Ничто так не ценилось за бесконечным ордынским застольем, как искусство занимательного и веселого рассказа. Среди людей в совершенстве владеющих и владевших этим жанром я могу назвать М. Д. Вольпина, С. И. Липкина, Н. И. Ильину, В. П. Баталова, Л. Д. Большинцову, И. А. Бродского, А. Г. Наймана, Е. Б. Рейна, А. П. Нилина… Надо сказать, сам хозяин — В. Е. Ардов — был, как говаривала Ахматова, «гением этого дела».
      Чего греха таить, на Ордынке рассказывалось всякое. Но над столом и самим разговором зачастую высилась величественная фигура Ахматовой, а при ней никому и в голову не могло бы прийти сказать какую-нибудь непристойность. Предлагая читателю застольные новеллы, которые звучали в доме моих родителей, я воспроизвожу только то, что было произносимо в присутствии Ахматовой или могло бы быть при ней произнесено.

      Ахматова иногда вспоминала такую выразительную сценку, описанную чуть ли не Карамзиным. Русский князь или боярин слушает своего дьяка, который читает некое весьма витиеватое послание. Через некоторое время властелин перебивает чтеца и говорит:
      — Это мы пишем или нам пишут?
      Профессор Московского университета Владимир Андреевич Успенский нам рассказывал:
      — Знаменитый литературовед и историк культуры Юрий Михайлович Лотман в свое время говорил об Отечественной войне 1812 года: «Вторгшись в пределы России, Наполеон собирался занять русский трон или посадить на него кого-нибудь из своих родственников. При этом он рассчитывал на поддержку крестьян, которых он обещал освободить от крепостной зависимости. Однако, желаемой поддержки он не получил, русский народ изгнал иноземцев. Потому что француз не может быть Императором России, настоящим русским царем может быть только немец».
      Федор Иванович Тютчев говорил:
      — Русская история до Петра I — сплошная панихида. А после Петра непрекращающееся уголовное дело.
      Этот изумительный поэт вообще был весьма остроумным человеком. Рассказывают, будто в 1837 году Тютчев спросил:
      — А что стало с тем Дантесом, который стрелялся с Пушкиным?
      — Его выслали.
      — Куда? — спрашивает Тютчев.
      — Во Францию.
      — Во Францию? — переспросил поэт. — Тогда я пойду и застрелю Жуковского.
      Когда Тютчев был при смерти, ему сказали, что государь Александр II намерен его посетить. Поэт взволновался и дал понять, что не хочет этого.
      — Ну, отчего же? — говорят ему. — Ведь это — такая честь! Тютчев объяснил:
      — Я ведь могу умереть в день августейшего посещения, а это будет неучтиво по отношению к государю.
      В свое время Великий князь Михаил Павлович (брат Николая I) прочитал поэму Лермонтова «Демон». Отзыв его был такой:
      — Был немецкий Мефистофель, был английский Мельмот, а теперь появился русский Демон. Значит, нечистой силы прибыло. Я только одного не могу понять, кто кого создал — господин Лермонтов Демона или Демон господина Лермонтова?..
      Поклонники Лермонтова очень хотели издать эту поэму, а потому решили обратиться к наследнику цесаревичу — будущему Александру II, который был известен своим либерализмом. С этой целью «Демона» переписали на дорогой бумаге и подали царевичу. Будущий государь сказал:
      — Стихи — великолепные, но сюжет по меньшей мере странный…
      В свое время Александру II доставили для прочтения скандальный роман Чернышевского «Что делать?» На этот вопрос государь ответил краткой резолюцией, которую написал на обложке рядом с названием книги:
      «Руду копать!»
      Среди отличительных черт государя Александра III было и чувство юмора, которое не покидало его ни при каких обстоятельствах. Во время крушения царского поезда возле станции Борки, император спас все свое семейство — он подхватил руками рухнувшую крышу вагона. А после этого помогал спасать тех, кто оказался под обломками… И вот тут в ответ на крики придворных:
      — Какой ужас!
      — Покушение!
      — Взрыв! Царь проронил:
      — Красть надо меньше…
      Еще новелла, рассказанная В. А. Успенским. Будто бы царь Александр III решился прояснить вопрос о своем происхождении и проверить упорные слухи о том, что Павел I был сыном не Петра III, а придворного по фамилии Салтыков. И вот некий историк доложил государю, что согласно всем источникам мемуарам, донесениям иностранных послов в свои столицы, камер-фурьерским журналам и т. д. — отцом Павла I может быть признан лишь император Петр III. Царь Александр истово перекрестился и сказал:
      — Слава тебе, Господи, мы — законные.
      Но через некоторое время к нему явился другой историк, который на основании все тех же мемуаров, посольских донесений и камер-фурьерских журналов с еше большей убедительностью доказывал, что Павел I — сын Салтыкова.
      Царь опять перекрестился и произнес:
      — Слава, тебе. Господи, мы — православные.
      В Российской Империи существовал закон, по которому оскорбление монарха каралось весьма строго — каторжными работами. Но при том все приговоры за это преступление непременно должны были быть утверждены самим царем.
      При Александре III произошло такое трагикомическое событие. Некий крестьянин долгое время ходил в уездное присутствие по какому-то делу, а тамошние чиновники никакого решения не принимали. В конце концов, мужик этот явился в канцелярию пьяный, обругал своих мучителей и к тому же плюнул на портрет государя. А это уже подпадало под статью об «оскорблении Императорского Величества». Разумеется, его судили и приговорили к каторге.
      Когда же это дело с изложением всех обстоятельств легло на стол Александра III, царь начертал такую резолюцию:
      «Помиловать дурака. И передать ему, что Я тоже на него плюю».
      В старой России переменить фамилию человек мог лишь с разрешения государя. И вот к Александру III обратился по этому делу какой-то провинциальный купец с неблагозвучной фамилией — Семижопкин. Царь прочел прошение и написал:
      «Сбавить две».
      И стал бедняга — Пятижопкиным.
      В Петербургской Публичной библиотеке есть редкостное собрание французских старинных книг и документов. История этой коллекции такова. В дни революции 1789 года, когда санкюлоты громили дома знати, в Париже был весьма толковый русский дипломат, который за бесценок стал скупать книги и рукописи, вышвыриваемые погромщиками из дворцов и особняков. Любопытно, что государь Александр III предложил в свое время французам вернуть все эти сокровища, но те принять отказались. Свой отказ они объяснили тем, что Франция — страна беспокойная, революции там следуют одна за другой, а Россия — вполне стабильное государство, а потому хранить фолианты и манускрипты в Петербурге — надежнее.
      За год до восьмидесятилетия Льва Толстого, в 1907 году, в Ясную Поляну прибыла депутация московских литераторов и актеров, которые собирались устроить торжества по случаю грядущего юбилея. В частности они обратились к Толстому с просьбой написать инсценировку романа «Война и мир». Граф ответил им буквально следующее:
      — Господа, если бы я полагал, что это — пьеса, я бы и написал пьесу…
      В дореволюционном Тифлисе был присяжный поверенный, у которого было прозвище — «Не-угоднолис». Причина тому была следующая. Как-то, будучи в Москве, он отправился в Сан-дуновские бани. Там он решил воспользоваться душем, но кабина оказалась занята. Какой-то длиннобородый человек долго и с видимым наслаждением подставлял свое тело под струйки воды… И вот, наконец, бородач покинул кабину и жестом пригласил туда присяжного:
      — Не угодно ли-с?
      И тут юрист ахнул — это был Лев Толстой.
      Нижеследующую историю рассказал А. Г. Габричевскому его друг Сухотин, отец которого вторым браком был женат на Татьяне Львовне Толстой. Будущий зять впервые ехал в Ясную Поляну представиться родителям невесты. И, чтобы добраться от железнодорожной станции до усадьбы, он нанял какой-то экипаж. По дороге возница обернулся к седоку и спросил:
      — Вы, барин, часом не иностранец?
      — Нет, — отвечал Сухотин. — Я — русский.
      — Вот и я смотрю, — продолжал тот. — Кабы вы были иностранец, граф бы сейчас пахал вон на том поле…
      Году эдак в 1909-м один из сыновей Льва Толстого прибыл в Ясную Поляну. Обстановка там была жуткая, ссора между родителями — в разгаре, а потому молодой граф отправился в гости к одному из своих приятелей, к помещику, который жил неподалеку. Уже под самое утро его привезли на пролетке к воротам яснополянской усадьбы. По причине сильнейшего опьянения идти граф не мог и двинулся к дому на карачках. В этот момент навстречу ему вышел сам Лев Николаевич, он по обыкновению собственноручно выносил ведро из своей спальни. Увидевши человека, который приближается к дому на четвереньках, Толстой воскликнул:
      — Это что такое?!
      Молодой граф поднял голову, взглянул на фигуру отца и отвечал:
      — Это — одно из ваших произведений. Быть может, лучшее.
      Покойный актер Владимир Лепко рассказывал, что еще при жизни Толстого — в 1908 или 1909-м году он присутствовал на спектакле в каком-то провинциальном театрике миниатюр. Там с огромным успехом шел такой номер. Некий куплетист — наряженный и загримированный под Льва Толстого характерный нос, бородища, рубаха на выпуск, а кроме того бутафорские босые ноги из папье-маше — бил чечетку и пел о том, что он не ест мяса… Публика была от этого в восторге, и только один интеллигент из пятого ряда кричал осипшим голосом:
      — Позор!.. Позор!..
      В пятидесятые годы в Голицыне под Москвою, в писательском доме подолгу жил Николай Николаевич Гусев, в молодости он был секретарем Льва Толстого. Помнится, какой-то советский литератор за обедом обратился к Гусеву:
      — Николай Николаевич, вот Горький пишет, что у Толстого талант был больше, чем ум… Гусев взглянул на него и произнес:
      — А кто он такой, сам-то ваш Горький, позвольте спросить?
      В самом начале века на острове Капри собралась компания русских литераторов. Среди них был А. П. Чехов и какой-то из сыновей Толстого, кажется, Михаил Львович. Этот последний между прочим заявил:
      — То, что пишет мой отец, конечно, неплохо, но это вовсе не шедевры… Вот подождите, я напишу…
      В этот момент Чехов встал и вышел из комнаты.
      Потом кто-то из присутствовавших спросил:
      — Антон Павлович, а почему вы ушли?
      — Видите ли, — отвечал Чехов, — ведь я терапевт, а не психиатр…
      Некий русский литератор плыл на пароходе по Волге. На этом же судне путешествовал и Чехов. Как-то утром, уходя из общей туалетной комнаты, литератор забыл свою зубную щетку. Когда через несколько минут он вернулся, то увидел там Чехова, который чистил зубы его щеткой.
      — Помилуйте, Антон Павлович, — воскликнул литератор, — ведь это же моя щетка!..
      — Ваша? — преспокойно сказал Чехов, — а я думал — пароходская.
      Музыканту Танееву сказали о ком-то:
      — Вы знаете, он часто болеет…
      — Кто часто болеет, тот часто и выздоравливает, — отозвался Танеев.
      Ему же сказали про кого-то, что тот пьяница.
      — Ничего, — сказал Танеев, — это не недостаток, — это скорее излишество.
      В старой Москве весьма колоритной фигурой был богач-фабрикант Савва Морозов, который прославился тем, что выстроил здание для Художественного театра, а так же и тем, что давал деньги большевикам.
      Себе он построил на Воздвиженке роскошный особняк в португальском стиле. (В советское время там разместился «Дом дружбы народов»). Рассказывают, что, когда особняк был готов, Морозов решил продемонстрировать его своей матери. Когда родительница этого не в меру щедрого мецената осмотрела дом, сын спросил ее о впечатлении. Она отвечала так:
      — Ну, что ж, Савка… Раньше только я одна знала, что ты — дурак, а теперь это вся Москва знать будет.
      Конец Саввы Морозова был печальный. Родственникам пришлось наложить на него опеку, чтобы он не растратил остатки своего состояния. Жил он на юге Франции, получая значительное содержание. Смерть его в 1905 году была загадочной. Это было самоубийство, но незадолго до смерти его посетил Л. Б. Красин — глава большевистских террористов. На Ордынке кто-то придумал такое. Французская полиция обнаружила возле трупа Саввы Морозова записку:
      «Долг — платежом. Красин».
      До революции в Одессе выходили две газеты. Читающей публики в городе было не так много, а потому между изданиями этими была жестокая конкуренция.
      Летом, в самую жару, жизнь вовсе замирала. Писать не о чем, тиражи газет падают… И тогда одна из них решилась пустить утку — там опубликовали сообщение, будто в Одессе обнаружен «беременный сапожник». Фельетонист конкурирующего издания откликнулся саркастической заметкой, дескать, вот до каких глупостей доводит погоня за сенсациями… Но ему ответили, что факт подлинный, что такой сапожник существует. Словом, завязалась полемика, обе газеты оживились, и горожане стали не без любопытства следить за их перепалкой. Кончилось это довольно комически. Первая газета объявила, что в очередном номере будет опубликована фотография «беременного сапожника». Одесситы с нетерпением ждали следующего дня… Наконец, газета вышла, и все увидели в ней фотографию того самого фельетониста из конкурирующего издания, который вел полемику. (Фамилия его, кажется, была Флит). А подпись под снимком гласила:
      «Беременный сапожник Иванов».
      Профессор Димитрий Иванович Менделеев как-то ехал на извозчике. Навстречу ему шла колонна арестантов. Возница повернулся к седоку и сказал:
      — Вон, барин, химиков повели.
      В свое время известному судебному деятелю А. Ф. Кони предложили занять вновь учреждаемую должность — прокурор при жандармском корпусе. Кони отвечал так:
      — Помилуйте, прокурор при жандармском корпусе — все равно, что архиерей при публичном доме.
      В старое время некий помещик вошел в сделку с крестьянами. Он уступил им часть своей земли, которая клином входила в их владения, за то, что они проложили удобную дорогу от его усадьбы до шоссе.
      Сделка эта, однако же, юридически не была оформлена, и, когда помещик умер, его наследник отказался ее признать и снова отобрал у мужиков землю. В ответ на это крестьяне взбунтовались, подожгли усадьбу, порезали скот… Бунтовщиков схватили и предали суду.
      Случилось так, что в чьем-то имении неподалеку гостил Ф. Н. Плевако, и он взялся защищать мужиков. На состоявшемся процессе прокурор, стараясь не упасть в грязь лицом перед своим знаменитым оппонентом, метал громы и молнии. А Плевако отмалчивался и даже не задавал свидетелям вопросов, не допрашивал он и самих подсудимых.
      Но вот наступил его черед, и он обратился к жюри, сплошь состоящему из местных помещиков:
      — Я не согласен с господином прокурором и нахожу, что он требует чрезвычайно мягких приговоров. Для одного подсудимого он требует пятнадцать лет каторги, а я считаю, этот срок надо удвоить. И этому прибавить пять лет… И этому… Чтобы раз и навсегда отучить мужиков верить слову русского дворянина!
      Присяжные вынесли оправдательный приговор.
      Некая дама, встретившись в обществе с известным адвокатом Лохвицким (отцом писательницы Тэффи), спросила его, как ей поступить в затруднительных обстоятельствах. Адвокат дал ей весьма квалифицированный юридический совет. Через некоторое время — они снова встретились, и дама рассыпалась в похвалах, так как этот совет оказался превосходным.
      — Я не знаю, как вас благодарить! — воскликнула она.
      — Сударыня, — сказал Лохвицкий, — с тех пор, как финикяне изобрели деньги, этот вопрос отпал сам собою.
      Некий простоватый, но весьма состоятельный купец пришел к знаменитому адвокату и просил его принять участие в процессе. Тот согласился, но попросил аванс. Купец, никогда не слыхавший французского слова, сказал:
      — А что это такое?
      — Задаток знаешь? — спросил адвокат.
      — Знаю.
      — Так вот аванс в два раза больше.
      Кусочек из защитительной речи известного адвоката князя Урусова:
      — …Господин прокурор утверждает, что подсудимый проник в квартиру, где совершена кража, еще днем. Нам предъявлен господином прокурором подробный план этой квартиры. По мнению господина прокурора, подсудимый проник через черный ход. Что же, повторим этот путь вместе с господином прокурором. Вот дверь… Входим вместе с господином прокурором в кухню. Затем навещаем уборную… Оставим господина прокурора здесь, а сами последуем дальше…
      Князю Урусову довелось выступать в заседании Киевской судебной палаты. Там одним из свидетелей по делу был тогдашний киевский генерал-губернатор. Во время допроса Урусов обращался к нему таким образом:
      — Не припомнит ли свидетель…
      — Не кажется ли свидетелю…
      После нескольких подобных пассажей, генерал-губернатор обратился к председательствующему:
      — Я ходатайствую, чтобы господин защитник обращался ко мне подобающим образом — «Ваше Высокопревосходительство», так как я — полный генерал.
      После этого заговорил Урусов:
      — Я со своей стороны напоминаю, что согласно установлению, участвующие в судебных заседаниях носят наименования стороны, свидетели, подсудимые… Но буде, суд решит удовлетворить ходатайство свидетеля, я со своей стороны ходатайствую, чтобы и он именовал меня «Ваше сиятельство», так как я Российской Империи князь.
      Суд отклонил оба ходатайства.
      В предреволюционном Киеве жила британская подданная, некая, условно говоря, мисс Айлин Смит. Она преподавала английский в богатых домах, например, в таких, как семейство Козинцевых, подарившее советскому кинематографу известного режиссера, а писателю Илье Эренбургу — вторую жену.
      Во время революции эта преподавательница из Киева уехала и возвратилась на родину. И вот уже в пятидесятые годы какой-то из бывших учеников, будучи в Англии, решил ее отыскать. Это оказалось вовсе несложно, ему довольно скоро прислали официальный ответ:
      «Мисс Айлин Смит здравствует и в настоящее время проживает в пансионате для престарелых служащих Интеллидженс Сервис».
      Поэт и авиатор Василий Каменский подружился с И. Е. Репиным, — и тот пригласил его к себе в Териоки. Но вот однажды Каменский сказал:
      — Из всех ваших картин, Илья Ефимович, больше всего мне нравится «Боярыня Морозова». Репин побагровел и крикнул:
      — Вон!
      Как известно там же, на Карельском перешейке был дом Корнея Чуковского. В то время он был рецензентом и литературным критиком, причем отличался язвительностью суждений. Вот тогда-то ему и придумали кличку:
      «Иуда из Териок».
      Популярный когда-то поэт Константин Фофанов особенно часто печатался в двух журналах — «Нива» и «Ваза». Вот эпиграмма на него, есть сведения, что она принадлежит перу Иннокентия Анненского:
 
Дивлюсь я, Фофан, диву,
Как мог твой гений сразу
И унавозить «Ниву»
И переполнить «Вазу».
 
      Знаменитый художник-карикатурист А. Радаков рассказывал, что однажды его пригласили к богатому купцу для заказа. Просьба была следующая. У купца была картина, изображающая море, кисти чуть ли не самого Айвазовского. Хозяин за большие деньги просил дописать на картине воздушный шар, а в корзине нарисовать его — владельца.
      Когда Радаков выполнил заказ, купец от счастья запил.
      Он сидел против картины, пил и плакал:
      — Ведь ежели я теперь с шара упаду — утону же!
      Известный в свое время литератор Евгений Венский иногда вел почтовый ящик в «Сатириконе». Некий графоман прислал в журнал свой рассказ с сопроводительным письмом, в котором говорилось:
      «Может быть, рассказ мой и не очень хорош, но ведь и ваш Аверченко иной раз такое отмочит…»
      (Аверченко, как известно, был редактором и одним из владельцев «Сатирикона».)
      Венский ответил на это письмо так:
      «Сами знаем про Аверченко. Но не гнать же нам человека. Не звери же».
      Году эдак в шестидесятом старый литератор по фамилии Хохлов делился в парижской газете воспоминаниями о «Сатириконе». В частности он сообщал и такое: Аркадий Аверченко объявил в редакции конкурс на самый дурацкий анекдот. В конце концов, он сам и получил первый приз. Анекдот его был таков:
      К арендатору одного имения прибежали дети с криком:
      — Папа, папа, наш Соломон попал в соломорезку.
      — Дети, — отвечал им отец, — тут есть маленькое «но». Теперь это уже не соломорезка, а соломонорезка…
      К Аверченко довольно часто обращались с таким вопросом:
      — Аркадий Тимофеевич, вы, наверное, еврей?..
      В ответ писатель вздыхал и говорил:
      — Опять раздеваться…
      В свое время «Сатирикон» по-своему приветствовал октябрьский переворот. На обложке был красочный рисунок А. Радакова, который изображал пьяную матросню, гуляющую по петербургским улицам. А подпись была такая:
      «Победители, которых еще не судят».
      Году в девятнадцатом в «революционном Петрограде» ночью была облава, проверяли документы. Среди задержанных оказался князь С. М. Волконский, в прошлом директор императорских театров.
      — Фамилия? — спросил его тот из матросов, кто вел протокол.
      — Волконский.
      — Происхождение? Князь пожал плечами.
      Тогда другой матрос, который командовал всей процедурой, вмешался и сказал:
      — Декабристу Волконскому — родственник?
      — Внук.
      — Пиши: пролетарское, — распорядился начальник.

      Ардов был прирожденным юмористом, это качество было свойственно ему во всем, а не только в писании рассказов. Можно с уверенностью сказать, что в те невеселые времена, когда ему довелось жить, лишь ничтожная часть его комической одаренности реализовывалась в его сочинениях для печати и эстрады.
      Еще в двадцатые годы в Доме искусств Ардов проходил мимо ресторанного столика, за которым сидела опереточная примадонна Татьяна Бах и ее муж известнейший, а потому и со-стоятельнейший врач-гомеопат. Этот человек обратился к Ардову с такими словами:
      — Говорят, вы очень остроумный человек. Скажите нам что-нибудь смешное.
      Отец взглянул на него и, не задумываясь, произнес:
      — Гомеопат гомеопатою, а деньги загребает ал-лопатою…
      Маяковский был первым советским писателем, который завел автомобиль, привез себе из Парижа «Рено». Однажды Ардов явился в какую-то компанию, где был и Маяковский. Поэт обратился к нему с такими словами:
      — Ардик, вы там на улице не видели моего «Рено»?
      — Ни хрено я там не видел, — отвечал Ардов.
      Михаил Кольцов в тридцатые годы стал выпускать политический журнал «За рубежом». (Можно себе вообразить, какое это было издание по тем временам.) И вот Ардов сказал Кольцову:
      — Знаете, как на самом деле должен называться ваш журнал? «За рупь ежом».
      Однажды в Союзе писателей отец познакомился с каким-то человеком и договаривался с ним о встрече.
      — Моя фамилия — Ардов, — произнес он. Неподалеку стоял поэт Твардовский, который неожиданно вмешался в разговор и сказал:
      — Какая неприятная фамилия. Отец повернулся к нему и отвечал:
      — Это потому, что она составляет ровно середину вашей.
      В каком-то доме подвыпивший по своему обыкновению поэт Ярослав Смеляков сказал Ардову:
      — Я не понимаю, о чем с тобой может разговаривать Ахматова.
      Отец посмотрел на него и произнес:
      — А как ты вообще можешь понимать, о чем говорят интеллигентные люди?..
      Поэт Андрей Сергеев, который много занимался переводами, рассказал:
      — Ваш отец увидел меня в Союзе писателей и произнес: «Поэт-переводчик звучит так как генерал-лейтенант».
      Был юбилей Московского театра Сатиры. Во время своего выступления Ардов произнес в частности такое:
      — У нас в Союзе писателей есть парикмахер по фамилии Маргулис глуповатый и пошловатый еврей.
      Сидящий в зале драматург Иосиф (Оня) Прут перебил его репликой:
      — Витя, а я передам Маргулису, что ты так о нем думаешь.
      — Онечка, — обратился к нему Ардов, — если тебе не трудно, пожалуйста, передай ему, что я и о тебе точно так же думаю…
      На Ордынку пришел литератор, который публиковался под псевдонимом Басманов. Отец надписал ему свою книжку:
 
«Сунь это в один из карманов —
 
(В. Е. Ардов)
 
Отверженный Богом Басманов.
 
(А. К. Толстой)».
      Вообще Ардов был одаренным автором шуточных стихов. Сочинял он и эпиграммы, некоторые из них довольно удачны. Например такая:
 
Скажу про басни Михалкова,
Что он их пишет бестолково.
Ему досталась от Эзопа,
Как видно, не язык…
 
      Был у Ардова приятель, который почти всю жизнь работал в Московском планетарии. Отец сказал ему:
      — Знаешь, почему тебя там так долго держат? Потому что ты звезд с неба не хватаешь…
      Литератор С. с молоду был женат, а потом долгие годы жил холостяком. Время от времени он приводил на Ордынку очередную претендентку на руку и сердце, однако же, всякий раз от регистрации брака уклонялся. После очередного такого визита он сказал Ардову:
      — Ты знаешь, я все-таки решил на ней не жениться…
      — Не женись, не женись, — отвечал отец, — женишься уже прямо на больничной сиделке…
      Какой-то человек сказал Ардову:
      — Вы, очевидно, под своей бородой скрываете какой-то физический недостаток.
      — Скрываю, — отвечал тот.
      — А какой?
      — Грыжу.
      Ардов говорил:
      — Политика «кнута и пряника» известна еще со времен древнего Рима. Но большевики и тут ввели некое новшество. Они первыми догадались выдавать кнут — за пряник.
      Ему же принадлежит занятное наблюдение. Страшное слово «опричнина» (опричь, кроме) вполне совпадает с наименованием сталинских лет — «особый отдел».
      Е. заметил еще одно совпадение, но уже не лексическое, а топографическое. Пыточная «тайная канцелярия», а потом и екатерининская «тайная экспедиция» находились в начале Мясницкой, на левой стороне, то есть у самой Лубянки.
      Близкую приятельницу Ахматовой — Эмму Григорьевну Герштейн, которая долгие годы занималась творчеством М. Ю. Лермонтова, Ардов называл так:
      — Лермонтоведка Палестины.
      О другой даме он говорил:
      — Гетера инкогнито.
      Весьма остроумным человеком был замечательный художник Николай Эрнестович Радлов.
      Году эдак в двадцатом ему довелось ехать на автомобиле из Петрограда в Царское. Навстречу тащилась крестьянская лошаденка. Увидев впервые такое чудище, как автомобиль, несчастная кляча забилась в своих оглоблях. Мужик соскочил с телеги, сорвал с себя ватник и накинул ей на голову, чтобы она не видела машины и не слышала ее…
      Когда разминулись, Радлов произнес:
      — При социализме они будут это делать смокингами…
      Я помню несколько изумительных карикатур Радлова, относящихся к той же ранней советской эпохе.
      Кладбище. Полуразрушенный, но когда-то роскошный склеп. Возле выбитой двери на земле расположились беспризорники, они играют в карты и пьют водку. А подпись такая:
 
«И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть».
 
      И еще. В Музее экскурсия советских подростков, они стоят перед портретом Л. Н. Толстого. Один из мальчиков спрашивает учителя:
      — Что это за старый хрен в толстовке?
      Ардов говорил, что одним из самых остроумных людей, каких он знал в своей жизни, был Михаил Глушков. (Этот человек описан Ильфом и Петровым в «12 стульях» под фамилией Изнуренкова). Он родился в Киеве в состоятельной семье, а в 1916 году получил миллионное наследство, ему достался огромный доходный дом на Крещатике. Но Глушков пропил, прогулял и проиграл его в карты в течение нескольких месяцев.
      Его осуждал «весь Киев» — потерять такое достояние!..
      Но тут грянул год семнадцатый, потом восемнадцатый… И все частные дома у владельцев отобрали. И опять «весь Киев» говорил о Глушкове, только на этот раз не с осуждением, а с завистью. Все-таки попользовался своим наследством…
      Глушков был страстным игроком в карты, на билльярде, на ипподроме. В день бегов он обычно поступал так. Садился на извозчика и до ипподрома заезжал по очереди ко всем московским конферансье, продавал им за наличные деньги репризы — шутки. Он придумывал их по дороге от одного к другому Если же в день бегов этого не происходило, конферансье начинали звонить друг другу по телефону:
      — У тебя Глушков был?.. Не был?..
      В редакции журнала «Крокодил», где Глушков состоял сотрудником, происходила очередная «чистка», то есть проверка на благонадежность. Председательствующий задал Глушкову такой вопрос:
      — В 1918 году Красная армия ушла из Киева, а вы в городе остались. В каком качестве вы оставались в Киеве?
      — В качестве населения, — отвечал Глушков.
      — Что это значит? — спросил председатель.
      — Ну, красные и белые приходят и уходят, а население остается…
      За это и за прочие подобные ответы, Глушкова из редакции уволили.
      А вот пример того, как он шутил. Как-то раз Глушков отправился на бега прямо из редакции. Часа через три вернулся. Его спрашивают:
      — Со щитом или на щите?
      Он отвечает:
      — В нищете.
      В журналах Глушков главным образом придумывал темы для карикатур и подписи к ним. Например, такое. Фойе жалкого советского «клуба». На стене надпись: «Плевать запрещается. Штраф 1 рубль». Под этим плакатиком стоит хулиган со своей девкой и говорит ей:
      — Плюй, Манька! Я — угощаю!..
      В двадцатые годы одному аристократу сказали:
      — Вы — бывший князь?
      — А почему же — бывший? — спросил тот.
      — Ну, как же, — говорят, — ведь у нас титулы отменены…
      — Помилуйте, — отвечал аристократ, — ведь князь это прежде всего порода… Вы же не говорите «бывший сеттер»…
      В те годы, как впрочем и теперь, дебатировался вопрос о реставрации монархии в Советской России. Кто-то по сему поводу пошутил:
      — Самым серьезным претендентом является наследник короля Югославии.
      — Отчего же именно он?
      — Оттого, что он — серб и молод.
      В свое время Ардов был в добрых отношениях с известным в Москве невропатологом Виктором Лазаревичем Минором. Он долгое время жил холостяком, а потом женился, подобно доктору Живаго, на дочери дворника своего дома. При встрече Ардов спросил его: