А думать - это означает "сомневаться".
      И, пожалуй, в тот миг, когда Эй Фиваль выкрикнул имя Короса, Джем понял, в чем состояла цель проповеди.
      Тайная цель.
      Мрак, по утверждению капеллана, был присущ детям Короса, ваганам, уклоняющимся от света бога Агониса. А тот отблеск, что исходил от мрака, являл собой живое зло, зиявшее мрачным, противоположным светом, и этот мрачный свет исходил от ваганов во всех их мыслях и деяниях.
      И тогда в душе Джема поселилось неотступное, тягостное понимание происходящего. Понимание правды забило в его сердце тревожным набатом.
      "Они хотят, чтобы мы возненавидели ваганов.
      Они хотят, чтобы мы возненавидели ваганов, но раз они этого хотят, мы не будем ненавидеть ваганов".
      Джем задумался об "Эль-Ороконе". Он знал о том, что священная книга написана давным-давно, так давно, что никто бы не смог точно сказать, когда именно и кто ее написал. А вдруг она была настоящая? Может быть, конечно, и настоящая. Но одно Джем знал точно: она запросто могла быть написана синемундирником для оправдания сути их правления.
      И вот как они пользовались священной книгой.
      Джем повернул голову, посмотрел на тетку. Та, зачарованная, не сводила глаз с Эя Фиваля. Она смотрела на него сейчас, как когда-то на Воксвелла. Какое-то время, после бала, Джем ненавидел тетку. Пылая гневом, он представлял, как возьмет и скажет ей о том, что ему все известно. Но потом он понял, что не сможет так поступить, и понял, что в душе его нет ненависти к Умбекке.
      Джем жалел ее.
      Он оглянулся, пробежал взглядом по лицам офицерских жен, богатых торговцев, крестьян, примостившихся на дальних скамьях. Эй Фиваль назвал бы их своей паствой, то есть стадом, и Джем видел воочию: так оно и было.
      Стадо овец.
      Джем больше не мог сохранять напускную вежливость. Он подтянулся на костылях, встал и пошел по проходу.
      - Простите. Простите.
      - Джем? Тебе плохо? - всполошившись, прошептала тетка.
      Джем ей не ответил. Он решил, что потом скажет ей, что действительно плохо себя почувствовал, но не станет уточнять, из-за чего. Теперь же он стремился как можно скорее выбраться из храма, пока Эй Фиваль громогласно распинался о священном долге агонистов - искоренении ваганского зла во всех его проявлениях
      То есть - об искоренении всех ваганов до единого.
      Воздух на кладбище был морозен и чист.
      Стражники, стоявшие на посту под колоннами портика, глянули на Джема, и пока он, неуклюже переставляя костыли, спускался по ступеням, провожали его взглядами. Джем прекрасно знал, о чем они думают.
      "Да это калека из замка".
      То есть существо безвредное.
      Джем медленно пошел по дорожке между могил. Теперь тут все было расчищено, трава и кусты росли ровно, аккуратно. Странно, но факт: проповедь мгновенно выветрилась из головы у Джема. В храме им владела ярость. Теперь она пропала. Все исчезло. Он поднял голову и увидел простор небес. Опустил глаза - увидел пожухлую траву вокруг надгробных камней. Куда он шел? Ему просто хотелось побродить между могил, вот и все.
      Нет, неправда.
      Он обернулся. Стражники его уже не видели. Его вообще никто сейчас не видел. Джем свернул с дорожки и зашагал в угол кладбища. Тут трава пока росла высоко и раскачивалась на ветру. От храма донеслись звуки органа и пение хора, начавшего замыкающие службу песнопения. Печально-торжественные звуки, плывущие над могильными камнями, вызвали у Джема чувство жуткого одиночества.
      - Я одинок, - сказал он вслух.
      - Нет, - ответил ему кто-то.
      Конечно, она была здесь. Джем стоял у дальней стены кладбища в том самом месте, куда она велела ему прийти.
      Дыра в заборе.
      Плетень.
      Джем смотрел в чьи-то глаза. Удивительнейшие глаза.
      Нет, это наверняка был обман зрения. Таких глаз просто не могло существовать на свете. Мгновение - они горели золотым светом. Мгновение - и они стали черными. То они были похожи на плоские полупрозрачные круги, то вдруг превращались в две мрачные бездны. Когда они становились черными, Джему казалось, что он мог бы утонуть в этих глазах, словно в черном омуте. Но нет, он не утонет. Он не умрет. Он будет просто опускаться, опускаться все ниже, все глубже, а где-то там, в глубине, непременно будет свет.
      Лесной тигр развернулся и исчез в чаще.
      Все прошло. Все прошло. Далеко, в глубине Диколесья, Джем лежал на ложе из белых лепестков.
      А рядом с ним лежала Ката.
      ЧАСТЬ ПЯТАЯ
      ПЫЛАЮЩИЕ СТИХИ
      ГЛАВА 56
      ДЕРЕВО В ДИКОЛЕСЬЕ
      Жизнь Джема переменилась.
      Раньше, когда он был помладше, он покидал замок только в повозке или в карете, и только вместе с теткой. В одиночестве он бродил по замку, но уйти одному за крепостную стену - это казалось ему недостижимым подвигом. Теперь он стал смелее. Джем вступил в четвертый цикл своей жизни, и, словно его возраст стал знаком прилива новых сил, юноша сначала дерзнул выходить на прогулки по дороге неподалеку от перекидного мостика, с каждым днем уходя все дальше и дальше.
      И еще дальше.
      А в те дни, когда стояла хорошая погода, Джем отваживался на далекие одинокие прогулки. Он гулял по деревенским улицам и аллеям, уходил за деревню. Порой, если он забредал в раскисший снег или, устав, с трудом переставлял костыли по каменистой дороге, возвращаясь по склону горы к замку, его могли окликнуть едущие в повозках купцы или конный солдат и вежливо предложить подвезти. Джем, упрямый и гордый, всегда отрицательно качал головой. Он не желал ни жалости, ни помощи.
      Джем вовсе не боялся разгуливать по владениям синемундирников. Напротив, он чувствовал себя в безопасности. Солдаты привыкли к виду "хромоножки" - так они стали называть Джема. А некоторые его искренне полюбили.
      - Стой! - как-то вечером окликнул его незнакомый часовой, когда Джем, возвращаясь в замок, шагнул на перекидной мостик. Уже стемнело, и прозвучал колокол - сигнал начала комендантского часа. Видимо, при свете занавешенной тучами луны фигурка на костылях, с трудом переставляющая скрюченные ноги, кому-то показалась страшноватой. Часовой наставил на Джема мушкет и строго спросил, чего ему здесь надо.
      - Морви! Не валяй дурака! - урезонил часового его напарник, вышедший из тени, отбрасываемой воротами. - Это несчастный хромоножка, разве ты не видишь. Он тут живет.
      В другой раз Джем слышал, как какой-то солдат негромко сказал:
      - Оставьте вы его все в покое. Он же дурачок.
      И Джем понял, что так о нем думают все. Это его не радовало, но когда он подумал об этом хорошенько, то решил, что это ему на пользу. На этом можно было играть.
      К тому времени, когда Джем мог самостоятельно добираться до потайного плетня, в деревне к нему все привыкли. Целых две луны ему понадобилось, чтобы освоить такой далекий путь. В один прекрасный день он свернул с дорожки на кладбище и, безошибочно найдя дыру в стене, скользнул между ветвей. Снег в то утро растаял. Отяжелевшие от влаги листья гладили щеки Джема.
      Придет или не придет?
      Джем уцепился за ветку дерева. Он тяжело дышал. Его никто не видел он в этом не сомневался. Но она придет или нет?
      Конечно, нет.
      Это было глупо. Сколько времени прошло с того дня, когда они были вдвоем? Неужели она должна все время тут торчать и ждать его? Джем ощущал глубокую, затаенную муку. Девушка что-то сделала с ним, она его изменила. Порой он начинал ее ненавидеть за это. Иногда то, что случилось с ними в тот день в лесу, казалось Джему верхом совершенства. Казалось, в тот день чему-то пришел конец, что-то достигло вершины. Джем даже не пытался бороться с мечтой о том, чтобы это повторилось вновь. По ночам, лежа у себя в алькове, он проигрывал в уме случившееся между ним и Катой, снова и снова представлял себе девушку.
      Он хотел ее.
      К утру простыни его намокали от изливавшейся горячей жидкости.
      В тот день, стоя у кладбищенской стены, Джем хотел именно такой встречи с Катой. Он изнывал от страсти, сердце его бешено колотилось.
      Она не пришла в тот день, но на следующий день и потом Джем возвращался к дыре в кладбищенской стене. Он раздвигал ветви, делал несколько шагов по лесу, стоял и ждал, вглядываясь в чащу.
      На четвертый день она пришла. Он сказал:
      - Я знал, что ты придешь.
      Неправда. Он ничего не знал.
      - Я следила за тобой, - лукаво усмехнулась она. - Я следила за тобой исподтишка.
      - Ты знала, что я был здесь?
      Юноша не мог поднять глаз. Страсть стихла. Его обожгло холодом.
      Кап-кап - падали с деревьев капли. Ката запрокинула голову:
      - Хотела поглядеть, сильно ли тебе этого хочется.
      Это прозвучало вызывающе. Жестоко. Джем не мог этого вынести. Костыли выскользнули в него из рук. Дрожа, хватаясь за ветки, он опустился на землю.
      Протянул руку:
      - Возьми меня за руку. Прошу тебя.
      Она не взяла.
      Джем лежал на мокрой земле и дрожал. Он закрыл глаза. Он слышал, как шуршат под ногами Каты листья, как потрескивают сучки. Неужели ушла? Ну и пусть. Он больше никогда не придет сюда. Он не будет думать о ней. Он найдет другую, ту, которая ответит на зов его разгоряченного тела.
      Но она легла рядом с ним.
      Она прикоснулась к нему.
      В тот день в их встрече не было блаженства. Ката даже не целовала Джема. Чувство, владевшее Джемом, было близко к грубому животному инстинкту, ничем не сдерживаемому, торопливому, отвечающему только на прикосновения рук возлюбленной. Ката сорвала с него одежду, рывком опустила его на спину, легла сверху, сняла платье. Джем овладел ею.
      И закричал. Он почувствовал боль, а не наслаждение.
      Ката вскочила. Исчезла за деревьями. Джем слышал, как она бежит по лесу.
      А Джем дрожал и рыдал. Это было чересчур. Это было ему не по силам.
      Но на следующий день он пришел снова. И Ката пришла тоже.
      Что-то кончилось.
      Что-то решилось.
      Теперь все дни Джема, без исключения, были посвящены Кате. Медленно тянулись теплые дни сезона Вианы. Тепло робко завоевывало долины. С того дня, когда на деревьях зазеленела первая листва, Джем проводил все дни до вечера в Диколесье. Ката не всегда ждала его у плетня, но когда она приходила, она брала Джема за руку. И тогда его изуродованные ноги вновь обретали способность ходить. Тогда он прятал костыли под занавесом плюща, и они вдвоем убегали в чащу. Их руки переплетались, они бегали и прыгали, смеялись и играли на полянах. Добежав до какого-нибудь дерева, они обнимались и целовались, и каждое дерево казалось им священным и каждое особенным.
      О, как он любил ее!
      Порой он украдкой наблюдал за ней так, что она этого не видела замечал, как вспыхивали ее глаза под полуприкрытыми веками, как падала тень на скулу, - и тогда ему казалось, что она принадлежит ему вся, безраздельно. И тогда он стремился овладеть ею физически, чтобы ему принадлежал и этот блеск, и эти тени. Потом он вспоминал ее ресницы, ее щеки, и страсть овладевала им с прежней силой. Вдали от Каты Джем продолжал страдать, но страдания его теперь стали иными. Он по-прежнему грезил о Кате по ночам, но теперь она принадлежала ему, и он не переставал желать ее.
      Они как бы вошли вдвоем в Царство Вечности. Они обнимались, они тянулись друг к другу голодно, жадно. Они срывали друг с друга одежды. В Круге Познания, нагие, жаждущие друг друга, падали на ложе из лепестков.
      Она была коварна и дика. Она смеялась над ним, играла с ним, тянула его за волосы, царапала и кусала. Валила его наземь, не утоляла его страсти, когда он умирал от нее.
      - Ненавижу, ненавижу тебя! - рыдал порой Джем.
      Однако то была сладкая мука.
      Но как же он любил Кату, когда она целиком принадлежала ему? Они опускались на лепестки, и тогда Джем мстил девушке за свои страдания. Куда девалась его робость, его мальчишеская стеснительность! Им владела только неодолимая сила страсти, он знал только один путь - путь, который вел к удовлетворению этой страсти.
      Она, рабыня его желания, стонала и обнимала его.
      Но и он был ее рабом.
      Очарованный, изумленный, юноша был беспомощен перед своей возлюбленной, перед таинственной смуглостью ее кожи, перед черной гривой ее длинных волос. Он любил в ней все - гладкие, крепкие руки и ноги, плавную линию живота, маленькие упругие груди... Ему нравился ее запах, ее прикосновения. Его пальцы бродили по ее телу, любовно исследуя каждую выпуклость, каждую ложбинку, их губы встречались, их языки сплетались, словно змеи. Желание вновь и вновь просыпалось в Джеме и требовало выхода. В мире не существовало ничего, кроме них двоих, да и не могло существовать. Казалось, время остановилось, вся остальная жизнь прекратилась, не было ничего реального, кроме их радостной любви, их страсти друг к другу. Он любил ее, он ничего больше не хотел - только быть с ней, только ощущать этот жар, это тепло.
      Снова и снова.
      С ней.
      Навсегда.
      ГЛАВА 57
      ТРИ ЖЕНЩИНЫ
      Умбекка довольно вздохнула.
      Глядя в зеркало при свете послеполуденного солнца, она видела перед собой легкую, воздушную фигуру в платье из бледно-голубого муслина. Ткань была не однотонная, на ней пестрели мелкие цветочки. Тонкие серебристые нити, которыми был расшит лиф платья, таинственно мерцали. Юбка ниспадала свободными волнами и была так легка, что для ее описания напрашивалось слово "невесомая". Именно так отозвался о платье Умбекки капеллан, а капеллан о подобных вещах судил безошибочно.
      Как и обо всем прочем.
      Эффект воздушности усиливался за счет отделки, выполненной из тончайших варбийских кружев. Для сезона Терона наряда лучше не придумаешь! Умбекка повертелась перед зеркалом.
      На этот раз она обошлась без помощи Нирри. Платье было прислано из Агондона по заказу капеллана. Одно из многих нарядов, преподнесенных Умбекке капелланом. Чего теперь у нее только не было - и бальные платья, и вечерние, и утренние... он был так добр. Так участлив. Так предусмотрителен. Умбекка просто обожала получать чудесные свертки, перевязанные ленточками. Обожала хруст бумаги, благоухание ткани. Она восклицала: "О капеллан!" Порой она даже вскрикивала более фамильярно: "Эй, ну что вы!"
      Теперь она целыми днями наряжалась.
      В дверь кто-то тихо, робко постучал - так же тихо и воздушно, как прозвучал этот стук, так было тихо синее небо за открытым окном. Стук был столь же невесом, как волшебное создание в зеркале. Негромко щебетали птицы.
      - Девчонка, ты? - бросила через плечо Умбекка. Нирри явилась как бы ниоткуда.
      - Как тебе кажется, у меня нос не блестит?
      - Ну, разве что совсем немножко, мэм.
      Нирри подала хозяйке пудреницу, затем подала помаду. Умбекка не слишком-то умела пользоваться косметикой. На самом деле, она честно призналась капеллану, что для нее нет более отвратительного зрелища, чем вульгарно накрашенные женщины, и добавила, что при виде жуткой бабы из "Ленивого тигра" любая порядочная женщина должна содрогнуться. Капеллан с Умбеккой живо согласился, однако заметил, что и порядочная женщина - тоже женщина, а ни одна женщина не должна пренебрегать тем, что ей положено делать именно потому, что она рождена женщиной. Умбекка улыбнулась. Она поняла, что, говоря о мире, капеллан говорит не о мире вообще, а о мире высшего света, то есть об агондонском обществе.
      Нет, даже не так: он говорил о придворных кругах.
      Умбекка в последний раз с обожанием посмотрела на свое отражение. Как же она похудела! Какая у нее теперь была чудесная фигура! Она говорила себе: это не фигура женщины в летах - нет, это фигура женщины в самом соку, в расцвете лет.
      Да.
      И это ей тоже говорил капеллан.
      Умбекка поплыла - о, разумеется, воздушно - к двери, где ее, застыв в почтительном поклоне, ожидал красивый молодой синемундирник-часовой. Умбекка одарила его загадочной улыбкой, которую теперь подолгу репетировала у зеркала.
      О, как переменилась жизнь Умбекки! Порой она отсчитывала начало новой жизни со дня прихода в Ирион синемундирников, порой - со дня бала, порой с первого чаепития в Стеклянной комнате. Она знала лишь одно: она счастлива и счастье ее с каждым днем росло и расцветало. В ее личное распоряжение была предоставлена карета, и она каждый день отправлялась на ней в Дом проповедника, где пила чай с командором.
      И с капелланом, разумеется.
      Правду сказать, поначалу Умбекку немного разочаровывала одна из особенностей этих чаепитий. Даже теперь она признавалась себе в том, что даже радовалась, когда командор по каким-либо обстоятельствам отсутствовал и она оставалась наедине с капелланом, и тогда они могли поболтать о том, каким ситцем сейчас можно обивать мебель, о том, какие чудные тиралосские ковры у леди Т., или о том, какой великолепный маскарад состоялся у леди С. в парке Оллон. Капеллан утверждал, что об этом маскараде сплетничают в Агондоне до сих пор.
      Однако при всем том Умбекка теперь не нервничала и не тревожилась, когда читала вслух отрывки их романов Руанны. После первого чаепития капеллан посоветовал ей начать с самого первого томика Агондонского издания и прочесть все романы от корки до корки. Так и получилось, что чтение они начали с "Первого бала Бекки". Этот роман был прочитан за чаем вслух в течение целой луны. Ближе к окончанию романа Умбекка, уже не стесняясь, хохотала или всхлипывала, читая о похождениях своей тезки. День за днем хорошенькая юная Бекка "пробовала воду" высшего света, порой шла ко дну, но, в конце концов, обретала тихую гавань в объятиях лорда Эльгрова. Мало-помалу Умбекка начинала чувствовать, что сердце ее тает. Вероятно, она начинала осознавать, что на самом деле Руанна вовсе не презирала ее, что она всегда была добра к ней. Наверное, она - пускай смутно - начинала догадываться о том, что даже названием своего первого романа сестра хотела сделать ей маленький подарок. Ведь, в конце концов, разве Бекка не мечтала добиться в жизни того же самого, о чем всю жизнь грезила Умбекка? На страницах романа Руанна исполняла все мечты сестры, лишала ее всяческих разочарований реальной жизни. И разве вымышленная Бекка не была во многом похожа на Умбекку настоящую? И героиня романа, и сестра писательницы были искренне набожными женщинами. Обе были натурами утонченными. Умбекка стала читать роман более живо, голос Бекки стал ее собственным голосом.
      - Она так похожа на вас, - как-то раз сказал командор, неожиданно взяв Умбекку за руку. Она только что прочла трогательнейший отрывок, описывающий то, как лорд Эльгров открыл Бекке свое сердце, а бедняжка Бекка была охвачена головокружительным порывом чувств. Героине казалось, что весь мир настроен против нее. А теперь самый прекрасный мужчина, которого она когда-либо встречала, говорил ей, что любит ее.
      Много лет назад над этим отрывком рыдала вся Эджландия, теперь же слезы были на глазах Умбекки. От нее не укрылось и то, что командор тоже прослезился. Он склонил седую голову, поцеловал руку Умбекки, а та устремила взор на капеллана. Капеллан улыбался. Они обменялись долгим, понимающим взглядом. "Какое очаровательное зрелище", - подумала тогда Умбекка. Как это мило, что двое набожных, добродетельных молодых людей, соединенные любовью к богу Агонису, могут доставить простую радость человеку благодарному и пожилому! Ну, совсем как в романе Руанны "Тернистый путь к брачному ложу", если вспомнить ухаживание полковника Фоннеля за Меролиной...
      Со сладкой грустью думала Умбекка о том, что когда-то в те времена, когда командор был блестящим героем, она бы с радостью отдала ему свое сердце и руку. Но потом печаль развеялась и она стала думать не о прошлом, а о будущем. Разве не происходило нечто подобное со всеми героинями романов сестры? Разве не расставались они с прежними привязанностями, дабы обрести, наконец, желанное счастье? Разве не была сладкая печаль расставания прелюдией к исполнению желаний?
      Да, когда-то сердце Умбекки замирало при виде командора, это верно. Но теперь ее сердце билось по-новому. Капеллан говорил ей о том, что добродетельная женщина - тоже женщина. "Мужчина избранный, интерпретировала эту фразу в уме Умбекка, - тоже мужчина". Порой она грустила о том, что такой мужчина, как капеллан, вынужден был принять обет безбрачия. Затем она вспоминала о том, что и для избранных порой делались исключения, и тогда они расставались со служением и могли сочетаться браком. Умбекка знала и о том, что это не редкость в высшем свете Агондона, а ведь капеллан - человек светский.
      Умбекка не сводила с капеллана любовного взгляда.
      - Значит, на такой цене и сговоримся?
      Девушка смущенно молчала.
      - Стесняешься, милочка. Не надо. Ты хорошенькая. Не пышка, конечно, ну да это дело вкуса. Одним пышек подавай, а другие предпочитают худеньких. А платить будут, и представь себе, некоторым за деньги даже больше нравится. Уплатить-то кто может? Только господа. У меня, вот, сколько я спину гну, лишней монетки сроду не завалялось. Между прочим, чтоб ты знала, я когда-то была почтенная замужняя женщина. Жалко только, что мой бедолага Эбби не был почтенным женатым мужчиной.
      Излагая такие соображения, женщина держала девушку пальцами за подбородок и поворачивала ее головку туда-сюда. Тускло светила лампа. Девчонка была хорошенькая.
      Но...
      Ну да, и еще нужно было ее приодеть.
      Снизу доносились веселые голоса, музыка и смех. Досточтимая Трош решила приступить к делу профессионально.
      - Поди сюда, милочка, - проворковала она. - Давай-ка заглянем в волшебную шкатулочку.
      - В-волшебную?
      Девушка испугалась не на шутку и попыталась вырвать свою руку из цепких пальцев женщины. Досточтимая Трош обернулась. Нахмурилась, а потом расхохоталась:
      - Ой, милочка, ну ты и дурашка! Чего ты переполошилась? Понимаешь, некоторые господа любят невинных девочек. Ну, так сказать, думают: "Я у нее первый", даже ежели... ну да это ладно. Никакого тут волшебства и в помине нет. Да ты сама погляди - это просто старый комод, и все!
      Женщина выдвинула ящик комода. Девушка заглянула в него. Она не скрывала изумления. Она ахнула. Запустила руки в ящик, полный одежд из блестящих тканей. Обернулась к улыбающейся женщине и прошептала:
      - А вы - ваганка, да?
      - Ваганка? - фыркнула женщина. - Чья бы корова мычала! - однако она тут проговорила более дружелюбно: - Мы про меня говорить не будем, милочка, мы лучше про тебя поговорим. - Она порылась в ящике и вытянула оттуда длинное красное платье. - Ага. Вот это подойдет. - Рассмеявшись, добавила: - Попробуем из зеленой девчонки сделать красненькую. Ну, снимай свои лохмотья!
      Девушка молча повиновалась. Сначала она натянула на себя красное платье, затем - белые чулки, потом обулась в кожаные туфельки, выуженные женщиной из нижнего ящика. Но когда она была облачена во все это, досточтимая Трош нахмурилась и засомневалась:
      - Что-то не так. Не хватает чего-то. - Она шагнула к девушке и прикоснулась к ее темным волосам. - А за волосики твои можно было бы кучу денег выручить, знаешь?
      Девушка пугливо отшатнулась, глаза ее наполнились страхом. Вот дурочка. Досточтимая Трош шумно вздохнула и ласково улыбнулась:
      - Да нет, милочка! Ты что! Я просто хочу дать тебе дельный совет какая прическа тебе лучше к лицу, вот и все. Надо же тебя приукрасить маленько. Пару сережек жемчужных. Вот так. А теперь поди сюда. Наведем, так сказать, окончательный блеск.
      Женщина снова запустила руку в море сверкающих нарядов и выудила оттуда нечто, смутно напоминающее шкурку какого-то рыжего зверя. Девушка выпучила глаза, но, не дав ей возразить, женщина замотала длинные черные волосы девушки пучком и нахлобучила сверху тесный рыжий парик.
      Потом она подтолкнула девушку к зеркалу, и та в изумлении уставилась на свое обновленное отражение. Женщина обняла ее и прошептала на ухо:
      - Ну, вот оно какое, наше волшебство, а, милочка? Было зелененькое, а теперь, видишь, красненькое стало! Было темненькое - стало светленькое. А как тебя, кстати, звать-то, милочка? Пожалуй что, назовем мы тебя... гм-м-м... Долли. Да, Долли. Славное имечко.
      Все было кончено. Решено.
      Но тут женщина вспомнила еще кое о чем. И как только она могла забыть?
      - Вот еще что тебе, милочка, непременно понадобится.
      Девушка неуверенно взяла из рук досточтимой Трош зеленые подвязки.
      Арон Трош страдал. Как все переменилось с того дня, как в кабачок явился капеллан и увел Полти! А теперь и Полти переменился до неузнаваемости, да и вообще в "Ленивом тигре" все стало по-другому.
      Как-то вечером Арон поругался с матерью. Она сидела у зеркала и поправляла парик. На подзеркальном столике перед ней были расставлены баночки с белилами, румянами и пудрой. Расчески, щетки, разлохмаченные выцветшие пуховки. Овеваемая облаками пудры, мамаша Арона старательно приклеивала к щеке крупную мушку.
      А что делать? Такая у нее была работа.
      - Мама, у тебя такой вид, будто ты чуму подхватила.
      - Это же мушка, Арон. Все модницы такие носят. Ну да ты у нас в моде не смыслишь, верно, Арон? Да и в дамах тоже.
      - Я знаю, чем ты занимаешься, мам.
      - Арон, ты новый бочонок "сквинси" прикатил?
      - Да, и не один, а три.
      Арон стоял и вертел в руках щетку для волос. Среди щетинок налипли разноцветные волоски. Человеческие волосы. Рыжие, каштановые, черные, светлые. Сегодня на матери был блондинистый парик.
      Шлепок.
      - Арон, не трогай мои вещи.
      - Мне все это надоело, мам.
      - А? Что тебе надоело, Арон?
      Венди встала, сын схватил ее за руку.
      - Мам, я знаю, чем ты занимаешься.
      - Чем я занимаюсь? Стараюсь, чтоб у тебя крыша над головой была, уже четыре цикла как стараюсь, чтоб ты знал, Арон Трош. Ну, все, пусти меня. Надо открывать заведение. А в чем твоя беда, мальчишка, я очень даже хорошо знаю.
      Она вырвала руку.
      - Это в чем же?
      - Мечтаешь ты много, вот что я тебе скажу.
      - Мечтаю? Да ты о чем, мам?
      - Хватит дурака валять, Арон! Да все дело в том, что тебе охота пупом земли быть, а кишка тонка. Попала в точку, а? Это при твоем-то папашке? Да, ты-то у него точно должен был пупом земли стать, как только ножками пошел.
      Арон не понимал, о чем говорит мать. Насколько он себя помнил, он только тем и занимался с тех пор, как "ножками пошел", что был мальчиком на побегушках в "Ленивом тигре".
      Он привык к этому, но теперь ему казалось, что все шло хуже некуда.
      - Ладно тебе, Арон. Ты сам посуди - времена меняются, - более мирно проговорила мать. - Если я уж чему и научилась за свою долгую жизнь, так это тому, что времена меняются. Смешной ты парень, Арон Трош. Я всегда-то видела, что ты потешный, а теперь я это точно знаю. Я-то думала - ты радоваться будешь, что у нас дела идут на лад!
      - На лад? Ты превратила наш кабачок в бордель!
      Досточтимая Трош резко развернулась и залепила сыну пощечину.
      - Нечего меня честить, Арон Трош! Да, я наняла хорошеньких девочек за стойкой работать! Я все делаю, чтобы посетителям у нас нравилось! А ты хотел, чтобы чем тут солдаты занимались? Чтобы они с тобой развлекались, а? Да ты... ты сушеный стручок, Арон, и если ты до сих пор не заметил, ты, между прочим, парень, а не девка!
      Арон вышел из себя.
      - Ненавижу тебя! - крикнул он. - Ненавижу! - он схватил мать за плечи и швырнул к зеркалу. Винда сильно ударилась о стекло. Горшочки с пудрой, пуховки, румяна - все попадало на пол. - Ты посмотри на себя! - буйствовал Арон. - Посмотри! Ты же как размалеванная кукла, а это... это... ужас... И он сдернул с головы матери парик, под которым оказались жиденькие седые волосенки. Арон упал на материнскую кровать, рыдая: - Ты просто старая шлюха, а здесь у нас - притон!
      В этом время кто-то вежливо, но настойчиво постучал в боковую дверь. Досточтимая Трош, забыв о рыдающем сыне, торопливо напялила великолепный новый светловолосый парик и бросилась к окну. Отодвинула занавеску, осторожно глянула вниз, довольно ахнула и поспешила к двери. Арон слышал, как она топочет по лестнице, как скрипит засов и как потом звучат радостные голоса:
      - Господин Полти! Что-то вы раненько нынче, а?
      Звучный поцелуй.
      - Не смог удержаться, Винда, честное слово! Ну как пройти мимо таких хорошеньких девочек - вроде вас!
      - Ох, вы, шутник! Ну и язычок у вас подвешен, я вам доложу! Проходите, проходите, господин Полти, у меня для вас кое-что имеется.
      - Кое-что, Винда? Это что же такое может быть?
      - Ах вы, повеса! А вот есть кое-что, и притом очень даже особенное. Кое-что такое... зелененькое. Или нет, вроде красненькое. Или желтенькое даже.
      - Что-то я вас не пойму, Винда.
      Смех.
      - Ой, да все вы понимаете, господин Полти. Ой, дайте я на вас полюбуюсь. Вот уж не знаю, как кто, а я-то давно знала, что вы далеко пойдете.
      На следующее утро Арон Трош стоял навытяжку перед сержантом Банчем. Сержант смерил его взглядом, пощупал тощую руку Арона:
      - Да, худоват ты, парень. Стручок прямо какой-то, ни дать ни взять. Ну да ладно, мы из тебя сделаем мужика. Пошли, форму тебе подберем.
      ГЛАВА 58
      СУДЬБА ОРОКОНА
      - Ш-ш-ш!
      Зверь бесшумно появился из-за занавеса густой листвы. Могучие мышцы туго ходили под полосатой шкурой на его боках. Луч света упал на глаза зверя, они загадочно блеснули, подобно золотым дискам. Казалось, в этой золотой вспышке таятся какие-то особые, таинственные знания.
      Джем, как зачарованный, следил за зверем.
      - Лесной тигр? - прошептал он.
      - Это он.
      Ката осторожно опустилась на колени. Она не выпускала пальцев Джема. Он опустился на землю рядом с ней.
      - Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! - Ката закрыла глаза. Она вытянула руки перед собой, растопырила пальцы. Джем повторил ее движения. В зеленоватых тенях Диколесья они застыли, соединившись в странном ритуале, коленопреклоненные, перед диковинным зверем.
      Обнаженные, обессилевшие от страсти, они стояли на коленях, держась за руки, но почему-то этот непонятный ритуал казался им обоим естественным продолжением их любви. Джем проникался духом Диколесья. Ката незаметно, день за днем, учила его тайнами деревьев, птиц и зверей. Прикосновения ее рук, губ, восторги страсти - все это было для юноши частичкой жизни леса. Диколесье наполняло их, текло в их крови. Они утопали в зеленой бездне, но тонули радостно, без печали.