Куприян устал и обмок.
      Ноги его бессильно расползались по скользким мокрым кочкам; сапоги намокли, облипли грязью с сухими листьями и стали пудовыми. Куприян с трудом вытаскивал их из липкой, жирной грязи.
      Куприян был голоден и не спал прошлую ночь; в голове у него шумело, над глазами висела какая-то неприятная тяжесть. К этим ощущениям присоединялось еще и постоянное смутное сознание опасности, стоящей за плечами.
      Куприяну было скверно, как бывает скверно отощалому волку, которого начинают травить со всех сторон.
      Небо обложило еще со вчерашнего дня, и все время шел дождь. В лесу было темно и сыро, как в погребе. Еле-еле можно было различить тонкие белые стволы березок, сквозь жидкую осеннюю листву которых, тихо шурша, непрестанно пробивался мелкий назойливый дождик. Вверху было темно, пусто и холодно, внизу — мокро и тоже холодно. От мокрых деревьев, мокрой земли и моросившего в воздухе дождя получалось одно общее впечатление мокрого холода.
      Куприян почти ощупью пробирался вперед, то и дело скользя с пригорков и бухая по колено в глубокие рытвины, наполненные холодной водой. Он шел молча и усиленно сопел носом, думая, машинально и тяжело, как больной, только о том, чтобы поскорее добраться в село Дерновое, лежавшее версты за четыре от места, где он шел. Куприян не знал этого и думал, что он гораздо ближе к селу.
      Мысли у него были спутаны и неясны: то мелькал в них кусок хлеба, которого хотелось Куприяну, то вырастала смутная тревога, туда ли он идет. Потом все смешивалось и оставалось одно тупое ощущение усталости.
      Вдруг впереди послышались какие-то звуки, едва слышно пробивающиеся сквозь шум дождя. Казалось, что кто-то осторожно постукивает палкой по стволам берез.
      Куприян насторожился.
      Звуки приближались и становились яснее. Скоро Куприян разобрал осторожный стук колес по корням и тихое пофыркивание лошади.
      В этом месте деревья быстро редели и жалкими группами и одиночками тонких, чахоточных березок и осинок разбегались по широкой просеке, конец которой тонул за дождем и темнотой.
      Снизу просека была сплошь покрыта молодой и сильной зарослью дубов, елочек и свежих беленьких березок. Отсюда было видно небо, с которого неустанно моросил невидимый дождик. Здесь было гораздо светлее; стволы березок явственно белели и казались тоненькими живыми существами. Куприян мог различить расплывающуюся в темноте фигуру лошади, шагом бредущей в стороне от дороги, прямо по зарослям и кустам. За лошадью неопределенно мерещилась телега и тощая длинная фигура мужика, неподвижно сидящего на телеге свесивши ноги. Телега сворачивала все дальше и дальше от дороги, к лесу, прямо по тому месту, где, притаившись за елкой, стоял Куприян.
      — Эх! — неопределенно крякнул он, присмотревшись, и, сразу шагнув из-за елки, схватил лошадь за челку.
      Та нисколько не удивилась, мотнула головой и стала, ласково принюхиваясь к Куприяну.
      — Ну, ну… Чаво ты? — пробормотал мужик, сидевший в телеге.
      — Чего шляешься? — в свою очередь спросил довольно дружелюбно Куприян.
      — Я, ваше скородие, сам по себе, заговорил мужик необыкновенно хриплым и дрожащим фальцетом, — а ежели насчет лесу, то есть так… как перед богом, потому я, значит… по своему делу, а не то что…
      — Эх, ты… «ежели насчет лесу», — передразнил его Куприян. — На воре шапка горит! Черта мне в твоем лесе, руби хоть весь… Жертвую!..
      Куприян засмеялся.
      Мужик недоумело молчал, неподвижно сидя на телеге.
      — Из села? — спросил Куприян. — Ишь ночку выбрал! Или с вечера в кустах хоронился? Ах, ты…
      — Ну, ну… Чаво ты! — заговорил мужик и тронул вожжи. — Но!
      — Тпру! — осклабясь, тпрукнул Куприян.
      — Но!
      — Тпру!..
      Лошаденка сбилась и бестолково замоталась на одном месте, перебирая нотами по грязи. Мужик помолчал.
      — Ну, ты… Пусти, что ль! — озлился он вдруг.
      — А то что? — весело спросил Куприян, очень довольный, что он не один в лесу.
      — А то того, ежели… видишь топору? Ну!..
      — Ишь ты, какой страшный! Дурья ты голова, Игнат, своего не признал…
      Мужик встрепенулся.
      — Ты?
      — А то нет?..
      — Неужели Купря?..
      — Он самый и есть! — осклабился Куприян и, бросив лошадь, начавшую щипать какие-то листики, подошел к телеге.
      Мужичонко ужасно обрадовался.
      — Купря и есть! Я смотрю: кой черт балует? А оно — Купря, Куприян, черт!..
      — Так топор, говоришь? — спросил Куприян, ухмыляясь так, что в темноте сверкнули его зубы.
      — Ну тя к лешему!.. Топор… запужал вовсе. Я думал — што? А оно Купря… Куда несет?
      — На село.
      — А для ча?
      — Старшину давно не видал, соскучился…
      — Вре, — недоверчиво протянул мужик и, вдруг сообразив, ударил себя обеими руками об полы и захохотал: — Ну тя к лешему! Балагур…
      — Ну, ну… Хохочи у меня! — оглянувшись, прикрикнул Куприян. — Вот услышит Вавилыч, он те даст… Лошаденка-то, чай, одна…
      — И что ты! — испугался мужик и замолк. Опять стало слышно, как дождь шуршит по листьям, точно по всей просеке кто-то осторожно пробирается сквозь кусты.
      — То-то… потише, говорю. Долго ли…
      Мужик инстинктивно подобрал вожжи и тронул лошадь мимо Куприяна.
      — Стой, черт! Стой, говорю…
      — Чаво!
      — На деревне тихо? — спросил Куприян.
      — Урядник наезжал, — почесываясь, сказал мужик. — Опосля становой… Поспрошал кой-кого. Меня спрашивал.
      — Ты что ж?
      — Что я… ничаво. Мое дело сторона. Увели точно у господина земского начальника дошадей, про то слыхал, но, одначе, не знаю… Однова ткнул в это место. «Пошел, — говорит, — сам вор, вора и покрываешь».
      Куприян помолчал.
      — А Ваську видел?
      — Третьего дни на огороде у Федора Кривого водку пил, а как услышал, что становой, сейчас шиганул в лес… Только его и видели…
      Оба замолчали. Куприян задумался, поводя широкими плечами.
      — Ну, прощай, Купря! — сказал мужик.
      — Прощай, — рассеянно ответил Куприян.
      Мужик, которого звали Мозявым и который был самым захудалым мужиком в селе, и не думал, однако, трогаться с места. Лошаденка понуро щипала молодые побеги; Куприян задумчиво поглядывал на небо, соображая, что если наезжали урядник и становой, то не сегодня завтра надо ждать обыска и облавы. Мозявый тупо смотрел на Куприяна, моргая подслеповатыми глазками. Дождь все шуршал, шуршал тоскливо! По временам по лесу пробегал ветер. И тогда таинственный протяжный гул заглушал шуршание дождя, но потом опять начинался его тягучий шепот.
      — Ты что? — спросил, очнувшись, Куприян. Мозявый вдруг оживился.
      — А ты вот что, Купря, — быстро заговорил он, — ежели насчет бабы, так я тебе говорю — боюсь!..
      — Что? — неласково переспросил Куприян.
      — Егор домой пришел! — выпалил Мозявый.
      Куприян невольно выпустил из рук вожжу, которую захватил было опять, без причины снял шапку, опять надел ее и пробормотал спавшим голосом:
      — Вре…
      — Правильно говорю, — с чувством возразил Мозявый. — Зачем врать? Я тебе, Куприян, бестолковый человек, правильно говорю: пришел седни и бабу бил… Матрену!
      — Бил? — машинально переспросил Куприян.
      — Смертным боем! — с форсом ответил Мозявый. Куприяна передернуло, точно ему сразу стало холодно.
      Мозявый захлебнулся от возбуждения.
      — Насмерть бил! «Чей парнишка?» — спрашивает… это Федька-то! «Какой, — говорит, — парнишка? Какая причина парнишке быть… — Федьке то есть… ежели твой законный муж то есть пять лет в отсутствии?» Бил бабу оченно.
      Мозявый покачал головой.
      — Ну? — хрипло протянул Куприян.
      — Ну, Матрена и повинилась: так и так, мол… Потому то есть парнишка, а парнишке без причину никак быть невозможно. Ежели он точно пять лет…
      Куприян сосредоточенно молчал, поводя плечами.
      — Так ты бабу-то теперича брось. Плевое дело! Егор вчера под винной похвалялся: я его!.. Это тебя то есть. Да! Бутылку сам выпил… Питерский! «Я его!» — говорит… Говорю, брось бабу, и на село — ни боже мой! Ушибет Егор. Серьезный человек… Кулачищи — во!
      Мозявый в темноте развел руками.
      Куприян вдруг озлился.
      — Ну, ну, проезжай! Чего стал?.. Кулачищи! Ты смотри у меня: живым манером лошаденку-то…
      Мозявый испуганно взглянул на него и дернул лошадь. Колеса застучали по корням.
      Куприян мгновенно успокоился.
      — Эхма! — присвистнул он вслед Мозявому. — Фью! Тоже мужик называется! — презрительно сплюнув, добавил он, машинально прислушиваясь к слабому стуку колес, осторожно попрыгивающих по корням и кочкам в глубину леса.
      Силуэт мужика, лошади и телеги постепенно стушевывался в темноте, стук становился слабей и слабей, смешался и исчез в шуме дождя. Куприян вздохнул, снял шапку, почесал затылок и задумался.
      — Ишь, ты… вернулся, солдатский черт… не сдох, — пробормотал он. А баяли, дюже был болен… не то помер, не то помрет… Вернулся! Матрена-то теперь, чай…
      Чувство ревности и мучительного недоумения охватило Куприяна. Он опять с трудом зашагал по дороге.
      «Жаль бабу, — думал он, шлепая по лужам и путаясь в мокрой траве, забьет ее Егор… Зверь ведь, чистый зверь!.. Да и то, ежели по правде, ему тоже не очень-то… Другая, ежели бы на ее месте, отпор дала бы, а эта нет, не такая баба… смирная…»
      Лес опять стал редеть.

      Между деревьями замелькал свет, бледный и расплывчатый. Дорога выходила в поле.
      Куприян постоял на опушке, глядя на село, лежавшее, как куча навозу, посреди голого черного поля, задернутого жидкой навесой обложного дождя.
      «Идти, что ль? — подумал Куприян. — Васька, чай, если не утек с перепугу, так, наверное, у Федора в риге ночует».
      Он стал медленно подниматься по размокшей черной дороге и уже не думал больше о том, где укрыться и что его могут схватить. Мысли его всецело перешли на приезд мужа его любовницы, солдата Егора Шибаева. Ему было очень тяжело от сознания неотвратимости беды, и это чувство усиливалось от усталости.
      Он был весь мокрый от пота и дождя.
      В лесу у него не было такого гнетущего чувства, как в поле. Посреди этого черною простора, над которым низко и тяжело стояло серое мутное небо, Куприян сам себе казался маленьким, беззащитным и одиноким. Его стала забирать тоска.
      Мимо него потянулись низенькие полуразвалившиеся плетни, от которых местами торчали только мокрые колья.
      Куприян перешагнул через плетень, прошел по мокрым, рыхлым и липким грядкам, спотыкаясь о сухие кочки прошлогодней капусты, не видные в темноте; потом перескочил канаву, чуть не упал и пошел огородом к одинокому, полуразвалившемуся сараю, который черным пятном вырисовывался на бледном фоне ночи. За сараем виднелись угрюмо шатающиеся метелки сухого камыша. Там начиналось болото, а за ним опять поле. Возле сарая торчала чахлая березка, лишенная листьев, плаксивая и жалкая.
      Куприян подошел и прислушался. Внутри было тихо, но ему сейчас же показалось, что в этой тишине есть кто-то живой, пристально следящий за ним из темноты.
      — Васька! — тихо позвал Куприян.
      Никто не ответил, только березка скрипнула.
      — Васька, я… Не признал? — повторил он.
      — И то… Иди, — ответил сдавленный голос так близко от него, что Куприян вздрогнул.
      — Ишь ты… притаился! — усмехнулся он и полез в сарай.
      Здесь было совсем темно, пахло сухим сеном и лежалой пылью. Шум дождя, барабанившего по соломенной крыше, был сильнее и резче.
      — Где ты там? — спросил Куприян. Кто-то зашевелился в глубине.
      — Сюда… Да на оглоблю не напорись, — отозвался Васька.
      Куприян полез на голос прямо по сену и наткнулся на человека.
      — Тише ты, черт! — огрызнулся Васька и затем весело спросил: Откелсва? Дело сделал?
      — Продал. Твоих шестнадцать…
      — Ловко! — радостно прищелкнул пальцами Васька.
      Куприян возился в сене, устраиваясь поудобнее.
      — Не ворошись, — заметил Васька.
      — Обмок.
      — Дело привычное, — беззаботно отозвался Васька.
      — Мокрень, — жаловался Куприян, начиная дрожать от мокрого армяка, казавшегося теперь, в тепле клуни, холоднее и противнее.
      — Обсушимся… во!..
      Васька с торжеством что-то показал в темноте.
      — Что? — спросил Куприян, постукивая зубами.
      — Водка, — коротко пояснил Васька, — она самая. Мы, брат, об этом положении отлично известны… Случалось… Хлебни, — глотку обожгешь и чудесно! Во!..
      Послышалось бульканье. Куприян сплюнул.
      — Ирод!
      Васька засмеялся.
      — Важно! Так по суставам и прошло. Друг сердечный, хлебни малость! Уважь! — лез он в темноте на Куприяна.
      — Отчего не уважить! — усмехнулся Куприян. Он с жадностью пил водку, чувствуя, что дрожь утихает с каждым глотком.
      — Важно, — приговаривал Васька, — добре… эх! Ты, брат, этак всю водку выхлещешь! Ну-у… что… Васька беспокойно зашевелился.
      — На.
      Васька ловко перехватил посудину и опять забулькал водкой.
      Куприяну стало лучше; дрожь почти улеглась, и в груди точно поместилось что-то теплое. Куприян стал осматриваться; глаза его привыкли к темноте, и в клуне ему уже не казалось так темно. В широкие щели проходил бледный белесый свет и видны были очертания каких-то поломанных колес, бочек и жердей. Смутно обрисовывался силуэт Васьки, по горло зарывшегося в сено.
      Дождь шумел все так же однообразно. По временам налетал ветер, и что-то, не то березка, не то стропило, жалобно скрипело.
      Куприян опять вспомнил Матрену и вздохнул.
      — Чего ты? — спросил Васька, которого разобрало от выпитой водки, и ему хотелось поговорить.
      — Скверность, брат…
      — Чего? — глупо переспросил Васька.
      — Скверно, говорю! — повторил Куприян.
      Васька равнодушно сплюнул.
      — А по мне, наплевать! Ну… Он помолчал.
      — Словят ежели… эка, подумаешь, невидаль — острог-то. Прежде оно точно, а теперя…
      Васька махнул рукой и повернулся к Куприяну.
      — Я, брат, — жидким, бесшабашным голосом заговорил он, — восемь фабрик спиной вытер, так меня острогом не удивишь! Однова работали мы на цинковом заводе… Эх, Купря! Видал пекло? Так оно само и есть! Ни тебе дыхнуть, ни тебе смотреть! И глаза и нутро ест… Суставы ломит… Ложись прямо и помирай! Ну, на ткацкой, папиросной опять же, там точно легче… а все-таки супротив фабрики, я тебя скажу, ни одному острогу не выстоять.
      — Не в остроге дело, дурья голова! — угрюмо сказал Куприян.
      — А в чем?
      — А так…
      — Ну?
      Куприян помолчал, потому что не мог точно оформить свое душевное состояние.
      — Я, собственно… Ты, брат, без году неделя так-то, а я сызмальства мыкаюсь. Ну… двенадцати годов с батькой первую лошадь свели… — Ишь ты… ловко… — похвалил Васька.
      — У нас все так… Еще дед промышлял. Потому нет никакой возможности: земли мало, да и ту хоть брось! На фабрику которые идут… Неохота! А тут голодное брюхо подводит. Ну, с деда и начали…
      — Это бывает, — равнодушно отозвался Васька.
      Батьку убили на этом деле… Брата тоже убили, а меня не тронули — мал очень был. Одначе выпороли здорово!
      — Так…
      — Ну, после и их немало в Сибирь ушло…
      — Бывает, дело такое, — опять отозвался Васька. Куприян задумчиво посмотрел в щели на небо.
      — Оно конечно, все одно… — заговорил он опять, — везде плохо… а только не по мне это… живешь, как волк, без дому… Свисти за ветром, и все тут… Хуже собаки! Иной раз тянет на пашню по весне… так бы и взрыл всю землю и чтоб зеленя, зеленя пошли вокруг… Тошно мне! На мужиков завидно!
      Васька поднял голову и вяло, но убежденно сказал:
      — Вре… зря болтаешь; а дали бы соху, опять каменья да глину драть-так первый сбежал бы…
      — Не! — кротко ответил Куприян. Оба замолчали, и опять стало слышно, как шумит дождь и скрипит березка.
      — Что ж, — вдруг с неожиданной грустью, не вязавшейся с его ухарским голосом, проговорил Васька, — может, и так… Ты думаешь, вот он, Васька… ни Богу свечка, ни черту кочерга!. А ведь я, брат… сказать… вовсе не то думал… У меня когда-то тоже дума была… Помню, вышел весною под вечер, журавле вверху кричат, землей пахнет густо так… да… Пел я тогда очень хорошо; теперь голос пропил, а тогда здорово пел. Учитель наш, Иван Семенович, говорил, что кабы меня учить… о-го-го! А то хотелось мне описать все, как люди живут. Стою вечером, слушаю, как журавли кричат, и, черт его знает отчего, плакать вот так и хочется… Рассказал бы кому, никто не понимает, батька ругается, ну… ходу никуда нет. Ушел на фабрику, и такая меня злость взяла! Пить начал здорово… Ну а там и пришло… Все одно!
      — Так, — грустно сказал Куприян. «Скрыты», — жалобно скрипнула березка. Долго было тихо и глухо.
      — Егор пришел? — спросил вдруг Куприян…
      Васька сразу поднялся и сел.
      — Пришел, — сказал он. Ты видел?
      — Собственными глазами удостоился. Здоровый, черт, и с медалями. Усы как у солдата следовает быть…
      — Давно пришел? — сквозь зубы спросил Куприян.
      Ему стало особенно неприятно, когда он узнал, что Егор имеет и медали. Но он не знал, что это ревность, и даже сам удивился своему чувству. Вчера, кажись… Ну и что?
      — Да что… Рассказывали: приехал, да на станции и встреть писаря. Ну, выпили первым делом, а выпивши писарь ему все и выложил… ребеночек, мол, и все прочее. Ну, тот попервоначалу, говорят, как бы в бесчувствие впал, а потом и загулял. Пришел в село не то пьяный, не то ошалелый и сейчас это бабу бить. Боялись, чтобы не убил…
      — Мне Мозявый сказывал, — хрипло проговорил Куприян. — Я его в лесу сейчас встретил.
      — Мозявый?..
      — А скверное ее дело, выходит!
      — Это точно! Я Егора знаю… бешеный человек. Убить, может, не убьет, а что много муки баба примет, так это верно… Да что… знала, на что шла!
      — Не говори. Чего так?
      — Ты говоришь: «сама шла»! Я, брат, коней красть тоже, чай, сам шел, никто в шею не толкал, а все-тки… Жаль бабу.
      Васька усмехнулся.
      — Нашел чего жалеть! Ну, изуродует он ее малость, да и то нет, потому самому баба нужна, а опосля она ему еще шестерых ребят принесет! Дело обнаковенное…
      — Хилая она… не сдержит бою.
      Васька махнул рукой и вытащил из сена бутылку.
      — А не сдержит помрет. Это уж беспрсменно, — философски заключил он и забулькал водкой. Но Куприян продолжал:
      — Жаль бабу и мальчонка жаль. Несмыслящий ведь еще.
      Васька на секунду задумался.
      — Это ты верно, — тряхнул он головой, — его житье плохо: в гроб вгонит. Бабу изуродует, нет ли, а парнишке — каюк! Фью!.. Он ему как бельмо на глазу, да и бабе срам один… Да туда и дорога.
      — А за что? — глухо спросил Куприян, глядя сквозь щель на качавшуюся от ветра тень березки.
      — Что, собственно? Ты о чем? — не понял Васька.
      — Парнишку за что, говорю? Он чем виноват?
      — Фью! Этих делов, братец ты мой, не разбирают. Виноват? Тоже сказал! Не ко двору, приблудный, ну, и ступай, откедова пришел. Верно. Да и что жалеть, много ли ему радости-то? Мужика сын…
      — А жаль, — повторил про себя Куприян.
      Ваське надоел этот разговор. Его душа, страшно и непонятно уничтоженная фабриками и заводами, где человек составляет только часть огромной машины, совершенно уже не воспринимала чувства сострадания. Ребенка он даже и за человека не считал. Посмотрев в пыльную, затхлую и темную пустоту под крышей, где на жерди возилась какая-то птица, Васька медлительно, с чувством сплюнул, а потом заснул.
      Куприян же долго ворочался на сене. Ему было и неловко от мокрого, липнущего к плечам платья, и нехорошо от дум, в которых первое место занимало всеподавляющее чувство одиночества и тяжелое, тупое недоумение от тщетного желания уяснить себе жизнь, вставшую перед ним непонятным и страшным вопросом.
      Потом армяк согрелся в сухом сене, и изморенный Куприян задремал.
      Серое утро пробралось в широкие щели и осветило пыльным молочным светом две спящие фигуры самых грозных конокрадов округи.
      Куприян спал, вытянувшись на спине, и его чернобородое, скуластое, крепкое лицо было по-мужицки серьезно и неподвижно; дышал он тяжело и ровно, широко работая грудью. Васька спал, свернувшись калачиком, поджав длинные, худые ноги в прорванных портках и положив руку под голову. Его безбородое и безусое худое лицо мертвенно неподвижно и при слабом свете утра казалось земляным; дышал он нервно, со свистом и прихлипыванием; тонкая шея его вытягивалась и веки слегка вздрагивали, как у человека, готового всякую минуту вскочить и бежать.
      На деревне пели петухи сиплыми, простуженными голосами; а за ригой, за мокрым, покрытым сухим обломанным камышом болотом тянулись безотрадные, серые мокрые поля. Над ними плыли серые тяжелые тучи и моросилась жидкая завеса дождя.

      Васька сказал Куприяну неправду: Егор Шибаев ничего не знал до самого возвращения домой.
      За пять лет солдатчины Егор Шибаев совершенно отвык от жены, но тем не менее хорошо помнил, что в деревне у него осталась жена, и хотя сам, как всякий солдат, жил с другими женщинами, кухарками и проститутками, он твердо верил в несокрушимость своих прав над женой. Мысль о том, что жена может «забаловать», очень редко приходила ему в голову. Чем больше он натирался городским лоском, соединенным с нашивками и медалями, тем больше проникался уважением к себе, и ему казалось невозможным, чтобы жена променяла его на простого мужика.
      Вспоминать о жене всегда было ему приятно, не потому, чтобы он ее любил, а потому, что он чувствовал себя солиднее, имея жену и дом. С посторонними о жене говорил всегда полупрезрительно: «Бабы, известно!» Но иногда, в особенности когда получил унтера, стал называть ее: «наша супруга». Любил писать ей письма и писал каждый месяц сам. Письма наполнял поклонами всей деревне и в конце подписывался: «Унтер-офицер такого-то полка, такого-то баталиона и роты Егор Иванов Шибаев».
      Когда он ехал домой, то нарочно не писал жене, чтобы больше поразить и ее и всю деревню неожиданным великолепием своего унтерского вида.
      В городе и солдатчине он совершенно забыл деревню, и его не тянуло туда, но когда поезд двинулся и понесся по чернеющим распаханным полям с кучами гнилого навоза и черными грачами, разгуливающими по меже, хорошее, радостное и оживленное чувство пробудилось у него в душе, и он уже по целым часам глядел в окно вагона на бесконечные серые равнины, затянутые серой завесой дождя и сливающиеся на горизонте с таким же серым небом.
      Все то грязное, скверное и бестолковое, что насадила ему в душу бессмысленная, непонятная его мужицкому уму и сердцу солдатская жизнь, разом исчезло, уступив место сначала безотчетно радостному настроению человека, приближающегося после долгого отсутствия к родным местам, а потом и деловым соображениям хозяина-мужика, проснувшегося в нем, несмотря на колоссальную величину той мерзости, разврата и лени, которая насела на него в казармах.
      Чем ближе он подъезжал к родине, тем приятнее становилось ему при мысли, что он едет не на голое место, а в дом, где есть всякое хозяйственное обзаведение и жена тоже. Последнюю он вовсе не отделял от первого, и ему не приходило в голову, как встретит его жена.
      С возвращением домой у него было связано представление об удивлении односельчан, об их любопытных расспросах, о своих хвастливых рассказах и еще о водке.
      Больше всего его тешило и занимало, что писарь, старшина и прочие сельские власти, пять лет тому назад сдавшие его, как барана, отупевшего от страха и непонимания окружающего, в рекруты, теперь встретят его как равного, потому что он — унтер, заслуженный человек.
      Выйдя из вагона на станции, лежавшей в десяти верстах от села Дернового, Егор Шибаев почувствовал себя совершенно дома и тут же подтянулся, приняв солидный и молодцеватый вид.
      И его радовало, что это удается ему хорошо и что среди мужиков, оборванных, серых и грязных, он имеет вид начальства.
      Между мужиками оказались и его знакомые, в том числе писарь и старшина.
      Писарь Исаев был тот же курчавый, красивый, но заплывший жиром человек, с маленькими постоянно бегающими глазами и одышкой, одетый в картуз, пальто и блестящие резиновые калоши.
      Старшина Головченко, пожилой, высокий и очень сутуловатый мужик с низким лбом, на котором скобкой были подрезаны волосы, был такой же, как и пять лет тому назад, и так же тупился и сопел носом.
      С ними был еще и третий деревенский мужик с бляхой сотского на груди, с длинной палкой и суровым, угрюмым лицом. Егор Шибаев знал его. Это был сильный и пьющий запоем мужик по имени Шпрунь.
      Односельчане сейчас же узнали Егора Шибаева. Писарь воззрился на него и, отдуваясь и улыбаясь, поздоровался с ним, как образованный человек, за руку.
      Старшина снял картуз и поцеловался с ним три раза. Сотский Шпрунь поднял шапку, но подойти не посмел. Егор Шибаев, хотя мальчиком и парнем часто был бит пьяным Шпрунем, не подошел к нему, думая, что недостойно его звания здороваться с простым мужиком.
      — Какими судьбами? — спросил Шибаев писаря. По делам больше. А вы окончательно в наши палестины?
      — Да.
      — Ну что же-с? После Питера вам, конечно, все оченно плохо покажется!
      Егор принял значительный вид.
      — Да оно конечно… то столица, а это, конечно, деревня, снисходительно ответил он.
      — Что уж тут, — тяжело, точно сокрушаясь, заметил старшина и вздохнул.
      — Рады, чай, все-таки, что домой прибыли? — с любопытством и бегая глазами по сторонам, спросил писарь.
      — Как водится. Все-таки солдат, хоть там и унтер-офицер тоже, человек военный ни кола ни двора, как говорится, не имеет. А тут все в порядке… дом, хозяйство.
      — Супруга ваша здравствует, — сообщил писарь. Ему очень хотелось сообщить Егору Шибаеву об измене жены, но он не решался.
      — Благодарим вас… Опять же вот жена, — продолжал Егор солидно и внушительно, — солдатом, конечно, баловаться приходилось… по разным там… а тут все-таки, какая ни на есть, законная жена.
      — Оно конечно! — согласился писарь, бегая глазами по сторонам и не решаясь сказать то, что ему хотелось.
      Старшина вздохнул и потупился.
      — Одно слово — в гостях хорошо, а дома все лучше! — сострил писарь и сам коротко и с одышкой засмеялся.
      Егор Шибаев радостно улыбнулся.
      — Что и говорить!
      — Вы, собственно, давно из Дерновой? — спросил.
      — Со вчерашнего дня.
      — Что так?
      — Да такое дело вышло… конокрадишки у нас завелись… У господина земского начальника лошадь свели… хорошую лошадь… Ну и подозрение есть такое, что из наших же деревенских.
      — Ну? — спросил Егор Шибаев, очень довольный, что писарь посвящает его в такие дела, о которых с простым мужиком и говорить бы не стал.
      — Да-с, — вздохнул писарь, — может, помните Куприяна Тесова… вот, что еще при вас в острог свезли?
      — Помню, как же…
      Писарь подумал и, окончательно решив ничего не говорить Егору о его жене, продолжал с одышкой:
      — Бежал, изволите видеть, и так полагают — его рук дело.
      — Такой род у них, — вставил старшина и тяжело вздохнул, потому что боялся за свою тройку.
      — Скажите… тэк-с. А каким бы родом мне до Дернового добраться?
      Писарь сообразил, пошевелил толстыми пальцами.
      — Мужичок тут есть наш. Может, тоже помните: Мозявым прозывается. Так он, надо быть, вскорости домой. Он муку привез господину Твердохлебову, начальнику станции…
      Егор Шибаев кивнул головой, хотя совершенно не знал этого начальника станции. Но ему казалось почему-то, что не знать начальника станции неприлично для его унтерского и столичного достоинства.
      — Ну, так вот им муку-с… а теперь, надо полагать, и в обратный. Вы попросите его. Он мужик ничего, хороший мужичок.
      — А где бы мне его?
      — А вот сейчас… Шпрунь, а Шпрунь! — крикнул писарь сотскому, который с начала разговора из уважения к начальству отошел.
      — Тут я, — отозвался он густым и хриплым с недавнего перепоя голосом.
      — Ты… найди там Мозявого и спроси, не подвезет ли вот их?.. Это ваш сундучок?
      — Мой.
      — Вот их с сундучком. Скажи: я спрашиваю.
      Сотский мрачно повернулся и пошел, топая пудовыми сапогами и стуча палкой. Писарь посмотрел ему вслед.
      — Тоже вот… обстоятельный мужик, а только зашибает.
      — Бывает, — сказал Егор Шибаев.
      Ему было очень лестно, что писарь отзывается при нем о других мужиках, как бы не причисляя его, Шибаева, к ним.
      А потому он счел нужным поддержать свое достоинство и, разгладив усы, сказал:
      — Вот у нас, в третьей роте, тоже один солдатик, из цыган он, Белокопытин по фамилии, так тоже, ежели трезвый — куда хочешь его ткни, а напьется и — дрянь человек. Уж его и так, и этак… А тоже обстоятельный, как следовает быть, по всей форме солдат…
      — Это случается, — согласился теперь писарь.
      В это время старшина кашлянул и раскрыл рот.
      На платформе показался сотский Шпрунь, со своей палкой и бляхой, а за ним, в оборванном азяме, в стоптанных лаптишках — Мозявый.
      — Вот, — сказал сотский, икнул и из уважения к начальству отошел.
      Мозявый поспешно сдернул шапчонку и остановился в трех шагах от них, вывернув носки и вытянув тонкую черную шею. Слезящимися глазками он глядел на начальство с видом забитого животного, потому что Шпрунь не заблагорассудил пояснить ему, зачем он понадобился начальству, а сам по себе, по опыту и вкоренившейся привычке, он от начальства добра не ждал.
      Писарь сразу превратился во властное начальство.
      — Эй ты, вот отвезешь их в Дерновое. Ты сейчас?
      — Сею минуту, — поспешно и хрипло, точно слова с усилием выходили у него из горла, ответил Мозявый.
      — Сундучок там у них… вот этот самый.
      Мозявый посмотрел на сундучок и заморгал глазами: сундучок был довольно велик, а лошадь у него была плохая и не кормленная целый день. Мозявому было жаль своей лошади, но ослушаться писаря он не посмел и даже с видом готовности засуетился, засунул шапку за пояс и обхватил обеими тонкими и корявыми руками сундук, но с трудом только приподнял его. Он засуетился еще больше, переложил шапку под мышку и опять ухватился за сундук.
      Шпрунь смотрел на него с явным презрением.
      — Пущай!
      Он оттолкнул Мозявого, взял без всякого усилия сундук и понес. Мозявый, почесывая спину движениями костлявых лопаток и производя носом хлипающий звук, пошел за ним.
      — Тэк-с, — сказал писарь, — вот он вас и доставит.
      — А теперь до свиданья-с, — сказал Егор Шибаев, премного вам благодарен.
      — Не за что-с, — возразил писарь, — я всегда с моим удовольствием приличному человеку всякое одолжение… До свиданья-с. Изволите кланяться вашей супруге.
      — Очень вам благодарен. До свиданья-с.
      — До свиданья-с.
      Старшина опять ничего не сказал, вздохнул и неловко, не сгибая своих заскорузлых пальцев, тряхнул руку Шибаева.

      Мозявый ждал, стоя около своей телеги, на которой уже громоздился сундук.
      Они уселись, и лошаденка, пузатая и шершавая, поплелась вялой рысцой.
      Сначала мимо тянулись железнодорожные пути, груды гнилых шпал, ржавых рельс и бесконечно длинные ряды товарных вагонов, между которыми, шипя, двигался взад и вперед рабочий паровоз и резко бряцал буферами. Потом пути стали реже и пустыннее и скоро слились в одну ровную, гладкую ленту, убегавшую вдаль к горизонту, а по сторонам пошли опять голые, то черные, то рыжие поля, с теми же грачами, гуляющими по пахоте, и сухим чернобыльником, уныло мотавшимся по меже.
      Мозявый сидел понуро, далеко выдвинув сухие лопатки, и изредка тоненько причмокивал, подергивая голову лошади веревочными вожжами. Лошаденка помахивала редким хвостом и трясла ушами.
      И опять душу Егора Шибаева охватило радостное чувство простора.
      Тучи на небе стали разрываться местами; по равнине пробегал тусклый и мимолетный солнечный луч и, скользя по бледной спине пузатой лошаденки и рваному армяку Мозявого, ярко золотил их.
      Мозявый чуть-чуть подымал ему навстречу свои подслеповатые, слезящиеся глазки и поводил худыми лопатками. Егору же становилось еще лучше и радостнее и хотелось говорить.
      — Чай, меня не знаешь, дядя? — спросил он.
      Мозявый быстро взглянул на него и поспешно ответил:
      — Признал… как же…
      Потом помолчал и вдруг прибавил таким тоном, что видно было, как всецело завладела им эта мысль:
      — А меня драть будут.
      Егор Шибаев поразился и от неожиданности заявления, и от сомнения, что такого старого и худого мужика можно драть.
      — За что? — спросил он.
      — Леску, значит… казенного, который…
      Шибаев подумал, что ему, как начальству, следует внушить, и, приняв строгий вид, сказал:
      — Как же ты, брат, это?..
      Мозявый быстро повернулся к нему и вдруг озлобленно заговорил — не одним языком, а как-то всем телом, жестикулируя руками, плечами и тонкой шеей:
      — А потому, милый человек, невозможно… Землицы нет, а которая есть, та вся одна глина… А у меня их шестеро ртов, не сумлевайся… Во как! А теперича драть? Да рази я по дурости? Ежели шесть ртов… Вот ты и понимай… Изба — одна смехота: ты ее не подопри седни, завтра она тебя задавит, во как! А за это тоже не хвалят нашего брата…
      — И выдерут, чай?
      Мозявый опять весь пришел в движение.
      — За милую душу… вот как! Отдерут, это уж верно. Писарь не сказывал?
      — Нет.
      — Отдерут, — убежденно и как будто грустно подтвердил Мозявый.
      И вдруг хвастливо прибавил:
      — А мне — наплевать.
      Егор Шибаев с достоинством сказал:
      — А разве не стыдно?.. Старый ты мужик…
      Мозявый забегал глазками по сторонам и зашевелился беспокойно и пуще прежнего.
      — А мне что? Я рази на такое дело их подбивал, что ли? Пущай дерут за милую душу… драли уж…
      — Драли?
      — Известно, — подернул лопатками Мозявый, — исхлестали за милую душу. До сей поры спина-то полосатая… Здорово…
      — И не стыдно? — с любопытством спросил Егор Шибаев, отвыкший в большом городе от таких грубых и скверных дел.
      Мозявый сгорбился, помолчал, причмокнул на лошадь и нехотя ответил:
      — Не… спервоначалу, как рубаху стали заворачивать, дюже стыдно было, а опосля ничего… Чего там стыдно?..
      Мозявый с неудовольствием подернул лопатками и замолчал.
      Егор Шибаев посмотрел ему в спину и недоумевающе ухмыльнулся. Ему было странно и то, что Мозявый как будто находил более стыдным дело поровших его, а уж потом ставил свой стыд; и то, что в городе он видел много очень дурных людей, делавших мерзкие и ужасные преступления, — их за это ссылали в тюрьмы и на каторгу, но не пороли, как этого седого и хлипкого мужика.
      Впрочем, мысли Шибаева долго не могли сосредоточиться на одном.
      За косогором выглянули какие-то жерди, за ними сейчас же вытянулись крылья мельницы, а потом и сама почерневшая, с крышей, поросшей зеленым мхом, выглянула мельница. За ней другая, третья, десятая; некоторые стояли неподвижно, некоторые с легким скрипом, доносившимся до Егора Шибаева, вертели крыльями.
      — Дерновое, — сказал Мозявый.
      Но Шибаев и сам узнал знакомое с детства место, и счастливое чувство давнуло у него в груди так, что слезы выступили на глазах.
      Петроград с его шумом, скучной и потому тяжелой казарменной жизнью, нелепыми парадами и ученьями сразу точно растаял в тумане, а на месте его и на самом деле выдвинулось село Дерновое, с его белой церковью, развалившимися тынами, ощипанными вербами на черных огородах, с избами, похожими издали на кучи прелого навоза и покрытыми издерганными серыми крышами.
      Тут Егор Шибаев вдруг вспомнил о жене, и совсем не так, как вспоминал раньше. Ему захотелось произвести на нее хорошее впечатление. Егор Шибаев приободрился, и у него даже сердце застучало и стали дрожать ноги.
      Мимо потянулись плетни и избы со своими мутными окошками. Стали встречаться бабы и мужики. Они останавливались и смотрели на Егора, долго провожая его глазами, а потом шли по своему делу. Куры с кудахтаньем разлетались с дороги; какая-то мохнатая собачонка, как шарик, понеслась за телегой, но увидела свинью и бросилась за ней.
      Егор Шибаев смотрел на все радостными глазами и все выглядывал поверх головы Мозявого и дуги, не увидит ли где жены.
      Солнце выглянуло на миг и облило ярким блеском село, золотя грязную солому и мокрые крыши и сверкая на далеко видной новой, нарядной вывеске волостного правления.

      Он еще издали узнал свою избу, и она показалась ему совсем особенной, не похожей на другие избы. И ее пыльные, давно не беленные стены, старый плетень, растрепанная крыша, покрытая зелеными лишаями, все — вплоть до вороны, сидевшей на заборе, показалось ему точь-в-точь таким же, каким было пять лет тому назад, хотя тогда ему и в голову не приходило рассматривать все все.
      И сейчас же он почувствовал такое нетерпение скорее увидеть жену, что ему стало казаться, будто он только се и хотел видеть и всегда о ней думал.
      Проезжая мимо избы, он радостно и немного даже конфузливо заглянул в ее крошечные пыльные окна, но ничего, кроме какой-то зеленой бутылки, заткнутой тряпкой, не увидел.
      — Тпрру… — сказал Мозявый тоненьким голосом и натянул вожжи, как делают эго кучера, лихо подкатывая на горячих конях.
      Взъерошенная лошаденка очень покорно остановилась и, расставив ноги, тяжело вздохнула, высоко поднимая свои втянутые ребра и раздутый живот.
      — Ишь, дохлая… — пробормотал Мозявый, потому что ему было жаль заморенной лошади, и вздохнул таким же тяжелым, покорным и долгим вздохом, как и его лошаденка.
      Егор Шибаев молодецки выскочил из телеги, разминая сильно затекшие ноги, взял без всякого усилия свой сундук и шагнул к калитке.
      — Спасибо, дядя, — буркнул он Мозявому.
      Мозявый посмотрел ему вслед, вздохнул опять и тронул лошадь уже шагом.
      Лошаденка бойко, помахивая головой, пошла к дому и даже попыталась закрутить ощипанным и грязным хвостом.
      — Ишь, дохлая… — повторил Мозявый и приободрился.
      Помахивая кнутом, он мечтал о том, что соберется с деньгами и по осени купит новую лошадь, хотя прекрасно знал, что собираться ему не из чего и что новой лошади он ни в коем случае не купит.
      Но он мечтал об этом всю жизнь.
      Егор Шибаев отворил калитку, повернувшуюся на ржавых петлях с тем же самым унылым и протяжным визгом, каким она проводила его в рекрутчину.
      Егора Шибаева сразу обдало знакомой обстановкой.
      Двор показался ему уютным и как будто теплым. Те же сараи шли вокруг заросшего пыльной травой двора. По траве бежали протоптанные неровные серые дорожки, а у сараев прели кучи навоза, в котором рылись две курицы и хриплый петух. Было то же старое, низкое, в одну ступеньку, крытое крыльцо, и под навесом его болтались пучки сухих капустных листьев и торчали сломанные вилы.
      Когда Егор Шибаев проходил от калитки к крыльцу, в окне мелькнуло чье-то лицо и сейчас же спряталось. Потом выглянуло и другое, показавшееся Егору лицом его жены, и тоже спряталось. Но навстречу ему никто не вышел, и дверь в сени оставалась запертой.
      Егор Шибаев взошел на крыльцо, опустил к сторонке свой сундук, потому что хотел войти в избу честь честью, и только что взялся за дверь, как она отворилась изнутри, и какая-то босоногая девочка в красном платке с визгом шмыгнула мимо него, шлепнула раз-другой босыми пятками и мигом исчезла за калиткой.
      Егор Шибаев с удивлением посмотрел ей вслед и, отворив дверь, нагибаясь, вошел в избу.
      Там было чисто прибрано и пахло хлебом, щами и мокрой мочалкой. На полатях лежала ситцевая розовая подушка и первая бросилась ему в глаза.
      Потом он увидел и жену.
      Матрена, худая и высокая баба, лет двадцати пяти, но казавшаяся старше от своей худобы, одетая по-городски, как одеваются мещанки и торговки нелепо и некрасиво, сидела у стола, положив одну руку на стол, другую на колени.
      Егор Шибаев улыбнулся радостно и смущенно. Жена ему сразу понравилась, хотя он ее и воображал совсем иной. Приятно поразил его и ее городской наряд, потому что ему, как унтеру, не подходила, по его мнению, жена, одетая попросту.
      Его очень удивило, что жена не встает ему навстречу.
      Когда Егор вошел, она вскинула на него глазами и сейчас же потупилась и побледнела.
      — Здравствуйте-с, — уже нерешительно сказал Егор Шибаев.
      Матрена молча встала и поклонилась ему в пояс.
      И из этого немого поклона, и из того, что жена не смотрела на него, Егор Шибаев сразу увидел, что что-то, о чем он никогда серьезно не думал, но о возможности чего знал, случилось с ним.
      Он растерялся.
      — Здравствуйте, — пробормотал он опять.
      Матрена пошевелила тонкими бескровными губами и опять молча поклонилась в пояс, на этот раз касаясь рукой полу.
      И от этого вторичного поклона в груди Шибаева точно что-то оборвалось и кинулось ему в лицо, отчего он вдруг густо покраснел.
      — Вот как-с! — хрипло проговорил он.
      Матрена, не поднимая головы, исподлобья вскинула на него глаза.
      Егор Шибаев нерешительно, но с недоумением сделал три шага и сел на лавку.
      В голове у него все так смешалось от неожиданности, что он ошалел и как будто не мог чего-то сообразить.
      — Так-с… — повторил он и положил на стол шапку.
      И тут увидел то, чего раньше не заметил: за спиной Матрены стоял, ухватясь за ее юбку, ребенок лет трех, в грязной синей рубашонке, босиком, с измазанным грязным личиком, беловолосый и белоглазый.
      Засунув палец в рот и отдувая обе щеки, он прехладнокровно смотрел на Егора и на его шапку.
      С минуту и Егор смотрел на него, раскрыв рот и выпучив глаза. Потом у него потемнело в глазах и захолонуло внутри. С бешенством ударив кулаком по столу, так, что, шапка полетела на пол, он перегнулся к самому лицу Матрены и прохрипел:
      — А, так ты вот что… Паскуда!
      Матрена подняла на него прямо в лицо свои, от ужаса ставшие круглыми, глаза и молчала.
      Егор Шибаев на минуту задохнулся, а потом заорал на всю избу:
      — Ах ты, стерва! Говори-кто?
      Матрена продолжала смотреть ему в лицо, обезумев от страха, и молчала.
      Но зато ребенок визгливо и испуганно закричал, закрыв глаза и растопырив пальцы.
      Шибаев даже зубами скрипнул и рванулся к нему, но Матрена машинально чуть-чуть подвинулась между ними. На секунду Егор Шибаев застыл, все более и более наливаясь кровью, и вдруг с размаху ударил жену кулаком по голове.
      Она чуть не упала и схватилась за стол; платок слетел у нее с головы на шею, и космы волос повисли поперек лица.
      От первого удара Егор почувствовал такой прилив злобы, что чуть не задохнулся. И, невольно давая выход этому чувству, не помня себя и крепко стиснув зубы, он схватил жену изо всей силы сначала за руку, а потом за волосы и выдернул на середину комнаты. Она с размаху села на пол и закрылась локтем. Егор ударил ее коленом в спину и потащил за волосы по полу, приподнял и опять бросил.
      Несколько секунд он стоял неподвижно, широко расставив ноги и тяжело дыша, весь красный и потный, с ополоумевшими глазами и трясущимися руками.
      Матрена сидела на полу и закрывалась от него рукой.
      Но когда она опустила руку, он опять начал ее бить и бил долго, руками и коленями, бормоча сквозь зубы ругательства и таская ее за волосы по избе. Юбка с нее слетела, и, когда он тащил ее за волосы, она покорно переступала босыми ногами, прикрытыми одной толстой рубахой.
      Несколько горшков слетело с лавки; какая-то палка упала Егору под ноги, и он стал бить этой палкой жену по спине и плечам.
      Матрена закричала тонким, пронзительным голосом и хотела бежать, но Егор так толкнул ее в спину, что она ударилась всем телом о печку и свалилась на пол.
      Егор бросил палку, тяжело опустился на лавку и весь осел, туго дыша, красный, с волосами, прилипшими к потному лицу.
      Тут он вспомнил, что навеки опозорен перед всей деревней, и подумал, что все мечты его о почете рушились, что ему уже нельзя будет показывать свою столичность и что все это благодаря его жене.
      Он опустил голову на локоть и зарыдал, чувствуя, что испорчено навсегда и еще что-то хорошее, чего он и сам не сознавал. Слезы градом катились по его толстому красному лицу.
      Матрена неслышно поднялась и, шатаясь, задвигалась по избе, пугливо поглядывая на мужа. Один глаз у нее совсем запух, отчего лицо ее было жалкое, страшное и нечеловеческое. Она спрятала волосы под платок, надела юбку и вышла в сени. Там она намочила водой тряпку и стала мочить синяк.
      На глаза попался ей маленький Федька, сидевший за помойным ведром и беззвучно ревевший от ужаса. Матрена вывела его на крыльцо.
      — Беги, родной, на улицу…
      А Егор сидел в избе и все плакал, думая о том, что жена испортила ему всю жизнь, тогда как могло быть очень хорошо. Ненависть к ней опять стала закипать в его сердце.
      Он перестал плакать, озверел опять, вышел в сени и молча стал бить жену и таскать по полу за волосы, чувствуя жгучее желание сделать ей как можно больнее.
 
      Матрена не плакала и не кричала даже тогда, когда Егор нашел старую мокрую веревку и начал этой веревкой хлестать ее по чему попало.
      Она думала, что так и должно быть, и только, задыхаясь от ужаса и боли, боялась, что не выдержит, пока муж отведет над ней душу, и он ее забьет до смерти.
      А еще больше она боялась, чтобы Егор не вывел ее на улицу голую, привязанную к телеге, и не сек ее кнутом при народе, как это было в обычае делать с изменившими женами.

      Вечером, когда Егор Шибаев, еще раз, уже слабее, побив жену, немного успокоился и даже стал подумывать о том, что все это еще дело поправимое, да и обычное, — он ушел из избы к винной лавке.
      Матрена завязала глаз платком и вышла во двор.
      Был хороший, ясный и теплый вечер. Небо было совсем прозрачное, и в нем уже чуть-чуть мерцали звездочки. Внутренность двора, огород и сад потемнели, от них тянуло сырой прохладой и пахло мокрой землей и мокрым навозом.
      Матрена стояла на крыльце и одним глазом смотрела через забор на улицу, где слышались звонкие голоса, скрип ворот и мычание коров.
      Калитка осторожно скрипнула, и во двор заглянула та самая девчонка, что давеча попалась под ноги Егору. На руках она с усилием тащила Федьку, прижав его поперек живота, чем он нисколько не смущался.
      Девочка остановилась у калитки и боязливо смотрела на Матрену. Федька тянулся к матери и пускал пузыри.
      — Поди сюда, Анютка, — позвала Матрена.
      Девчонка нерешительно зашлепала босыми ногами. Федька замахал руками и издал хлипающий звук.
      Матрена взяла его на руки.
      — Ушел? — тихо спросила Анютка.
      Матрена махнула рукой.
      — Би-ил? — тихо протянула девочка.
      Матрена вздохнула.
      — Ишь ты, — с удивлением сказала Анютка и сейчас же затараторила скороговоркой: — К винной пошел, сердитый такой!. А у него на шинели мидаля баальшущая!.. Дядиньке Куприяну сказать?
      Матрена опять вздохнула и промолчала.
      — Я скажу… сказать? — Матрена кивнула головой.
      — Чтобы пришел, скажу… А куда ж ему придтить? — с деловым видом спросила Анютка.
      Матрена подумала и потупилась.
      — Чтобы на огород… Задами пусть придет… завтра к вечеру… Скажешь?
      — Я скажу, я скажу… А теперь, тетка Матрена, я пойду, я боюсь…
      — Ну, иди…
      — Пойду… Так сказать?
      — Скажи.
      — Ужо скажу.
      Анютка шлепнула пятками, выскочила за ворота и зашлепала по улице, из всех сил топоча ногами.
      Матрена осталась одна, смотрела одним глазом на улицу и тревожно прислушивалась, думая, что муж придет пьяный и опять будет бить ее.
      Тело у нее болело и ныло и в груди чувствовалась какая-то тяжесть. Она плюнула и долго не могла выплюнуть сбившейся мокроты.
      Федька заснул, свесив голову с ее рук.
      Матрена тихо прошла в каморку, нагромоздила на лавку тряпья и уложила спящего Федьку, загородив его, чтобы не упал, двумя пеленами.
      Потом она опять вышла на крыльцо, села на ступеньки и тогда уже тихо и горько заплакала, опустив голову на рукав. Она чувствовала себя несчастной не оттого, что тело у нее было избито в сплошной синяк, не оттого, что ждала новых побоев, а оттого, что не могла представить себе будущей жизни, казавшейся ей какой-то темной и страшной дырой.
      О муже она вовсе не думала, потому что он был муж и казался ей неизбежным и неотвратимым, а его побои — должными и заслуженными.
      Больше всего ей было жаль Куприяна. При воспоминании о нем она плакала сильнее и с тоской. По временам ей хотелось прямо побежать к нему, только побежать, потому что защитником от мужа, по ее мнению, он быть не мог. Матрена думала, что теперь нельзя уже будет его любить, и горько всхлипывала.
      Но из всего того, что должно случиться, судьба маленького Федьки одна была ей совершенно ясна и понятна: забьет он его…
      И ей это тоже казалось неизбежным и как бы законным.

      Куприян проснулся от скрипа ворот и струи холодного воздуха, хлынувшего ему в лицо, разгоряченное от сна и выпитой ночью водки.
      На дворе было уже светло, хотя солнце еще не всходило. Ворота из темной рощи представлялись ослепительно белым четырехугольником, и на их светлом пятне вырисовывалась черная фигура мужика, высокою, седого и широкоплечего, в длинной рубахе и полосатых штанах, босого.
      — Тута, что ли? — спросил он хриплым голосом.
      Васька тоже поднял голову с сеном в волосах.
      — Тут, — отвечал Куприян.
      Мужик шагнул в ворота, видимо со света ничего не разбирая. Ощупью он нашел старый улей и медленно опустился на него, почесывая грудь и зевая.
      Пронесло дождь-то, сказал он. Голос у него был густой, как из бочки, и усы мешали ему говорить.
      Васька опять опустил голову.
      Мужик подождал молча, пока глаза не освоились с темнотой, и потом повернул голову к Куприяну.
      — Егор пришел, — сказал он.
      — Знаю уж, — пробормотал Куприян.
      Мужик помолчал.
      — Что ж думаешь? — спросил он, серьезно глядя на него из-под мохнатых бровей…
      — Там видно будет, — смущенно выговорил Куприян.
      — Так, — неопределенно буркнул мужик.
      Васька быстро поднял голову.
      — Чего ж тут думать? — насмешливо спросил он. — Плюнуть, да и все тут!
      Мужик недружелюбно поглядел на него, вздохнул и промолчал. Куприян потупился.
      — Анютка у них на дворе была вечор, — заговорил мужик опять, поворачиваясь к Куприяну.
      — Ну?
      — Сказывала, чтобы тебе прийти сегодня… попоздней на огород. Матрена наказывала…
      Куприян помолчал.
      — Ладно, приду, — буркнул он.
      — Так, — сказал мужик и встал, — хлеб-то есть? — спросил он.
      — Хлеб есть, — ответил Васька, — а вот водку всю вылакали… пошли посудинку-то…
      — Давай бутылку. Как откроют винную, пошлю.
      Мужик вышел, затворив за собой ворота.
      — Слышь, Купря, — заговорил Васька, — нам должно удирать… Махнем в Тарасовку к Пузатову.
      Куприян ответил не сразу, точно не решался высказать что-то.
      — Ну… — сказал он, — до завтра тута побудем…
      Васька удивился.
      — Какого черта? Гунявый говорит облава будет, исправник приедет ввечеру.
      Куприян опять замолчал.
      — А черт с ним! — с досадой махнул он рукой.
      — А словят?..
      — Поглядим, — упрямо возразил Куприян.
      — Да ты чего тут не видал?
      И Васька вдруг проворно сел.
      — Неужели из-за бабы останешься?..
      — А хоть бы и так, — глядя в сторону, ответил Ку-приян.
      Васька улыбнулся во весь рот и поправил картуз.
      — Что, тебе ее жаль, что ли? — спросил он.
      — Жаль, — буркнул Куприян, стараясь не смотреть на Ваську.
      Васька поглядел на него, потом присвистнул и рассердился.
      — Жаль, жаль… Ишь какой жалостливый! Дурак. Чего жалеть? Что ей ребра пересчитали, так это дело житейское… не помрет. А помрет — похороним, пироги поедим честь честью! Да и чего жаль-то? Я и сам ее в таком разе потрепал бы…
      Куприян покраснел и нахмурился.
      — Зверье вы все, одно слово! — хрипло выговорил он.
      — А ты — баба! — издевался Васька. — Ишь разжалобился… Баба самая непутевая, спуталась на стороне. Ну, мужу, конечно, не лестно… Он и поучит! Ты не бил бы небось?
      Куприян тяжело сопел носом.
      — Нет, ты скажи, — приставал Васька.
      — Может, поучил бы, а может, и нет… А Матрену точно что жалко. Баба очень тихая!
      — Пойди утешь.
      — Пойду.
      — Пойди, пойди, — издевался Васька. — Там тя Егор научит, как чужих баб утешать! А к исправнику так прямо в карман…
      — Плевать мне твоему исправнику в рыло, — грубо буркнул Куприян. Захочу, так я их всех… А ты не лезь…
      Васька хотел что-то сказать, но промолчал, увидя, что Куприян рассердился.
      Он плюнул, махнул рукой и завалился на сено.
      — Иди, куда хошь, шалый, — пробормотал он, — хоть к черту в зубы.
      И запел довольно приятным разбитым голосом:
 
Эх, у попова тына-а
Повстречалася дывчина-а…
Повстречалася — рассталася…
Другую встречу-у,
И ту привечу-у.
Эх, повстречалася — рассталася…
 
      Куприян ухмыльнулся и мотнул головой. Васька подмигнул и еще удалей запел:
 
Повстречалася — рассталася!..
 
      — Вот как, брат! — ухнул он.
      Куприян опять насупился.
      — Эх, гармоники нет! — щелкнул пальцами Васька. — Нашему брату фабричному без гармоники смерть! Я б, кажись, и помирал — на гармонике вечную память играл!
      Васька засмеялся своей остроте.
      — Складно, — одобрил Куприян.
      За стеной послышались тяжелые шаги. Вошел старик Гунявый. Как и прежде, он сначала подождал, пока глаза освоятся с темнотой.
      — Водку принес? — спросил Васька.
      — Не, — сумрачно ответил Гунявый и почесал волосатую грудь.
      — Что так? Гунявый помолчал.
      — Вы вот что, — заговорил он, — валите пока что к лесу… Сейчас писарь приехал. Сказывают, урядник нонче приедет, а завтра становой с исправником; облава на вас будет…
      — Вот так фунт! — побледнел Васька.
      Куприян нахмурился и встал.
      — Тэк-с, — сказал он. — Слушай, дед, мы, значит, сейчас к лесу через село. Ежели кто увидит, скажем, что от облавы идем. Писарь, чай, увидит. Ну, облаву утром в лес, а мы вечерком из лесу сюда… пусть ищут.
      — Ладно, — усмехнулся себе в усы Гунявый. Васька посмотрел на Куприяна, почесал затылок и замялся.
      — Ты что? — спросил Куприян.
      — Да я ничего, — смущенно возразил Васька.
      — Ну…
      — Я лучше задами пройду, — пробормотал он.
      Куприян подумал.
      — Ну и черт с тобой! Оно и лучше… Гунявый презрительно крякнул. Куприян порылся под стрехой и вытащил одностволку с длинным порыжевшим дулом.
      — Заряжена? — спросил он Гунявого.
      — Не, — ответил старик.
      Куприян порылся еще, достал рожок с порохом и стал заряжать ружье тщательно и медленно. Гунявый и Васька молча смотрели на его работу.
      Кончив, Куприян встал, вскинул ружье на плечо и тряхнул волосами.
      — Так-то лучше, — сказал он.
      — Идти, что ль? — спросил Васька.
      — Валяй. Около болота встретимся.
      Они вышли.
      Был уже день, но серый и бледный. Дождь перестал, но тучи шли низко и тяжело.
      Васька пошел вдоль огорода, оглядываясь по сторонам. Куприян с Гунявым прошли через двор, и Куприян вышел на улицу.
      — Ты того… — сказал старик, стоя в калитке.
      — Что?
      Егора опасайся… Ему уж доложено…
      — Кто? — хмуро спросил Куприян.
      — Палашка, чай, солдатка… ее дело. Так ты, говорю, опасайся…
      Куприян почесал затылок.
      — А ну его к чертям в болото! Не дюже испугался, — сказал он и пошел вдоль улицы.
      Гунявый долго смотрел ему вслед своими маленькими острыми глазками из-под седых нависших бровей. Потом вздохнул, почесал грудь и пошел к сараю, где сбивал бочку.
      Куприян шел посвистывая и думал, что надо сделать так, чтобы его заметили в волостном правлении. Когда он вышел на площадь и пошел мимо волости, навстречу ему попался столяр Семен, слегка выпивший молодой мужик.
      — А, Куприян Васильевич, наше вам! — сказал он, весело скаля зубы.
      — Здорово, — ответил Куприян и остановился.
      — За чьими лошадками пожаловали? — спросил Семен.
      — Твоей не возьму, — насмешливо возразил Куприян.
      У Семена, пьяницы и пустого, ленивого мужика, была самая плохая и старая на селе лошадь.
      Семен засмеялся.
      — Ну и то ладно! — сказал он. — Ты бы у старшины посмотрел: ха-арошую тройку купил!
      — Поглядим, — хладнокровно проговорил Куприян и пошел дальше, заметив движение в окнах волостного правления.
      Попадавшиеся ему навстречу мужики угрюмо отворачивались и что-то бурчали. Куприян поглядывал на них с усмешкой и скоро вышел в поле.

      Тройка земских круглых и сытых лошадок выехала из лесу от станции и, всползши на гору, бойко покатила к Дерновому.
      На козлах сидел ямщик, парень лет девятнадцати, с совершенно круглой рожей, веселый, курносый, с большими, толстыми губами. В бричке поместились старшина. Головченко и урядник, коренастый пожилой человек, с большой бородой, в порыжевшей полицейской форме, с шашкой через плечо.
      Старшина изрядно выпил на станции, а потому был весел и умильно поглядывал вокруг; нос у него покраснел и глаза замаслились; он был в разговорчивом настроении, как всегда, когда был пьян. Урядник тоже был под хмельком, но держался с достоинством.
      Таратайка подпрыгивала по ухабам, лошади помахивали подвязанными хвостами. Ямщик посвистывал, помахивая локтями, и поглядывал по сторонам.
      — Вот, изволите видеть, Максим Иванович, — говорил урядник, когда тройка выехала на гору, — какие требования предъявляет нам начальство. Взять и словить конокрадов!.. А как их словить, когда я на пятьдесят верст один чин полиции…
      — Словим, — уверенно возразил старшина. Да, как же, дожидайтесь! Отчего не словить? Словить можно…
      — Черта мы словим, когда я не знаю, как и за дело взяться-то, сумрачно отозвался урядник, — я ведь, собственно, больше по торговой части имею способности, а не конокрадов ловить. Как их ловить? На всю округу первые разбойники… Кого будем расспрашивать, ежели…
      — Кого? А прохожих!
      Старшина сказал это совершенно случайно, просто потому, что впереди на дороге, мимо дерновских мельниц, уныло торчавших на косогоре, шел человек с ружьем.
      — А, это Иван Семенович идет, — заметил урядник.
      Старшина стал всматриваться.
      — Учитель, дяденька, — звонко подтвердил ямщик. Дерновский учитель Иван Семенович, страстный охотник, одевался по-русски.
      — Он самый, — согласился старшина.
      Тройка, позвякивая бубенчиками, катила дальше, догоняя прохожего, а урядник возвратился к интересующему его вопросу:
      — Опять же, как его словить? Облаву нужно, а какая облава, ежели все мужики коли Куприяну не приятели, так боятся его хуже черта.
      — Да, уж это так, — подтвердил старшина. — Кому охота с ним связываться: ему, бродяге, ничего, а коли ежели он красного петуха…
      — Ну вот, — с досадой крикнул урядник, — лови его, ежели сам старшина от него наутек — первый…
      Старшина обиделся.
      — Ну, это дело очень темное: кто из нас наутек, значит.
      Урядник спохватился, что обидел старшину.
      — Нет, я не то чтобы… а конечно… Вот эти олухи, чай, все прыснут во все стороны! — ткнул он пальцем в спину ямщика.
      Тот обернул к уряднику свое курносое круглое лицо и, скаля зубы, сказал:
      — Чаво? Не…
      — Убежишь, ежели Куприян, примерно, встретится? — пошутил старшина.
      — Я нет… чаво?
      — А ежели он из ружья?
      — Ну что ж… это — ничаво!
      В это время старшина взял шапку и замахал ею по воздуху, крича:
      — Иван Семенович, наше вам!
      Прохожий, не поворачиваясь, приподнял шапку.
      — Вы откелева? — спросил старшина. Прохожий неопределенно махнул рукой.
      — В лес, чай, ходили? Охотиться изволите все? — спросил в свою очередь урядник.
      Ямщик весело осклабился, почесал затылок и повернулся к старшине:
      — Дяденька, этта Куприян.
      — Чаво? — спросил, не расслышав, старшина.
      — Куприян этта, — весело повторил ямщик.
      Тройка уже обогнала прохожего.
      — Что ты врешь… — начал было старшина.
      Урядник побледнел.
      — Револь… верт… тут… — заплетающимся языком забормотал он, шаря рукой под сиденьем.
      Старшина сразу протрезвел.
      — Гони ты! — толкнул он ямщика.
      Ямщик удивился и, придержав лошадей, весело спросил:
      — А ловить не будете?
      Урядник спохватился.
      — Позвольте, Максим Иванович… это ежели… того… Куприян, то… Может, не он?
      — Ен самый, — уверенно возразил ямщик и, поворачиваясь назад, крикнул: — Куприян, а, Купря!..
      — Чего тебе? — спросил Куприян.
      Он давно уже заметил едущих старшину и урядника и сначала хотел было спрятаться, но потом что-то нашло на него, и ему захотелось покуражиться. Он только повернул и пошел опять к селу. Ямщик осклабился во весь рот.
      — А мы тебя ищем! — сообщил он, совсем останавливая лошадей.
      — А я вас! — сказал Куприян, тоже останавливаясь и протягивая руку за ружьем.
      — Поди сюда! — крикнул ямщик.
      Куприян тихо снял ружье, приложился и выстрелил.
      — Н-на! — весело и злобно крикнул он. Выстрел гулко раскатился по косогору, дробясь между мельниц и вспугнув стаю галок, маршировавших по дороге. Лошади испуганно дернули, и ямщик вверх ногами слетел в бричку.
      — Караул, ратуйте! — завопил старшина.
      Урядник дрожащими руками схватил вожжи и, замахиваясь на лошадей ножнами шашки, погнал их под гору.
      Бричка запрыгала, затрещала по всем швам и со звоном понеслась вниз.
      А Куприян повернул прочь и побежал от дороги к лесу, глубоко увязая в размокшей земле и шлепая ногами по лужам.
      Тройка с треском и звоном влетела в околицу, понеслась по селу и остановилась, храпя и шатаясь, против волостного правления. Старшина и урядник тяжело вывалились из брички Старшина был без шапки.
      — Вот так история! — хлопая себя по коленам, сказал он, еле переводя дух.
      — Упустили Куприяна! — почесал затылок ямщик, невозмутимо взбираясь на козлы.
      — Ну, ты… молчи у меня! — замахнулся на него урядник.
      Ямщик испугался.
      — Я што? Я ничаво… А только как он стрельнул! — с восторгом вспомнил парень и даже зажмурился от удовольствия.
      — Стрельнул! А если бы тебе в башку? — укоризненно заметил старшина.
      — Ну что ж? Это ничаво, — равнодушно ответил ямщик.
      — А вы что же, Иван Филиппович, не стреляли? — спросил старшина.
      Урядник сконфузился.
      — Да черт его знает… Револьверта никак найти не мог, а тут лошади… ну и того…
      Из волости выбежали писарь Исаев и писарчуки.
      — Кто стрелял? — спросил писарь с любопытством.
      — Куприян, — ответил с козел ямщик, — ловко стрельнул: трошки по голове не задело! — осклабился он.
      — Врешь!
      — Да, точно, — подтвердил урядник, — пойдемте, я вам расскажу, а то тут не того…
      Власти ушли в волостное правление.
      — Я так и думал, что он, — сказал писарь, когда урядник рассказал происшествие. — Он туг мимо волостного с ружьем прошел… только что…
      — Что же вы не держали? — спросил урядник. Толстый писарь присвистнул.
      — А вы почему не держали? — не без ехидства спросил он в свою очередь.
      — Да… знаете…
      — То-то и знаете, Иван Филиппович… А я так полагаю, что господину исправнику о сем случае докладывать не следует.
      — Ну, конечно… зачем же? — согласился урядник.
      — Да ямщику накажите, чтобы не болтал.
      Ямщика позвали и приказали ему держать язык за зубами.
      Ямщик вышел, взмостился на сиденье брички и, тихо позвякивая бубенчиками, тронул тройку на почтовый двор.
      — Эх! — встряхивал он по временам головой.
      Куприян тем временем по оврагу добрался до болота, где уже сидел Васька.
      Куприян запыхался и устал, но был очень доволен, что напутал начальство.
      — Ты стрелял? — спросил Васька.
      — Я… старшину чуть не подстрелил…
      — Врешь!
      — Ей-Боху!
      И Куприян рассказал, как было дело.
      — Вот так ловко! — восхитился Васька. — Знай наших!
      — Ладно, — насупился Куприян, вспомнив утреннюю трусость Васьки.
      Васька умолк.
      — Жрать нечего? — спросил Куприян.
      — Хлеб есть, — ответил Васька.
      Они поели и легли на куче мокрых вялых листьев.
      Опять пошел дождь. Небо спустилось еще ниже, и ветер стал задувать, качая вокруг черные, рогатые ветки.
      Уже вечером Куприян и Васька прошли задами в Дерновое. Васька пошел к Гунявому, а Куприян пробрался по огородам к избе Егора Шибаева.

      Вечер был темный, ветреный и тоскливый.
      Куприян тихо посвистывал и поглядывал вверх, через огород, по рыжим пустым грядкам которого вилась протоптанная дорожка от ворот со двора. Отсюда Куприяну была видна крыша избы, темный берест над нею. В щелку плетня мелькал огонек из окна, и то исчезал, то появлялся опять. Кто-то двигался по избе.
      «Ужинать собирают», — сообразил Куприян, и тоскливое чувство бесприютности и одиночества скользнуло у него в груди.
      Ему вдруг стало особенно обидно, что он должен ждать Матрену на огороде, на ветру, на дожде, а Егор Шибаев сидит на лавке, спокойно ждет ужина и во всякое время может сделать с бабой, что пожелает. Ревность все сильнее овладевала душой Куприяна. Ему ясно представилось, с каким покорным лицом Матрена смотрит теперь на мужа, готовая беспрекословно подчиниться ему и для побоев и для ласки. И Куприяну дальше стало уже думаться, что она вовсе не так боится Егора, а может, и сама не прочь развязаться с ним, Куприяном, и опять полюбить мужа, благо тот здоровый, красивый, да еще и унтер, солдат, что всем бабам нравится.
      Удушливый спазм схватил Куприяна за горло.
      Лицо у него перекосилось в злую и неестественную усмешку. Куприян широко расставил ноги, уперся спиной в холодный ствол осины и, чувствуя, как мурашки пробегают у него по спине, закрыл глаза и, сам того не замечая, громко произнес:
      — Известно баба… им все одно!..
      Ветер шумел в верхушках осины, и они все больше темнели. Дальние совсем слились в одну темную качающуюся массу. Огонек в избе стал ярче, блистал в щель плетня, как звездочка, и перестал мигать.
      «Сели», — подумал Куприян.
      Ноги у него ныли, плечи сильно зябли, и весь он стал дрожать крупной дрожью при каждом порыве ветра. Но он все стоял и не сводил с огонька широко раскрытых глаз. От этого глаза у него стали слезиться, а огонек — двоиться, вытягиваться и пускать острые золотые стрелочки.
      Вдруг он потух.
      Куприян вздрогнул.
      «Легли, — подумал он. — Сейчас выйдет… Анютка сказала, как угомонится…»
      С этим последним словом перед Куприяном мелькнула отвратительная картина.
      «Он, жеребец-то, в солдатах сколько времени был… ему лестно! А ей все одно!» — подумал Куприян и повел плечами, точно они у него заныли.
      Чувство ревнивой, холодной злобы двинулось в нем и прилило к голове, так что на секунду у него потемнело в глазах.
      И вместе с ревностью и злобой к Егору Шибаеву в душе у него стала шевелиться и глубокая ненависть к Матрене, которая уже не казалась ему несчастной.
      Куприян снял шапку и опять надел, все, не мигая, глядя на темную теперь избу. Стемнело уже настолько, что изба, плетень и берест слились в одну непроницаемую темную массу.
      Вдруг что-то смутно забелело в темноте на дорожке, мелькнуло и точно растаяло.
      У Куприяна стукнуло в сердце, и он весь вытянулся вперед. Все чувства сразу вылетели у него из головы, и там осталось одно ощущение не то радостною, не то пугливого ожидания.
      Белое пятно замаячило ближе и яснее и быстро вытянулось в длинный и тонкий силуэт женской фигуры, закутанной с головой в большой платок.
      Матрена, торопливо и не оглядываясь, шла по дорожке. Куприян выдвинулся ей навстречу.
      — Ты? — спросила она так тихо, что Куприян еле расслышал.
      — Я… кому ж еще?.. — сорвавшимся голосом ответил Куприян.
      На ней был большой платок, который она у подбородка поддерживала спрятанными руками так, что видны были только брови и большие боязливые глаза.
      Оба молчали.
      Оба чувствовали странную неловкость оттого, что между ними легло появление Егора. Куприян притворно равнодушно посвистывал, глядя по сторонам и заложив руки в карманы, а она в нерешимости неподвижно стояла против него и глядела из-под платка пытливо и печально.
      «Ишь, теперь совсем… не то…» — мелькало в голове Куприяна.
      А Матрене было больно, и обидна была ей такая встреча, потому что ничем против любовника она себя виноватой не считала.
      — Ну что ж… здравствуйте, Куприян Васильевич, — тихо выговорила она наконец.
      — Здравствуйте… — пробормотал Куприян.
      Матрена помолчала. Потом приоткрыла лицо и виновато улыбнулась.
      — Что ж так? — сказала она.
      Куприян посмотрел на нее, отчаянно тряхнул волосами и обхватил ее обеими руками. Она выпростала свои руки из-под платка и обняла его. На ней, кроме юбки, была одна рубаха, и от голой груди ее пахнуло на Куприяна горячим и влажным воздухом.
      Несколько минут они стояли так, молча и тяжело дыша.
      По небу гнались разорванные облака с чуть видными просветами. Ветер подхватывал порывами и приносил с болота долгий стонущий звук сухого тростника и звенящие всплески воды.
      — Сядем, Купря, — дрожащим голосом прошептала Матрена.
      Недалеко от осины уныло чернела полуразвалившаяся копна мокрого сена. Они прошли туда, путаясь ногами один за другого, и опустились в прелую траву. Ветер шумел и шумел.
      — Мне пора, Купря, — шепнула Матрена, спустя полчаса.
      — Чего там…
      — Хватится… боюсь…
      Купря сразу остыл, и опять у него, как давеча, потемнело в глазах.
      — Ну и иди… — резко сказал он, отодвигаясь от нее.
      Матрена посмотрела на него и не шевелилась.
      — Серчаешь? — спросила она.
      — Ну, что там серчать… известно муж, — закусив губу, пробормотал Куприян.
      — Да разве я…
      — Да знаем мы! — грубо и сам не зная, что и почему говорит, сказал Куприян.
      — Что знаешь? — спросила Матрена, и в голосе у нее послышались слезы и обида.
      Куприян промолчал и глядел в сторону.
      — Ну, что ж ты молчишь, Купря? А? Купря.
      — Да пойди ты к черту! — прорвался Куприян и встал.
      Матрена тоже встала и, завернувшись в платок, смотрела на него.
      Ветер шумел.
      — За что же ты? — спросила она.
      Куприяну хотелось сказать ей что-нибудь злое и обидное, но он не знал что и молчал.
      Матрена тихо протянула из-под платка руку и взяла его за рукав.
      Куприян грубо вырвался.
      — Да ну тебя!.. Все вы… — он грубо и скверно выругался.
      И тотчас ему жаль стало Матрену, и зло взяло на себя.
      Матрена опустила руку и заплакала.
      — Разве же я… волей? — спросила она.
      Куприяну было скверно, тяжело и стыдно, но ревность заглушала в нем все чувства, и потому он грубо, зная, что говорит неправду, сказал:
      — Не хотела бы, так не пошла б.
      Матрена сквозь слезы с недоумением посмотрела на него.
      — Как же?..
      — Да так, — упрямо отвечал Куприян, — нечего тут… иди!..
      — Он же муж мне, Купря, а разве я…
      — Пошла, убирайся! — злобно крикнул Куприян и поднял руку с сжатым кулаком.
      Матрена пугливо посторонилась и вся сразу съежилась, став меньше и тоньше.
      — Не бей… — испуганно проговорила она.
      Куприяну хотелось ее ударить, чтобы дать выход жгучему чувству ревности, душившему его.
      — Иди… — хрипло проговорил он, подвигаясь к ней.
      Матрена инстинктивно подняла локоть в уровень с лицом, но от этого движения Куприяна точно прорвало.
      — Паскуда! — прохрипел он и толкнул ее.
      Матрена коротко и жалобно охнула и пошатнулась. Платок слетел у нее с головы, и длинные космы волос, мигом подхваченные ветром, упали ей поперек лица.
      — Грех вам, Куприян Васильевич, сказала она, подымая платок, — я вам… всегда… а тому я не причинна.
      И она опять заплакала.
      Куприяну стало мучительно стыдно и жалко ее.
      — Что там… — пробормотал он.
      Матрена перестала плакать и утерла глаза уголком платка.
      — Купря… — умоляюще позвала она.
      Но Куприян опять вспомнил, что все равно все кончено и Егору она не сегодня завтра должна быть женой, и он опять почувствовал прилив ревнивой злобы и безнадежного чувства.
      — Чего Купря?.. Ступай к своему жеребцу!..
      — Куп…
      — Ступай, ступай, — стиснув зубы, проговорил Куприян и с новым приливом злобы схватил ее за тонкие, худые плечи, прикрытые одним платком, грубо повернул ее и толкнул…
      Матрена чуть не упала, заплакала и пошла по дорожке.
      Куприян мрачно смотрел ей вслед.
      Она остановилась. Куприян молчал.
      — Куприян Васильевич! — позвала она.
      Куприян не отвечал и все бледнел.
      — Купря! — громче сказала она.
      Куприян не шевелился.
      Она постояла еще. За ветром не слышно было, звала ли она его опять. Потом она пошла вверх тихо и нерешительно, и ее силуэт стал сливаться с темнотой.
      — Мотря! — не выдержал Куприян.
      Но она не слышала и исчезла, точно растаяла в тумане.
      Ветер шумел осинами, и яснее был слышен стон тростника и всхлипывания воды. По небу быстро неслись тучи уже сплошной массой, и первые капли дождя тяжело шлепнулись на мокрые грядки.
      Куприян стоял, расставив ноги, глубоко засунув руки в карманы, и все глядел на темный силуэт избы, забора и качающегося по ветру береста. Во дворе залаяла собака и замолчала. Дождь все усиливался, и тьма вокруг сгущалась все больше. Дальние деревья вдруг сразу утонули в темноте за пологом хлынувшего дождя. Только ближняя осина была видна, тоскливая и ощипанная, отчаянно мотавшая по ветру своими корявыми обломками-ветками.
      Куприян встряхнулся, с безнадежной тоской посмотрел еще раз назад и пошел по огородам, увязая в грязи.

      В окне избы Федора Гунявого чуть-чуть мерещился свет сквозь какие-то тряпки, навешанные на окно.
      Куприян постучал.
      В избе кто-то зашевелился, тень промелькнула в окне, и послышался стук открываемой двери.
      — Кто там? — спросил из сеней Гунявый.
      — Свой, — ответил Куприян, — отворяй. — Сичас.
      Запор взвизгнул, и дверь осела назад на неровных петлях. Куприяна обдало запахом прелой соломы, куриного помета и дыма. Куры зашевелились и захлопали где-то в темноте. Петух сонно и протяжно икнул.
      Куприян прошел в избу. Гунявый, почесывая грудь, посмотрел на небо, затворил дверь, пошел за ним, зевая и крестя рот.
      — А-ах, Господи, Боже мой… Что поздно?
      Васька, спавший на лавке под кожухом, тревожно поднял всклокоченную голову, но, рассмотрев Куприяна, опять опустил ее на кожух.
      Куприян не спеша снял картуз, сапоги и сел на лавку.
      Гунявый тоже присел у икон. В одних пестрядинных штанах, босой, в серой толстой рубахе с развязанным воротом, сквозь который виднелась темная волосатая грудь, он казался еще длиннее и тоще. Он почесал себе грудь и спину, кашлянул и понурился.
      Васька глядел из-под кожуха.
      В избе было темно, грязно и душно. На полатях и на полу под кожухами и рогожками спали дети Гунявого, на все лады посвистывая носами. Тараканы бегали по стенам, и тени их бегали за ними. За печкой однообразно свиристел сверчок, и слышно было, как ветер рвал мокрую солому с крыши.
      Куприян сидел молча.
      — Может, есть хочешь? — спросил Гунявый. Куприян нехотя качнул головой.
      — Не…
      Гунявый почесал грудь корявыми пальцами, подумал и нахмурил свои нависшие брови.
      — Видел Матрену-то? — пытливо спросил Васька, приподняв голову.
      — Видел.
      — Что ж?
      — Ничего, — неохотно ответил Куприян.
      — Что так? — глухо сквозь усы спросил Гунявый.
      — Да что…
      Куприян махнул рукой.
      — Дело ее, бабы-то, плохое! — проговорил Гунявый и вздохнул, пожевав беззубым ртом.
      — Да уж, конечно… не мед! — отозвался Васька.
      Куприян промолчал.
      — Эх, Купря… Бог-то видит, — пробормотал Гунявый.
      Куприян взглянул на него и потупился.
      — Я что ж…
      Васька усмехнулся пренебрежительно.
      — Что он ее, силком, что ли, тащил? Сама шла…
      Гунявый насупился.
      — Тоже, чай, калачом манить не пришлось… Сама знала, где сладко! засмеялся Васька.
      Гунявый вздохнул.
      — А все Купре — грех… Потому баба — что? Баба дура, а он того… бабу в грех ввел… ему и грех-то!
      Куприян потупился еще больше.
      — Заладил: грех! — презрительно отозвался Васька. — Знаем мы.
      — Вот и не знаешь…
      — Лошадей краденых сбывать да конокрадов укрывать тоже, чай, грех?.. Гунявый помолчал.
      — То особь дело, — спокойно возразил он. — Лошадь — животная, а то баба…
      — Ну и баба тоже особь дело, — хихикнул Васька. — На то они и созданы, значит… У нас на фабрике, что девчонка ни поступит, уж я того… Я по этой части ходок…
      — Эх… заводская твоя душа, пропащая! — с острою укоризною прогудел сквозь усы Гунявый и, повернувшись к Куприяну, сказал: — Ты бабу-то брось… Пошалил, сатану потешил, сейчас брось! Забьет ведь Егор бабу-то…
      — Я что ж… — с тоской нерешительно пробормотал Куприян.
      — Почто ж смущаешь бабу? — строго спросил Гунявый.
      — Да я…
      — Испортил бабу… солдатку…
      Васька захихикал.
      — Такой уж ей предел положен, потому солдатка. Солдатке сам Бог велел.
      — Бог? — величаво и презрительно переспросил Гунявый. — Ты-то, заводский, Бога понимать можешь?
      — Ну, чай, и ты не больше моего смыслишь в Боге-то?
      — Я-то смыслю. А вы почто баб смущаете?.. Смутьяны прокляты…
      Гунявый закашлялся и умолк. Потом он встал и, шаркая босыми ногами, полез на печь.
      Все утихло. Сверчок верещал по стенам, с тихим шелестом проворно бегали тараканы.
      Куприян долго сидел у стола, свесив голову и о чем-то думая.
      — Вась… а Вась… — позвал он. Васька не отвечал.
      — Васька! громче позвал Куприян.
      — Чего? — сонно отозвался Васька.
      — Я того… — смущенно заговорил Куприян, — говорят, господа, ежели муж, значит, альбо жена…
      Куприян путался, мучительно подыскивая выражения.
      — Ну?
      — Так могут, значить, развод… а там опять жениться на ком хошь…
      — Так то господа! — отозвался Васька.
      — А у мужиков нельзя? — спросил Куприян неуверенным голосом.
      — Оно, может, по закону и можно, только, сказывают, оченно денег много надо.
      — Кому? — удивился Куприян.
      — Кому?.. Попам, известно! — усмехнулся Васька.
      — А много?
      — Да уж у тебя не найдется. Господа — и те не все могут…
      — Значит, нельзя? — упавшим голосом спросил Куприян.
      — Известно.
      С печи послышался хриплый голос Гунявого:
      — Еще чего захотел!
      — А по закону ж можно…
      — Так то по закону! — возразил Васька, встряхнув головой.
      Куприян посидел еще, помолчал, потом тяжело вздохнул и стал укладываться на лавку.
      Тараканы бегали, Гунявый кряхтел на печи, сверчок верещал испуганно и однообразно.
      Воздух в избе становился все гуще и тяжелее от скученных в тесноте людей, животных и от мокрой одежды.

      Около волостного правления стояла тройка почтовых лошадей, потряхивая головами и перезванивая бубенчиками.
      Приехали исправник и становой ловить конокрадов, слухи о безнаказанных похождениях которых дошли, через посредство газет, до губернатора.
      Губернатор был новый и неопытный человек, а потому дело показалось ему в такой серьезной форме, что он взволновался и в тот же день дал предписание о немедленной поимке конокрадов.
      Исправник, старый служащий на этой должности, великолепно знал и раньше о кражах лошадей и своевременно принимал меры, т. е. делал соответствующие предписания становым, а те препровождали их урядникам. Но особенно никто не беспокоился, потому что лошадей крали только крестьянских, и это всеми считалось за обычное неизбежное зло. Уездное начальство думало, что все мужики — понемножку конокрады, и потому смотрело сквозь пальцы. И теперь оно, в лице исправника, становых и урядников, беспокоилось больше о точном выполнении губернаторского предписания, чем о действительной поимке конокрадов.
      Исправник сидел в волостном правлении и толковал со становым о том, как бы устроить так, чтобы перегнать конокрадов в другой уезд и таким образом сбыть их с шеи без особых хлопот. Решено было начать облаву по дерновскому лесу, который примыкал к границе уезда и в котором, как донес урядник, умолчавший о встрече с Куприяном, видели обоих конокрадов.
      — Оцепим мы лес с трех сторон, да и выжмем их в Спасский уезд, — решил исправник.
      В предписании губернатора был еще пункт об открытии, буде возможно, укрывателей, но об этом исправник даже не заговаривал, потому что знал полную невозможность это сделать среди мужиков, боявшихся конокрадов пуще черта.
      Пока собиралась облава, для которой сгонялись мужики не только деревенские, но и двух соседних сел, Тарасовки и Рябовки, исправник от нечего делать курил папиросу и разговаривал о карточной игре со становым приставом, тучным и рябым человеком с большими усами.
      Толстый писарь Исаев, как будто ставший тоньше, пыхтя и потея, терся возле начальства и поминутно выскакивал на крыльцо, высматривая облаву. Урядника не было: он ускакал со старшиной в Тарасовку за народом, хотя это было излишне и могло сделаться без его личного участия. Но он усердствовал ввиду присутствия начальства.
      Толпа между тем уже собралась у пожарного сарая и глухо шумела. Дерновские мужики все были в сборе. Были раньше прибывшие рябовские мужики, которые и стояли своей толпой, не смешиваясь с дерновскими.
      Несмотря на то что мужики сдерживались, опасаясь прогневить начальство, стон стоял в воздухе и прерывался иногда хриплой и крикливой бранью, которая, впрочем, сейчас же смолкала.
      В толпе царило не то страшное, не то неприятное настроение. Хотя все прекрасно понимали, что облава и поимка конокрадов необходима и делается для их же пользы, — мужики не сочувствовали этому делу. С одной стороны, они боялись красного петуха в виде мести конокрадов, а с другой — не верили в возможность их поимки.
      Тот самый столяр Семен, который встретил Куприяна и говорил с ним, потому что был выпивши, а потом сидел, по распоряжению писаря, в холодной, считал своим долгом вышучивать и облаву и начальство, в особенности писаря.
      — Как же, изловишь! — ехидно кричал он высоким и резким голосом. Черта с два! И не такие ловили, да руки коротки… Наш толстопузый-то разве изловит?..
      Близ стоящие засмеялись. Но высокий и толстый мужик, один из богатеев села, Федор Степанов, осадил Семена.
      — Что, пустеха, брешешь, — презрительно сказал он, стоя боком к Семену, — народ смущаешь?.. Смотри ты…
      Семен сконфузился.
      — Я что, я ничего, а только, что… чтобы потом не плакаться… Поймать не поймаем, а только осерчают да еще подпалят… Тогда что? — с торжеством закончил он, уже наступая на Федора Степанова.
      — А что ж, — презрительно спросил Федор, — так их и оставить? Пусть лошадок уводят… Так, что ли?..
      — Семену-то ничего! Он не обедняет, — сказал насмешливо высокий мужик, Касьян Рыжий.
      Все засмеялись над Семеном.
      Семен обиделся и разозлился. Наскакивая на Касьяна Рыжего чуть не со слюной у рта, он закричал:
      — Молчал бы уж лучше… У самою, окромя краденой дуги, ничего нет, а тоже…
      — Кто украл-то, ты видел? — угрожающе подвинулся к нему Рыжий. — Какая дуга?
      — А то нет…
      — Нет, ты скажи: видел? — лез на него Рыжий.
      Семен струсил, потому что Касьян Рыжий был вдвое сильнее его, а Семен вообще был мужик хотя задорный, но трусливый.
      — Отстань… ты…
      — Брось, — презрительно посоветовал Касьяну Федор Степанов, — пустеха, известно…
      — Нет, пусть он скажет, — не унимался Рыжий, налезая с кулаками на окончательно струсившего Семена.
      — Брось, говорю! — повторил Федор. Но Семен, отретировавшись в толпу, опять стал кричать:
      — А по-моему, такое дело, своим судом, значит.
      — То есть как?
      — Да так… чтобы другим неповадно, взять да колом… во… по башке!
      — И грех баишь! — отозвался один из мужиков, начетчик и ханжа Романик Никита, тоненьким и испуганным голоском.
      — А, что на них смотреть?
      — Пустое говоришь…
      Но в толпе заговорили сначала несмело, а потом все громче и возбужденнее те мужики, у которых пропали лошади и которые поэтому были злы на конокрадов.
      — Нет… что ж, он дело говорит… что на них смотреть?..
      — В куль да в воду, — мрачно сказал один из чужих, тарасовских, мужиков, высокий и суровый кузнец с черным корявым лицом.
      — Известно, — загалдела толпа, — а то что же это… никакой возможности… раззор…
      — Ну что, мужики, толкуете? — мягким и сонным голосом возражал последний пропойца и бедняк в селе Фома Болото, босой, огромный и пьяный мужик с пухлой и добродушной рожей.
      — Такое дело выходит… Али ждать, покелева всех лошадей уведут? мрачно спросил тарасовский кузнец.
      — Зачем ждать, — добродушно возразил пьяненький Фома, — а только бить зачем? Пущай живут… — и он махнул рукой с таким добрым и пьяным видом, что вокруг засмеялись.
      За то, чтобы не делать конокрадам ничего дурного, помимо облавы, стоял еще Никита Романик да Мозявый, который слезливо подмаргивал подслеповатыми глазами, но больше молчал. Были и еще такие, что советовали оставить замысел покончить с конокрадами своим судом, но большинство кричало, что так им и надо.
      — Собаке — собачья смерть!
      Но никто не упоминал о предстоящей облаве, потому что никто в нее не верил и смотрел на нее как на пустое дело, затеянное по прихоти начальства.
      Между тем подошли толпою мужики из Тарасовки и приехал старшина с урядником. Писарь доложил исправнику, что облава готова. Исправник, не переставая разговаривать с приставом, надел шинель и шапку; то же сделал и пристав, и все вместе вышли на крыльцо.
      Как только их увидели, шапки одна за другой быстро исчезли и обнажили сотни рыжих, черных, седых, плешивых, лохматых и иных голов. Шум быстро затих, и все с некоторым страхом всколыхнулись, надвинулись на волость и стали.
      Исправник со становым сели в бричку, старшина с урядником — в другую, запряженную парой. Писарь, облачившись в пальто и большой картуз на вате, взмостился на беговые дрожки с его собственной толстой рыжей кобылой, возле которой путался чалый жеребенок.
      Тройка исправника двинулась, позвякивая колокольчиком, за ней тронулись остальные подводы, а сзади повалила серая масса зипунов и лаптей, изредка перемешанных огромными сапогами. Многие из мужиков так и пошли без шапок.
      Вся толпа повалила, как стадо, размешивая густую грязь, по дороге к лесу.

      В деревне остались очень немногие, в том числе пьяный Фома Болото, у которого умерла в этот день жена, и Мозявый, потихоньку улизнувший по задам домой.
      Фома, пошатываясь, пошел к попу договариваться о похоронах, а Мозявый пробрался, все по задам, к хате Федора Гунявого, который тоже не пошел в облаву и даже не ходил на сходку к волостному правлению.
      Он сидел на обрубке дерева, посреди двора, и большим топором тесал подпорки. Увидав Мозявого, он насупил свои густые брови, воткнул топор в бревно и встал, заложив пальцы за тесемочку, которой был подпоясан.
      — Чего ты? — спросил он неприветливо.
      Мозявый заморгал слезящимися глазками. — Я того, значит… Чего?
      Что как теперь мужички решили, так я упредить, значит.
      Гунявый насупился еще больше, подозрительно уставился на Мозявого и еще суровее прогудел:
      — Ты насчет чего?
      — Чтобы, значит, Куприяна… Купрю то есть, упредить, — пролепетал Мозявый, который почему-то боялся Гунявого и всегда терялся в его присутствии.
      Гунявый помолчал, что-то сообразил и сказал мягче:
      — Мужички, говоришь, решили? Миром, что ли?
      — Во-во, — обрадовался ободренный Мозявый.
      — Насчет Куприяна?
      — Его самого… Чтобы, значит, ежели начальство не того, так чтобы самим, значит.
      Гунявый стал серьезен, насупился и покачал головой.
      — Ишь ты, вот дело какое!.. Так… А кто? Не Егор?
      — Не… Семен, столяр, опять же Рыжий и другие прочие, которые…
      — Так, так… Упредить надо.
      Гунявый помолчал, стоя во весь рост и заложив руки за поясок. Мозявый нерешительно мял шапку и не знал, уйти ему или оставаться.
      — Ушли уж? — спросил Гунявый.
      — С час времени будет.
      — То-то, слышал, будто стадо пошло, — насмешливо прогудел Гунявый. Идем, что ль, — добавил он и пошел, твердо ступая огромными лаптями, в избу. Мозявый засеменил за ним, продолжая нещадно мять свою шапку.
      Васька и Куприян сидели в избе на лавке. На столе стояла почти полная бутылка водки и вяленая рыба в деревянной чашке.
      Куприян был скучен, и лицо у него было убитое, печальное, с тоскливыми слезами в расширенных глазах.
      «Известно, не своей охотой, — думал он, — а я вон что… ей и так горько, а тут и я разобидел! И что оно со мной поделалось, точно Бог ум отнял?»
      Время от времени он наливал водку в стаканчик толстого стекла и медленно опрокидывал его в рот. И чем больше он пил, тем становился скучнее и мрачнее.
      Васька был трезв и трусил. Он не мог спокойно усидеть на месте, все прислушивался и судорожно потирал худые колени.
      Гунявый и Мозявый вошли в избу, перекрестились на иконы. Мозявый остался у дверей, а Федор сел на лавку, подложил под себя руки.
      — Садись, — мотнул он головой Мозявому. Мозявый вздохнул, поморгал глазками и сел у самых дверей.
      — Слышь, Купря, — заговорил Гунявый, точно из бочки, вот он сказывал, что вышло миром решение, чтобы своим судом… Васька позеленел.
      — Как так? — пролепетал он.
      Куприян поднял голову.
      — Врут, собаки, — мрачно и медленно проговорил он, я им не батька дался… руки коротки.
      Гунявый покачал головой.
      — Ну, брат, у мира руки длинные, а ты лучше послушай, что я тебе скажу: перевали в тот уезд. Будя тут, пошалили, и будет. А то неравно…
      Куприян рассердился.
      — Что неравно? Не им, сиволапым, на меня руки наложить. Коли ежели что, я им такого огонька подпущу, что ну!..
      Мозявый испуганно перекрестился.
      — Известно, — поддержал, приободрившись, Васька, — ишь расхрабрились, лапотники! У нас это живо…
      — Молчи, шалый, — презрительно оборвал Гунявый. — Ты, Купря, как знаешь, а мой совет: уходи от греха… неравно… — продолжал он.
      Куприян махнул рукой.
      — Там видно будет, сказал он. — Водки, дядя, хочешь? — спросил он у Мозявого.
      Мозявый стыдливо усмехнулся, осклабляя желтые корешки зубов.
      — Пей, — сказал Куприян, — и я выпью… Гуляю, дядя!
      Они выпили. Мозявый положил шапку под мышку, осторожно стал колупать корявыми пальцами сухую рыбу, а Куприян выпил еще стаканчик и захмелел. Ему хотелось пить, чтобы забыть Матрену и утишить чувство ревности и стыда, которое не давало ему покоя.
      — А нет ли, дедушка, водки еще? — спросил он.
      — Будет тебе, усмехнулся Гунявый.
      — Гулять хочу… дай водки…
      — Нету водки, и послать некого — все ребята разбежались.
      Куприян помолчал, свесив голову.
      — Ну, нет так нет… Васька, идем за водкой…
      Мозявый захихикал.
      — Право, пойдем, — настаивал Куприян, — вот и дядя пойдет… Пойдешь, дядя?
      Мозявый переступал с ноги на ногу.
      — Я что ж.
      — Ну и ладно… Пойдем, Васька…
      Васька подумал, что если не пойти, то, чего доброго, Куприян спьяна натворит и не таких глупостей, а если пойти, то можно будет потом и уговорить его удрать из села. К тому же Васька, узнав, что облава и начальство ушли, перестал трусить, и к нему вернулось все его нахальство.
      — Что ж, пойдем, — осклабился он Федор Гунявый покачал головой, но ничего не сказал.

      Около винной лавки сидело человек пять мужиков, стариков, не годившихся в облаву. С ними был и Егор Шибаев, который постоянно теперь торчал у «монопольки». Дома ему не сиделось, на Матрену он не мог смотреть без злобы и сожаления о своих мечтах, а вид маленького Федьки приводил его в бешенство. Поэтому он каждый день за всякий пустяк бил жену, а потом уходил и напивался пьян.
      К облаве он не примкнул, потому что боялся, как бы мужики не стали смеяться над ним, что он, мол, пошел жениного хахаля ловить.
      Теперь он, уже достаточно выпивши, рассказывал старикам про Питер.
      — Неужели и царя видал? — спрашивал его лысенький скорняк Битюгов, очень любопытный и разговорчивый человек.
      — Вот как тебя, милый человек! — с пьяной важностью отвечал Егор Шибаев и только что хотел что-то рассказать, как к лавке подошли Куприян, Мозявый и Васька.
      Куприян не знал Егора, Шибаев не знал Куприяна, так что они не обратили друг на друга никакого внимания.
      Зато Васька и Мозявый опешили.
      «Ишь ты, — подумал Васька, — кажись, влопались».
      Мозявый струсил, стал моргать глазами и испуганно оглядываться.
      Мужики же нисколько не удивились, увидав Куприяна: они так и думали, что он совсем не там, где его ловит начальство. Но никто из них не сказал ни слова.
      — Старичкам почтение, — весело сказал Васька. Мужики степенно подняли шапки.
      — Водочкой балуетесь? — продолжал Васька, соображая, что не надо им давать времени сказать что-либо Егору.
      — Сам, чай, видишь, — неприветливо ответил Егор Шибаев. — Так вот, братцы мои, когда стояли мы на карауле во дворце…
      — В самом дворце? — изумился Битюгов и от восхищения потер ладонью свою лысину, вспотевшую от выпитой водки.
      — В самом, — важно подтвердил Егор Шибаев.
      Мозявый дернул Куприяна за рукав.
      — Купря, а Купря…
      — Чего тебе?
      — Пойдем…
      Мозявый помялся.
      — Егор тут, — пробормотал он, трусливо моргая глазками.
      Куприян побледнел, а потом густо покраснел и впился глазами в Егора. Губы у него задрожали. Сначала он чуть было не бросился на Шибаева и уже сжал кулак, но потом сдержался, криво усмехнулся и, переваливаясь, подошел к Егору.
      — Здравствуйте, — насмешливо сказал он, — любопытно послушать про дворец. Васька почесал затылок. «Ну, будет каша!» — подумал он. Мозявый совсем струсил и собрался дать тягу.
      — Садись слушай, коли не шутишь, — важно ответил Куприяну Шибаев.
      Куприяна всего передергивало. Он покусывал усы и быстро поглядывал по сторонам…
      — Чего шутить, — сказал он, садясь так близко к Егору, что тот должен был подвинуться, — мы шутить не умеем, это ваше дело шутить, солдатское…
      Егор Шибаев недсумело посмотрел на Куприяна…
      — Чего городишь? — строго спросил он.
      — Да я так, — поглядывая по сторонам, сквозь зубы ответил Куприян, говорю, вы, солдаты-то, шутники, а мы серые мужики…
      — Да ты пьян, что ль? — нахмурившись, заметил Егор Шибаев.
      — Коли и пьян, так не на твои деньги, солдат! — грубо ответил Куприян.
      Егор Шибаев посмотрел на всех, и по их лицам заметил, что дело неспроста. Он внимательнее пригляделся к Куприяну и вспомнил его лицо, хотя и не видел его много лет.
      Он побагровел, и глаза у него сделались круглые.
      — Ты… чего лезешь? — пробормотал он, сжав свои огромные кулаки.
      Куприян быстро исподлобья посмотрел на него.
      — А того… — задорно ответил он.
      Егор Шибаев помолчал, все более багровея.
      — Ну, миленькие, оставь… чего тут, — вмешался Битюгов, в смущении потирая лысину.
      Васька, с своей стороны, оттер плечами Куприяна.
      — Ну, ты, солдат, не сердись… лопнешь, — нахально заметил он Егору.
      Егор взглянул на него угрюмыми глазами, одним толчком отшвырнул его в сторону и с поднятыми кулаками бросился на Куприяна.
      — Стой… стойте, дьяволы! — закричали мужики.
      Куприян увернулся от удара и вдруг, коротко, но страшно сильно размахнувшись, ударил Егора по лицу кулаком.
      — Эх! — злобно крякнул Васька.
      Егор Шибаев залился кровью, хлынувшей у него из носу, споткнулся и сел на землю, ударившись плечами о стену.
      — Не лезь! — коротко выговорил Куприян. Он стоял, широко расставив ноги и тяжело дыша, и злобно смотрел на Егора. Егор поднялся, шатаясь.
      — Ну, постой… — пробормотал он, утирая пальцами льющуюся из носу кровь.
      — Ведь говорил — не лезь, солдат! — ехидствовал Васька со стороны.
      Егор сжал кулаки, но не двинулся с места.
      — Пойдем, Купря, вишь, он ошалел с твоего угощения… пойдем! приставал Васька.
      — Ну, ты тоже, Чалка, смотри! — пробормотал Битюгов.
      — Чего смотреть? — злорадно переспросил Васька. — Что вас семеро, а нас двое… ерои! Это, видно, не во дворце стоять…
      Егор Шибаев порывисто двинулся к нему, но Куприян быстро загородил ему дорогу. С минуту они бешено смотрели друг на друга, потом Егор отодвинулся, грозя кулаком.
      — Я тебя, разбойник, научу… ты у меня… подожди.
      — Что?
      — Братцы, — тонким голосом обратился Егор к мужикам, — что ж вы стоите… а ну-ка его?..
      Мужики мялись.
      — Дубьем бы их, — пробормотал Битюгов.
      — Молчи, старый хрыч, — заметил Васька, — а то мы за это дубье-то сосновыми щепочками твои сараи подпалим…
      — Конокрад проклятый!..
      — Что ж вы, братцы! — жалобно воскликнул Егор.
      Мужики угрюмо молчали.
      — Пойдем, Купря, — издевался Васька, — больше от них ничего не будет… одному нос расквасил и довольно — все удовлетворились. Пойдем!
      Куприян усмехнулся.
      — Пойдем, — согласился он, не спуская глаз с Егора.
      Они пошли.
      — Вот ужо будет вам, разбойники! — крикнул им вслед Битюгов.
      — А вам уж и было! — смеялся Васька.
      Егор Шибаев погрозил им кулаком.
      — Нос-то утри, солдат! — крикнул ему Васька.
      Они опять вернулись к Гунявому.
      — Наделали делов! — сказал Васька, встряхивая волосами.
      Гунявый хмуро их выслушал, заложив руки за поясок.
      — Так, — сказал он, — вишь, что грех с человеком делает!.. Эх!.. Были люди, а теперь на…
      Куприян смутился.
      — Что уж тут…
      Гунявый молчал.
      — Вот что, теперь у меня вам оставаться нельзя.
      — То-то и есть, — сокрушенно вздохнул Васька.
      — Щей похлебайте, да и айда в лес! А то к вечеру вся облава сюда нагрянет. Нажили беду…
      — И черт его дернул связаться! — укоризненно проговорил Васька. Они вошли в избу.
      — Анютка тут толчется, с девчонкой моей, — сообщил Куприяну Гунявый.
      Девочка в красном платке была в избе. Увидев Куприяна, она подбежала к нему.
      — Дяденька Куприян, а и что я тебе скажу… — звонко заговорила она.
      — А что? — обрадовался Куприян и покраснел.
      Девочка поднялась на цыпочки и громко сказала ему на ухо:
      — Тетенька Матрена велела прийтить, беспременно велела прийтить.
      — Когда? — неровным голосом спросил Куприян.
      — Завтра по вечеру… на огород… Беспременно велела прийтить.
      — Ладно, приду…
      Беспременно, — повторила девчонка, — а теперь я пойду… Иди.
      — Пойду, — и Анютка заскакала из избы на одной ножке, а за ней с криком погналась вся детвора Гунявого.
      Гунявый достал из печки миску щей и ложки.
      — Ешьте да идите с Богом, — сказал он.

      Когда Куприян и Васька вышли, уже смеркалось.
      Облава еще не воротилась, и на улице было пустынно и темно.
      На повороте в соседний проулок Куприян и Васька налетели на какое-то большое и мягкое тело, лежавшее поперек дороги. Васька едва не упал и схватился за забор.
      — А, черт! — выругался он.
      Потом, приглядевшись при слабом свете сумерек, ухмыльнулся и сказал:
      — Ишь, надрызгался!
      Куприян остановился.
      — Кто?
      — Фома, — весело скаля зубы, объявил Васька и зачем-то принялся тормошить пьяного.
      — Брось, — сказал Куприян.
      Пьяный захрипел и забормотал.
      — Мы с ним кумовья, — весело пояснил Васька и, схватив пьяного за плечо, крикнул: — Кум, черт, вставай! Шапку потерял!..
      Пьяный заворочался.
      — Вре… — пробормотал он.
      — Смешной мужик, — замотал головой Васька. — Пра, потерял… вставай!
      Пьяный помолчал, соображая.
      — И то… встану, — прохрипел он.
      Фома поднялся на руки, потом встал на колени, покачнулся и с размаху сел опять. Васька залился радостным смехом. Фома посмотрел на него тупо и глупо, потом улыбнулся и весело прохрипел:
      — Баба померла!
      — Чего? — спросил Васька с недоумением.
      Фома, придерживаясь за забор, поднялся на ноги, в портках и оборванной ситцевой рубахе, громадный, всклокоченный и босой, и, покачиваясь во все стороны, повторил:
      — Баба померла.
      — Твоя, что ль? — спросил Куприян.
      Фома засмеялся.
      — Не чужая… Двадцать годов жили… Померла.
      Все трое замолчали. Васька поглядел на бледное небо, нерешительно улыбнулся и посмотрел на Куприяна.
      — Чего померла? — спросил Куприян.
      Фома покачнулся, икнул и махнул рукой.
      — Смерть пришла… нутро сожгло!..
      — Так. А ты чего ж надрызгался?
      Фома вдруг всхлипнул и покачнулся так сильно, что ухватился за Куприяна.
      — Я, братяга… пьян… это ты… того… пьян! Потому как померла… один я, брат, таперича!
      Фома тряхнул головой с неестественно ухарским видом.
      — Померла… ну, я и выпил… ты пойми… один, как палец, ну и…
      Фома жалостно улыбнулся, ласково глядя Куприяну в глаза, и сказал:
      — Чижало!
      Куприян подумал.
      — Дохтура отчего не позвал?
      Фома тяжело махнул рукой.
      — Я звал, фершал был… Да разве супротив Бога!.. Купря, друг, поднеси, — неожиданно присовокупил он.
      — И так хорош! — отозвался Васька.
      — Будет, — строго сказал Куприян и добавил: — Когда померла?
      — Вчерась.
      — Похоронил?
      — Н-е, поп не велел…
      — Почему?
      Фома сделал усилие, чтобы сообразить.
      — А того… Я ему говорю: померла… А он, батька то есть, мне: подожди!
      Куприян удивился.
      — Что ты мелешь, пьяная башка!
      — Чего мелю? Ничего не мелю… Попу в город на ярмарку ехать, а тут я… то есть старуха! Подожди, говорит, приеду — тогда.
      Васька захихикал:
      — Ловко! Ай да поп!.. Подожди… Вышла от попа рызолюция, чтоб не помирала баба, пока поп с ярмарки не приедет. Ловко!
      Куприян нахмурился.
      — А ты что ж?
      — Я? Я ничаво… что ж я? Поп — известно, а я серый мужик, ну… А потом в избе жуть берет, ну, я и того… — Фома выразительно икнул. — А между прочим, дух от нее… чижало…
      Куприян сумрачно помолчал.
      — Ну, прощай, кум! — сказал Васька. — Ну и прощай, коли так!.. добродушно ответил Фома, покачиваясь и икая.
      Они разошлись. Двое пошли вниз к реке, а огромная, лохматая фигура Фомы долго чернела на косогоре, шатаясь и размахивая руками, на фоне бледной зеленоватой зари.
      — Поп, известно поп, а я мужик… серый… — бормотал Фома, пока не свалился под забором в жидкую и липкую грязь.

      Куприян и Васька, цепляясь за мокрые тонкие ветви вербы и скользя по размокшему глинистому скату, спустились к реке.
      Вода текла медленно-медленно, и от нее несло сыростью и холодом. Небольшие волны тихо поплескивали под ногами и чуть-чуть пенились. Прошлогодний тростник, обломанный и придавленный половодьем, низко стлался над темной глубиной и жалобно поскрипывал, точно говоря: «Холодно, братцы».
      Тучи нависли совсем низко, и казалось, вот-вот пойдет дождь, медленный, тягучий. Наверху берега безнадежно мотались по ветру чахлые, тоненькие кустики лозы.
      Васька поежился.
      — Ишь жуть, — пробормотал он.
      Другого берега не было видно, и казалось, что черная, неумолчно плещущая вода сливается там, на середине, с темным и тяжелым небом.
      — Где ночевать будем?
      — Да тут и заночуем, — равнодушно ответил Куприян.
      Васька повел плечами.
      — Чего?
      — Да… так…
      Куприян насмешливо на него поглядел.
      — Ну пойдем к Федору…
      — Сцапают.
      — Ну так и болтать нечего…
      Куприян потоптал ногами, выбрал место посуше и сел.
      Васька почесал затылок и опустился рядом.
      Оба молчали, глядя на темную гладь реки, и жались друг к другу, стараясь защищаться от ветра, порывами гнавшего волны вдоль берега, порой обдавая их мелкими, как пыль, холодными брызгами, сорванными с верхушек волн.
      Васька скоро начал дремать, согнув спину. Куприян долго смотрел на реку пристальным и неподвижным взглядом и думал о чем-то.
      Вдруг он пошевелился.
      — Поп-то…
      Васька очнулся.
      — Чего?
      — Говорю, поп-то…
      — Да-а, — протянул Васька, опять начиная дремать.
      Ветер рванул с особенной силой, так что сухой тростник зазвенел долгим, слабым и тоскливым звоном.
      — Так, значит, поп на ярмарке? — сказал Куприян.
      Васька опять поднял голову.
      — Не иначе, что так… Сам видел, утром один ехал.
      — На одной али на паре?
      — На одной…
      Васька сморщился, как бы что-то соображая, и вдруг прищелкнул пальцами.
      — Ну и ловко! В самый раз… Он приподнялся и оскалил зубы.
      — Идем, что ли? — спросил Куприян.
      — Конечное дело… другого такого случая — жди!..
      Куприян встал, поправил шапку и полез обратно на скат, хватаясь за ветви и скользя. Васька карабкался за ним.
      — Черт знает, как это самому невдомек… Ловко!
      Они вылезли наверх и притаились, как два голодных волка, высматривая дорогу. Сейчас же за выгоном начинались плетни и заборы, а за ними чернелись и пропадали в темноте темные кучи строений с ободранными, голыми остовами крыш.
      Ветлы и березы уныло раскачивали над ними голыми верхушками с долгим, непрестанным шумом. Тишина была мертвая, только где-то по ту сторону села однообразно позвякивал колокольчик да далеко-далеко слабо тявкала собака.
      Куприян и Васька двинулись обратно через выгон, зорко осматриваясь по сторонам. Прошли мимо огородов, мимо изб с черными слепыми окнами и вышли на площадь, посреди которой слабо белела в темноте церковная ограда.
      — А может, поп вернулся? — заметил вполголоса Васька.
      — Нет… должно, нет, — возразил так же тихо Куприян, — в окнах светится… должно, к ночи ждут.
      Поповский дом, белый, с железной крышей, стоял рядом с большим лавочным амбаром. В одном окне его слабо светил огонь и видны были ситцевые занавески на окне и два горшка с цветами.
      Куприян и Васька подошли к воротам.
      — Собаки есть? — спросил Куприян.
      — Должна быть, коли за попом не убегла…
      — Ты стукни…
      Васька слабо постучал в забор.
      Со двора никто не отозвался.
      — Должно, нет, — заметил Васька и поднялся на лавочку возле ворот. — Не видать.
      — Лезь, — шепотом сказал Куприян.
      Васька ловко и бесшумно поднялся над забором, посидел наверху, чутко прислушиваясь, и легко спрыгнул вниз. Щеколда тихо звякнула, и калитка отворилась.
      Куприян вошел во двор.
      Двор был большой, поросший травой и чистый.
      Они тихо, крадучись, прошли мимо дома к конюшне. Васька попробовал рукой.
      — На замке! — сообщил он.
      Куприян в свою очередь пощупал замок, достал из кармана маленький ломик, заложил в петлю и нажал. Замок не поддался. Куприян нажал сильнее, что-то затрещало, и запор со звоном обрушился вниз.
      — Эх, черт!.. — пробормотал Куприян.
      Васька вздрогнул и оглянулся. Оба замерли, повернувшись к дому. Там было по-прежнему темно и тихо; в крайнем окне слабо брезжил свет.
      — Дома один старый поп… батька молодого, заштатный… Он, чай, и глухой уже, — совсем старый! — прошептал Васька.
      Куприян отворил дверь. Изнутри пахнуло теплым навозом и послышалось ласковое пофыркивание лошади, не видной в темноте.
      Васька остался у дверей.
      Все было тихо. Ветер слабо и глухо шумел у церкви в верхушках лип. В окне у попа мерцал огонек. В конюшне осторожно позвякивала уздечка, и лошадь, почуяв незнакомого, пугливо фыркала и перебирала ногами по мягкому навозу. Куприян точно утонул в темноте.
      Васька смотрел, смотрел, глаза у него расширились и заслезились от напряжения.
      — Скоро? — шепнул он в темноту.
      — Сейчас, — тихо донеслось оттуда.
      Копыта лошади застучали по деревянному мосту; темнота точно заколыхалась, и вдруг из нее вынырнула фигура Куприяна, а за ним большая голова лошади, пугливо прядающей ушами.
      — Гнедая, — радостно сказал Васька, — эта много лучше той… Недавно купил поп-то, по всему селу хвастался!..
      Куприян зло ухмыльнулся.
      — Так ему и надо… Пущай теперь и он подождет…
      — Чего? — с недоумением переспросил Васька.
      — Лошадку пусть подождет… Фомке приказал ждать-то?..
      Васька захихикал.
      — Одначе куда ее? — спросил Куприян.
      — К цыгану… Трофиму… больше некуда.
      Куприян подумал.
      — Двигай ты, а у меня тут того… дело есть.
      — Опять насчет бабы?
      Куприян неохотно пробормотал что-то.
      Васька ухмыльнулся и пожал плечами.
      — Чудасия!..
      — Ну, ладно, — недовольно прервал Куприян, — сдашь коня Трофиму, дешево не отдавай — конь добрый, а сам к ночи назавтра назад… беспременно.
      — Как найду? — спросил Васька, схватив лошадь за гриву и взваливаясь на нее животом.
      Лошадь тяжело и покорно вздохнула, пугливо глядя своими кроткими большими глазами.
      Куприян погладил ее по морде.
      — Гунявого спросишь, знать будет.
      — Ну ладно… Пущай!
      Куприян отступил. Васька тронул лошадь, и она, легко перебирая ногами, двинулась через двор к воротам. Куприян пошел за нею и снизу смотрел на темный силуэт Васьки, отчетливо вырисовывавшийся на небе.
      — Лошадь добрая, — повторил Куприян. Они поравнялись с крыльцом дома. Дверь на крыльце скрипнула, и старческий голос, шамкая, спросил:
      — Это ты, отец? Что поздно?
      Васька инстинктивно дернул лошадь, и она быстро двинулась к воротам, но Куприян схватил ее за узду и придержал.
      — Постой, — сказал он Ваське.
      Тот только удивленно и испуганно на него покосился.
      — Ты, что ль, отец? — повторил с крыльца старый поп.
      — Я, — громко ответил Куприян, — счастливо оставаться, батюшка!
      Васька опять испуганно тронул лошадь, но Куприян еще раз придержал ее.
      — Ась? — спросил с крыльца поп.
      — Ну, то же самое… — злорадно ответил Куприян.
      — Что ты? — прошептал Васька.
      — Мое дело, — огрызнулся Куприян.
      Поп вгляделся и понял, в чем дело.
      — Разбойники, вы что тут делаете? — дрожащим голосом закричал он.
      — Лошадкой вашей попользовались, батюшка! — притворно ласково ответил Куприян.
      — Ратуйте, ой! — кричал поп тоненьким напряженным голосом.
      — Ну, ты, старый! — угрожающе цыкнул Куприян.
      Васька дернул лошадь; она рысью вылетела за ворота и, повернув вдоль улицы, понеслась вскачь.
      Куприян не трогался.
      — Ты, батюшка, скажи отцу Ивану, что это ему за Фомкину бабу, — сипло проговорил он, подвигаясь к крыльцу, — пущай тоже подождет… лошади-то…
      Поп отступил в сени и, захлопывая дверь, закричал еще громче и напряженней:
      — Караул… люди… ратуйте!..
      Куприян вышел за ворота, посмотрел вслед Ваське и побежал в противоположную сторону, к реке, слыша за собой голос старого попа и еще чей-то женский, отчаянно взывавший о помощи.
      — Ратуйте! — раздавалось в молчании ночи.
      По соседним дворам начали лаять собаки и послышались движения и голоса.
      Куприян бежал по улице.
      Возле волостного правления его внимание привлекли легкие позвякивания бубенчиков и освещенные окна.
      Там сидели вернувшиеся с проводов исправника старшина, писарь и урядник. Они пили водку и засиделись. Урядник собирался к утру выехать, и у волости стояли уже готовые лошади, не земские, а старшинские, которые старшина дал уряднику из уважения и потому, что земские лошади все были в разгоне.
      Ямщик ушел в сени, а лошади стояли у крыльца, понурив головы и тихо встряхивая бубенцами.
      Куприян, увидев их, на миг остановился, быстро влез в бричку, собрал вожжи и дернул лошадей с места во весь дух. Бубенцы дико и нестройно зазвенели, телега затряслась и затрещала.
      Из волостного правления выскочили один за другим душ десять мужиков, писарь и урядник.
      — А-ах ты, Боже мой! — ударил об полы старшина.
      — Держи! — завопил писарь тоненьким голосом.
      Урядник выхватил револьвер.
      — Сто-ой, стой! — закричал он, прицелился дрожащими руками и выстрелил.
      Куприян только пригнулся и еще шибче погнал лошадей, стоя в бричке на коленях, и, сам не зная зачем, только чувствуя какое-то светлое и бесшабашное чувство, заливавшее его грудь, крикнул во все горло:
      — Ловите Куприяна-а!..
      Урядник еще раз выстрелил.
      Отовсюду выскакивали мужики, лаяли собаки, хлопали калитки.
      — Держи! — взывал старшина, рысью несясь по улице.
      Лошади вылетели за околицу и пошли забирать к лесу. Куприян уже не кричал, а только гнал и нахлестывал лошадей.
      На селе лаяли собаки и криком кричало много голосов, мужских и бабьих.
      Доскакав до лесу, Куприян остановил лошадей, соскочил с брички, подбежал к коням и снял бубенчики. Потом опять погнал что есть духу и скоро свернул с дороги в лес. Версты за три от дороги он загнал в чащу, остановил взмыленных, храпящих и шатающихся лошадей и, привязав их вожжами к дереву, побежал прочь от них по лесу.

      Переночевав в яме, полной осыпавшихся листьев, Куприян целый день сидел в лесу, у болота, на условленном с Васькой месте.
      День был солнечный и какой-то прозрачный. Солнце светило тихо и не грело, а только золотило желтые листья и паутину, длинными нитями протянувшуюся повсюду по траве, по опалым листьям, по деревьям. Легкие пряди ее тихо летали в воздухе, и казалось, что весь лес насквозь проткан золотыми нитями. Небо было ярко-голубое и тоже прозрачное. По временам высоко над лесом слышались какие-то звуки. Тогда Куприян подымал голову и видел чуть-чуть мреющую в голубом просторе стаю журавлей. Их заунывное курлыканье было единственным звуком, который слышал Куприян.
      «Ишь ты, — думал Куприян, — летят… хорошее дело! Лети себе, куда хочешь… ни земли пахать, ни коней красть, ни податей платить… хорошо!»
      Около полудня над болотом вышел волк и, чутко насторожившись, постоял по ту сторону просеки. Куприяну были видны его втянутые ребра и облезлые ляжки, на которых мотались клочки шерсти. Волк постоял, понюхал и, высоко поджимая свои худые ноги, поскакал в чащу.
      «Наш брат, — усмехнулся Куприян. — Тоже поймают — спуску не дадут… а вся вина, что жрать надо».
      Куприяну стало грустно и скучно.
      Он уже с тоской поглядывал в ту сторону, откуда должен был появиться Васька. Но там все так же неподвижной стеной стоял лес, медленно и бесшумно роняя кружащиеся листья. Паутина продолжала тянуться золотыми нитями.
      Куприян то ложился, то вставал.
      Солнце стало клониться к западу, и по всему лесу протянулись косые стрелы от лучей. Над болотом стал мерещиться туман.
      Наконец Куприян не выдержал и встал.
      «Ну его к черту! — с досадой плюнул он. — Этак и с голоду помрешь. Завяз где-то, черт… жди его теперь».
      Он помялся еще немного.
      «Матрена наказывала к вечеру прийти, — подумал он, — пора идти… пока доберусь».
      Он вспомнил, как до приезда Егора он, бывало, вечером пробирался к Матрене в избу. И ему вдруг стало жаль, что уж не вернется это время. Потом он припоминал, как «жалела» его Матрена, и вспомнил, как он грубо с ней обошелся в последнюю встречу.
      «И что это на меня нашло?.. Разве она чем виновата? Такая уж участь наша горькая… А, должно, в последнее мы с ней сегодня повстречаемся, подумал Куприян. — После вчерашнего мне в село ни ногой… Старшина своей тройки не забудет, да и поп… Уходить надо! Двинем с Васькой под Одест. Васька говорит, места вольные. — А там — когда опять вернусь?.. Может, и не вернусь, а коли и приведется, — забудет баба-то».
      Куприян тряхнул головой и покривился.
      «Хоть попрощаться-то хорошенько…»
      Солнце как-то вдруг погасло в лесу; сразу стало холодней, и туман явственно потянул с болота.
      «Не дождаться Васьки», — подумал Куприян, потоптался в нерешительности и вдруг быстро и твердо направился по знакомой тропке к селу.

      Матрена целый день была сама не своя.
      Утром к ней забежала солдатка Палашка и, вызвав ее на огород, чтобы не слыхал Егор, поведала ей с прикрасами все ночные события.
      — И такой он, Куприян, отчаянной жизни человек, — тараторила Палашка, сам скачет по улице, сам и кричит: «Ловите Куприяна!» Старшина теперь его живьем бы съел, а поп чуть, говорят, не помер… Отчаянный!..
      У Матрены в сердце так сразу и захолонуло.
      Первая мысль у нее была послать к Куприяну, чтобы не приходил сегодня. Когда Палашка ушла, она вышла на улицу выглядывать Анютку. Анютка, игравшая с девочками около церковной ограды, сама увидела ее издали и прискакала на одной ножке, болтая локтями.
      — Здравствуй, тетка Матрена! — просюсюкала она.
      Матрена боязливо оглянулась вдоль по улице.
      — Куприяна видела? — тихо спросила она.
      — Вчерась видела.
      — Сказала?
      — Сказала. Обещал беспременно… «Скажи, — говорит, — приду».
      Матрена еще раз оглянулась по улице.
      — Ты бы, Анютка, сбегала до него. Скажи, чтоб не приходил.
      Анютка вытаращила глаза.
      — Чтоб не приходил? — переспросила она.
      — То-то ж. Скажи, Матрена говорила, чтоб не ходил, а то мужики очень серчают, так чтоб худо ему не было. Скажешь?
      — Скажу.
      — Ну, беги…
      — Сичас, — просюсюкала девчонка и проворно затопала босыми пятками к избе Гунявого.
      Матрена вздохнула, поглядела ей вслед и пошла в избу.
      Егор с утра ушел к винной лавке, где он теперь был постоянно. Маленький Федька спал в чулане. Матрена месила тесто и плакала.
      Начала она плакать так, сразу, сама не зная отчего. Стало на сердце тяжело, и слезы закапали в тесто.
      Она боялась за Куприяна и в то же время жаль было ей не видеть его. И мысли у нее все были грустные и безотрадные.
      «Уйдет он, чай, теперь, — думала Матрена, — нельзя ему тут оставаться, а я одна останусь…»
      Матрена заплакала сильней.
      — Ни от кого-то я ласки не увижу… Егор только водку пить да за волосы таскать… Пошла бы да и утопилась, коли б не Федька. Федьку жалко… И ему не жить: забьет Егор. Вчера как толкнул-то! Ку-упря мой… желанный! всхлипнула она громко.
      Под окном кто-то осторожно стукнул.
      Матрена выглянула.
      — Нету дяденьки Куприяна, — просюсюкала Анютка.
      У Матрены опять захолонуло в сердце.
      — Как так?
      — Дедушка Федор говорит — и ночевать не приходил: с вечера ушел и не приходил. Матрена молчала.
      — А у винной, тетенька, мужики кричат, — сообщила девчонка, — все дяденьку Куприяна поминают, грозятся страшно!.. Я мимо бегла, так подслушала… И дяденька Егор таматка…
      — Пьяный? — машинально спросила Матрена.
      — Не… только сердитый такой, что и-и!.. Матрена опустилась на лавку и потупилась.
      — Ну что ж, я пойду, — сказала Анютка, — я, тетенька Матрена, к лавке сбегаю, послушаю… таково мужики стра-ашно грозятся, у-у!..
      — Иди, — прошептала Матрена.
      Анютка убежала.
      Целый день Матрена места себе не находила. Иногда она выходила на крыльцо и прислушивалась к голосам мужиков, горланивших у винной лавки.
      Егор не приходил до вечера.
      К вечеру Матрена чисто убрала избу, уложила Федьку и, накинув на голову большой платок, вышла на огород.

      Куприян был уже под осиной.
      Он пробрался задами и никого не встретил, кроме Фомы Болото, который, пьяный и лохматый, попался ему на выгоне.
      Он узнал Куприяна, но ничего не сказал и, шатаясь, пошел своей дорогой.
      Было еще рано и совершенно светло, но светло каким-то обманчивым светом: вблизи было все видно, как днем, издали сливалось в общую массу.
      — Здравствуйте, Куприян Васильевич, — застенчиво проговорила Матрена, подходя к нему.
      — Мотря, — тихо ответил Куприян, — не серчаешь, желанная?
      Матрена вспыхнула и расцвела.
      — Не… не серчаю я…
      Куприян ее обнял.
      — Вам, Куприян Васильевич, грех меня обижать, — заговорила Матрена, потому я вас оченно почитаю и всегда…
      — Я это понимаю, а только горько мне, так-то наше дело выходит, ответил Куприян грустно.
      — Вам теперь на село ходить нельзя, Куприян Васильевич… оченно мужики серчают.
      — Пущай, — махнул рукой Куприян, — я их не очень-то боюсь, а что мне уйти отсюда следует, так это верно.
      Он тряхнул головой.
      На глазах у Матрены показались слезы.
      — Куда же вы уйдете? — спросила она.
      — Под Одест Васька зовет… Да я бы пошел, если бы не такая наша доля… чтобы в разлуке.
      — От Бога все, Куприян Васильевич, — со слезами в голосе вздохнула Матрена.
      — Да уж там… А так жить душа не стерпит… Оба молчали.
      Небо все больше и больше темнело и зеленело с одного края.
      — Не поминай, значит, лихом! — сказал Куприян. Матрена заплакала.
      — Бог вам на помощь, Куприян Васильевич, а я вас всегда… Может, когда вспомните, дедушке Федору письмо для меня пришлите… Куприян отвернулся.
      — Когда же вы?..
      — Сегодня ночью и двинемся, — неровным голосом ответил Куприян.
      У Матрены ноги подкосились. Она присела на бугорок и сильнее заплакала.
      — Ну, что же ты… Мотря! Ты не плачь, — заговорил Куприян. — Может, еще и свидимся.
      — Нет уж, — прошептала Матрена. В это время ворота двора сильно скрипнули. Матрена и Куприян сразу подняли головы. От дома по дорожке бежал Егор Шибаев с толстой жердью в руках.
      — Ой, Боже мой! — вскрикнула Матрена, закрывая лицо руками.
      Куприян съежился и оглянулся вокруг.

      Фома, шатаясь и ругаясь, побрел с выгона по селу. Около винной лавки его окликнул Семен.
      — Эй, Фома… шапку пропил! — закричал он. Фома остановился.
      — Похоронил, что ль, старуху? — спросил Семен.
      — Не… пробормотал Фома. Мужики засмеялись.
      — Впрок солить ее хочешь, что ли? глупо зубоскалил Семен.
      Фома тупо улыбнулся.
      — Негодящий мужик, — вздохнул лысенький Битюгов.
      — Народ, — отозвался Егор, — у него жена померла, а он натрескался… пьянчуга!..
      Фома вдруг обиделся.
      — Ну ты, солдат, — с пьяным задором отозвался он, — не на твои деньги пью, так тебе какое дело?
      — Ну, проваливай, — строго возразил Егор Шибаев.
      — Чего проваливай, — не унимался Фома, — а до моей жены тебе дела нет… померла, так не твоя печаль… Ты за своей смотри.
      Егор Шибаев встал.
      — Ну, ну!.. — угрожающе проговорил он.
      Битюгов придержал его за рукав.
      — Плюньте вы на него… известно, пьяный человек болтает, сам не знает…
      — Нет, знаю, — угрюмо возразил Фома.
      — Что ты знаешь? — багровея и приступая к нему, прохрипел Егор.
      — А то и знаю, что к твоей бабе Куприян-конокрад пошел и сейчас там.
      — Что врешь, пьяная голова? — вступился Касьян Рыжий.
      — Ничего не вру… сам видал сейчас… на задах встретил. Прямо к нему на огород попер.
      Егор Шибаев посинел.
      — Братцы, — тоненьким голоском вдруг заговорил он, — подсобите…
      Фома покачивался и ухмылялся.
      — Поди, поди… он тебе еще нос расквасит, — насмешливо бормотал он.
      — А и то, мужики, что ж ему спущать-то! — поддержал Касьян Рыжий.
      — Переломать ему ребра, чтоб знал, как коней уводить.
      — К начальству приставим!
      — Иди, что ль!..
      — Вали!
      — Держи его! — закричал уже кто-то пьяным голосом.
      Мужики повалили к избе Егора, по дороге выдергивая палки из плетней.
      — Заходи из Семенова огорода! — командовал Битюгов.
      — Ладно, не учи, — отвечали мужики, разделяясь на две партии. Одна часть пошла через двор Егора, другая повалила Семеновым огородом.
      Когда Егор Шибаев увидел издали Куприяна с женой, у него потемнело в глазах, и он рысью побежал к ним по огороду.
      Куприян сразу увидел опасность и огляделся вокруг.
      Егор, с налитыми кровью глазами и перекошенным ртом, тяжело бежал по дорожке. — А… — только мычал он.
      За ним бежали Битюгов и Семен.
      — Держи! — кричали они Егору.
      Куприян вдруг бросился навстречу Егору и со всей силы ударил его сапогом в живот.
      — Ой-ой! — закричал Егор плачущим голосом, роняя палку и сгибаясь в три погибели. — Держи-и!..
      Битюгов налетел на Куприяна, но поскользнулся и упал. Семен попятился назад.
      — Беги, Купря… ой, Господи! — голосила Матрена.
      Куприян бросился бежать по огороду, прыгая через грядки.
      «Эх, хоть бы Васька…» — подумал он.
      Наперерез ему бежали мужики из Семенова огорода.
      — Упустили… держи! — кричали они.
      Куприян бежал изо всех сил, слыша, как сзади бегут Битюгов и Егор, оправившийся от удара.
      «Не догонят», — задорно подумал Куприян.
      Но в это время что-то ударило его по ногам и попалось под ногу. Куприян споткнулся и упал, едва успев подумать:
      «Пропал!..»
      — Вот так… держи! — крикнул Касьян Рыжий, бросивший ему под ноги палку.
      В ту же минуту Куприян вскочил на ноги, но сзади на него навалился Егор.
      Куприян хватил его локтем в лицо, но страшный удар по голове сшиб его самого с ног. У него все закружилось в глазах. Падая, он ударился лицом о чье-то колено, вскочил и опять упал, вцепившись пальцами в чей-то зипун. Удары посыпались на него градом. Кто-то со всей силы ударил его тяжелым сапогом в грудь, и что-то горячее хлынуло у него изо рта. Куприян закричал тоненьким голоском и, выпустив захваченную полу зипуна, встал на четвереньки, чувствуя, как кровь течет у него по лицу и заливает глаза.
      «Голову разбили…» — смутно мелькнуло в его сознании, и он снова упал.
      Сквозь рев, удары, ругательства и сопение возившихся с ним мужиков он услышал еще голос, как ему показалось, Федора Гунявого, но на голову ему обрушилась с страшной силой какая-то гора, и земля попала ему в рот…
      Над ним образовалась спутанная куча зипунов, лаптей, сапогов, поднимающихся и опускающихся кулаков…
      Федор Гунявый, Мозявый, сотский Шпрунь и другие мужики действительно бежали со двора, от церкви, услышав пронзительный крик о помощи Матрены и рев пьяных, бешеных голосов. Им удалось растащить мужиков, возбужденных, красных и потных, с оборванными полами и бородами, но Куприян лежал ничком, подогнув голову, и уже не шевелился. Волосы его слиплись от крови и грязи.
      Мужики, тяжело дыша, смущенные и испуганные, стояли вокруг.
      — Ишь ты, — недоумело пробормотал Касьян Рыжий.
      — Ах ты, грех-то какой! — ударил об полы Битюгов, оторопело рассматривая убитого. — Как же это так?
      — Звери, не люди, — горько пробормотал Гунявый.
      Вечером Васька узнал об этом и весь вечер плакал навзрыд, а потом напился и стал грозиться сжечь село.
      — Один конец! — сквозь зубы кричал он. — Куда пойдешь? Где она, жисть-то?
      — Молчи, заводский! — спокойно и сурово сказал Гунявый.
       1902