В пятидесятые годы в одном концерте должен был выступать народный артист и профессор консерватории Яков Флиер. А вел этот концерт Н. П. Смирнов-Сокольский, исполнявший должность конферансье лишь по необходимости, а посему крайне небрежно.
      Сокольский вышел на авансцену и объявил:
      — Сейчас нам с вами предстоит огромное эстетическое наслаждение: лауреат международных конкурсов Яков Флиер сыграет нам на своей замечательной скрипке!
      Раздались аплодисменты. Сокольский пошел за кулисы.
      Там стоял бледный от ярости Я. Флиер, который сказал:
      — Вы что же, не знаете, что я пианист?!
      — Ага! — отозвался Сокольский, сейчас мы все исправим.
      Он снова подошел к рампе и объявил:
      — Друзья, произошло досадное недоразумение. Дело в том, что Яков Флиер сегодня забыл дома свою замечательную скрипку, а по тому сыграет нам на рояле, что гораздо труднее!..
      Как-то Смирнов-Сокольский увидел за кулисами, что известный кукольник С. В. Образцов надписывает кому-то свою книгу.
      — Я и вам подарю, — заверил он Сокольского.
      — Не стоит труда, — мгновенно отреагировал тот. — Я глупостей не чтец, а пуще — образцовых…
      Сокольский был на совещании в министерстве культуры. Там решался вопрос о слиянии двух коллективов, двух ансамблей — донских и кубанских казаков.
      — Нет, это не получится, — сказал Сокольский.
      — Почему не получится? — спросили его.
      — Деникин в свое время уже пробовал — не получилось!.
      Мне явственно вспоминается только один визит Сокольского на Ордынку. Он приходил для того, чтобы представиться Ахматовой, а так же получить ее автографы на нескольких книгах. Анна Андреевна отнеслась к нему с доброжелательным любопытством.
      За ужином Сокольский произнес мрачноватую шутку, очень понравившуюся Ахматовой:
      — Это было не в тот голод и не в этот. Это было два голода тому назад.
      В семнадцатом году на Тверском бульваре возле памятника Пушкину непрерывно шли митинги. И почти все участники этих собраний лузгали семечки, отчего слой шелухи на земле достигал нескольких сантиметров.
      Совсем близко от бульвара, в Гнездниковском переулке располагалось кабаре «Летучая мышь». Хозяином и конферансье там был Н. Балиев. Вот что он говорил со сцены:
      — Александр Сергеевич Пушкин написал, что к его памятнику «не зарастет народная тропа». Мы от себя можем добавить, если зарастет, то разве что подсолнухами…
      Знаменитый конферансье А. Г. Алексеев отличался находчивостью. Как-то он затеял в концерте такую игру со зрителями. Он называл слово, а из зала ему подсказывали к этому слову рифму. И тут у Алексеева вырвалось слово «Европа»… В зале воцарилась тишина. И тут один зритель произнес:
      — Гы-гы… А у меня есть рифма…
      — Ну, и сидите на своей рифме, — парировал Алексеев.
      Конферансье Александр Менделеевич был в Камерном театре на спектакле «Мадам Бовари». Его спросили о впечатлении, он ответствовал:
      — Таиров убил Флобра! (Реплика свидетельствует о безупречном чувстве языка: бобер — бобра, Флобер — Флобра.)
      Популярный в свое время исполнитель куплетов Борис Борисов очень боялся своей властной супруги. Жили они на Петровских линиях, напротив роскошного ресторана «Ампир».
      Как-то к Борисову явился администратор и предложил принять участие в концерте, который должен был состояться на другой день в Колонном зале. Однако, предлагаемый гонорар жену артиста не устроил. Провожая гостя в прихожую, Борисов шепнул ему, что петь в концерте будет.
      Вечером другого дня он объявил жене, что пойдет погулять с собачкой. Выйдя из дома он поспешил в Колонный зал, благо это поблизости, оставил пса за кулисами, пропел свои куплеты и получил вознаграждение.
      Когда Борисов вернулся домой, его супруга раскладывала пасьянс.
      — Боря, — сказала она, — а где деньги?
      — Какие деньги? — опешил он.
      — За концерт в Колонном зале. Ты же там пел, я сама слышала. Концерт передавали по радио.
      Как-то Борисов вместе с друзьями артистами кутил в ресторане «Ампир», который от его дома отделялся лишь узкой улицей. Решено было кутеж продолжить, но переместиться в другое «злачное место». Актеры вышли на улицу и стали рассаживаться в пролетки извозчиков-лихачей. В экипаж уселся и Борисов. В этот момент из окна его квартиры раздался голос жены:
      — Боря! А ты куда?!
      — Я? — отвечал перепуганный Борисов. — Я — домой!..
      В свое время на эстраде подвизался артист по фамилии Вернер. С ним связана презабавная история. Он был эмигрантом, еще до войны бежал в Румынию. Обстоятельства побега были таковы. У Вернера был концерт в каком-то клубе на самой границе, на берегу Днестра. Окончилось первое отделение концерта и Вернер объявил:
      — Антракт.
      Тут он сел в лодку и контрабандисты перевезли его на румынскую сторону. Так что зрители второго отделения не дождались.
      Прошли годы, кончилась война… Вернер вернулся в Советский Союз, ему разрешили концертную деятельность. И вот как-то во время гастролей в Молдавии он попал в тот самый клуб, из которого когда-то бежал за границу. Окончилось первое отделение концерта, Вернер объявил:
      — Антракт.
      И тут из зала раздался старческий голос:
      — Опять на двадцать лет?..
      Леонид Утесов, будучи уже знаменитым артистом, ехал в одесском трамвае. И там вдруг стала громко кричать какая-то женщина:
      — Ой, ограбили!.. Ой, обокрали! Ой, чтоб им ни дна ни покрышки!.. Ой, обокрали!..
      Люди всполошились и стали допытываться, что же у нее пропало?.. Выяснилось, что украли кошелек, в котором было три рубля.
      — Ой, негодяи! — продолжала вопить одесситка. — Ой, чтоб вам провалиться!.. Ой, ворюги проклятые!..
      Утесову эти крики надоели, он подошел к женщине и сказал:
      — Вот вам три рубля… Возьмите, но только перестаньте кричать…
      Она взяла деньги и тут же умолкла.
      Но через некоторое время женщина сама приблизилась к Утесову и тихонько спросила:
      — А почему вы мне не отдали и кошелек тоже?..
      Известный конферансье Михаил Гаркави при большом росте отличался необыкновенной тучностью. Он рассказывал, что в каком-то провинциальном аэровокзале к нему подошел дежурный и спросил:
      — Гражданин, сколько вы весите?
      — Сто двадцать килограммов, — отвечал Гаркави.
      — Это не положено. У нас максимальный вес пассажира — 100 килограммов.
      — А лишние двадцать прикажете срезать? — осведомился артист.
      — Нет, — отвечал дежурный, — но заплатите, как за багаж.
      В пятидесятых годах успехом на эстраде пользовался куплетист Илья Набатов. Он пел про Франко, Чан Кай Ши, американских президентов, словом, кормился от «холодной войны».
      У Набатова была единственная дочь, а у той — школьная подруга, дочка какого-то генерала. Эти девочки подружились так близко, что пришлось познакомиться и их родителям. И вот настал день, когда Илью Набатова с женою пригласили в гости в генеральский дом.
      Кроме них в тот вечер у хозяев были еще два генерала со своими женами. Ужин был обильный — ели, пили… И, наконец, произошло неизбежное Набатова попросили спеть. Исполнять за пиршественным столом куплеты о Чан Кай Ши — неуместно, а потому у него для подобных оказий был особый, застольный номер. Набатов очень смешно изображал, как пьяный человек хочет спеть «Шумел камыш», но все время сбивается…
      И вот он, войдя в образ пьяницы, заголосил:
      — Шумел камыш…
      И три генеральские глотки тут же подхватили:
      — Деревья гнулись…

      У Ардова был приятель — журналист и литератор Василий Михайлович Сухаревич, весьма склонный к бахвальству. Однажды ему довелось написать текст для выступления одного из представителей цирковой династии Дуровых. По этому случаю Сухаревич расспрашивал всех знакомых:
      — Ты в цирке не был? Не слышал, как Дуров читает мой текст?
      И вот однажды целая компания литераторов во главе с самим Сухаревичем отправилась на представление. Начался аттракцион, Дуров вышел на арену и стал читать стихотворный монолог…
      Но тут в манеже случилась непредвиденная оказия — стал испражняться дрессированный слон. Зрелище это было впечатляющее… И фельетонист Григорий Рыклин громко произнес:
      — Теперь я вижу: пошел текст Сухаревича…
      Шутка эта облетела всю литературную Москву и еще долго бытовала, и редакциях можно было слышать такие диалоги:
      — Ты прочел этот фельетон?
      — Прочел.
      — Ну и что?
      — Ерунда. Текст Сухаревича.
      Отцом и основателем всей системы «Союзгосцирка» был человек по имени Александр Мо-рисович Данкман. Ардов утверждал, что в любой нормальной стране Данкман был бы выдающимся антрепренером и, разумеется, богачем. А при большевиках он, не будучи членом партии, даже не мог занимать должность управляющего своим учреждением, а всегда числился в заместителях.
      Году эдак в тридцатом управляющим ГОМЭЦ (так называлась данкмановская контора) был назначен какой-то старый коммунист, латыш. Делами своего учреждения он вообще не занимался, а то и дело отправлялся по партийному поручению в подмосковные деревни и там организовывал колхозы. После каждой такой командировки латыш привозил протокол, который гласил примерно следующее:
      «Мы, нижеподписавшиеся крестьяне деревни Черная Грязь, на общем собрании постановили объединиться в колхоз имени Розы Люксембург и Карла Либкнехта».
      В этих бумагах менялись название деревень и имена революционеров колхозы назывались в честь Ленина, Сталина, Кирова и т. д. и т. п. Но вот по какой-то причине латыш проникся доверием и симпатией к своему заместителю, и чувства эти выразил весьма своеобразно. Вернувшись из очередной командировки, он показал такой протокол:
      «Мы, крестьяне деревни Ивановка, на общем собрании решили объединиться в колхоз имени А. М. Данкмана».
      Александр Морисович поблагодарил управляющего за оказанную ему честь, а копию протокола отослал в Московский комитет ВКП(б), и на другой же день наивного латыша с должности сняли.
      Данкмаи всегда чувствовал себя хозяином ГОМЭЦа, а потому был рачительным даже до скупости. Ардов вспоминал такую сценку. Они с Данкманом гуляли в фойе московского цирка и обсуждали какой-то договор, Ардов должен был написать либретто. Когда они проходили мимо буфетной стойки, Данкман взял с блюда пирожное и протянул собеседнику:
      — Угощайтесь, пожалуйста. Ардов пирожное не взял и сказал:
      — Благодарю вас. Не стоит. Я сейчас съем это пирожное, а потом буду вынужден уступить вам несколько сот рублей гонорара…
      — Ах, вы этот приемчик знаете, — отозвался Данкман и положил пирожное обратно на блюдо.
      Дольше всех в должности управляющего ГОМЭЦа пробыл старый большевик по фамилии Гонецкий. У них с Данкманом была общая секретарша.
      Вот появляется посетитель.
      — Могу я видеть товарища Гонецкого? Секретарша спрашивает:
      — А вы по какому вопросу?
      — Я — по делу.
      — Ах, по делу? — говорит секретарша, тогда, пожалуйста, в этот кабинет, к Данкману.
      Данкман возобновил в послереволюционном цирке весьма популярную у публики классическую борьбу. И вот однажды его срочно потребовал к себе Гонецкий. Данкман вошел к нему в кабинет. Управляющий был страшно возмущен:
      — Александр Морисович! Я только что узнал, что наша цирковая борьба сплошное жульничество!..
      — То есть как — жульничество?
      — Да так! Оказывается это — не настоящие чемпионы. Там заранее известно кто кого и на какой минуте положит на лопатки и даже каким именно приемом!.. Это же обман!
      — Простите, — сказал ему Данкман, — вы когда-нибудь слушали оперу «Евгений Онегин»?
      — Да, слушал…
      — Так вот, когда вы идете в театр на эту оперу, вы прекрасно знаете, что там будет сцена дуэли… И в определенный момент спектакля Онегин застрелит Ленского. И ведь это вас нисколько не возмущает.
      В 1928 году в Москву приезжал английский фокусник Данте. Он выступал в Московском мюзик-холле.
      А в одном из предприятий Управления госцирками работал в то время некий администратор, носивший не менее громкую фамилию — Рафаэль.
      Обоих деятелей познакомили.
      — Данте, — величественно сказал гастролер.
      — Рафаэль, — отозвался администратор. Фокусник посчитал, что это обидная шутка на его счет, и ударил Рафаэля по физиономии.
      Дочь академика Иоффе Валентина Абрамовна в молодости увлекалась верховой ездой. Какое-то время она даже выступала в Ленинградском цирке, правда, под фамилией своего мужа. Однажды сам Абрам Федорович решил посмотреть ее выступление. Когда он, вальяжный и нарядный, появился в цирке, к нему поспешил капельдинер и почтительно усадил на место. Получивши чаевые, он доверительно произнес:
      — У нас сегодня очень интересная программа. Дочка академика Иоффе выступает…
      В двадцатые и тридцатые годы одним из самых знаменитых артистов цирка был клоун и прыгун Виталий Лазаренко. В то время еще и острые шутки на манеже звучали. Лазаренко обращался к шпрехшталмейстеру с некоторым вызовом:
      — А я стою за советскую власть!
      — Почему? — спрашивал тот.
      — А потому, что я не хочу сидеть за нее, — отвечал клоун.
      После войны ничего подобного не дозволялось, и цирковые сатирики усердно боролись с американским империализмом, международной реакцией и т. д. Некий куплетист в течение десятилетий исполнял в манеже такую частушку:
 
Римский Папа грязной лапой
Лезет не в свои дела.
Ах, зачем такого Папу
Только мама родила!?
 
      Безусловно самым лучшим и самым знаменитым артистом цирка был клоун Карандаш. Он был неподражаем не только в классических клоунадах и в репризах, но обладал удивительной способностью — просто так расхаживать по арене, комично спотыкаться, заигрывать с униформистами и зрителями, и при том держать внимание всего цирка.
      В частной жизни это был весьма странный субъект с неукротимым нравом. Справляться с ним могла только его жена Тамара Семеновна. Но и она время от времени не выдерживала…
      Я помню, передавали шутку директора сочинского цирка:
      — Что они там в Москве, в главке думают? Присылают мне на гастроли Карандаша без Тамары Семеновны… Это все равно, что прислать львов без Бугримовой.
      Однажды Карандашу пришлось получать на почте денежный перевод. При этом клоун предъявил свой паспорт — затасканный, замусоленный. Дама в окошечке сделала ему замечание:
      — В каком же виде у вас паспорт?.. И фотография вся заляпана чернилами, так что не разберешь — похожи вы тут или не похожи?..
      Карандаш, не задумываясь, сунул пальцы в чернила и размазал их по всему лицу.
      — А так — похоже?
      Я помню, как на Ордынке появился еще молодой Олег Попов — восходящая цирковая звезда. Он был в восторге от своей первой зарубежной поездки, и, помнится, сказал:
      — Мы останавливались в лучших ателье…
      В числе партнеров Олега Попова был один «артист», который обладал способностью на глазах у зрителей поглощать более ведра жидкости. За кулисами он вставлял себе два пальца в рот и все это извергалось без видимого вреда для здоровья. Эта его способность распространялась не только на воду, но даже и на керосин. Последнее обстоятельство сильно поддержало циркача в трудные военные годы. В те времена на всех базарах был особый ряд, где стояли торговки с бидонами и продавали керосин. Наш «артист» подходил к одной из них и с подозрением спрашивал:
      — А у тебя керосин водой не разбавлен?
      — Нет, — отвечала та.
      — А ну, дай попробовать… И с этими словами он выпивал целую кружку жидкости.
      — Нет, — произносил циркач, — разбавленный керосин… А ну-ка у тебя попробуем, — говорил он соседней торговке.
      И выпивал еще одну кружку. Так он обходил весь ряд, а потом удалялся. Затем где-нибудь неподалеку от базара проглоченный керосин извергался в приготовленный бидон, и жена циркача с этой посудой становилась в ряд торгующих.
      В современном цирке почти нет элементов паноптикума, но существует такая неприятная вещь, как выступления лилипутов. В свое время было два подобных аттракциона, один из них возглавлялся некиим Кочуринером, а другой еще какой-то мерзавкой, которую судили за жестокое отношение к лилипутам. Рассказывали, что и Кочуринер своих питомцев не баловал. В частности по утрам он выходил в гостиничный коридор и громко возглашал:
      — Больные гипофизарным нанизмом — на зарядку!
      Вообще же цирк всегда был да и остается весьма темным царством. Мне тут вспоминается история, которая произошла во время гастролей наших циркачей в тогдашнем, еще «Восточном Берлине». Послом в ГДР был дипломат по фамилии Пушкин. Он устроил прием в честь артистов, и вот один из акробатов почтительно спросил его:
      — Товарищ посол, вы — предок поэта?
      — Даже не потомок, — отвечал тот.
      Не могу удержаться, чтобы не привести здесь еще один забавный диалог, который состоялся у этого дипломата с Александром Твардовским. Его представили послу.
      — Твардовский, — величественно произнес поэт, подавая руку.
      — Пушкин, — отвечал посол.
      — Не остроумно, — сказал поэт с раздражением.
      Юрий Никулин — великий мастер розыгрышей. Вот какую шутку он сыграл со своим приятелем артистом Глущенко. Тот по болезни решил не ходить на выборы народных судей. И вот в день голосования у него дома раздается телефонный звонок. Строгий мужской голос говорит:
      — Товарищ Глущенко? Александр Георгиевич?
      — Да.
      — С вами говорят из избирательной комиссии. Вы почему не явились на выборы?..
      — Вы знаете, — стал оправдываться артист. — Я болен… Я себя очень плохо чувствую…
      — Ну и что?.. Вы должны были сообщить нам об этом, и мы бы прислали вам избирательную урну на дом…
      — Простите… Я не знал…
      — Ну, вот что… Мы все-таки сейчас вам урну пришлем… Но уже время позднее, поэтому не обессудьте. Это будет урна с прахом народного судьи…
      Только после этих слов Глущенко узнал голос Никулина.
      В старых, классических клоунадах на рыжего клоуна буквально сыпались пощечины и оплеухи. А потому для профессионального циркового комика очень важно было владеть искусством — «принимать апач», то есть уметь уклониться от удара, чтобы избежать боли, а вместе с тем создать у зрителя впечатление, будто пощечина была самой настоящей… Тот кого бьют на арене незаметно хлопает в ладоши, и оттого эффект усиливается. Старые артисты рассказывали, что хозяин Московского цирка Соломонский, если вел переговоры с каким-нибудь клоуном, в середине беседы совершенно неожиданно давал ему пощечину — проверял умеет ли тот «принимать апач».
      Юрий Никулин очень хорошо владеет искусством цирковой «драки», и этому пожелал у него научиться актер Михаил Казаков. После нескольких уроков Казаков и Никулин со своими женами пошли поужинать в ресторан. Там Казакову пришло в голову разыграть сценку. Он договорился с Никулиным, что в вестибюле пристанет к его жене, тот заступится за нее и у них произойдет драка с «апачами».
      И вот Казаков, изображая пьяного, пристал к женщине, а Никулин за нее заступился… Но вдруг в конфликт вступил сторонний свидетель — какой-то дюжий офицер, и он без всяких «апачей» так отделал Казакова, что тот несколько дней не мог показываться на людях…

      В свое время в Москве на Потылихе была кинофабрика, принадлежавшая Александру Алексеевичу Ханжонкову. После революции ее у владельца отобрали и, изрядно расширившись, теперь она именуется «Мосфильм».
      Как ни странно, самого Ханжонкова не убили, не сослали, а дали возможность работать все на той же фабрике, то ли консультантом, то ли даже управляющим. Но, разумеется, до того весьма прибыльное предприятие при советской власти сразу же стало убыточным. И вот Ханжонкова спросили:
      — Как же так? Отчего теперь ваша фабрика приносит не доход, а сплошные убытки? Бывший хозяин отвечал:
      — Когда-то у меня в павильонах развелось много крыс. И я купил фокстерьера, который по ночам этих крыс ловил и уничтожал. Но однажды вечером служащий, который должен был на ночь спускать пса с привязи, забыл это сделать. Мой фокстерьер так и остался на цепи… И тогда крысы ночью напали на него и загрызли… В положении этого несчастного пса теперь оказался я сам.
      Ахматова рассказывала, как в начале века ей, кажется вместе с Н. С. Гумилевым, довелось смотреть видовую ленту. Там показали картину Репина «Лицейский экзамен», а потом на экране появился титр:
      «Пушкин читает, Державкин слушает».
      Насколько я могу судить, эта безграмотность и дикость остались одной из отличительных черт кинематографа на все грядущие десятилетия. Впрочем, среди деятелей этого искусства бывали и счастливые исключения, и самое яркое из них — Сергей Эйзенштейн.
      Мне вспоминается превосходная шутка этого режиссера. Его сотрудник и ученик Григорий Александров в свое время снял фильм «Веселые ребята» и на этой почве у него завязалась дружба с Леонидом Утесовым, исполнителем главной роли. Так вот Утесов в одном из писем к Александрову между прочим просил:
      «Передайте привет половому мистику Эйзенштейну».
      Когда эта шутка достигла адресата, Эйзенштейн сказал:
      — Передайте привет — местечковому половому Утесову.
      В тридцатые годы Эйзенштейн и Александров были в Америке. Им пришлось довольно долго прожить в Нью-Йорке, и там для них наняли небольшую квартиру. В услужение им был предоставлен негр, который должен был убирать комнаты, покупать провизию и готовить еду. Но они были люди вполне советские, а потому очень боялись проявить себя эксплуататорами, а тем паче — расистами. Негр это обстоятельство вполне оценил и постепенно прекратил почти всякую деятельность. В комнатах была пыль и беспорядок, на кухне гора грязной посуды, холодильник был пуст, а слуга целый день возлежал на кушетке, читал газеты и курил дешевые сигары… Неизвестно сколько бы это продолжалось, если бы по какому-то случаю к Эйзенштейну и Александрову не зашел Чарли Чаплин. Увидев запустение и грязь, а, главное, фигуру возлежащего с сигарой негра, Чаплин сейчас же все понял. Он молча приблизился к черному слуге и несколько раз изо всей силы ударил его по лицу. Тот вскочил и с невероятной проворностью стал мыть посуду, вытирать пыль и т. д. С тех пор у Эйзенштейна и Александрова бытовых проблем не было, негр хорошо запомнил урок, преподанный Чаплиным. Как видно, он опасался, что тот еще раз зайдет в гости к его хозяевам.
      Перед войной, уже по возвращении из Америки Григорию Александрову пришлось ехать на пригородном поезде из Переделкина в Москву. В вагоне с ним рядом сидели два мужика и почем зря ругали свой колхоз. А кроме них ехала еще и простая старушка, которая, глядя на заграничный костюм Александрова, принимала его за иностранца. Ей было очень неловко, что мужики так решительно осуждают советские порядки в его присутствии. В конце концов, она не выдержала и, обратившись, к мнимому иностранцу сказала:
      — Власть у нас — говенненькая, зато — своя.
      Во время войны все кинопроизводство было эвакуировано, если не ошибаюсь, в Алма-Ату. Там же находилось и министерство кинематографии, которое возглавлял человек по фамилии Большаков. Шел уже 1944 год, и вот как-то министру показали новый фильм режиссера С., белоруса по национальности. Картина была настолько плоха, что Большаков пришел в ярость и распорядился ленту запретить, а со злополучного С. снять, так называемую, «бронь». Это означало, что режиссер должен был незамедлительно отправиться рядовым в действующую армию.
      Однако же, все это надо было оформить бюрократически — подготовить соответствующие приказы, составить и разослать нужные бумаги… И канцелярия принялась за дело. А на другой день Большаков получил депешу из ЦК партии. Там сообщалось, что Красная армия вот-вот должна освободить Минск, где будет немедленно восстановлено белорусское правительство. В этой связи Большакову предписывалось срочно подыскать кандидатуру на пост республиканского министра кинематографии, им должен был стать какой-нибудь режиссер или сценарист, но непременно по национальности белорус. После некоторого размышления Бальшаков вызвал секретаря и осведомился:
      — А что этого дурака С. еще не отправили на фронт?
      — Нет, — отвечал секретарь, — мы как раз оформляем бумаги…
      — Вот что, — распорядился Большаков, — остановите это дело. Мы его будем рекомендовать на пост министра кинематографии в Минск.
      И вот, как в сказке, человек в течение суток чуть было не стал рядовым пехотинцем, а, в конце концов, оказался в министрах.
      Этот Большаков был и сам не семи пядей во лбу. В. А. Успенский собственными глазами видел в Союзе писателей стенную газету, где содержалось саркастическое поздравление министру Большакову по тому случаю, что он научился правильно выговаривать слово «кинематография» (до того времени у него получалось — «кимография»).
      Году эдак в сорок восьмом в московском кабинете Большакова зазвонил правительственный телефон — «вертушка». Трубку поднял заместитель — сам министр отсутствовал.
      — Товарищ Большаков? — голос в трубке звучал с сильным грузинским акцентом.
      — Его нет, — трепеща от почтительности отвечал зам, он понял, что говорит с самим Сталиным.
      — А где же наш министр? — спросил голос.
      — Он поехал в поликлинику, будет через полтора часа…
      — Хорошо, — ответили в трубке, — передайте, что ему звонил Геловани…
      (Это был актер, исполнитель роли Сталина в нескольких фильмах).
      Кстати сказать, рассказывают, что об игре Геловани сам «вождь и учитель» отозвался так:
      — Я, конечно, никогда не был таким красивым. Но и никогда не был таким глупым.
      Е. заметил интересную закономерность, которая проявилась в послевоенном советском кино. Если какой-нибудь еврей — режиссер или сценарист — достигал вершины кино-Олимпа, его начинали именовать женским именем. Но, повторяю, это касалось только евреев, никому в голову не пришло бы сказать Вава Пудовкин или Аня Пырьев, но уж зато непоеменно: Люся Каплер, Мика Блейман, Фрида Эрмлер, Римма Кармен…
      В сороковые годы на ленинградской студии документальных фильмов работал некий администратор. Там снималась картина, которая в частности должна была воспроизводить одно из сражений, происходивших во время войны где-то у самой границы. И вот этого администратора командировали в пограничную зону с целью выяснить на месте, смогут ли дислоцированные там войска принять участие в грядущих съемках. Тот все разузнал, явился на местную почту и хотел отправить в Ленинград на киностудию такую телеграмму:
      «Войска МГБ ненадежны. Танков нет».
      Телеграфистка, которая приняла бланк с этим текстом, попросила подателя подождать, У нее, дескать, нету сдачи с крупной купюры… А через несколько минут ретивый администратор был арестован и угодил в местную кутузку. Процесс его вызволения был непростым и нескорым, студийному начальству пришлось предъявлять в МГБ сценарий, давать множество объяснений и, в конце концов, этого бедолагу все же освободили.
      В те же достославные времена произошла презабавнейшая история на Мультфильме. Там снималась картина «Конек-горбунок». Когда пришло время озвучивать фильм, перед постановщиками стал вопрос — кто именно должен говорить за «Горбунка»? Какой это должен быть голос — мужской или женский?.. А может быть, детский?.. И тогда кому-то в голову пришла такая идея: не озвучить ли Конька-Горбунка голосом лилипута?.. Тем паче что это было совершенно в русле господствовавшего тогда реализма.