Глава пятая

Приближалась полночь, но в приемной Жданова было полно народа, и с того момента, как на окнах были сдвинуты тяжелые гардины, время здесь как бы остановилось. Помощник Жданова то и дело звонил по телефону, вызывал в Смольный все новых и новых людей. Это были руководители различных ленинградских учреждений или предприятий, они хорошо знали друг друга и сейчас сидели и стояли группами, тихо разговаривая.

Начальнику Управления НКВД Куприну Андрей Александрович Жданов назначил прием на ноль-ноль. Просил получше подготовиться, чтобы разговор был максимально плотным и продуктивным. Куприн, конечно, волновался — Жданов был не только членом Военного совета города и секретарем обкома, но и секретарем Центрального Комитета партии.

Куприна страшило неумение действовать в новых условиях, когда каждая крупица опыта давалась в бою, а каждая ошибка могла стоить крови. Он завидовал тем двумстам чекистам, которые ушли на фронт — там все ясно.

Он собирался честно сказать о своих сомнениях Жданову, ему некому больше сделать такое признание…

Дверь в кабинет как-то неуверенно приоткрылась, и в темноте тамбура показалась крупная фигура хорошо знакомого Куприну директора одного ленинградского завода. Дела на этом заводе всегда шли хорошо, и директор был, что называется, на виду. Здоровяк, всегда шумный, веселый, сейчас он вышел из кабинета бледный, осунувшийся, ни на кого не глядя. В приемной стало очень тихо.

Шаркая ногами по ковровой дорожке, директор завода пошел к выходу, и в это время Куприну предложили пройти в кабинет…

Верхний свет был потушен, горели два плафона на стене и настольная лампа. Малоосвещенный кабинет казался еще больше. Слева, на длинном столе для заседаний, были разложены военные карты.

Куприн стоял перед столом и ждал, когда на него обратят внимание, но Жданов еще долго резкими движениями карандаша записывал что-то в большом блокноте. Выглядел он очень усталым и раздраженным. Лицо у него было опухшее, нездорово-белое и мало похожее на крепко налитое, молодцеватое, которое все видели на портретах. На нем был штатский костюм темно-синего цвета, белая рубашка с мягким воротничком, черный галстук. На лацкане пиджака — красный флажок депутатского значка.

Жданов воткнул карандаш в стакан, откинулся на спинку кресла и потянул узел галстука:

— Чего стоите?

Куприн сел на стул и положил перед собой папку.

— Духотища страшная… — Жданов провел тыльной стороной ладони по лбу, посмотрел на нее и, вынув из кармана носовой платок, тщательно вытер руку.

— У нас два врага сейчас — фашизм и наша штатская безответственность, — сухо и гневно сказал он, как будто продолжая начатый разговор. — Только что у меня был директор завода. Война для него еще не началась. Весь — в прошлой славе. Как думаете, с чем он пришел? Посоветоваться, как быстрее перестроить производство на военный лад? Отнюдь! Просил забронировать чуть ли не весь завод! Хотя бы для отвода глаз о продукции для фронта сказал! Я, говорит, не имел на этот счет указаний. А? — Черные блестящие глаза Жданова закрылись на мгновение, он повертел головой, будто ему давил воротник рубашки. — Указаний не было. А? Спрашиваю у него: сын у вас есть? Есть, уже воюет. И это для вас не указание? Молчит. А если, спрашиваю, вашего сына убьют, потому что для него не хватило винтовки?.. — Жданов снова закрыл глаза и сказал тихо: — Безответственность… — И вдруг выпрямился, шумно вздохнул и громко сказал: — Народ мобилизовался, а они ждут указаний! — Он несколько раз молча и глубоко вздохнул и продолжал: — Иосиф Виссарионович сказал мне, что за Ленинград он не тревожится, питерские рабочие понимают, что победу нам обеспечит только полная военная мобилизация всех сил. А вот некоторые питерские руководители зтого еще не поняли…

Придвинув к себе пухлую красную папку, Жданов вынул из нее несколько листов, — Куприн издали узнал свои ежедневные сводки и увидел на полях размашистые знаки вопроса красным карандашом.

— Одно соображение общего порядка: по-моему, непосильно одному человеку возглавлять дела госбезопасности и особый отдел фронта, — решительно сказал Жданов. — Согласны?

Куприн наклонил голову.

— А чего же до сих пор молчали? Любите власть? Ждали указаний?

— Я поднимал этот вопрос.

— Где? Когда? Что предлагали?

— Я писал своему непосредственному руководству, — начал Куприн и сразу умолк, поняв, что сказал не то.

— Что замолчали? — грубовато спросил Жданов. — Вспомнили, что у вас нет более непосредственного руководства, чем партийная организация Ленинграда?

— Так точно, — по-военному ответил Куприн.

— Так точно… так точно… — ворчал Жданов, перелистывая сводки. Он отложил их на край стола и сказал: — Вот что меня тревожит. Работа фронтовой разведки и контрразведки ясна — они заняты схваткой с врагом, так сказать, лицом к лицу. Но что происходит здесь, в городе? — продолжал Жданов, показывая на сводки. — Регистрация болтунов. Мелочь и чепуха. Город сам справится с болтунами. Мародеры, спекулянты и прочая накипь — дело милиции и истребительных батальонов. А вам надо думать о показаниях немецкого майора — о тех, что вы присылали мне. Майор заявил ясно и недвусмысленно — немецкое командование рассчитывает на взрыв города изнутри. Так?

— Совершенно точно, — живо подтвердил Куприн, радуясь, что разговор неожиданно приблизился к делам, о которых он думает все последнее время.

— Вы понимаете, о каком взрыве они помышляют?

— Думаю, что понимаю.

— А в сводки лопатой сгребаете слухи? — Голос Жданова звучал громко и напряженно.

— Я не верю в возможность организовать вылазки, — упрямо сказал Куприн.

— А в попытку ее организовать?

— Пытаться они могут сколько угодно…

— Ах, вы им позволяете? — едко спросил Жданов. — А может, умнее пресечь любую такую попытку в самом зародыше? Вы понимаете, что всякая сволочь в особо трудных для нас обстоятельствах неизбежно поднимет голову? Вы это вовремя увидите?

— Мы все время думаем об этом и все же сначала должны помешать тем, кто может прийти оттуда, — начал Куприн, но Жданов перебил его:

— Так образцово поставлено у вас дело, что вы можете устанавливать очередность, кого, в каком порядке хватать? — Глаза Жданова — насмешливые и серьезные одновременно — стали вдруг очень большими на бледном лице.

— На наш взгляд, наибольшую опасность представляет прямая их агентура. Ее устранение…

— Таковая имеется? — снова перебил Жданов.

— Их консульство здесь действовало активно.

— А вы спали?

— Мы еще до войны натыкались на их агентуру.

— Что значит — натыкались? Как слепые? А теперь прозрели?

— Более двухсот наших опытных сотрудников ушли на фронт, — сказал Куприн, думая, что эта цифра пояснит его мысль, вызвавшую несправедливую насмешку Жданова.

— Вы хотели бы набрать двести новых? Не поз-во-лим! — раздельно сказал Жданов и мягко стукнул пухлым кулаком по столу. — А каждая диверсия в городе, каждый проникший в город диверсант или вылезший на белый свет доморощенный мерзавец — все они будут целиком на вашей совести! Готова ваша совесть выдержать такое испытание?

Жданов требовательно смотрел на Куприна, припухлости под его глазами нервно подрагивали. Куприн напряженно молчал.

— Я упомянул об ушедших на фронт только затем, чтобы показать нашу первоочередную заботу о линии фронта, — сказал наконец Куприн.

— И это правильно, — неожиданно согласился Жданов. — Но что дальше? Тришкин кафтан?

— Почему? И на фронте и в городе для нас главная цель — те, на кого они могут опереться.

— Могут или рассчитывают?

— Не улавливаю разницы…

— Они утверждают, что все наше государство — это колосс на глиняных ногах и что мы уже рушимся. Что наши идеи чужды народу и так далее и так далее. Они могут полезть напролом, надеясь реально, скажем, на панику в городе. Что вы по этому поводу скажете?

— Мне кажется, что следует отделять то, что они кричат по радио, от того, что предпринимают и могут предпринять реальные силы: их армия, разведка. Плюс, конечно, еще авантюризм как стиль действий. Но поднять восстание в городе они не смогут.

— А если они все же попытаются?

— Ленинград их раздавит. Население поможет нам.

Жданов долго смотрел на длинный стол с картами и вдруг чуть заметно улыбнулся:

— Не уговорил я вас на вариант с восстанием. У меня тоже нет сомнений в верности Ленинграда революции и Советской власти. Но тогда выходит, что вам нечем и заниматься?

— В таком огромном городе немало опасной публики.

— Да, найдутся способные выстрелить нам в спину! Найдутся саботажники! Уголовники! Их вы обезвредите?

— Я как раз хотел несколько подробнее доложить вам о нашей работе в городе, — начал Куприн, открывая папку…

Возвращался он к себе на Литейный по улице Воинова. Ночь была безоблачной, по-северному светлой, в Ленинграде бывают такие в августе, они как воспоминание о белых июньских ночах. Куприн решил выйти к Неве… Река поблескивала и казалась тревожной. В сером перламутровом небе покачивались темные рыбины аэростатов и, если приглядеться, становились видны блеклые звезды… Куприн видел все это, но как-то безотчетно — все это было знакомое, родное, но ничто сейчас не задевало души. Он думал о разговоре в Смольном. Жданов сказал, что чекисты просто не имеют права работать плохо, они должны слиться с сердцем города, чувствовать каждую его боль. А таящиеся в городе мерзавцы должны быть обезврежены раньше, чем они попытаются хотя бы шевельнуть пальцем.

Повернув за угол на Литейный, Куприн столкнулся с патрулем. Это были морячки — молоденький командир и два краснофлотца с винтовками за плечами.

— Пгедъявите пгопуск, — картаво потребовал командир. Возвращая пропуск, он картинно, по-морски, отмахнул честь.

— Ночь спокойная? — спросил Куприн.

— Спокойная… если не считать, что идет война, — ответил командир, и оттого, что он не скартавил ни в одном слове, показалось, что он сказал это совсем другим, более взрослым голосом.

Цокая подкованными каблуками по камню, патруль уходил к Неве. Голубой луч прожектора воткнулся в небо, рассек его пополам, исчез, и небо стало темнее. Где-то очень отдаленно громыхнуло — не то гроза, не то война. Навстречу Куприну промчалась, мигая притушенными фарами, легковая машина — наверное, в Смольный…

Поднявшись на четвертый этаж, Куприн вызвал своих заместителей. Макаров пришел очень быстро — его кабинет ближе, и он вообще более поворотлив. Сухощавый, всегда спортивно подтянутый, резкий в движениях, он был не особенно симпатичен Куприну своей самоуверенностью и склонностью спорить по любому поводу.

— Ну, как было? На или под? — спросил Макаров, входя.

За дверью послышался низкий голос Стрельцова, он уже вошел, но тут же повернул обратно и, приоткрыв дверь, сказал что-то дежурному.

— Прошу извинить… — проворчал он, садясь в кресло перед столом Куприна.

— Что случилось? — спросил Куприн.

— Два раза просил уточнить очередность эвакуации наших семей — как горох об стену! А в результате — звонили из горкома, завтра дают места, а кто может уехать, мы не знаем.

Стрельцов был возмущен, но говорил неторопливо, он вообще никогда не торопился.

— Ну, так что же, что же все-таки было в Смольном? — нетерпеливо спросил Макаров.

— По поводу наших сводок сказано, что мы берем поверху, слухи собираем, охотимся на болтунов. Товарищ Жданов напомнил, что за надежность тыла, за спокойствие города целиком отвечаем мы.

Куприн подробно рассказал о своем разговоре со Ждановым.

— Пахать надо глубже — факт, — нарушил молчание Стрельцов.

— Что вы имеете в виду? — спросил Макаров.

— Помните, мы закрыли дело деникинца, кажется, его фамилия Бруно? — спросил Стрельцов.

— Там не за что было зацепиться, — ответил Макаров.

— Сегодня майор Грушко доложил, что этот самый Бруно исчез и есть все основания полагать, что он отправился к немцам, — неторопливо сообщил Стрельцов. — Вот, мне кажется, это как раз пример мелкой пахоты.

— Когда он у нас проходил? — спросил Куприн.

— Меньше года, — ответил Макаров и пояснил: — Здесь, у вас, мы слушали доклад Грушко об этом деле и дружно его прикрыли.

— Не помню, — сказал Куприн. — Давайте вызовем Грушко, пусть напомнит.

Куприн был рад, что разговор в самом начале обрел конкретность — от общих дискуссий и обмена мнениями он уже порядком устал.

Майор Грушко, чемпион города по самбо, как многие сильные люди, стеснялся своей могучей фигуры. Вот и сейчас, войдя в кабинет и поздоровавшись, он быстро сел за длинный стол около двери, положив перед собой толстое дело.

— Мы решили вернуться к делу Бруно. Помните? — сказал Куприн.

— Как не помнить… — негромко отозвался Грушко, но в голосе его слышались сильные, трубные ноты.

— Напомните суть этого дела…

Андрей Адольфович Бруно до недавнего времени работал заведующим мастерскими одного производственного комбината. Первый раз им заинтересовались примерно полгода назад, когда о нем поступил запрос из Одессы. Там судили долго скрывавшегося крупного деникинского контрразведчика, и он дал показания в отношении какого-то Бруно. Этот Бруно бежал из Красной Армии к Деникину и передал белым секретные документы. На это показание обратили серьезное внимание только спустя несколько лет после суда… Стали искать и вскоре там же, в Одессе, нашли в архиве судебное дело. Оказывается, в двадцать втором году Бруно судили за уклонение от военной службы — время было уже не военное, и ему дали два года условно. Об измене суду не было известно. Одесская прокуратура объявила розыск Бруно, и он без особого труда был обнаружен в Ленинграде, где жил с 1929 года. Когда его вызвали в НКВД, он принес целую папку благодарностей. Все, что сказали о нем на суде в Одессе, он категорически отрицал. Но подтвердил факт уклонения от военной службы и судимость за это и сообщил, что фальшивую запись в его военном деле сделал за взятку тот самый деникинский контрразведчик, который работал тогда в одесском военкомате. Очной ставки устроить было нельзя — контрразведчик давно расстрелян. Никаких других данных не было, и искать их не стали. Дело закрыли, а Бруно оставили в покое…

— Вчера вечером позвонила по телефону работница мастерских и сообщила, что у них пропал заведующий. Я проверил: он еще недели три назад сказал, что едет в Гатчину за дочерью, и не вернулся, — закончил Грушко свой короткий рассказ.

— А может, он там заболел? — спросил Макаров.

Грушко поднял в недоумении свои крутые борцовские плечи.

— Подождите, — сказал Куприн. — В Красной Армии он служил?

— Сперва он был офицером в царской, — ответил Грушко, заглядывая в дело. — Потом в Красной, потом — у Деникина, а потом — уклонение от службы уже снова в Красной. Пестрая картинка…

— Какую проверку провели мы? — спросил Куприн.

— Слабую, — тихо ответил Грушко.

— Я прошу у вас не оценку, а точно, что было сделано, — густые черные брови Куприна сошлись в одну линию.

— Опросили его непосредственное начальство, поспрошали сослуживцев, все дали отличную характеристику. Вот и вся проверка.

— Вот это и есть копать поверху, — сказал Куприн. — Очень полезно, что мы наткнулись на этот пример. Надо срочно послать в Гатчину человека.

— А если Бруно там нет? — спросил Макаров.

— А если он там? — перебивая, ответил Куприн. — Решение принято. Что у вас, Грушко?

— Хочу напомнить еще об одном человеке. Помните дело о пожаре на новом корабле? Там свидетелем проходил некто Давыдченко.

— Хорошо помню — мы локти кусали, что не смогли его судить, — сказал Стрельцов.

— Давыдченко живет тоже в Гатчине. Я до сих пор уверен, что вся техника для поджога тогда хранилась у него, — сказал Грушко.

О дружбе майора Грушко и майора Потапова знают на всех этажах управления. Нельзя без улыбки смотреть на них, когда они рядом: великан Грушко и щуплый Потапов с сильными очками на носу, не дотянувшийся даже до плеча своего друга. Они дружат семьями, хотя живут в разных концах города, пойти в гости друг к другу так у них и называется — произвести замер города с юга на север или наоборот, в зависимости от того, кто к кому шел.

Поздней ночью они вышли из управления и стояли у подъезда на безлюдном Литейном проспекте.

— Ты меня предложил? — спросил Потапов.

— Макаров.

— Спешка с семьями из-за этого?

— Сам распорядился.

— Хорошо, что наши будут вместе.

— Не верю, что Бруно там, ты скоро вернешься.

— Что дома скажем?

— Служба, что ж еще…

— А проводить нельзя?

— Когда же? В девять к Стрельцову. Грузовики — в десять.

В бездонном темном небе послышался гул невидимого самолета, оба невольно посмотрели вверх, туда, где нес свою ночную вахту наш истребитель. Грушко положил тяжелую руку на плечо друга:

— До утра. Ольге привет.

— Наде…

И они пошли — каждый в свою сторону — и еще долго слышали шаги друг друга…

Образовался какой-то быт: живу в гостинице «Астория», в самом дешевом номере — главный бухгалтер Московского радио может спать спокойно. Езжу с оказиями на фронт, но толком ничего не вижу и не понимаю, что там происходит. Военные, с которыми приходится говорить, — одни темнят, другие сами ничего не знают, третьи паникуют, четвертые грозятся в недалеком будущем разгромить врага. Поди разберись во всем этом…

Ежедневно диктую в Москву радиокорреспонденции о боевой готовности Ленинграда, о доблестном труде ленинградцев и о ратной доблести защитников города. Но все это правда — атмосфера, в которой живет, трудится и воюет город Ленина, очень бодрая. Ни тени паники. Смотришь на Невский и диву даешься — бурлит, как в мирное время. Только военных больше в толпе.

Гостиница полна эвакуированными из Прибалтики, но долго они здесь не задерживаются, их отправляют дальше, в глубь страны. На днях в кафе «Астория» ко мне привязался пьяный эстонец, все спрашивал у меня с надрывом: «Скажите мне, дураку, зачем я уехал из своего родного Таллинна?»

В Ленинграде появились московские писатели Светлов и Славин. Они чудом прорвались сюда на автомашине — на какой-то заграничной, большой, черного цвета. Все мы ахали, изумлялись, как ловко они сумели проскочить в Ленинград. Какой молодец их шофер Хаскин — парень с шалыми глазами.

И вдруг Светлов сказал:

— Как вам не стыдно, задумайтесь, о чем вы говорите, опомнитесь, милые! Страшная суть происходящего не в том, что мы проскочили, а в том, что мы — советские люди — вынуждены проскакивать в свой город Ленина. Задумайтесь, ребятки, над этим. И тогда вы поймете, что мы со своим авто пережили не героический эпизод, а прямо дикий, пронзительный позор! Понимаете? Позор! Наш доблестный Хаскин перенес этот позор, находясь в наиболее активной позиции, ибо он вертел баранку. А мы со Славиным от обычного груза отличались тем, что на наших спинах не было надписи «Нетто», что, как известно, означает вес без упаковки. Вот так-то, дорогие мои…

Пора, пора серьезно задуматься о войне, о своем месте в ней и о своей ответственности. Ведь прошло уже целых два месяца войны…

Глава шестая

Чернышев Николай Петрович. Беспартийный. Одинокий. Родился 2 сентября 1905 года в городе Пскове, в семье железнодорожника-мостостроителя. Жил в Пскове до 1924 года, когда отца перевели на южную дорогу. Семья поселилась в Харькове. Отец в этом же году умер от тифа. Николаю пришлось бросить школу и поступить на авиационный завод. Работал токарем. В 1927 году в результате аварии в цехе получил инвалидность (потерял три пальца правой руки). Затем до 1929 года работал на том же заводе заместителем заведующего Домом культуры. С 1929 по 1935 год — заместитель директора парка культуры и отдыха в Харькове. С 1935 по 1940 год — агент по снабжению Военторга. Вольнонаемный, место службы — город Витебск. С 1940 года в составе особой группы Военторга работает по обслуживанию частей Красной Армии, вступивших в Прибалтику. В связи с войной — эвакуация. Потерял свою колонну, самостоятельно добрался до Ленинграда, ищет работу.

Сначала переход Чепцова через фронт был назначен на 15 сентября, но стало известно, что решающее наступление на Ленинград начнется раньше, в первой декаде сентября. Аксель был заинтересован, чтобы его человек оказался в городе до наступления, и Чепцов отправился через фронт в день своего рождения, шестою сентября. Он должен пробыть в Ленинграде недолго. Ему приказано ознакомиться с обстановкой в городе, провести разные эксперименты первичного внедрения, выборочно проверить агентуру и вернуться.

Чепцову исполнилось тридцать девять лет. Это был низкорослый крепыш на коротких толстых ногах, его крупная, наголо бритая голова казалась вросшей в плечи. О его лице в служебной карточке написано «без особых примет», и это подчеркнуто — такие лица в разведке ценятся.

В 1917 году отец вывез пятнадцатилетнего Никиту за границу. Мать умерла за год до революции. Отец умер в Германии в 1932 году, оставив сыну обувную фабрику. Тридцатилетний Никита Чепцов не пожелал возиться с кожами и вечно недовольными рабочими и продал фабрику. Деньги улетучились быстро. Помогли приятели, которые обещали ему счастливое грядущее. Однажды в Мюнхене, в пивной, друзья показали ему своего вождя Адольфа Гитлера — смешного человека совсем не немецкого вида. Но наступило время, когда этот человек стал рейхсканцлером Германии, а друзья Чепцова заняли очень высокие посты. Но они его не забыли, и вскоре Чепцов уже носил форму штурмовика, а позднее — черный китель гестаповца, — ему была поручена проверка и чистка живущей в Германии русской эмиграции. Потом его перевели в абвер. Год назад его посылали в Прибалтику, где он действовал как один из организаторов репатриации прибалтийских немцев на родину, но главной его обязанностью была вербовка среди русской эмиграции агентов для абвера и для гестапо. Сразу после возвращения из Риги он был причислен к особой группе, занимающейся Россией, а отсюда попал к Акселю.

Аксель, конечно, знал о том, что Чепцов человек гестапо. Он знал, что без соглядатая из гестапо его не оставят, так пусть лучше будет этот не хватающий звезд с неба крепыш. Чепцов откровенно сказал Акселю, что у него в Ленинграде есть сугубо личные интересы — он хранил наследственные документы на владение хлебными складами и коммерческими домами. Аксель решил, что эта заинтересованность Чепцова в конце концов окажется сильнее гестаповских привязанностей и заставит его стараться изо всех сил.

Подбирая кандидатуру для первого похода через фронт, Аксель остановился на Чепцове еще и потому, что в случае неудачи будет лучше, если с ней будет связан человек гестапо, а не абвера. Гораздо больше Акселя тревожило другое: Чепцов, узнав, что он идет первым, вдруг как-то обмяк, стал излишне задумчив…