Вечер был темный, ветреный и тоскливый.
      Куприян тихо посвистывал и поглядывал вверх, через огород, по рыжим пустым грядкам которого вилась протоптанная дорожка от ворот со двора. Отсюда Куприяну была видна крыша избы, темный берест над нею. В щелку плетня мелькал огонек из окна, и то исчезал, то появлялся опять. Кто-то двигался по избе.
      «Ужинать собирают», — сообразил Куприян, и тоскливое чувство бесприютности и одиночества скользнуло у него в груди.
      Ему вдруг стало особенно обидно, что он должен ждать Матрену на огороде, на ветру, на дожде, а Егор Шибаев сидит на лавке, спокойно ждет ужина и во всякое время может сделать с бабой, что пожелает. Ревность все сильнее овладевала душой Куприяна. Ему ясно представилось, с каким покорным лицом Матрена смотрит теперь на мужа, готовая беспрекословно подчиниться ему и для побоев и для ласки. И Куприяну дальше стало уже думаться, что она вовсе не так боится Егора, а может, и сама не прочь развязаться с ним, Куприяном, и опять полюбить мужа, благо тот здоровый, красивый, да еще и унтер, солдат, что всем бабам нравится.
      Удушливый спазм схватил Куприяна за горло.
      Лицо у него перекосилось в злую и неестественную усмешку. Куприян широко расставил ноги, уперся спиной в холодный ствол осины и, чувствуя, как мурашки пробегают у него по спине, закрыл глаза и, сам того не замечая, громко произнес:
      — Известно баба… им все одно!..
      Ветер шумел в верхушках осины, и они все больше темнели. Дальние совсем слились в одну темную качающуюся массу. Огонек в избе стал ярче, блистал в щель плетня, как звездочка, и перестал мигать.
      «Сели», — подумал Куприян.
      Ноги у него ныли, плечи сильно зябли, и весь он стал дрожать крупной дрожью при каждом порыве ветра. Но он все стоял и не сводил с огонька широко раскрытых глаз. От этого глаза у него стали слезиться, а огонек — двоиться, вытягиваться и пускать острые золотые стрелочки.
      Вдруг он потух.
      Куприян вздрогнул.
      «Легли, — подумал он. — Сейчас выйдет… Анютка сказала, как угомонится…»
      С этим последним словом перед Куприяном мелькнула отвратительная картина.
      «Он, жеребец-то, в солдатах сколько времени был… ему лестно! А ей все одно!» — подумал Куприян и повел плечами, точно они у него заныли.
      Чувство ревнивой, холодной злобы двинулось в нем и прилило к голове, так что на секунду у него потемнело в глазах.
      И вместе с ревностью и злобой к Егору Шибаеву в душе у него стала шевелиться и глубокая ненависть к Матрене, которая уже не казалась ему несчастной.
      Куприян снял шапку и опять надел, все, не мигая, глядя на темную теперь избу. Стемнело уже настолько, что изба, плетень и берест слились в одну непроницаемую темную массу.
      Вдруг что-то смутно забелело в темноте на дорожке, мелькнуло и точно растаяло.
      У Куприяна стукнуло в сердце, и он весь вытянулся вперед. Все чувства сразу вылетели у него из головы, и там осталось одно ощущение не то радостною, не то пугливого ожидания.
      Белое пятно замаячило ближе и яснее и быстро вытянулось в длинный и тонкий силуэт женской фигуры, закутанной с головой в большой платок.
      Матрена, торопливо и не оглядываясь, шла по дорожке. Куприян выдвинулся ей навстречу.
      — Ты? — спросила она так тихо, что Куприян еле расслышал.
      — Я… кому ж еще?.. — сорвавшимся голосом ответил Куприян.
      На ней был большой платок, который она у подбородка поддерживала спрятанными руками так, что видны были только брови и большие боязливые глаза.
      Оба молчали.
      Оба чувствовали странную неловкость оттого, что между ними легло появление Егора. Куприян притворно равнодушно посвистывал, глядя по сторонам и заложив руки в карманы, а она в нерешимости неподвижно стояла против него и глядела из-под платка пытливо и печально.
      «Ишь, теперь совсем… не то…» — мелькало в голове Куприяна.
      А Матрене было больно, и обидна была ей такая встреча, потому что ничем против любовника она себя виноватой не считала.
      — Ну что ж… здравствуйте, Куприян Васильевич, — тихо выговорила она наконец.
      — Здравствуйте… — пробормотал Куприян.
      Матрена помолчала. Потом приоткрыла лицо и виновато улыбнулась.
      — Что ж так? — сказала она.
      Куприян посмотрел на нее, отчаянно тряхнул волосами и обхватил ее обеими руками. Она выпростала свои руки из-под платка и обняла его. На ней, кроме юбки, была одна рубаха, и от голой груди ее пахнуло на Куприяна горячим и влажным воздухом.
      Несколько минут они стояли так, молча и тяжело дыша.
      По небу гнались разорванные облака с чуть видными просветами. Ветер подхватывал порывами и приносил с болота долгий стонущий звук сухого тростника и звенящие всплески воды.
      — Сядем, Купря, — дрожащим голосом прошептала Матрена.
      Недалеко от осины уныло чернела полуразвалившаяся копна мокрого сена. Они прошли туда, путаясь ногами один за другого, и опустились в прелую траву. Ветер шумел и шумел.
      — Мне пора, Купря, — шепнула Матрена, спустя полчаса.
      — Чего там…
      — Хватится… боюсь…
      Купря сразу остыл, и опять у него, как давеча, потемнело в глазах.
      — Ну и иди… — резко сказал он, отодвигаясь от нее.
      Матрена посмотрела на него и не шевелилась.
      — Серчаешь? — спросила она.
      — Ну, что там серчать… известно муж, — закусив губу, пробормотал Куприян.
      — Да разве я…
      — Да знаем мы! — грубо и сам не зная, что и почему говорит, сказал Куприян.
      — Что знаешь? — спросила Матрена, и в голосе у нее послышались слезы и обида.
      Куприян промолчал и глядел в сторону.
      — Ну, что ж ты молчишь, Купря? А? Купря.
      — Да пойди ты к черту! — прорвался Куприян и встал.
      Матрена тоже встала и, завернувшись в платок, смотрела на него.
      Ветер шумел.
      — За что же ты? — спросила она.
      Куприяну хотелось сказать ей что-нибудь злое и обидное, но он не знал что и молчал.
      Матрена тихо протянула из-под платка руку и взяла его за рукав.
      Куприян грубо вырвался.
      — Да ну тебя!.. Все вы… — он грубо и скверно выругался.
      И тотчас ему жаль стало Матрену, и зло взяло на себя.
      Матрена опустила руку и заплакала.
      — Разве же я… волей? — спросила она.
      Куприяну было скверно, тяжело и стыдно, но ревность заглушала в нем все чувства, и потому он грубо, зная, что говорит неправду, сказал:
      — Не хотела бы, так не пошла б.
      Матрена сквозь слезы с недоумением посмотрела на него.
      — Как же?..
      — Да так, — упрямо отвечал Куприян, — нечего тут… иди!..
      — Он же муж мне, Купря, а разве я…
      — Пошла, убирайся! — злобно крикнул Куприян и поднял руку с сжатым кулаком.
      Матрена пугливо посторонилась и вся сразу съежилась, став меньше и тоньше.
      — Не бей… — испуганно проговорила она.
      Куприяну хотелось ее ударить, чтобы дать выход жгучему чувству ревности, душившему его.
      — Иди… — хрипло проговорил он, подвигаясь к ней.
      Матрена инстинктивно подняла локоть в уровень с лицом, но от этого движения Куприяна точно прорвало.
      — Паскуда! — прохрипел он и толкнул ее.
      Матрена коротко и жалобно охнула и пошатнулась. Платок слетел у нее с головы, и длинные космы волос, мигом подхваченные ветром, упали ей поперек лица.
      — Грех вам, Куприян Васильевич, сказала она, подымая платок, — я вам… всегда… а тому я не причинна.
      И она опять заплакала.
      Куприяну стало мучительно стыдно и жалко ее.
      — Что там… — пробормотал он.
      Матрена перестала плакать и утерла глаза уголком платка.
      — Купря… — умоляюще позвала она.
      Но Куприян опять вспомнил, что все равно все кончено и Егору она не сегодня завтра должна быть женой, и он опять почувствовал прилив ревнивой злобы и безнадежного чувства.
      — Чего Купря?.. Ступай к своему жеребцу!..
      — Куп…
      — Ступай, ступай, — стиснув зубы, проговорил Куприян и с новым приливом злобы схватил ее за тонкие, худые плечи, прикрытые одним платком, грубо повернул ее и толкнул…
      Матрена чуть не упала, заплакала и пошла по дорожке.
      Куприян мрачно смотрел ей вслед.
      Она остановилась. Куприян молчал.
      — Куприян Васильевич! — позвала она.
      Куприян не отвечал и все бледнел.
      — Купря! — громче сказала она.
      Куприян не шевелился.
      Она постояла еще. За ветром не слышно было, звала ли она его опять. Потом она пошла вверх тихо и нерешительно, и ее силуэт стал сливаться с темнотой.
      — Мотря! — не выдержал Куприян.
      Но она не слышала и исчезла, точно растаяла в тумане.
      Ветер шумел осинами, и яснее был слышен стон тростника и всхлипывания воды. По небу быстро неслись тучи уже сплошной массой, и первые капли дождя тяжело шлепнулись на мокрые грядки.
      Куприян стоял, расставив ноги, глубоко засунув руки в карманы, и все глядел на темный силуэт избы, забора и качающегося по ветру береста. Во дворе залаяла собака и замолчала. Дождь все усиливался, и тьма вокруг сгущалась все больше. Дальние деревья вдруг сразу утонули в темноте за пологом хлынувшего дождя. Только ближняя осина была видна, тоскливая и ощипанная, отчаянно мотавшая по ветру своими корявыми обломками-ветками.
      Куприян встряхнулся, с безнадежной тоской посмотрел еще раз назад и пошел по огородам, увязая в грязи.

      В окне избы Федора Гунявого чуть-чуть мерещился свет сквозь какие-то тряпки, навешанные на окно.
      Куприян постучал.
      В избе кто-то зашевелился, тень промелькнула в окне, и послышался стук открываемой двери.
      — Кто там? — спросил из сеней Гунявый.
      — Свой, — ответил Куприян, — отворяй. — Сичас.
      Запор взвизгнул, и дверь осела назад на неровных петлях. Куприяна обдало запахом прелой соломы, куриного помета и дыма. Куры зашевелились и захлопали где-то в темноте. Петух сонно и протяжно икнул.
      Куприян прошел в избу. Гунявый, почесывая грудь, посмотрел на небо, затворил дверь, пошел за ним, зевая и крестя рот.
      — А-ах, Господи, Боже мой… Что поздно?
      Васька, спавший на лавке под кожухом, тревожно поднял всклокоченную голову, но, рассмотрев Куприяна, опять опустил ее на кожух.
      Куприян не спеша снял картуз, сапоги и сел на лавку.
      Гунявый тоже присел у икон. В одних пестрядинных штанах, босой, в серой толстой рубахе с развязанным воротом, сквозь который виднелась темная волосатая грудь, он казался еще длиннее и тоще. Он почесал себе грудь и спину, кашлянул и понурился.
      Васька глядел из-под кожуха.
      В избе было темно, грязно и душно. На полатях и на полу под кожухами и рогожками спали дети Гунявого, на все лады посвистывая носами. Тараканы бегали по стенам, и тени их бегали за ними. За печкой однообразно свиристел сверчок, и слышно было, как ветер рвал мокрую солому с крыши.
      Куприян сидел молча.
      — Может, есть хочешь? — спросил Гунявый. Куприян нехотя качнул головой.
      — Не…
      Гунявый почесал грудь корявыми пальцами, подумал и нахмурил свои нависшие брови.
      — Видел Матрену-то? — пытливо спросил Васька, приподняв голову.
      — Видел.
      — Что ж?
      — Ничего, — неохотно ответил Куприян.
      — Что так? — глухо сквозь усы спросил Гунявый.
      — Да что…
      Куприян махнул рукой.
      — Дело ее, бабы-то, плохое! — проговорил Гунявый и вздохнул, пожевав беззубым ртом.
      — Да уж, конечно… не мед! — отозвался Васька.
      Куприян промолчал.
      — Эх, Купря… Бог-то видит, — пробормотал Гунявый.
      Куприян взглянул на него и потупился.
      — Я что ж…
      Васька усмехнулся пренебрежительно.
      — Что он ее, силком, что ли, тащил? Сама шла…
      Гунявый насупился.
      — Тоже, чай, калачом манить не пришлось… Сама знала, где сладко! засмеялся Васька.
      Гунявый вздохнул.
      — А все Купре — грех… Потому баба — что? Баба дура, а он того… бабу в грех ввел… ему и грех-то!
      Куприян потупился еще больше.
      — Заладил: грех! — презрительно отозвался Васька. — Знаем мы.
      — Вот и не знаешь…
      — Лошадей краденых сбывать да конокрадов укрывать тоже, чай, грех?.. Гунявый помолчал.
      — То особь дело, — спокойно возразил он. — Лошадь — животная, а то баба…
      — Ну и баба тоже особь дело, — хихикнул Васька. — На то они и созданы, значит… У нас на фабрике, что девчонка ни поступит, уж я того… Я по этой части ходок…
      — Эх… заводская твоя душа, пропащая! — с острою укоризною прогудел сквозь усы Гунявый и, повернувшись к Куприяну, сказал: — Ты бабу-то брось… Пошалил, сатану потешил, сейчас брось! Забьет ведь Егор бабу-то…
      — Я что ж… — с тоской нерешительно пробормотал Куприян.
      — Почто ж смущаешь бабу? — строго спросил Гунявый.
      — Да я…
      — Испортил бабу… солдатку…
      Васька захихикал.
      — Такой уж ей предел положен, потому солдатка. Солдатке сам Бог велел.
      — Бог? — величаво и презрительно переспросил Гунявый. — Ты-то, заводский, Бога понимать можешь?
      — Ну, чай, и ты не больше моего смыслишь в Боге-то?
      — Я-то смыслю. А вы почто баб смущаете?.. Смутьяны прокляты…
      Гунявый закашлялся и умолк. Потом он встал и, шаркая босыми ногами, полез на печь.
      Все утихло. Сверчок верещал по стенам, с тихим шелестом проворно бегали тараканы.
      Куприян долго сидел у стола, свесив голову и о чем-то думая.
      — Вась… а Вась… — позвал он. Васька не отвечал.
      — Васька! громче позвал Куприян.
      — Чего? — сонно отозвался Васька.
      — Я того… — смущенно заговорил Куприян, — говорят, господа, ежели муж, значит, альбо жена…
      Куприян путался, мучительно подыскивая выражения.
      — Ну?
      — Так могут, значить, развод… а там опять жениться на ком хошь…
      — Так то господа! — отозвался Васька.
      — А у мужиков нельзя? — спросил Куприян неуверенным голосом.
      — Оно, может, по закону и можно, только, сказывают, оченно денег много надо.
      — Кому? — удивился Куприян.
      — Кому?.. Попам, известно! — усмехнулся Васька.
      — А много?
      — Да уж у тебя не найдется. Господа — и те не все могут…
      — Значит, нельзя? — упавшим голосом спросил Куприян.
      — Известно.
      С печи послышался хриплый голос Гунявого:
      — Еще чего захотел!
      — А по закону ж можно…
      — Так то по закону! — возразил Васька, встряхнув головой.
      Куприян посидел еще, помолчал, потом тяжело вздохнул и стал укладываться на лавку.
      Тараканы бегали, Гунявый кряхтел на печи, сверчок верещал испуганно и однообразно.
      Воздух в избе становился все гуще и тяжелее от скученных в тесноте людей, животных и от мокрой одежды.

      Около волостного правления стояла тройка почтовых лошадей, потряхивая головами и перезванивая бубенчиками.
      Приехали исправник и становой ловить конокрадов, слухи о безнаказанных похождениях которых дошли, через посредство газет, до губернатора.
      Губернатор был новый и неопытный человек, а потому дело показалось ему в такой серьезной форме, что он взволновался и в тот же день дал предписание о немедленной поимке конокрадов.
      Исправник, старый служащий на этой должности, великолепно знал и раньше о кражах лошадей и своевременно принимал меры, т. е. делал соответствующие предписания становым, а те препровождали их урядникам. Но особенно никто не беспокоился, потому что лошадей крали только крестьянских, и это всеми считалось за обычное неизбежное зло. Уездное начальство думало, что все мужики — понемножку конокрады, и потому смотрело сквозь пальцы. И теперь оно, в лице исправника, становых и урядников, беспокоилось больше о точном выполнении губернаторского предписания, чем о действительной поимке конокрадов.
      Исправник сидел в волостном правлении и толковал со становым о том, как бы устроить так, чтобы перегнать конокрадов в другой уезд и таким образом сбыть их с шеи без особых хлопот. Решено было начать облаву по дерновскому лесу, который примыкал к границе уезда и в котором, как донес урядник, умолчавший о встрече с Куприяном, видели обоих конокрадов.
      — Оцепим мы лес с трех сторон, да и выжмем их в Спасский уезд, — решил исправник.
      В предписании губернатора был еще пункт об открытии, буде возможно, укрывателей, но об этом исправник даже не заговаривал, потому что знал полную невозможность это сделать среди мужиков, боявшихся конокрадов пуще черта.
      Пока собиралась облава, для которой сгонялись мужики не только деревенские, но и двух соседних сел, Тарасовки и Рябовки, исправник от нечего делать курил папиросу и разговаривал о карточной игре со становым приставом, тучным и рябым человеком с большими усами.
      Толстый писарь Исаев, как будто ставший тоньше, пыхтя и потея, терся возле начальства и поминутно выскакивал на крыльцо, высматривая облаву. Урядника не было: он ускакал со старшиной в Тарасовку за народом, хотя это было излишне и могло сделаться без его личного участия. Но он усердствовал ввиду присутствия начальства.
      Толпа между тем уже собралась у пожарного сарая и глухо шумела. Дерновские мужики все были в сборе. Были раньше прибывшие рябовские мужики, которые и стояли своей толпой, не смешиваясь с дерновскими.
      Несмотря на то что мужики сдерживались, опасаясь прогневить начальство, стон стоял в воздухе и прерывался иногда хриплой и крикливой бранью, которая, впрочем, сейчас же смолкала.
      В толпе царило не то страшное, не то неприятное настроение. Хотя все прекрасно понимали, что облава и поимка конокрадов необходима и делается для их же пользы, — мужики не сочувствовали этому делу. С одной стороны, они боялись красного петуха в виде мести конокрадов, а с другой — не верили в возможность их поимки.
      Тот самый столяр Семен, который встретил Куприяна и говорил с ним, потому что был выпивши, а потом сидел, по распоряжению писаря, в холодной, считал своим долгом вышучивать и облаву и начальство, в особенности писаря.
      — Как же, изловишь! — ехидно кричал он высоким и резким голосом. Черта с два! И не такие ловили, да руки коротки… Наш толстопузый-то разве изловит?..
      Близ стоящие засмеялись. Но высокий и толстый мужик, один из богатеев села, Федор Степанов, осадил Семена.
      — Что, пустеха, брешешь, — презрительно сказал он, стоя боком к Семену, — народ смущаешь?.. Смотри ты…
      Семен сконфузился.
      — Я что, я ничего, а только, что… чтобы потом не плакаться… Поймать не поймаем, а только осерчают да еще подпалят… Тогда что? — с торжеством закончил он, уже наступая на Федора Степанова.
      — А что ж, — презрительно спросил Федор, — так их и оставить? Пусть лошадок уводят… Так, что ли?..
      — Семену-то ничего! Он не обедняет, — сказал насмешливо высокий мужик, Касьян Рыжий.
      Все засмеялись над Семеном.
      Семен обиделся и разозлился. Наскакивая на Касьяна Рыжего чуть не со слюной у рта, он закричал:
      — Молчал бы уж лучше… У самою, окромя краденой дуги, ничего нет, а тоже…
      — Кто украл-то, ты видел? — угрожающе подвинулся к нему Рыжий. — Какая дуга?
      — А то нет…
      — Нет, ты скажи: видел? — лез на него Рыжий.
      Семен струсил, потому что Касьян Рыжий был вдвое сильнее его, а Семен вообще был мужик хотя задорный, но трусливый.
      — Отстань… ты…
      — Брось, — презрительно посоветовал Касьяну Федор Степанов, — пустеха, известно…
      — Нет, пусть он скажет, — не унимался Рыжий, налезая с кулаками на окончательно струсившего Семена.
      — Брось, говорю! — повторил Федор. Но Семен, отретировавшись в толпу, опять стал кричать:
      — А по-моему, такое дело, своим судом, значит.
      — То есть как?
      — Да так… чтобы другим неповадно, взять да колом… во… по башке!
      — И грех баишь! — отозвался один из мужиков, начетчик и ханжа Романик Никита, тоненьким и испуганным голоском.
      — А, что на них смотреть?
      — Пустое говоришь…
      Но в толпе заговорили сначала несмело, а потом все громче и возбужденнее те мужики, у которых пропали лошади и которые поэтому были злы на конокрадов.
      — Нет… что ж, он дело говорит… что на них смотреть?..
      — В куль да в воду, — мрачно сказал один из чужих, тарасовских, мужиков, высокий и суровый кузнец с черным корявым лицом.
      — Известно, — загалдела толпа, — а то что же это… никакой возможности… раззор…
      — Ну что, мужики, толкуете? — мягким и сонным голосом возражал последний пропойца и бедняк в селе Фома Болото, босой, огромный и пьяный мужик с пухлой и добродушной рожей.
      — Такое дело выходит… Али ждать, покелева всех лошадей уведут? мрачно спросил тарасовский кузнец.
      — Зачем ждать, — добродушно возразил пьяненький Фома, — а только бить зачем? Пущай живут… — и он махнул рукой с таким добрым и пьяным видом, что вокруг засмеялись.
      За то, чтобы не делать конокрадам ничего дурного, помимо облавы, стоял еще Никита Романик да Мозявый, который слезливо подмаргивал подслеповатыми глазами, но больше молчал. Были и еще такие, что советовали оставить замысел покончить с конокрадами своим судом, но большинство кричало, что так им и надо.
      — Собаке — собачья смерть!
      Но никто не упоминал о предстоящей облаве, потому что никто в нее не верил и смотрел на нее как на пустое дело, затеянное по прихоти начальства.
      Между тем подошли толпою мужики из Тарасовки и приехал старшина с урядником. Писарь доложил исправнику, что облава готова. Исправник, не переставая разговаривать с приставом, надел шинель и шапку; то же сделал и пристав, и все вместе вышли на крыльцо.
      Как только их увидели, шапки одна за другой быстро исчезли и обнажили сотни рыжих, черных, седых, плешивых, лохматых и иных голов. Шум быстро затих, и все с некоторым страхом всколыхнулись, надвинулись на волость и стали.
      Исправник со становым сели в бричку, старшина с урядником — в другую, запряженную парой. Писарь, облачившись в пальто и большой картуз на вате, взмостился на беговые дрожки с его собственной толстой рыжей кобылой, возле которой путался чалый жеребенок.
      Тройка исправника двинулась, позвякивая колокольчиком, за ней тронулись остальные подводы, а сзади повалила серая масса зипунов и лаптей, изредка перемешанных огромными сапогами. Многие из мужиков так и пошли без шапок.
      Вся толпа повалила, как стадо, размешивая густую грязь, по дороге к лесу.

      В деревне остались очень немногие, в том числе пьяный Фома Болото, у которого умерла в этот день жена, и Мозявый, потихоньку улизнувший по задам домой.
      Фома, пошатываясь, пошел к попу договариваться о похоронах, а Мозявый пробрался, все по задам, к хате Федора Гунявого, который тоже не пошел в облаву и даже не ходил на сходку к волостному правлению.
      Он сидел на обрубке дерева, посреди двора, и большим топором тесал подпорки. Увидав Мозявого, он насупил свои густые брови, воткнул топор в бревно и встал, заложив пальцы за тесемочку, которой был подпоясан.
      — Чего ты? — спросил он неприветливо.
      Мозявый заморгал слезящимися глазками. — Я того, значит… Чего?
      Что как теперь мужички решили, так я упредить, значит.
      Гунявый насупился еще больше, подозрительно уставился на Мозявого и еще суровее прогудел:
      — Ты насчет чего?
      — Чтобы, значит, Куприяна… Купрю то есть, упредить, — пролепетал Мозявый, который почему-то боялся Гунявого и всегда терялся в его присутствии.
      Гунявый помолчал, что-то сообразил и сказал мягче:
      — Мужички, говоришь, решили? Миром, что ли?
      — Во-во, — обрадовался ободренный Мозявый.
      — Насчет Куприяна?
      — Его самого… Чтобы, значит, ежели начальство не того, так чтобы самим, значит.
      Гунявый стал серьезен, насупился и покачал головой.
      — Ишь ты, вот дело какое!.. Так… А кто? Не Егор?
      — Не… Семен, столяр, опять же Рыжий и другие прочие, которые…
      — Так, так… Упредить надо.
      Гунявый помолчал, стоя во весь рост и заложив руки за поясок. Мозявый нерешительно мял шапку и не знал, уйти ему или оставаться.
      — Ушли уж? — спросил Гунявый.
      — С час времени будет.
      — То-то, слышал, будто стадо пошло, — насмешливо прогудел Гунявый. Идем, что ль, — добавил он и пошел, твердо ступая огромными лаптями, в избу. Мозявый засеменил за ним, продолжая нещадно мять свою шапку.
      Васька и Куприян сидели в избе на лавке. На столе стояла почти полная бутылка водки и вяленая рыба в деревянной чашке.
      Куприян был скучен, и лицо у него было убитое, печальное, с тоскливыми слезами в расширенных глазах.
      «Известно, не своей охотой, — думал он, — а я вон что… ей и так горько, а тут и я разобидел! И что оно со мной поделалось, точно Бог ум отнял?»
      Время от времени он наливал водку в стаканчик толстого стекла и медленно опрокидывал его в рот. И чем больше он пил, тем становился скучнее и мрачнее.
      Васька был трезв и трусил. Он не мог спокойно усидеть на месте, все прислушивался и судорожно потирал худые колени.
      Гунявый и Мозявый вошли в избу, перекрестились на иконы. Мозявый остался у дверей, а Федор сел на лавку, подложил под себя руки.
      — Садись, — мотнул он головой Мозявому. Мозявый вздохнул, поморгал глазками и сел у самых дверей.
      — Слышь, Купря, — заговорил Гунявый, точно из бочки, вот он сказывал, что вышло миром решение, чтобы своим судом… Васька позеленел.