XLV

— А знаешь, что… — сказал Санин, когда через час или два они вышли на темную сумеречную улицу.

— Что?

— Проводи меня на вокзал, да и поеду я отсюда. Иванов остановился.

— Чего ради?

— Скучно мне тут!..

— Испужался, что ли?

— Чего? Хочется уехать, и все тут.

— Зачем?

— Друг, не задавай глупых вопросов! Хочется, только и всего… Пока людей не знаешь, все кажется, что они дадут что-нибудь… Были тут интересные люди… Карсавина казалась новой, Семенов умирал, Лида как будто могла пойти необычной дорогой… А теперь скучно. Надоели все. Или тебе этого недостаточно? Понимаешь, я вытерпел этих людей, сколько мог терпеть… больше не могу.

Иванов долго смотрел на него.

— Ну, пойдем… — сказал он.

— А с родными попрощаться?

— А ну их… они-то и надоели мне больше всех.

— Да вещи возьмешь же?

— У меня их немного… Ты иди в сад, а я пойду в комнаты и подам тебе чемодан в окно. А то увидят, пристанут с расспросами, а что я им скажу такого, чтобы их утешило?

— Та-ак… — протянул Иванов и на минуту потупился, потом махнул рукой. — Очень это для меня прискорбно, друг… ну да что уж там!

— Поедем со мной.

— Куда?

— Да все равно куда. Там видно будет.

— Да у меня и денег нет.

— И у меня нет, — засмеялся Санин.

— Нет, уж ступай сам… С пятнадцатого у меня и занятия начинаются. Так-то спокойнее!

Санин молча посмотрел ему прямо в глаза и так же прямо посмотрел на него Иванов. И вдруг ему стало чего-то неловко и он съежился, точно в зеркале увидел отражение свое гнусным. Санин отвернулся.

Они пошли через двор. Санин вошел в дом, а Иванов в потемневший сумеречный сад, где грустно встретили его тени осеннего вечера и запах тихого тления. По траве и кустам, шелестя листьями и хрустя сухими ветками, Иванов подошел к окну в комнату Санина. Оно было открыто и темно.

А Санин тихо прошел через зал и остановился против балконной двери, услышав знакомые голоса.

— Чего же ты от меня хочешь? — послышался с балкона голос Лиды, и Санина поразили его тусклые измученные нотки.

— Я ничего не хочу, — ответил Новиков, и очевидно, против воли голос его звучал ворчливо и надоедливо, — мне только странно, что ты смотришь так, будто приносишь для меня жертву… Я ведь…

— Ну хорошо… — сорвался голос Лиды, и хрустальные звуки близких слез неожиданно зазвучали в сумеречной тишине вечера — не я… ты приносишь жертву… ты!.. Я знаю!.. Чего же еще нужно от меня?

Новиков хмыкнул недоумевающе и смущенно, но слышно было, что он чуть-чуть сконфузился и старается скрыть это.

— Как ты не можешь меня понять?.. Я тебя люблю и потому это не жертва… Но если ты сама смотришь на наше сближение, как на жертву с чьей бы то ни было стороны, то тогда что ж это за жизнь будет у нас?

Голос Новикова окреп и зазвучал убедительно и даже обрадованно, точно он вдруг нашел настоящее и рад был, что теперь уже наверное убедит Лиду.

— Ты пойми… Мы можем жить только при одном условии: именно, чтобы ни с твоей стороны, ни с моей не было никакой жертвы… Что-нибудь одно: или мы любим друг друга и тогда наше сближение разумно и естественно, или мы не любим друг друга и тогда…

Лида вдруг заплакала.

— Чего же ты! — изумленно и раздраженно заговорил Новиков, — я не понимаю… я, кажется, не сказал ничего оскорбительного… Перестань!.. Я имел в виду и тебя и себя равно… Это черт знает что!.. Да чего же ты плачешь!.. Ничего сказать нельзя!..

— Я не знаю… не знаю…

Задушенный и жалкий женский голос тоненькой жалобой, бессильной и бессловесной, прозвучал невыносимо печально.

Санин поморщился и вошел в свою комнату.

«Ну, Лиде, пожалуй, конец! — подумал он, — может, и лучше сделала бы она, если бы тогда и вправду утопилась!.. А может, и перевернется… Не угадаешь!»

Иванов за окном слышал, как он торопливо шарил, шелестел бумагой, что-то уронил.

— Скоро ты? — нетерпеливо спросил он.

Ему стало скучно и жутко стоять под темным окном, в бледном сумраке осенней зари, перед лицом темного загадочного сада. Шорох напомнил ему его сон.

— Сейчас, — ответил Санин так близко от окна, что Иванов вздрогнул. Темнота в окне заколебалась, и из нее выдвинулся чемодан и белое лицо Санина.

— Держи!

Санин легко спрыгнул на землю и взял чемодан.

— Ну, идем!

Они быстро пошли через сад.

Там был бледный сумрак и тонкий холодный запах холодеющей земли. Деревья сильно обнажились, и оттого было чересчур пусто и просторно. За рекою догорала заря, и вода блестела одиноко, забытая и заброшенная в конце уже никому не нужного сада.

Когда они пришли к вокзалу, на бесконечных черных путях горели сигнальные огоньки, и поезд мерно пыхтел локомотивом. Бегали люди, стучали дверьми, перекликались и ругались грубыми злыми голосами, точно всем было грустно и тяжело и хотелось скрыть свое чувство от других под нарочитой злостью. Толпа темных и растерянных мужиков с узлами копошилась на платформе.

У буфета Санин и Иванов выпили.

— Ну, счастливого пути! — грустно сказал Иванов.

— У меня, друг, путь всегда одинаков, — улыбнулся Санин, — я у жизни ничего не прошу, ничего и не жду. А конец никогда не бывает счастливым: старость и смерть, только и всего!

Они вышли на платформу и стали на свободном месте.

— Ну, прощай!

— Прощай!

И невольно для обоих вышло так, что они поцеловались.

Поезд, лязгая и скрежеща, тронулся.

— Эх, брат! Как я тебя полюбил, как полюбил! — неожиданно закричал Иванов, — одного настоящего человека только и видел!

— Один ты и полюбил! — усмехнулся Санин. Он вскочил на подножку проходящего вагона.

— Поехали, — весело закричал он, — прощай! Прощай!

Быстро побежали вагоны мимо Иванова, точно вдруг сговорившись убежать куда-то. Мелькнул в темноте красный фонарь и долго, как будто не удаляясь, краснел в черноте.

Иванов посмотрел вслед поезду, и ему стало грустно и скучно. Уныло брел он по улицам города и смотрел на его жидкие аккуратные огоньки.

— Запить, что ли? — спросил он себя, и бледный длинный призрак долгой бесцветной жизни пошел с ним в трактир.

XLVI

В духоте и тесноте задыхались вагонные фонари и среди колеблющихся дымных теней и пятен тусклого света копошились измятые истрепанные люди.

Санин сидел рядом с тремя мужиками. При его входе они говорили о чем-то и один, плохо видный в темноте, сказал:

— Так, говоришь, плохо?

— Чего же плоше, — высоким надтреснутым голосом ответил старый косматый мужик рядом с Саниным. Они свою линию гнут, для нас пропадать не станут. Говорить можно, что угодно, а когда до шкуры дойдет, кто посильнее, тот и выпьет кровь!

— А вы чего ж ждете? — спросил Санин, сразу догадываясь, о чем идет тяжкий и нудный разговор.

Старик повернулся к нему и развел руками. А что станешь делать?

Санин встал и ушел на другое место. Он знал этих людей, живущих, как скоты, и не истребивших до сих пор ни себя, ни других, а продолжающих влачить скотское существование в смутной надежде на какое-то чудо, которого им не дождаться и в ожидании которого умерли уже миллиарды им подобных.

Ночь шла. Все спали, и только против Санина мещанин в чуйке злобно ругался с женою, боязливо отмалчивающейся и только судорожно поводившей испуганными глазами.

— Погоди, дай срок, я тебе, стерва, докажу! — шипел, как придавленная гадюка, мещанин.

Санин уже задремал, когда женщина, болезненно охнув, разбудила его. Мещанин проворно отдернул руку, но Санин успел увидеть, как он крутил пальцами грудь женщины.

— Экая же ты, братец, скотина! — сердито сказал Санин.

Мещанин испуганно молчал, оторопело глядя на него маленькими злыми глазами и как будто скаля зубы.

Санин с отвращением посмотрел на него и ушел на площадку. Проходя по вагону, он видел множество почти навалившихся друг на друга людей. Уже светало, и в окно вагона падал бледный синеватый свет; причем лица их казались мертвыми, и какие-то робкие и печальные тени ходили по ним, придавая бессильное и страдальческое выражение.

На площадке Санин всей грудью вдохнул свежий рассветный воздух.

«Противная штука человек!» — не подумал, а почувствовал он, и ему захотелось сейчас же, хоть на время уйти от всех этих людей, от поезда, из спертого воздуха, от дыму и грохота.

Заря уже явственно занималась на горизонте. Последние ночи, бледные и больные, бесследно убегали назад в синюю тьму, таявшую в степи.

Недолго думая, Санин сошел на подножку поезда и, махнув рукой на свой пустой чемодан, спрыгнул на землю.

С грохотом и свистом промелькнул мимо поезд, земля выскочила из-под ног, и Санин упал на мокрый песок насыпи. Красный задний фонарь был уже далеко, когда Санин поднялся, смеясь сам себе.

— И то хорошо! — сказал он громко, с наслаждением издав свободный громкий крик.

Было широко и просторно. Еще зеленая трава тянулась во все стороны бесконечным гладким полем и тонула в далеких утренних туманах.

Санин дышал легко и веселыми глазами смотрел в бесконечную даль земли, широкими сильными шагами уходя все дальше и дальше, к светлому и радостному сиянию зари. И когда степь, пробудившись, вспыхнула зелеными и голубыми далями, оделась необъятным куполом неба и прямо против Санина, искрясь и сверкая, взошло солнце, казалось, что Санин идет ему навстречу.