— Здравствуйте, — громко сказал он.

Тишина. Дверь в следующую комнату была открыта — там стояла железная печка-буржуйка, труба от нее тянулась в форточку. Все окна заморожены, покрыты толстым, волнистым слоем льда. В комнате пахло кислятиной, под ногами хрустела зола. Кровать с грудой тряпья была придвинута к печке. Браславский, расстегнувший было свою ватную куртку, снова застегнулся на все пуговицы.

Он сел на скамейку у стены, ожидая, когда хозяйка вернется. Незаметно для себя он задремал — сказалась прошлая ночь без сна.

Проснулся он около полудня — руки и ноги окаменели от холода. Он вскочил и начал, размахивая руками, бегать по комнате из угла в угол. Бегал, пока не стало тепло. Тогда захотелось есть. В специальном кармане куртки спрятаны плитки витаминизированного шоколада, но он решил неприкосновенный запас не трогать, а найти что-нибудь в доме. Он обшарил все углы, шкафчики, стол, тумбочку, даже поднял матрац, но во всем доме не нашел абсолютно ничего, что можно было съесть. Только в маленькой деревянной мельничке обнаружил несколько черных зернышек перца. Достав из потайного кармана плитку шоколада, он съел половину. Когда он, шурша фольгой, раскрыл плитку, из-под кровати вылезли две мыши и стали бегать около его ног. Он с отвращением отбросил мышь, и она шлепнулась в темном углу. Другая как ни в чем не бывало продолжала бегать возле его ног.

Хозяйка дома не появлялась. Надо было решать, что делать. Сразу идти к Кумлеву нельзя. Аксель ни за что не признает это его положение безвыходным, он все время твердил, что документы у него настолько надежные, что он может спокойно устраиваться в гостиницу или требовать своего устройства у военных и гражданских властей.

По документам Браславский — эвакуированный из Риги директор русской библиотеки Березин — русский, из эмигрантов. В Ленинграде немало эвакуировавшихся из Прибалтики, и Аксель был прав, говоря, что документы у Браславского надежны своей обыкновенностью. Но, будучи человеком «военной косточки», Браславский вообще боялся маскарада и в глубине души считал его для себя унизительным.

Браславский не знал, как поступить. Уже шестой час он находился в промороженном домике на Автовской улице, а хозяйки все не было. Наметились скорые зимние сумерки. Еще раньше Браславский хотел затопить печку, но в доме он не нашел ничего, что могло бы заменить дрова. В доме не было ни стула, ни стола, были сожжены даже плинтусы карниза. Он попробовал было оторвать тяжелую лавку, но она точно вросла в стену.

Уходить было бессмысленно, до комендантского часа он никуда не успеет попасть. Браславский посмотрел на кровать, заваленную грязным тряпьем, — невозможно было представить, что туда можно лечь. Да и как заснуть в таком холоде? Он то и дело вскакивал с лавки, начинал быстро ходить вокруг печки, приседать, махать руками.

Он повернулся к дверям и вздрогнул — там стояла женщина. Она смотрела на него устало, без всякого удивления или любопытства.

— Надежда Сергеевна? — спросил он.

Женщина, не отвечая, прошла к печке и потрогала ее рукой, потом села на кровать.

— Вы Надежда Сергеевна? — спросил Браславский, повысив голос.

Она кивнула головой. Эта была та самая женщина, которую он встретил утром на улице.

— Я к вам от Игоря Николаевича… — сказал он условную фразу. — Можно у вас переночевать?

— Есть нечего, — вздохнула женщина. — Я карточку потеряла. Шла в магазин, держала ее в руках, вот так… — Она показала сжатый кулак… — Был сильный ветер… подхватил мне пальто, платье, и я сделала рукой… вот так… — Она показала. — А потом смотрю… — Она смотрела на свою пустую ладонь, — а карточки и нет. Сегодня уже третий день нет… Только снег ем.

Она говорила ровным голосом, как будто не о себе.

— Я могу дать вам шоколад, — сказал Браславский.

— Что? Что? — она быстро подняла лицо и непонимающе смотрела на него.

Браславский достал из кармана половину плитки и протянул ей. Она не брала и смотрела на шоколад со страхом, с губы у нее потекла тоненькая струйка слюны.

— Возьмите… возьмите, — приказал Браславский и сунул шоколад ей в руку.

Надежда Сергеевна взяла шоколад, поднесла его к глазам и вдруг вцепилась в него зубами, не сорвав обертки. Ее лицо исказилось от боли, и она разжала губы — они были в крови.

Браславский смотрел на женщину с ужасом.

Надежда Сергеевна съела шоколад и только малюсенький кусочек, оглянувшись на Браславского, спрятала под тряпье. И вдруг деловито спросила:

— Вы надолго у меня остановитесь?

— Еще не знаю, возможно, что завтра уеду.

— Ну что ж, хоть один день да мой, — сказала она и непонятно чему рассмеялась. — Вот только кровати лишней у меня нет. Была мужняя, но я ее в печке стопила, тем паче что муж мой все равно на войне убит.

— Я как-нибудь устроюсь, — сказал Браславский, совершенно не представляя себе, как это он устроится, если по полу бегают мыши.

— Печку можно протопить, — сказала женщина. — Но для этого надо слазить на чердак, — я одна боялась…

Браславский влез на чердак и сбросил оттуда целую груду вещей: разломанный ящик со старой обувью, комплекты журнала «Нива» за годы первой мировой войны, рулон обоев, книги, моток веревок…

Раскалившаяся печка немного нагрела комнату. Женщина, задыхаясь, принесла с улицы ведро снега и поставила его на печку. Потом они молча пили жидкость зеленоватого цвета, пахнувшую аптекой.

— Как это у вас шоколад сохранился? — вдруг спросила Надежда Сергеевна.

— Береженого бог бережет, — ответил Браславский.

Женщина изумленно, испуганно смотрела на него, но больше не разговаривала. Она залезла под тряпье на кровати, Браславский, не раздеваясь, устроился бочком на узкой лавке у стены, подложив под голову комплект «Нивы». Все происходившее с ним в этот день так его утомило, что он сразу уснул.

Проснулся внезапно — кто-то шарил рукой у него на груди. Браславский вскочил, как подброшенный пружиной, ударился головой обо что-то мягкое, отлетевшее от него в сторону, и выхватил из кармана пистолет. Черная тень метнулась к кровати и зашуршала там тряпьем. Он понял: хозяйка искала шоколад…

«Очевидно, рехнулась», — подумал он и снова лег на лавку. Но заснуть он больше не смог — уже брезжил робкий рассвет…

Когда в комнате немного посветлело, женщина вылезла из-под тряпья. Молча, медленно двигаясь, она растопила печку и пошла на улицу за снегом. Браславский встал, проделал быструю, энергичную гимнастику, разогрелся немного и стал собираться.

— Вы когда придете? — спросила Надежда Сергеевна.

— Не знаю. Получите… — он протянул ей две сотенные бумажки.

— К чему они… — тихо спросила она. — Вы приходите…

В десять часов утра Браславский вошел в темный вестибюль гостиницы «Астория». За стеклянной перегородкой догорала свеча, но там никого не было. Браславский подождал. Пришла женщина в полушубке.

— Я хотел бы остановиться в вашем отеле.

— Прибалт? Из Риги? — спросила женщина.

Браславский вздрогнул, но ничего не сказал.

— Только люди оттуда называют нас отелем, — сказала женщина и протянула в окошечко руку. — Давайте какой-нибудь документ.

Браславский отдал ей новенький советский паспорт и справку, которая была «дана директору рижской библиотеки Березину Н.Н. в том, что он работает в этой должности с января 1941 года».

Справка была действительна по 31 декабря 1941 года, а уже было четвертое января 1942 года. Когда женщина просматривала справку, Браславский сказал:

— Я бы с удовольствием продлил справку, но боюсь ехать для этого в Ригу.

— Да, не стоит… — улыбнулась женщина, и только сейчас Браславский разглядел, что это была совсем еще девчонка, и притом очень красивенькая, с большими темно-синими глазами, с милой улыбкой.

— На каком этаже хотите жить? — спросила она.

— Мне все равно.

Он получил номер на бельэтаже с окном, выходившим во двор, на какие-то гостиничные крыши. Странная вещь — трубы отопления были ледяные, а в номере было совсем не так холодно, как в доме на Автовской улице.

Оставив в номере свой рюкзачок, Браславский ушел в город. Этот первый свой день в Ленинграде он целиком посвящал наблюдению жизни. К вечеру он вернулся в гостиницу. За стеклянной перегородкой дежурила все та же девушка.

— Есть кипяточек, — сказала она, подавая Браславскому ключ. — У вас посудина имеется? Ладно, я дам вам кружку. Держите. Вернете завтра моей сменщице.

Браславский поблагодарил ее и уже отошел от окошечка, как услышал, что его зовут.

— Извините! Чуть не забыла. Тут у нас полно ваших земляков, я им сказала ваш номер. Так что не удивляйтесь…

Поднимаясь по лестнице, Браславский лихорадочно соображал, как поступить. Первая мысль — немедленно уйти из отеля и не возвращаться. Но это было бы подозрительно, и та же дежурная могла донести в полицию. Можно было запереть дверь и не отзываться на стук. Но это тоже подозрительно — не может беженец, находясь на чужбине, отказаться от встречи с земляком.

Браславский так и не успел решить, как ему поступить, — дверь открылась, и в номер вошла женщина лет сорока в каракулевом манто, из-под которого было видно яркое кимоно. В одной руке у нее была горящая свеча, другой она вела маленькую девочку. Она прикрыла дверь и подняла свечу над головой.

— Кунгс [7] Берзиньш? — спросила она.

Браславский ответил, что он действительно Березин и что он предпочел бы говорить по-русски, так как латышского он так и не освоил.

— Можно и по-русски, — согласилась женщина. — Разрешите присесть…

— Бога ради, извините меня. — Браславский придвинул кресло и взял из ее рук свечу.

Она села, девочка прижалась к ее ногам.

— Я тоже русская. Но мой муж латыш. Его фамилия Озериньш. Вы не знали его?

— Очень знакомая фамилия, — пробормотал Браславский, наморщив лоб.

— Но это неважно. Скажите, пожалуйста, когда вы выехали из Риги?

— Двадцать шестого июня утром, — ответил Браславский.

— Поездом?

— Нет, семья моя выехала двумя днями раньше поездом, а я оказался в автоколонне университета.

— Значит, вы не поездом, — тихо сказала женщина. — Тогда вы ничего не знаете. Извините, пожалуйста… — Она встала и взяла свечу: — Я так волновалась… Еще раз — извините меня. Но вы должны понять — я очутилась здесь одна… с девочкой… без средств… В общем, вы понимаете. До свидания.

Девочка сделала книксен и побежала за матерью.

— Здесь живет одна русская учительница, или она работник библиотеки, но тоже из Риги, она знает про вас, — сказала женщина в дверях.

Браславский припомнил весь разговор и не нашел в нем ни одной ошибки. Но на сегодня хватит.

Он запер дверь на ключ, выпил кипяток, закусывая шоколадом, разделся и залез в холодную постель.

Проснулся поздно и не сразу сообразил, где находится. Он видел промороженное окно, с которого пушистый иней расползался по стене. Тряхнул головой и выскочил из-под одеяла. Холод обхватил его и, казалось, стиснул в своих объятиях. Он делал резкие движения руками, стал прыгать, но привычное тепло не приходило. Он быстро оделся — стало чуть теплее. Съел кусок шоколада, хотел запить его оставшейся в кружке водой, но она замерзла. Вытряс из кружки ледяной кружок и, разломив его на куски, стал сосать лед. И только тогда озноб перестал его трясти…

Рижская библиотекарша, о которой ему сказала женщина, ждала его в вестибюле гостиницы и, как только он отдал дежурной кружку, схватила его за руку и потащила куда-то в темень вестибюля, приговаривая:

— Вы мне нужны… так нужны… пожалуйста…

Она втащила его в зал, где раньше было кафе, и они сели к одинокому столу, на котором колонками возвышались никому не нужные тарелки.

— Вас послал бог… право слово, бог, — сказала женщина, поправляя свои растрепавшиеся седые волосы и жадно вглядываясь в лицо Браславского. — Вы знаете? Я тоже заведующая библиотекой. Ваша какая? Какой номер? На Марьинской? На Суворова? На Московском форштадте?

— В чем дело? Чем я могу быть полезен? — холодно спросил Браславский.

— У меня к вам только один вопрос: как вы распорядились фондом? — спросила женщина.

— То есть как… распорядился? — спросил Браславский, чтобы выиграть минуту времени и в надежде, что она сама пояснит свой вопрос.

— Очень просто — что вы с ним сделали? Сожгли? Спрятали? Что? Что?

— Я его просто бросил, — ответил Браславский. — Когда мне было думать о фонде, если я уезжал двадцать шестого? Да и не так-то просто сжечь или спрятать такое количество книг.

— Ну, вот! Именно! — радостно воскликнула женщина. Она вскочила, схватила Браславского за руку и потащила: — Идемте! Вы скажете этому человеку, что я ничего с фондом сделать не могла!

— Подождите! — Браславский высвободил руку. — Объясните наконец, что вам от меня надо?

— Боже мой! Мой рижский начальник обвиняет меня в том, что я отдала библиотечный фонд в руки врага. Понимаете? Пойдемте! Умоляю вас! Вы только скажете ему! Идемте… — она снова стала хватать Браславского за руку, но он быстро пошел прочь.

— Как вы смеете? Как вам не стыдно! — кричала ему вслед седая библиотекарша.

Из Москвы прилетел Гриша Нилов. Явился к нам в «Асторию» в морской форме. Красив он в кителе необыкновенно. Оказывается, он работает теперь во флотской газете. У меня собралось несколько московских журналистов. Гриша — румяный, веселый, подвижный среди нас, медлительных блокадников, — привез множество новостей, и одну совершенно невероятную — в гостинице «Москва» можно запросто достать водки и мировой закуски.

— Что ж ты, едрена феня, не привез нам хоть коробку шпрот? — спросил кто-то.

Гриша внимательно посмотрел на нас и вдруг стал очень серьезным. Вывалил на стол из своего вещмешка две буханки хлеба, кусок сала, несколько плиток шоколада, кусок копченой колбасы и колечко краковской. Краковскую, впрочем, он смущенно запихнул в мешок:

— Это мне поручено отвезти одной ленинградке.

Вечером мы пошли на Васильевский остров. Идти далеко, я его все время за рукав хватаю — сбавь скорость. По дороге он признался, что никто ему колбасу не поручал отвезти, а несем мы ее одной славной-преславной девушке, которую он знал еще до войны. И это — Гриша! Первый сердцеед в нашей радиодеревне! Нашли дом и квартиру. Звоним, стучим, кричим. Старый каменный дом стоит как мертвый памятник петровской эпохи. Вдруг дверь со скрипом открылась, и мы увидели что-то живое, завернутое в ватное одеяло. Гриша назвал имя девушки.

— Да господь с вами, родимые… — еле слышно сказал женский голос. — Господь с вами. Она еще летом медсестрой пошла, а в ноябре похоронную на нее принесли. Вы родственники ей будете?

Гриша достал колбасу и отдал женщине.

Я с трудом догнал его.

Вечером он уехал в Кронштадт, а я — в мою дивизию. Я вез томик переписки Чехова и Книппер Соломенникову, он в нашу последнюю встречу вдруг попросил достать.

Добрался до передовой только ночью. Заночевал у зенитчиков. Утром в штабе дивизии узнал: четыре дня назад капитан возвращался на НП командира полка, попал под минометный обстрел, был тяжело ранен и к кощу дня скончался… Так и осталась у меня на память эта книжка с моей надписью: «С.С.Соломенникову — с благодарностью за прояснение вопроса, что такое война. Ленинград».