страшной великой войне и дорогой ценой добытой победе, жила серенько, неуютно, но весело под неусыпным бдением вождя всех народов. Всё преображалось как по мановению волшебной палочки на праздники. Народ цеплял на грудь надраенные до восхитительного блеска фронтовые награды и шёл на улицу, где от алого кумача резало глаза, уши закладывало от грома литавр и барабанов из громкоговорителей. Куда не повернёшься, мудрые, как у библейского пророка, добрейшие очи и хмурые для врагов народа усищи с портретов. Ну, и кульминацией празднеству парад вооруженных сил и демонстрация трудящихся на Красной площади.
      Для меня особо ожидаемой была предпарадная подготовка, ибо удостоился поручения отца чистить всё, что создавало благородное марево офицера, от медных пуговиц до грозного кортика. И, уж поверьте, делал это от души и до мозолей. Вечером женщины в праздничных шифоновых платьях и фильдеперсовых чулках суетливо накрывали шикарный стол с обязательным "оливье" посредине, мужчины в мундирах чинно рассаживались. Малышню, подкормив на скорую руку, гнали гулять во двор, чтоб под ногами не крутились. Задачей было, как народ за столом пообмякнет и посыпятся наперебой фронтовые байки, пробраться тихонько, притулиться в уголке и слушать с замиранием сердца взрослых.
      Меня, правда, друзья отца уважали и, заметив, присаживали на колено к столу, в который раз поминая мою заслугу. Заслуга была не ахти какая, послали как-то за "белой головкой", была такая водка, закупоренная светлым сургучом, а я на обратном пути, поспешая, хряпнул бутылкой в "авоське" о лестничную ступеньку, дно и отвалилось. Но я в какую-то долю секунды умудрился перехватить бутылку за горлышко, так и принес со слезами счастья на глазах, заслужив одобрение мужской компании.
      Так вот, о байках. Были среди боевых друзей нашей семьи (мать тоже фронтовичка) два героя: один – скромняга танкист, другой – шумный и весёлый лётчик. Первый, когда просили рассказать, за что получил золотую звезду, долго отнекивался, а потом признался, что был первым, кто из своей "тридцать четвертки" подбил чудо-танк
      "Тигр", вмиг развеяв миф о его непробиваемой броне, притом тут же добавил, что получилось это с перепугу. Просто, якобы навострившись драпануть, ненароком задел ногой спуск своей пушчонки и влепил немцу прямо в лоб. Даже я, малец, чувствовал за историей этой желание сойти с почетного пьедестала, на который вознесла его награда.
      Второй, не мудрствуя лукаво, доставал из мундирного кармана передовицу "Красной звезды", где описывался его геройский воздушный бой с немецкими асами, а сам расписывал, как обмывал звёздочку, поднявшись со всем экипажем и ящиком водки в воздух и, пока не высосали всё до последней капли, кружа над аэродромом. Верили ему тоже не очень, памятуя жёсткую фронтовую дисциплину, но слушать было весело, особенно когда рассказ пошел о механике, который замучил просьбой хоть раз поднять в небо, а его засунули в бомбовой отсек и, имитируя взлёт, сбросили на зелёную травку. Механика чуть Кондрат не хватил, зато, как отошёл, нахохотались вволю и впрок. А еще, ну точно предвосхищая фильм Рязанова про схохмивших друзей в бане, приятеля своего, с которым засиделся в кафешке напротив памятника
      Ильичу, доставил в отключке в соседний городишко и возложил у такого же постамента трезветь.
      И много еще чего уморительного рассказывали молодые орденоносные ветераны войны, только не покидает меня пришедшая тогда в ребячий ум догадка, что историями этими отгоняли они другие фронтовые воспоминания, уж лучше слезы на глазах от смеха. Ведь на праздник веселиться полагается.
 

Родословная

 
      Всё моё детство, да и не только, связано было с бабушкой по материнской линии Анной Алексеевной Кожевниковой, в девичестве
      Котляревской. Её я называл мамой, а вот мать свою родную Женей, в крайнем случае – мамой Женей. А сложилось так из-за того, что мать родила меня в январе 1944 г., отлучившись ненадолго с фронта, а потом вернулась довоёвывать, дойдя с отцом, комдивом Арефьевым, до
      Берлина. Я же был брошен на руки бабушки, которая и выпестовала меня.
      Вскормлен я был на молоке из женской консультации, а потому назывался "искусственником". Была у меня и кормилица, кстати, внучка
      Калинина, вошедшего в нашу историю как "всероссийский староста". С ней мать познакомилась и сдружилась в роддоме, где Калинина родила
      Наташу, мою будущую "кровную" сестру, а она – меня, Сашу. Мы и учились в одной школе класса после третьего, когда девочек и мальчиков "слили" (до того обучение было раздельное).
      Через пару лет после возвращения с войны родители развелись.
      Отец, оставив нам "генеральскую" квартиру в Москве, вернулся в
      Мариуполь, откуда он ушёл на фронт с должности директора оборонного завода. Мать после того как отец нас бросил, в отместку тут же выскочила (здесь и далее пользуюсь бабушкиным лексиконом) за майора
      Никитина, бывшего командиром разведроты у отца. Папаня в возрасте ровесника моей бабушки женился повторно, породил ещё четырёх детей, и за меня исправно платя алименты.
      Бабушка, если и поминала его, то недобрым словом, называя полупрезрительно армяшкой. Действительно, его отец, а мой дед, был обрусевшим армянином, богатым купцом первой гильдии, купившим дворянское звание. Интересно, что он был единственным клиентом юриста Ульянова (кличка – Ленин), защищавшего на суде моего деда, но, увы, неудачно. Это всё я, естественно, почерпнул со слов бабушки.
      Доверить воспитание ребёнка своей дочери, актриске "без царя в голове", она не могла, поэтому я жил на два дома и большей частью в бабушкиной коммуналке на Тверской (бывш. ул. Горького), за
      Моссоветом (бывш. домом генерал-губернатора Москвы). То, что я называл её по имени, мать не обижало. Она была потрясающе красива, оставалась до поздних лет моложавой и подтянутой, вращалась в богемных кругах столицы, так что такое обращение сынули ей даже льстило.
      Жить у бабушки было интересно, бегали мы дворовой малышнёй в кинотеатр "Центральный" на углу Пушкинской площади (ныне снесён), летом купались в каскадном фонтане под хвостом у памятника Юрию
      Долгорукому, "нашим" магазином был "Елисеевский", где продавались непередаваемой вкуснотищи пирожки с мясом. Любили играть на бульваре около статуи Пушкина, который тогда стоял напротив себя теперешнего, через Тверскую, и служил местом встречи чуть не всех влюблённых в
      Москве (вроде теперешнего Интернета).
      Добирались и до Красной площади, но с опаской – это было уже на границе нашего ареала. Там в здании теперешнего ГУМа обретались какие-то военные организации, а всюду кругом шныряли милиционеры. На праздники туда мимо нашего дома направлялись колонны танков, а за ними колонны ликующих демонстрантов, рвущихся хоть одним глазком глянуть на стоящего на мавзолее вождя всех народов Сталина.
      Среди моих игрушек был маузер с дарственной надписью, оставшийся от героя Гражданской войны, бабушкинового мужа, фотоаппарат
      "Светокор" с выдвигающейся чёрной гармошкой объектива и с треногой к нему, настоящий автомат с круглым патронным диском и переделанным на деревянное дулом, привезённым с Отечественной войны моим отцом мне в подарок, и много ещё удивительных вещей. Пистолет от греха подальше бабушка попросила за трёшник отвезти за город и забросить в озеро
      (не уверен, что сосед так и сделал), а фотиком я пользовался, когда учился классе в четвёртом, в фотокружке дворца пионеров.
      Двухкомнатная квартирка бабушки больше напоминала пенал с высоченным потолком за 4 метра с непонятными неровностями. Как оказалось потом, это были остатки скрытой побелкой великолепной лепнины, оставшейся с того времени, когда дом был фешенебельной гостиницей "Белый медведь". "Удобства" были в длиннющем коридоре, постоянно бурлящем и наполненном шумом играющей детворы. Дверь туалета украшали два больших нуля, под которыми был пришпилен список жильцов с указанием дней дежурства по уборке этого заведения. Дверь огромной коллективной кухни была постоянно открыта и от установленных по периметру газовых плит источался аромат из стоящих на огне разнокалиберных кастрюль и сковородок.
      От старой жизни у бабушки остались лишь две вещи – красоты необычайной фарфоровый чубук курительной трубки с портретом её мамы, а моей прабабушки, сделанной в Кракове по заказу её батюшки, и не менее старинный дуэльный пистолет, из которого он убил соперника перед женитьбой на ней. Был ещё серебряный сервиз из бокалов, креманок и блюд якобы из отцовского имения, но однажды я его отчистил зубным порошком и на нём проявилось клеймо "Hotel Bristol.
      Berlin".
      Бабушка с пунцовыми от стыда щеками призналась, что, взяв грех на душу, обманула меня. Больно ей не хотелось раскрывать истинное происхождение сервиза, который оказался военным трофеем, вывезенным из побеждённой Германии моими родителями, а это всё-таки неприличный поступок. Вот такая она была принципиальная. И надо сказать, её за это в доме уважали. И ещё за то, что была председателем товарищеского суда.
      Особым уважением она пользовалась у домашних алкоголиков, её постоянных клиентов в суде, которым никогда не отказывала в "трояке до получки", хоть и знала, что возврата не будет. За активную общественную работу она была даже награждена медалью "В ознаменование 800-летия Москвы" с профилем князя Долгорукого на аверсе. Кстати, в этом деле ошибочка вышла. 800 лет Москве отсчитали с года первого упоминания о ней в Ипатьевской летописи (1147г.), а ныне, говорят, нашли подтверждение, что зачали её много раньше, и мне светит перспектива отпраздновать тысячелетие Москвы.
      Угол одной комнаты был буквально завален книгами, в которых я страшно любил копаться. Любимой был большой фолиант, изданный к десятилетию Октябрьской революции с многочисленными фотографиями её вождей. Чуть не все они были перечёркнуты чёрными крестами, такими же как и на найденной в куче карте Советского Союза и стоявшими на городах и других населённых пунктах (слева и аж до самой Москвы), захваченных в войну фашистами.
      Насчёт книги бабушка мне популярно объяснила, что зачёркнуты враги народа, расстрелянные советской властью. Я как-то обратил её внимание на то, что одного врага она всё же пропустила, а она с грустью в голосе пояснила, что рука не поднялась – маршала
      Тухачевского она лично знала и он, мол, был из хорошей дворянской семьи. А, увидев у меня в руках русско-японский разговорник со звёздочкой на дерматиновой обложке, поведала, что это был её единственный учебник японского языка.