Вот так впервые жители Ириона узнали о том, что их нынешний правитель поселился не в главной башне замка, как жил до него герцог, а в проповедницкой.
      Для Умбекки Ренч это явилось святотатством, но только поначалу. Она вспомнила времена Осады. А во времена Осады именно из проповедницкой, покинутой ее законным обитателем, генерал синемундирников управлял ходом военных действий. Умбекка ощущала раздвоение. Она побаивалась синемундирников, но чувствовала, что их дело правое. Ей нужно было определиться и знать позицию, подобающую сложившейся ситуации.
      Воспоминания возвращались к ней.
      "Ты же все понимаешь, Бекка, верно?"
      Ее деверь погладил ее по голове и поцеловал ее глаза той ночью, а на следующий день он предал короля в руки командора Вильдропа.
      "Победить должны синемундирники".
      Да. Так правильно.
      "Сейчас синий цвет - на стороне бога Агониса. Ты же все понимаешь, Бекка, верно?"
      Умбекка плакала, но понимала, что деверь прав.
      Именно эти воспоминания не выходили у Умбекки из головы в тот день, когда в замок снова явился с визитом капеллан.
      - Надеюсь, вы не забыли, любезная госпожа, что я являюсь вестником, эмиссаром моего командира.
      Капеллан отвесил Умбекке низкий поклон и изящным жестом показал квадратик визитной карточки. Он даже не удосужился перчатки снять, и почему-то зрелище кремовой карточки в белоснежной руке произвело на Умбекку мучительное, тягостное впечатление.
      Некоторое время капитан, прижав визитку к груди, мерил шагами паркет.
      Гм-м-м.
      Он нахмурился.
      Следовало предпринять иную тактику.
      Он бросил взгляд в сторону кровати. На этот раз занавески балдахина были подняты. Девушка была очень бледна. Под глазами - темные круги. Рядом, на столике - маленький черный пузырек. Ах да, Фиваль вдруг отчетливо вспомнил свою мать, прожившую целых шесть циклов за закрытыми ставнями в роскошном городском особняке в Агондоне.
      Капеллан обернулся, улыбаясь:
      - Надеюсь, ваша племянница поправляется?
      - Бедняжка Эла! Я боюсь, о выздоровлении тут говорить вряд ли уместно. Исчезновение Джемэни было для нее слишком большим ударом.
      Это было правдой. Как долго, как упорно Эла противилась желанию принять снотворное зелье! Но когда бедная женщина решила, что ее сын пропал навсегда, она не смогла удержаться. Бедняжка Эла! Умбекка не смогла удержаться от улыбки. Не такая уж сильная ее племянница, как ей самой бы хотелось. Нет, на самом деле Эла слаба. Слаба! Усмешка Умбекки превратилась в застывшую гримасу.
      - Ну а мальчик? - поинтересовался капеллан.
      - О, с ним все в порядке! - воскликнула толстуха, спохватившись. - На счастье, Джем ничего не помнит об этих гадких ваганах. Знаете, капеллан, я вот думаю... почему мы вообще терпим этих мерзких людишек в нашем королевстве?
      - Вы правы, любезная госпожа! Думаю, и командор бы с вами согласился. Думаю, у вас вообще нашлось бы много общего.
      - О? - Умбекка зарделась от удовольствия. Она уже успела разглядеть кое-какие слова на карточке, что не выпускал из пальцев капеллан. Умбекка опустилась на кушетку. Гость тут же оказался рядом с ней. - Верно ли я понимаю, капеллан, что вы желаете мне что-то сообщить?
      Белая перчатка метнулась перед глазами Умбекки, кремовая карточка застыла в воздухе. Капеллан проворковал на ухо Умбекке:
      - А верно ли я понимаю, любезная госпожа, что вы женщина, заслуживающая положения куда более высокого, чем то, на какое вы себя обрекаете, живя в этой дыре, Ирионе? В нынешнем Ирионе, я хочу сказать. Да и в бывшем - в таком, каким он был в худшие годы.
      - Я думаю, вам отлично известно, что хозяин этого замка - мой деверь. Вероятно, вы даже слышали о мисс Руанне Ренч, что была некогда первой красавицей Девяти провинцией? Она была моей сестрой. Мы... двойняшки.
      - О, конечно! - воскликнул капеллан, но трудно было сказать, что он имел при этом в виду - то ли то, что этот факт ему был известен, то ли то, что заметил с первого взгляда, что Умбекка - сестра первой красавицы. Он разжал пальцы, и карточка упала на колени к Умбекке. - Полагаю, что много говорить не нужно. Любезная госпожа, на мой взгляд, ваш час пробил. Вам предстоит стать лучом света в новом блистающем мире.
      Умбекка жадно схватила карточку.
      - Бал! - воскликнула она и прижала карточку к кулону - кругу Агониса, лежащему на затянутой в черный креп груди.
      Фиваль улыбнулся:
      - Рад видеть, что вы - женщина набожная. Полагаю, что между вами и командором не будет никаких препон.
      - Никаких?
      На этот вопрос капеллан не ответил, но он не выходил из головы Умбекки всю последующую луну, пока она готовилась к балу. Умбекка впервые так много думала о человеке, который столь сильно занимал умы простых жителей деревни, - о командоре. Правда ли все, что болтали об этом старике, страдавшем подагрой?
      Но Умбекка надеялась на встречу с человеком ярким, блестящим - вроде капеллана Фиваля.
      Как только Эй Фиваль вернулся в проповедницкую, ему сообщили, что с ним срочно хочет встретиться молодой лейтенант из охраны командора. Лейтенант сообщил капеллану, что командор ведет себя несколько странно.
      Эй Фиваль поджал губы. Новость эта его порадовала. Ведь все планы напрямую зависели от командора. Но с другой стороны - что бы это значило "командор ведет себя странно"? С тех самых пор, как командор поселился в проповедницкой, он не покидал комнаты, в спешном порядке обставленной в соответствии с его требованиями. Страстные молитвы, что они с капелланом читали вместе в карете, остались в прошлом, как и чтение книг "мисс Р". Старик часами просиживал в своей комнате в темноте, хотя и требовал, чтобы капеллан принес резной светильник, что был подвешен в карете. По распоряжению командора светильник горел постоянно. Свет был нужен командору не сам по себе - он не поднимал забрала. Нет, видимо, его просто успокаивал треск горевшего в светильнике масла.
      Тихое, постоянное, неотступное змеиное шипение.
      А в большом зале лектория несколько молодых рекрутов настилали новые полы. Еще более оживленно шел ремонт в гостиной этажом выше, где предполагалось дать бал. Мешал ли командору весь этот шум? На цыпочках, почти не касаясь пола, капеллан направился к комнате командора, но лейтенант окликнул его и сообщил:
      - Господин капеллан! Он там!
      Капеллан обернулся. С изумлением проследовал взглядом за указательным пальцем лейтенанта.
      - Лейтенант, не хотите ли вы сказать...
      - Он сидит за письменным столом. Говорит, что у него там теперь штаб.
      - Но свет!
      - Говорит, что ему не обязательно смотреть, господин капеллан.
      Эй Фиваль вернулся к лейтенанту. Они вместе быстро шагали по обшарпанному коридору, идущему вдоль одной из боковых стен здания. "Это все из-за запахов", - решил капеллан. В проповедницкой удушливо пахло краской, лаком и клеем для обоев. Наверное, командору просто стало дурно.
      - Он не бредит? Не говорит ничего бессмысленного?
      - Нет-нет, господин капеллан. Он такой счастливый! Говорит, что хочет, чтобы вы снова читали.
      - Он сошел с ума! - вырвалось у капеллана. Однако он тут же улыбнулся и сказал своему спутнику: - Лейтенант, моей последней фразы, вы, естественно, не слышали.
      ГЛАВА 48
      ПЯТЬ КРИСТАЛЛОВ
      Сплю ли я сладким сном или бодрствую
      Он не спит, о грехах моих плачет.
      Я тружусь, я молюсь, я безмолвствую
      Он не спит - о грехах моих плачет.
      Оттого, что ему не плачу я любовью,
      Его сердце всегда обливается кровью.
      Умбекку теперь не покидало ощущение счастья.
      Стройный хор голосов звучал на фоне солидного баса органа. Музыка, молящая, но торжественная - эта звучная музыка, казалось, поднималась из бездонных глубин, чтобы приподнять и донести голос поющих до небес. Мелодия лилась и мчалась к самой Вечности.
      Умбекка стояла, расправив плечи, в своем лучшем креповом платье и держала перед собой канторат - сборник молитвенных песнопений. Умбекка обожала эту небольшую книгу, гордилась ее кожаным переплетом, где в круге Агониса были вписаны ее инициалы. Ей даже не нужно было смотреть на ароматно пахнущие страницы с мелким шрифтом.
      Он нас не покинул, он вернется к нам вновь,
      С любимой своей разожжет в каждом сердце любовь!
      Слова эти возвращали Умбекку в детство, вместе с ними наплывали воспоминания, как они с Руанной, в одинаковых кружевных платьицах, были как "две горошинки из одного стручка", "эти славные девчушки Ренч". О, как она веровала тогда, стоя рядом с матерью в Большом храме, какие восхитительные, торжественные звуки переполняли ее душу, как они царили в громадном храме, как звали к славе бога Агониса.
      Умбекка бросила взгляд на витражное окно вверху, над алтарем. Увидела потрескавшиеся оконные переплеты, но тут же подумала о том, что не долго им уже оставаться такими. Скоро тут все починят. Ирионский храм уже начал обретать былое величие. Глаза Умбекки затуманились слезами. Беспощадный свет сезона Агониса, проникая сквозь разноцветные стекла, смягчался, становился милосерднее.
      Джем стоял на костылях рядом с теткой. Он не без труда удерживался на ногах, но отказался садиться, когда все стояли. Он еще плохо помнил слова песнопений и даже по канторату плохо ориентировался - терял нужные строчки. В таких случаях он поступал просто: открывал и закрывал рот, а сам в это время осматривал храм.
      Со времени прихода в деревню синемундирников для Джема это было пятое по счету посещение храма, и произошедшие здесь перемены изумили юношу. В храме было чисто и светло. Заросли плюща и паутина исчезли, стены кто-то заботливо выдраил добела. Своды зала и портика подперли обструганными столбами. Тетка с гордостью сообщила Джему, что за работу здесь уже принялись лучшие агондонские мастера.
      Взгляд Джема устремился к алтарю, за тяжелый, огромный круг Агониса, за каменную кафедру, взметнувшуюся над прихожанами. На кафедре лежала раскрытая книга, приготовленная для капеллана. Джем посмотрел выше, еще выше, выше витражного окна, изображавшего сцену Пророчества... на своды потолка...
      Юноше стало страшно. Он закачался.
      - Джем! - прошипела тетка.
      Последнее песнопение было из "Песен Победы", где говорилось не только о том, что вера агонистов - самая истинная, но и то, что со временем она распространится по всему миру.
      Синь небесная, зелень травы,
      Солнца луч, как улыбка любви.
      День настанет - я сам
      Улечу к небесам,
      И назад ты меня не зови.
      "Зелень травы"? О чем это они поют? Уж не о деревенской ли лужайке?
      Но он придет
      И победит,
      И мы придем
      И победим
      Во имя его!
      Во имя его!
      Час пробьет - люди мира всего
      Хором имя восхвалят его!
      Возглавлял хор прихожан бледный молодой офицер в синем мундире с наметившейся лысиной - взявший на себя роль регента при проповеднике Эй Фивале. Когда песнопения были допеты, а прихожане расселись по скамьям, капеллан - который, похоже, пока предпочитал называться капелланом - взошел на кафедру. Поверх его обычного черного костюма на нем была небесно-синяя мантия с длинными просторными рукавами. На голове у него красовалась какая-то замысловатая шляпа.
      Прихожане застыли в благоговейном молчании, не сводя глаз с капеллана. Капеллан обвел взглядом лица прихожан, уже знакомые ему. На передних скамьях сидели самые уважаемые жители Ириона - госпожа Ренч и юноша-калека, офицеры и их дамы. Середину занимали слуги и торговцы, а на задних скамьях разместились крестьяне - бедно одетые, но все же чистые - и простые солдаты. По обе стороны от алтаря и у дверей стояли стражники со штыками наготове.
      Командор на службу не пришел.
      Эй Фиваль заглянул в "Эль-Орокон", перевернул розоватую страницу и прокашлялся.
      Он начал читать отрывок.
      Отрывок оказался одним из его любимых:
      "Ибо каждый из кристаллов был неописуемо красив, но тот кристалл, что подал бог Орок своему младшему сыну, был красивее всех".
      (Орокон, "Расцв. " II. 36/25-6)
      Сначала капеллан произнес эти строки тихо, почти шепотом, затем повторил, запрокинув голову назад - звучно, гортанно, подобно звуку органа.
      Теперь следовало истолковать отрывок.
      - Женщины и мужчины Ириона, - начал капеллан. - Написано, что Орок, отец всех богов, во времена начала Эпохи Расцвета, когда боги еще жили среди людей в подлунном мире и мир этот еще не был разделен на части, как теперь, и как должен быть разделен в Эпоху Искупления, а был един и купался в лучах священного света...
      Эй Фиваль поглубже вздохнул.
      - Написано, что умирающий бог Орок подарил каждому из своих детей по земле и по кристаллу, в котором заключалась сила этой земли.
      Эй Фиваль вздохнул еще глубже. Задумался. Устремил взгляд к сводам купола. Капеллан уже давно уяснил для себя, что одним из лучших методов толкования является такой: выдернуть из отрывка одно слово и всячески его препарировать. Сегодня он решил прибегнуть именно к этому методу.
      На каком слове остановиться? На слове "кристалл" или на слове "земля"?
      - Кристалл... - торжественно произнес Эй Фиваль. - Но когда мы говорим "кристалл", что мы имеем в виду? Это одна из многих и многих загадок "Эль-Орокона". Это тайна, о которой мы должны думать долго и непрестанно.
      Джему казалось, что, когда он говорит слово "кристалл", он имеет в виду именно кристалл, а не что-то другое и вся загадочность сводится к тому, чтобы разгадать, почему капеллан находит здесь какую-то загадку.
      Но Джем был всего-навсего невежественным мальчишкой.
      - Что ж... - продолжал вещать Эй Фиваль, - для нас с вами... - будь он в Агондоне, он бы здесь сказал "для черни", но решил, что здесь лучше от такой формулировки воздержаться. - Что ж, для нас с вами слово "кристалл" означает вполне ясный и определенный образ. И что же, зададимся вопросом, что это за образ?
      Вероятно, для кого-то это нечто связанное с ювелирным искусством. Капеллан устремил испытующий взор на передние скамьи. - Не сомневаюсь, кое-кто из дам, стоило мне произнести слово "кристалл", живо представили себе брошку с кристаллом, или ожерелье из кристаллов, или сережки.
      Прихожане зашептались.
      - Но я не думаю, что умирающий бог Орок подарил своей дочери Джавандре новую брошку с камнем цвета морской волны в серебряной оправе, а вы как думаете? Или вам кажется, что Виане он преподнес пару серег из темного янтаря? О нет, нет! Я так не думаю!
      Но что же в таком случае это значит? Как следует это понимать - что бог роздал своим детям по кристаллу. Некоторые путают кристаллы и хрусталь и думают, что это посуда из тонкого узорчатого стекла. Гм? Вероятно, кому-то из офицеров при слове "хрусталь" на память придет чудесный хрустальный бокал с инициалами какой-нибудь агондонской красавицы.
      Послышались сдавленные смешки.
      - Но я не думаю, что умирающий бог Орок роздал своим детям по хрустальному бокалу. Со своей монограммой.
      Ну а некоторые - я сейчас говорю о тех, что сидят на задних скамьях, да-да, наши братья и сестры, я обращаюсь к вам... вы, возможно, сейчас вспоминаете ваганские ярмарки, где вам довелось побывать - о, только не надо этого так стыдиться и отрицать это, - все мы раз или два в жизни предавались подобным низменным развлечениям. Ну-ну! Все мы любопытны, верно? Вам ли этого не знать. Да, это глупо, но вы ничего не можете с собой поделать. Любопытство - это оно тянет нас, словно за веревочку, и приводит - куда же оно нас приводит? А приводит оно нас к шатру старухи предсказательницы. И что же она нам обещает? Она обещает нам, что предскажет наше будущее.
      Но где же она видит наше будущее? Чем она для этого пользуется? Она глядит в магический кристалл или в хрустальный шар, верно? Об этом ведь вы подумали, братья и сестры наши в последних рядах? Я угадал? Вы так и подумали: "О, это был бы замечательный подарок для детей бога Орока! Я бы от такого подарочка не отказался!"
      Эй Фиваль сочувственно кивнул, глаза его лучились, а прихожане от души смеялись. Наконец смех утих. Все шло хорошо. Улыбка соскользнула с губ Фиваля, лицо его стало серьезным.
      - Друзья мои, моя паства... давайте задумаемся. Давайте задумаемся как следует о тех кристаллах, что роздал своим детям умирающий бог. Ибо, в конце концов, чем мог одарить Орок своих детей, кроме любви. Ведь он отдал им свою любовь, верно? И кому же, я спрашиваю, он отдал самую великую свою любовь?
      Взгляд капеллана прошелся по рядам прихожан справа налево так, словно он искал и ждал ответа. В глазах некоторых крестьян он увидел нечто подобное страху. Нет, сегодня никакой беседы не будет. Пройдет еще луна-другая, и каждому, даже самому тупому крестьянину станет ясно, что на вопросы, заданные с кафедры, с кафедры и отвечают.
      Ответ упал зерном в благодарную тишину.
      - Агонису! Агонису он отдал самую свою великую любовь. Задумайтесь, друзья мои, о том, как это важно. Ибо все мы и каждый из нас - дети Агониса. Нет, мы не дети его плоть от плоти, ибо написано, что мы - народы более низкого сословия, но мы дети его заботы! Дети его милосердия! Дети его любви! Задумайтесь же хорошенько, друзья мои, о том, какая нас всех ожидает судьба!
      За словами капеллана явно таилось что-то большее, но Джем к этому мгновению перестал слушать проповедь. Он нахмурился. Похоже, капеллан хотел сказать, что раз бог Агонис - самый лучший из богов, то и агонисты - самые лучшие из людей. И что они должны позаботиться о том, чтобы об этом узнали все.
      Но что-то было еще.
      А может, и не было.
      Джем не был до конца уверен. Думал он только о кристаллах, но капеллан и тут все спутал.
      После литаний и последних песнопений прихожанам полагалось подойти к капеллану и пожать ему руку. Люди низкого сословия, естественно, должны были совершить этот обряд поскорее, потупив взор, а вот с людьми рангом повыше капеллан имел обыкновение обмениваться любезностями.
      - О любезная госпожа! - капеллан взял Умбекку за руки и не выпускал их из своих пальцев все время, пока разговаривал с ней. Толстуха и ее племянник-калека были последними прихожанами, задержавшимися под колоннами портика. Джем смотрел на заснеженное кладбище. Эй Фиваль, многозначительно приподняв бровь, наклонился к Умбекке.
      - Вид у вас, сударыня, я бы сказал, весьма одухотворенный.
      - О капеллан, конечно, а как же иначе! Ваша проповедь - истинный шедевр. Вы возродили меня любовью к богу Агонису. Редко кому удавалось пробудить во мне такие чувства.
      - О любезная госпожа, эта, безусловно, большая победа, но подозреваю, что у вашего душевного подъема есть и другая причина, поважнее? Вероятно, причина более... приземленная?
      - Вы оскорбляете меня, капеллан. Что вы имеете в виду?
      - Я имел в виду, любезная госпожа, некий бал... А дата бала действительно приближалась.
      - Капеллан, ну что вы такое говорите! Я, безусловно, готова исполнить мой долг перед здешним обществом, но ведь это всего лишь часть моего долга перед богом Агонисом.
      - Ну, естественно, любезная госпожа, естественно! А я разве хоть слово сказал иначе?
      Последние прихожане исчезли за кладбищенской стеной.
      - Капеллан, - проговорил Джем. - А где кристаллы?
      - Прошу прощения?
      Капеллан никак не ожидал, что юноша-калека вмешается в их разговор. Лоб Джема был наморщен так, словно юноша решал какую-то трудную задачу. Вероятно, вопрос сорвался с его губ непроизвольно.
      Такое никогда не нравилось капеллану.
      - Кристаллы Орока, - уточнил Джем. - Где они?
      - О Джем, - воскликнула Умбекка. - Ты не понял ни слова из того, о чем говорил капеллан!
      ГЛАВА 49
      ПОЛТИ СМОТРИТ В ЗЕРКАЛО
      - Фу, как от него несет!
      - Грязная скотина!
      - Дерьма-то, дерьма... меня сейчас стошнит.
      - Ладно, давай работай!
      Жалобы стражников Полти почти не слышал. Его ослепил дневной свет, а потом он чуть не задохнулся при погружении в холодную воду. Чьи-то грубые руки его толкали и тянули, терли и дергали. Его царапали и скребли и при этом нещадно распекали.
      Что они делали с ним?
      И зачем?
      Потом, когда его отпустили, он услышал "вжик, вжик!" и увидел прямо перед глазами остро заточенную бритву. Полти зажмурился, решив, что ему хотят перерезать горло. Ну, точно, с ним поиграли в какую-то игру, теперь им надоело, и они решили с ним покончить. Он открыл рот, чтобы заорать, но во рту его тут же очутилась мыльная губка.
      А они всего-навсего собирались его побрить.
      Наконец все кончилось.
      Завернутый в чистую белую простыню, Полти сидел на стуле с жесткой спинкой в большой и довольно странной комнате. Стражники удалились, он остался один. Перед ним, вдалеке, стоял письменный стол. Стол производил устрашающее впечатление - размерами он намного превосходил тот, что стоял в кабинете досточтимого Воксвелла - гигантское сооружение из резного красного дерева. Массивная крышка покоилась на ножках, вырезанных в форме колонн храма. За таким столом должен был сидеть большой человек, важная шишка. Такого человека должны были бы окружать соответствующие его рангу предметы - всяческие печати, карты, государственные бумаги. Но стол был пуст, и на нем не лежало ничего, кроме стопки небольших книжек.
      Стол стоял на роскошном ковре цвета весенней травы. Кроме стола, в комнате было всего два предмета мебели: большое кресло с изогнутой спинкой, обитое синим ситцем, и еще стройная деревянная скульптура - человеческая фигура в натуральную величину. Фигура представляла собой портновский манекен в форме солдата-синемундирника. Вернее - офицера. То была капитанская форма. Даже треуголка, расшитая галуном, на голове у манекена имелась.
      Внизу, на полу, были аккуратно сложены сапоги, чулки и подвязки.
      Но самые большие странности начинались там, где заканчивался ковер. Все пространство вокруг стола и вдоль стены было заполнено живыми растениями. Повсюду - раскидистые широкие листья, острые стебли и листья, похожие то на высунутые языки, то на опахала. Закрученные усики, повисшие лианы, яркие красивые цветы. Сверху в комнату проникал бледный жаркий свет. Полти задрал голову и увидел, что потолок в комнате стеклянный.
      Он не сразу понял, что это за комната такая. И где она могла находиться.
      А теперь понял.
      Во время детских игр Полти с друзьями забирались сюда, но тогда это место было заброшено, и пышная зелень разрослась тут так, что пройти сквозь нее было невозможно. Он-то думал, что попал в подземелье замка, а оказалось, что его держали в проповедницкой. Теперь же его привели в ту комнату, что, словно веранда, шла вдоль одной из стен проповедницкой. Полти слышал об этой комнате от Воксвелла, и в рассказах лекаря восторг сочетался со страхом. Она называлась "Стеклянной комнатой". Здесь прежний проповедник, тот, что потом сбрендил и убежал в Диколесье, жил и писал свои проповеди.
      Зашуршали листья.
      - Почти пришли. Сюда, сюда, - послышался чей-то угодливый голос. Знаете, господин командор, было бы лучше, если бы мы воспользовались портшезом. Можно было бы прорубить в зарослях тропу...
      - Хватит чепуху городить, слышите, вы? - ответил чей-то раздраженный голос. - Вы что, меня инвалидом считаете?
      - О нет, что вы, господин командор, конечно нет! Ответом на эти заверения было всего лишь сердитое:
      - Хмпф!
      Затем листья раздвинулись, и Полти увидел грузного старика в великолепном мундире, который, с трудом переставляя ноги, шел к столу в сопровождении худого мужчины в черном костюме. Молодой человек поддерживал старика под руку. У старика были роскошные седые усы, а верхнюю часть лица скрывала плотная маска из узорчатой ткани.
      "Слепой он, что ли?" - подумал Полти.
      - Привели его? - поинтересовался старик, когда молодой человек, явно испытывая облегчение, помог ему опуститься в обитое зеленоватой кожей кресло за письменным столом. Кресло жалобно скрипнуло.
      - Привели, господин командор.
      Молодой спутник командора одарил Полти ослепительной улыбкой, за которой, к полному изумлению Полти, последовало заговорщическое подмигивание. Затем этот человек изящно уселся на стул, обитый синим ситцем, положил ногу на ногу - левую поверх правой. Затем, похоже, передумал и поменял ноги. Руки он аккуратно сложил на груди. Только тут Полти, наконец, узнал этого человека: это был тот самый мужчина, что арестовал его в "Ленивом тигре". Когда же это случилось? Ему и тогда бросилось в глаза, что руки у этого мужчины были в перчатках.
      А еще через несколько мгновений командор Вильдроп приподнял маску и подслеповато вгляделся в юношу, завернутого в белую простыню.
      И Полти задрожал от страха.
      Что же с ним сделают?
      Во мраке подземелья он уже не раз задавался вопросом о том, какая ему уготована судьба. Он проклинал Лени, но, вспоминая ее, он даже доходил до того, что думал о ней с нежностью и всей душой желал, чтобы она не сделала того, на что все же решилась.
      Он успел лишь раз прочесть ее предсмертную записку, а потом огарок свечи погас и камера погрузилась во мрак, но слова запечатлелись в мозгу у Полти. Они хранилась там до сих пор - эти патетические фразы несчастной девушки, написанные безграмотным, почти детским почерком.
      Милый мой Вел.
      Мой вазлюблиный...
      Будь она проклята, сука! Не смогла жить, видите ли, после того, как изменила своему погибшему дружку!
      Когда стражники вывели Полти из темницы, он был уверен, что его ведут на казнь.
      Голову отрубят?
      Повесят?
      Расстреляют?
      А теперь Полти растерялся.
      - Встань, мальчик мой, - обратился к нему командор.
      Полти непонимающе хлопал глазами. Он не был уверен, что правильно расслышал. Но старик, командор Вильдроп, протягивал ему свернутые в трубочку листья джарвела. Полти бросило в краску, он попробовал встать, но запутался в простыне. Капеллан дал ему знак сидеть и, улыбаясь, подал сигару. Вспыхнуло огниво. Похоже, Полти тут жаловали не иначе как почетного гостя.
      - Полтисс - я могу тебя так называть - Полтисс? Похоже, у тебя были какие-то неприятности, а?
      Полти кашлянул:
      - Вы про... Лени?
      Командор наклонился вперед и глубоко затянулся сигарой.
      - Дельце щекотливое...
      - Понимаю, господин. - Полти решил, что этого человека нужно называть "господин".
      - Весьма, весьма щекотливое дельце. Посему должен предупредить тебя, Полтисс, я не собираюсь впредь терпеть ничего по...
      - Ни за что, господин! - у Полти уже кружилась голова. Такого крепкого джарвела он еще никогда не курил. Он торжественно поклонился и произнес: Уверяю вас, господин, впредь такое больше не повторится, и...
      - Безусловно! Если есть на свете недопустимые вещи, так это подобные...
      - О господин, я тоже так счи...
      - Полтисс, выброси это из головы, слышишь? Ничего этого больше нет!
      - Господин?
      - Запрещаю об этом говорить! Верно я говорю, капеллан?
      Капеллан одобрительно улыбнулся, и командор продолжал:
      - Сказать, что я всегда осуждал людей такого сорта, - это ничего не сказать. Нам такие люди здесь совершенно не нужны. Девчонка заслуживает всяческого осуждения. Мои люди нашли ее - в полном здравии, уверяю тебя. Она заливалась слезами на скале у реки.
      - Слезами заливалась? - Полти был готов расхохотаться.
      - Как патетично, не правда ли? Вроде бы хотела в реку броситься, но, увы, не вышло. Ну а мать ее... та сыпала обвинениями, размахивала дочкиной "предсмертной запиской" и требовала какой-то там "справедливости"... Они обе были мне отвратительны. Надо, кстати, отметить, что местный кузнец и в мыслях не имел, что его сынок был... убит. "Я всегда говорил сынку - не ходил бы ты на эту скалу, - вот что он сказал моим людям. - Вот и вышло, что прав я был". - Командор прокашлялся. - Вот он, по-моему, славный человек. И работник надежный.
      Полти слушал все более внимательно. Он начинал смутно догадываться, что в его жизни наступали какие-то невиданные и нежданные перемены.
      - Следовало бы их, конечно, наказать более сурово, - продолжал разглагольствовать командор Вильдроп. - Обвинения, скажем так, были вполне серьезны. Но... - Командор небрежно махнул рукой. - Справедливость и милосердие. Справедливость и милосердие, Полтисс. Вот краеугольный камень нашего правления. Запомни это, мальчик мой. Вероятно, когда-нибудь ты пойдешь по моим стопам.
      Командор откинулся на спинку кресла и устремил взгляд к потолку. От сигары, зажатой в его пальцах, клубился белесый дымок. Сквозь стеклянную крышу было видно небо, по которому плыли белые облака. Некоторое время командор наблюдал за облаками. Ему казалось, что облачка дыма и облака, плывущие по небу, вот-вот смешаются, соединятся. Старик поерзал в кресле.
      - Гм-м-м... Прекрасная сигара, не правда ли? Когда я курю такую сигару, знаешь, что я себе говорю, мальчик мой? Я говорю себе: "Что б мы делали, если бы у агонистов плохо работало снабжение?"
      Командор снабдил свою шутку визгливым смешком. Полти нахмурился. Он крайне редко задумывался о том, что листья джарвела для сигар привозили из далекого Зензана. Самая мысль эта казалась ему странной.
      - Капеллан, правда, меня не одобряет в этом. Верно, капеллан?
      Капеллан положил правую ногу на левую.
      - Я ничего не говорил, господин...
      - А я говорю, Фиваль, что вы - получеловек. Да нет, полу... э, даже многовато.
      Командор снова визгливо рассмеялся, и тут Полти даже позволил себе хихикнуть. "Получеловек". "Полу - это многовато".
      - Господин?
      - Капеллан, помогите ему.
      Капеллан исполнил приказ командора, и через мгновение Полти уже стоял перед командором и капелланом совершенно голый, озаряемый белесоватым светом, лившимся сквозь застекленную крышу веранды. Сигара выпала из его пальцев.
      Подагрические боли командора всегда немного утихали после того, как он выкуривал сигару. Ступая почти легко, он вышел из-за письменного стола, и на сей раз капеллан не помог ему. Старик опирался на трость с рукояткой, украшенной драгоценными камнями... Он подошел к обнаженному юноше и остановился рядом с ним.
      - Полтисс, покажи мне, во что ты одеваешься.