XVI

Лето развернулось, переполняясь теплом и светом, и казалось, что между сверкающим голубым небом.

И истомленной от зноя землей дрожит и струится золотая дымка. В горячем мареве, разомлев от жары и опустив неподвижные листья, сонно стояли деревья и короткие жидкие тени беспомощно лежали в пыльной нагретой траве.

Но в комнатах было прохладно. Отсветы сада мягко зеленели на потолках, и, странно живые, когда все застыло в знойном покое, легко колыхались на окнах гардины.

Распахнув белый китель. Зарудин медленно расхаживал из угла в угол, и с особой, тщательно им выработанной, ленивой небрежностью, показывая крупные белые зубы, дымил папиросой. А Танаров, весь взмокший от поту, в одной рубахе и рейтузах, лежал на диване и украдкой озабоченно следил за ним маленькими черными глазками. Ему до зарезу нужны были пятьдесят рублей, но он уже два раза просил их у Зарудина и, не решаясь просить в третий раз, тоскливо ждал, когда Зарудин сам вспомнит.

Зарудин помнил, но в течение последнего месяца он проиграл семьсот рублей и ему было жаль денег.

«За ним уже и так двести пятьдесят, — думал он, не глядя на Танарова и понемногу раздражаясь от жары и обиды, — странно, честное слово!.. Мы, конечно, в хороших отношениях, но как ему не стыдно все-таки… Хоть бы извинился, что много должен и тому подобное!.. Не дам!» — с жестокой радостью прибавил он мысленно.

Вошел денщик, маленький и веснушчатый, вывалянный в пуху. Он криво и вяло остановился во фронт и, не глядя на Зарудина, сказал:

— Вашбродь, дозвольте доложить, что как их благородие требовали пива, так пиво все вышедши.

Зарудин со вспыхнувшим раздражением невольно взглянул на Танарова.

«Ну вот! — подумал он, — черт его знает, это становится наконец невыносимо!.. Знает, что у меня свободного гроша нет, а выдувает еще пиво!..»

— Водка опять же кончается, — прибавил солдат.

— Да ну, пошел к черту… Там у тебя два рубля остались и купи, что нужно, — с возрастающей досадой отмахнулся Зарудин.

— Никак нет. Ничего не осталось.

— Как так, что ты врешь! — останавливаясь, возразил Зарудин.

— Так что их благородие приказали прачке отдать, так я рубль семь гривен отдал, а тридцать копеек на стол в кабинете положил, вашбродь…

— Ах да… — притворно небрежно, краснея и волнуясь, отозвался Танаров, — я вчера сказал… неловко, знаешь… Целую неделю баба ходит…

Красные пятна появились на твердо выбритых щеках Зарудина и под их тонкой кожей недобро задвигались скулы. Он молча прошелся по комнате и вдруг остановился против Танарова.

— Послушай, — странно задрожавшим, острооскорбительным голосом проговорил он, — я попросил бы тебя не распоряжаться моими деньгами…

Танаров весь вспыхнул и пришел в движение.

— Гм, странно… такие пустяки… — оскорбленно пробормотал он, пожимая плечами.

— Дело не в пустяках, — с жестоким удовольствием, точно мстя ему за что-то, возразил Зарудин, — а в принципе… С какой стати, скажи, пожалуйста!

— Я… — начал было Танаров.

— Нет, уж я тебя попрошу! — настойчиво, тем же угнетающим тоном перебил Зарудин. — Наконец, ты мог бы мне сказать… А это крайне неудобно!

Танаров беспомощно пошевелил губами и потупился, перебирая задрожавшими пальцами перламутровый мундштучок. Зарудин еще немного подождал ответа, потом круто повернулся и, звеня ключом, полез в стол.

— На, купи, что нужно… — сердито, но уже спокойнее сказал он солдату, подавая сто рублей.

— Слушаю, — ответил солдат и, повернувшись налево кругом, вышел.

Зарудин медленно, с чувством щелкнул ключами шкатулки и задвинул ящик. Танаров мельком взглянул на эту шкатулку, где лежали нужные ему пятьдесят рублей, проводил их робкими грустными глазами и, вздохнув, скромно стал закуривать папиросу. Ему было страшно обидно, и в то же время он боялся выразить эту обиду, чтобы Зарудин не рассердился еще больше.

«Ну что ему два рубля… — думал он, — ведь знает, как мне нужны деньги…»

Зарудин ходил по комнате, и сердце еще дрожало у него от раздражения, но понемногу он стал успокаиваться, а когда денщик принес пиво, Зарудин сам с наслаждением выпил стакан ледяной пенистой влаги и, обсасывая кончики усов, заговорил, как будто ничего не случилось:

— А вчера у меня опять Лидка была… интересная, брат, девка!.. Огонь!..

Танаров обиженно молчал.

Зарудин, не замечая, медленно прошелся по комнате, и глаза у него оживленно смеялись каким-то воспоминаниям. Здоровое, сильное тело млело от жары, и горячие, возбуждающие мысли подмывали его. Вдруг он громко, точно коротко заржав, засмеялся и остановился.

— Ты знаешь… вчера я хотел… — выговорил он специальное, грубое и страшно унизительное для женщины слово, — так она сначала на дыбы встала… знаешь, у нее такой гордый огонек в глазах иногда появляется…

Танаров, чувствуя, как быстро и жадно напрягается его тело, невольно распустил лицо в липкую возбужденную улыбку.

— А потом так… что меня самого чуть судороги не схватили! — вздрагивая от невыносимо острого воспоминания, докончил Зарудин.

— Везет тебе, черт возьми! — завистливо вскрикнул Танаров.

— Зарудин, дома? — закричал с улицы громогласный голос Иванова. — Можно к вам?

Зарудин вздрогнул от неожиданности и, как всегда, испугался, не слышал ли кто-нибудь его рассказа о Лиде Саниной. Но Иванов кричал через забор из переулка и его даже не было видно.

— Дома, дома! — крикнул Зарудин в окно.

В передней послышались голоса и смех, точно туда ввалилась целая толпа народу. Пришли Иванов, Новиков, ротмистр Малиновский, еще два офицера и Санин.

— Ур-ра! — оглушительно закричал Малиновский, косо переступая порог и блеснув багрово-красным лицом, с вздрагивающими налитыми щеками и пушистыми усами, похожими на два снопа ржи. Здорово, ребята!..

«Эх, черт… опять четвертной выскочит!» — с досадой, от которой у него мигнули глаза, подумал Зарудин. Но он больше всего на свете боялся, как бы кто-нибудь не подумал, что он не самый щедрый, компанейский и богатый человек, и потому, широко улыбаясь, крикнул:

— Откуда вы такой компанией? Здорово!.. Эй, Черепанов!.. Тащи водки и еще там!.. Сбегай в клуб, скажи, чтобы прислали ящик пива… Пива хотите, господа?.. Жарко!

Когда появились водка и пиво, шум усилился. Хохотали и гоготали, охваченные буйным весельем, пили и кричали все. Только Новиков был мрачен, и на его всегда мягком и ленивом лице вспыхивало что-то недоброе.

Вчера он узнал то, что до сих пор оставалось для него неизвестным, хотя уже весь город говорил об этом, и чувство невыносимой обиды и острого ревнивого унижения в первую минуту ошеломило его.

«Не может быть! Вздор, сплетни!» — подумал он сначала, и его мозг отказывался представить себе гордую, недоступно прекрасную Лиду, в которую он был так чисто, с таким благоговением влюблен, в безобразно грязной близости к Зарудину, которого он всегда считал бесконечно ниже и глупее себя. Но потом дикая животная ревность поднялась со дна души и заслонила все. Была минута горького отчаяния, а потом страшной, почти стихийной ненависти и к Лиде, и, главным образом, к Зарудину. Это чувство было так непривычно для его мягкой, вялой души, что оно оказалось непереносимым и требовало исхода. Всю ночь он пробыл на болезненной границе мучительной жалости к себе и темной мысли о самоубийстве, а к утру как-то застыл и странное, зловещее желание увидеть Зарудина одно осталось в нем.

Теперь, под выкрики шумных и пьяных голосов, он сидел в стороне, машинально и много пил пиво и каждым атомом своего напряженного существа следил за всяким движением Зарудина, точно зверь, встретившийся в лесу с другим зверем, уже присевший для прыжка, но притворяющийся, что ничего не видит.

Все, и улыбка с показыванием белых зубов, и красота, и смех, и голос Зарудина, било острыми толчками во что-то болезненное, что составляло, казалось, все существо Новикова.

— Зарудин, — сказал длинный и худой офицер, с непомерно длинными, болтающимися перед корпусом руками, — я тебе книгу принес…

И сквозь шум и гвалт Новиков сейчас же услышал имя Зарудина и его голос, точно все молчали, а он один говорил.

— Какую?

— Толстого «О женщинах», — с гордостью, но, как рапорт, отчетливо ответил длинный офицер, и по его бесцветному длинному лицу было видно, что он рад, что читает Толстого и говорит о нем.

— А вы Толстого почитываете? -спросил Иванов, подметив это гордое и наивное выражение.

— Фон Дейц — толстовец! — пояснил пьяный Малиновский и захохотал.

Зарудин взял тонкую красную брошюрку, перевернул несколько страниц и спросил:

— Интересно?

— А вот увидишь! — захлебываясь от восторга, ответил фон Дейц, — это, я тебе доложу, голова!.. Кажется, что сам все знаешь…

— А зачем… Виктору Сергеевичу читать Толстого, когда его собственные взгляды на женщин вполне определенны… — негромко проговорил Новиков, не подымая глаз от стакана.

— Из чего вы это заключаете? — осторожно спросил Зарудин, инстинктивно почувствовав нападение, но еще не догадываясь о нем.

Новиков помолчал. Все в нем рвалось закричать, ударить в лицо, в красивое, самодовольное лицо Зарудина, сбить его с ног и топтать в диком порыве жестокой, выпущенной на волю злобы. Но слова не шли у него с языка, и, сам чувствуя, что говорит не то что надо, и еще больше страдая и безумея от этого сознания, Новиков криво усмехнулся и сказал:

— Достаточно на вас посмотреть, чтобы заключить!

Странный зловещий звук его голоса прорезал общий шум и сразу все стихло, как перед убийством. Иванов догадался в чем дело.

— Мне кажется… — слегка изменяясь в лице, но сразу овладевая собой, точно сев на знакомого коня, холодно начал Зарудин.

— Ну, господа, господа… Что там еще? — закричал Иванов.

— Оставь их, пускай подерутся! — улыбаясь, возразил Санин.

— Мне не кажется, а это так и есть… — все не подымая головы от стакана и все тем же тоном, продолжал Новиков.

Но живая стена криков, махания руками, неестественно широко смеющихся лиц и уговоров встала между ними. Зарудина оттеснили фон Дейц и Малиновский, Новикова — Иванов и другой офицер. Танаров начал наливать стаканы и что-то кричать, ни к кому не обращаясь. Поднялась фальшивая, притворно веселая суета, и вдруг Новиков почувствовал, что у него уже нет силы продолжать. Он нелепо кривил губы в улыбку, оглядывался на занимающих его разговорами Иванова и офицера и растерянно думал:

"Что же это я… надо бить!.. Прямо подойти и ударить!.. Иначе я останусь в глупом положении, все уже догадались, что я искал ссоры…

Но вместо того он с притворным интересом уже слушал, что говорили Иванов и фон Дейц.

— Во взгляде на женщину я, знаете, с Толстым не совсем согласен… — самодовольно говорил офицер.

— Женщина — самка, и это прежде всего! — отвечал Иванов. — Среди мужчин хоть одного на тысячу еще можно найти такого, который заслужил название человека, а женщины… ни одной между ними!.. Голые, розовые, жирные, безволосые обезьяны, вот и все!

— Оригинально сказано! — с удовольствием заметил фон Дейц.

«И правда!» — горько подумал Новиков.

— Э, милый мой! — возразил Иванов, махнув рукой перед самым носом фон Дейца. — Скажите людям так: а я говорю вам, что всякая, которая посмотрит на мужчину с вожделением, уже прелюбодействует с ним в сердце своем… и весьма многие подумают, что слышат очень оригинальную вещь!..

Фон Дейц хрипло засмеялся, точно залаял легавый пес, и с завистью посмотрел на Иванова. Насмешки он не понял, и ему было только завидно, что не он сказал так красиво.

Новиков неожиданно протянул ему руку.

— Что? — удивленно спросил фон Дейц, с любопытством и ожиданием глядя в протянутую ладонь.

Новиков не отвечал.

— Куда? — спросил и Санин.

Новиков опять промолчал. Он чувствовал, что еще минута и рыдания, стеснявшиеся в груди, хлынут через край.

— Знаю я, что с тобой, плюнь! — сказал Санин.

Новиков взглянул на него жалкими глазами, губы у него задрожали и, махнув рукой, он ушел не попрощавшись. В нем ныло чувство тягостного бессилия, как у человека, не поднявшего тяжести, и, чтобы успокоить себя, Новиков подумал: «Ну что ж… Что доказал бы я, побив морду этому мерзавцу? Вышла бы только мерзкая драка… Да и не стоило рук марать!»

Но чувство неудовлетворенной ревности и противного бессилия не проходило, и в глубокой тоске Новиков пришел домой, лег лицом в подушку и так пролежал почти весь день, мучаясь тем, что ничего другого сделать не может…

— Хотите в макао? — спрашивал Малиновский.

— Вали! — согласился Иванов.

Денщик расставил ломберный столик, и зеленое сукно весело засмеялись в глаза. Сосредоточенное оживление охватило всех, и Малиновский, твердо стукая короткими волосатыми пальцами, стал метать. Пестрые карты ловко, правильными кругами разлетались по зеленому с голику, серебряные рубли со звенящим стуком раскатывались с табло на табло и, как жадные пауки, заходили во все стороны пальцы, подбирающие деньги. Слышались только короткие слова и однообразные восклицания как бы заученной досады и удовольствия. Зарудину не повезло. Он упрямо ставил на круг по пятнадцати рублей и каждый раз били комплект. На его красивом лице выступили зловещие пятна беспредметного раздражения. В течение последнего месяца он проиграл уже семьсот рублей и теперь не хотел даже проверять своего проигрыша. Настроение его сообщилось и другим. Фон Дейц и Малиновский обменялись резкостями.

— Я ставил на крылья, — раздраженно, но сдержанно говорил фон Дейц, искренно удивляясь, что пьяный и грубый Малиновский смеет спорить с ним, умным и порядочным фон Дейцем.

— Что вы мне толкуете! — грубо крикнул Малиновский. — Кой черт!.. Когда я бью, говорят на крылья, а когда даю…

— То есть, позвольте! — дурно выговаривая по-русски, как всегда, когда волновался, закипятился фон Дейц.

— Ничего не позволю… Возьмите обратно… Да нет, возьмите!..

— А я вам говорю! — тоненьким голосом закричал фон Дейц.

— Господа! Это черт знает что такое! вдруг вспыхнул Зарудин, швыряя карты.

Но он сейчас же испугался и своего резкого крика, и пьяных растерзанных людей, и карт, и бутылок всей обстановки грубого армейского кутежа, потому что в дверях увидел новое лицо.

Высокий, тонкий господин, в просторном белом костюме и очень высоких тугих воротничках с удивлением остановился на пороге, глазами отыскивая Зарудина.

— Ах, Павел Львович!.. Какими судьбами! — весь красный, воскликнул Зарудин, поспешно вставая навстречу.

Господин нерешительно вступил в комнату и прежде всего все невольно заметили его совершенно белые ботинки, шагнувшие в болото пивных луж, пробок и растоптанных окурков. И весь он был такой белый, чистенький и надушенный, что среди облаков табачного дыма и пьяных красных людей походил бы на лилию в болоте, если бы не был так беспомощно тонок, издерганно ловок и если бы у него не было маленького, с дурными зубками и тонкими усиками лица.

— Откуда вы?.. Давно из Питера? — с излишней суетливостью и пугливо соображая, ничего ли, что он сказал «Питер», говорил Зарудин, крепко пожимая его руку.

— Вчера только приехал, — ответил наконец белый господин, и голос у него был самоуверенный, но жидкий, как придушенный петуший крик.

— Мои сослуживцы, — представил Зарудин, — фон Дейц, Малиновский, Танаров, Санин, Иванов… Господа, Павел Львович Волошин. Волошин слегка кланялся.

— Будем знать, — к ужасу Зарудина, ответил пьяный Иванов.

— Сюда, Павел Львович… Хотите вина или, может быть, пива?

Волошин осторожно уселся в кресло и томно забелел на его клеенчатой грубой обивке.

— Я на одну секунду… не беспокойтесь! — с брезгливым холодком ответил он, оглядывая компанию.

— Нет, как же можно… Я велю подать белого… Вы, кажется, любите…

Зарудин выскочил в переднюю.

"Надо же было этой сволочи именно сегодня притесаться! — с досадой подумал он, приказывая денщику сходить за винцом. — Этот Волошин всем знакомым в Питере такого наговорит, что в порядочный дом не пустят потом!

Между тем Волошин, не скрываясь, точно он чувствовал себя слишком неизмеримо выше всех, продолжал рассматривать компанию. Взгляд его стеклянно-серых глазок был откровенно любопытен, как будто ему показывали каких-то странных зверьков. Рост, явная сила костистых плеч и костюм Санина привлекли его внимание.

«Интересный тип… сила, должно быть!» — с искренним расположением, которое все маленькие и слабые люди испытывают к большим и сильным, подумал он и хотел заговорить.

Но Санин, опершись грудью на подоконник, смотрел в сад.

Волошин поперхнулся начатым словом и жидкий оборванный звук собственного голоса оскорбил его.

«Хулиганы какие-то!» — подумал он.

В это время вернулся Зарудин.

Он уселся рядом с Волошиным и стал расспрашивать его о Петербурге и заводе Волошина, чтобы дать понять окружающим, какой богатый и значительный человек этот гость. И на его красивом лице большого сильного животного отразилось выражение маленького странного самодовольства.

— Все по-прежнему, как видите, — небрежно говорил Волошин. — А вы как?..

— Что ж я!.. Прозябаю! — сказал Зарудин и грустно вздохнул.

Волошин молчал и презрительно смотрел на потолок, по которому неслышно ходили зеленые отсветы сада.

— У нас тут одно развлечение всегда! — продолжал Зарудин, широким жестом ловко захватывая в одно и бутылки, и карты, и своих гостей.

— Да-а… — неопределенно протянул Волошин, и в его тоне Зарудину послышалось: «Сам-то ты что!»

— Ну, однако, мне пора… Я остановился здесь в гостинице на бульваре. Мы, конечно, еще увидимся? — заговорил Волошин, меняя тон и вставая.

Как раз в эту минуту вошел денщик, вяло установился во фронт и сказал:

— Вашбродь, барышня пришли…

— Что? — вздрогнув, переспросил Зарудин.

— Так точно.

— Ах да… я знаю… — быстро и неловко бегая глазами, заговорил Зарудин, чувствуя, как мгновенное предчувствие чего-то дурного кольнуло его в сердце.

«Неужели Лидка?» с изумлением подумал он.

Глаза Волошина вспыхнули жадным и любопытным огоньком, и его тщедушное тело все задвигалось под белым просторным костюмом.

— Да… Ну, до свиданья! — осклабляя рот, выразительно заговорил он. — А вы все тот же!..

Зарудин криво и самодовольно, и озабоченно улыбнулся.

Провожаемый Зарудиным, Волошин быстро вышел вон, мелкая белыми ботинками и острым оком выглядывая вокруг.

Зарудин вернулся.

— Ну, господа… Как же карты?.. Танаров, закладывай за меня, а я сейчас… — торопливо и все мелькая глазами, заговорил он.

— Вре!.. — отозвался уже совершенно пьяный, быкообразный Малиновский. — — Мы еще поглядим, какая там барышня!

Но Танаров взял его за плечи и силой посадил за стол. Остальные поспешно рассаживались, почему-то стараясь не смотреть на Зарудина. Санин тоже сел, серьезно посмеиваясь.

Он догадался, что к Зарудину пришла Лида, и смутное чувство ревнивой жалости к красивой и теперь уже, очевидно, несчастной сестре возникло в нем.

XVII

На кровати Зарудина как-то боком сидела Лида Санина и растерянно дергала и мяла платок.

Даже Зарудина поразила происшедшая в ней перемена: от гордой, изящной и сильной девушки не осталось и следа, перед ним сидела сутулая, растерянная и болезненно слабая женщина. Лицо ее осунулось, побледнело, и темные глаза тревожно бегали по сторонам.

Когда вошел Зарудин, темные глаза быстро поднялись на него и опустились, и инстинктивно Зарудин почувствовал, что она боится его. Совершенно неожиданно злоба и раздражение до судорог поднялись в нем. Он крепко запер дверь и совсем не так, как прежде, грубо и прямо подошел к ней.

— Ты удивительная особа, — едва владея собой и почему-то чувствуя жгучее желание ее ударить, заговорил он, — у меня полные комнаты народу… брат твой тут… Точно нельзя было выбрать другого времени… Это черт…

Темные глаза поднялись со странным вспыхнувшим выражением, и, как всегда, Зарудин испугался своей резкости, угодливо показал белые зубы и, взяв Лиду за руку, сел рядом.

— Ну да, впрочем, все равно, я ведь за тебя боюсь… я рад, я соскучился за тобой…

Зарудин поднял и выше перчатки поцеловал ее слегка влажную и горячую руку с тонким и изящным запахом.

— Это правда? — с непонятным ему выражением произнесла Лида и опять подняла на него глаза, говорившие: правда ли, что ты любишь меня? Ты видишь, какая я теперь бедная, несчастная… совсем не такая, как прежде… я боюсь тебя и угадываю весь ужас своего унижения, но больше мне не на кого опереться…

— А ты сомневаешься? — неуверенно возразил Зарудин, и легкая струйка холода, тяжелая для него самого, потянула от этих слов. Он опять поднял ее руку и поцеловал.

Странная и сложная путаница чувств и мыслей была в нем. Еще два дня тому назад, на этой самой белой подушке были разметаны темные волосы Лиды, извивалось в припадке страсти ее гибкое, горячее и упругое тело, горели губы и обладали все его существо темным огнем невыносимого наслаждения. В то мгновение весь мир, тысячи женщин, все наслаждения и вся жизнь соединялись для него в том, чтобы сладострастнее, нежнее и грубее, бесстыднее и жесточе истязать именно это горящее и требовательное, и покорное тело, и вдруг теперь он почувствовал, что она ему противна, что ему хочется уйти, оттолкнуть ее, не видеть и не слышать. Желание это было так велико и непримиримо, что даже сидеть здесь стало пыткой. Но в то же время темный, извивающийся и туда и сюда страх перед нею лишал его воли и придавливал к месту. Всем существом своим он сознавал, что ничем не связан, что обладал ею по ее согласию, ничего не обещая, дав ей то же, что получил, но вместе с тем ему казалось, что он бессильно и глубоко влип в какую-то вязкую цепкую массу, против которой не может бороться. Он ждал, что Лида чего-то потребует от него и он должен будет или согласиться, или сделает нечто гадкое, трудное и грязное. Зарудин почувствовал себя совершенно бессильным, точно из рук и ног его вынули все кости, а во рту вместо языка привесили мокрую тряпку. Это было обидно и возмущало. Хотелось крикнуть и сказать раз и навсегда, что она не имеет права ничего от него требовать, но вместо того у Зарудина трусливо замерло сердце, и он сказал глупость, явную для него самого, неожиданную и вовсе не идущую к моменту:

— О женщины, женщины, как сказал Шекспир…

Лида с испугом взглянула на него. И вдруг ее голову озарил яркий беспощадный свет. В один момент она поняла, что пропала: то огромное, чистое и великое, что она могла дать, было отдано ею человеку, которого не существовало. Прекрасная жизнь, невозвратимая чистота и смелая гордость были брошены под ноги гаденькому и трусливому зверьку, не принявшему их с благодарностью за радость и наслаждение, а просто опакостившему их в актах темной тупой похоти. Был один миг, когда взрыв отчаяния едва не бросил ее на пол с бессильным рыданием и ломанием рук, но с болезненной быстротой отчаяние сменилось приливом мстительной острой злобы.

— Неужели вы не понимаете, как вы глупы! — резко и тихо, сквозь сдавленные зубы, выговорила она, вся вытягиваясь к его лицу.

Эти грубые слова и горящий злобный взгляд так были неожиданны в изящной и женственной Лиде, что Зарудин даже отодвинулся. Но он не понял всего значения этого взгляда и попытался свести все на шутку.

— Что за выражения? — удивленно и оскорбленно сказал он, делая большие глаза и высоко поднимая плечи.

— Мне не до выражений! — горько возразила Лида и беспомощно заломила руки.

— Ну, зачем столько трагизма! — поморщившись, возразил Зарудин и с внезапно пробудившимся возбуждением бессознательно следил за выгибом ее круглых точеных рук и покатых плеч.

Этот жест отчаяния и беспомощности опять поднял в нем уверенность собственного превосходства.

Было похоже, как будто они стояли на весах, и когда опускался один, сейчас же поднимался другой. И Зарудин с острым удовольствием почувствовал, что эта девушка, которую он бессознательно считал выше себя и которую инстинктивно боялся даже в минуты сладострастных ласк, играет теперь, по его понятию, жалкую и позорную роль. Это чувство было ему приятно и смягчило его. Зарудин нежно взял ее за опущенные безвольные руки и чуть-чуть потянул к себе, уже возбуждаясь и начиная горячее дышать.

— Ну, полно… ничего ужасного не случилось!

— Вы думаете? — в иронии приобретая силу и глядя на него странно пристальным взглядом, спросила Лида.

— Ну, конечно! — ответил Зарудин и попытался ее обнять особым, возбуждающе бесстыдным объятием, силу которого он знал.

Но от нее повеяло холодом и руки его ослабели.

— Ну, будет… чего разгневалась, моя кошечка! — с нежной укоризной проговорил он.

— Отстаньте от меня… Тут я… Отстаньте же! Злым усилием Лида вывернулась из его рук.

Зарудин физически обиделся за то, что порыв страсти его пропал даром.

«Черт знает! — подумал он, — свяжись с ними!..»

— Да что с тобой? — раздраженно спросил он. И красные пятна выступили у него на скулах.

И как будто этот вопрос что-то уяснил Лиде, она вдруг закрыла лицо руками и совершенно неожиданно для Зарудина залилась слезами. Она плакала совсем так, как плачут деревенские бабы: закрываясь руками, наклонившись всем телом вперед и протяжно всхлипывая. Длинные космы волос повисли вдоль мокро! о лица, и стала она совсем некрасивой. Зарудин растерялся. Улыбаясь и боясь обидеть ее этой улыбкой, он попытался отнять ее руки от лица, но Лида упорно и упрямо удерживала их и все плакала.

— Ах ты, Господи! вырвалось у Зарудина. Опять ему захотелось прикрикнуть на нее, дернуть за руку, сказать что-нибудь грубое.