Третий микрорайон

Ровно в шесть Олег подошел к гаражу. Вытащил газету, свёрнутую жгутом, поджег, отогрел замок. Он был не первым: в бесконечно длинном ряду гаражей там и сям уже скрипели ворота, урчали прогреваемые двигатели. Кто-то таксовал, кто-то спешил на «законную» работу. Олег тоже предпочел бы нормальную работу, но пока приходилось заниматься извозом. Два раза в день, рано утром и поздно вечером, он выкатывал на своей «пятерке» из гаража, и медленно объезжал остановки по Иркутскому тракту, потом сворачивал на Лазо, и, если пассажира не попадалось, ставил машину на одной из самых людных остановок. Откидывался на спинку сиденья, дремал.

Сегодня для Олега был обычный рабочий день. Позевывая и недовольно бурча что-то себе под нос, он открыл замок, с трудом повернул металлическую дверь. Пошарил рукой на стене и включил свет.

Повернулся и обмер.

Машины в гараже не было. А в центре его, на слегка подгнивших досках, сидела огромная белая псина с кроваво-красными глазами. Остроухая, с шикарной серебристой шерстью и иссиня-черной пастью. Псина не рычала. Она улыбалась, показывая клыки.

Олег хотел попятиться, но пятиться было почему-то некуда.

«Если она сейчас прыгнет, – подумал он краем сознания, машинально пытаясь нашарить рукой что-нибудь тяжелое, – я и пикнуть не успею. А если и успею – никто не услы…».

Она прыгнула.

И его крика никто не услышал.

«Белый дом». Кабинет губернатора

Максим Феофилактович поднял голову, нехотя протянул руку. Пожатие у Ильина было, как всегда, энергичное и крепкое.

«Спортсмен чертов», – подумал губернатор. А вслух сказал:

– Ну, что будем делать?

– С собачками? – безмятежно спросил Ильин, усаживаясь в роскошное кресло.

– С собачками! С кем же еще? Уже до Москвы дошло!.. – грубо повторил губернатор. Лицо его мгновенно вспыхнуло: такое уж оно было от природы. Почти альбинос, с белыми волосами и красноватыми глазами, он страдал этим с детства: любое волнение мгновенно окрашивало щеки, шею, уши, а иногда и нос в пурпурный цвет.

– Ну, что делать… Комиссия сейчас решит.

– Да что она решит, эта комиссия! – в сердцах сказал губернатор. – Только и знают, что деньги клянчить: то на наводнение, то на засуху.

Он говорил о комиссии по чрезвычайным ситуациям.

Ильин сказал:

– Я думаю так: опасных собак отстреливать. Остальных отлавливать в плановом порядке.

– В плановом! – опять передразнил Феофилактыч. – Да ты видел, что они с мужиком сделали?

– Это в третьем микрорайоне? Видел.

– Там же весь гараж кровью забрызган! Даже кости разгрызли! Это же не собаки уже, а какие-то звери!

Ильин помолчал.

– Знаешь, ко мне вчера на приём один мужичок пришёл. Еле-еле пробился сквозь мою Людочку, – а ты же знаешь, она и танка не пропустит, под гусеницы ляжет, – так вот, мужичок этот оказался краеведом. По профессии этнограф, но давно уже на пенсии. Его страсть – мифология о собаках.

– Чего? – сделал круглые глаза губернатор.

– Ну, сказания, сказки, исторические свидетельства. Короче, все, что связано с собаками. Город-то у нас старый…

– Я в курсе, – не без яда заметил Феофилактыч.

– …И на протяжении всей его истории накопилось множество фактического материала о собаках. Еще начиная с тех, что жили с местными самоедами.

Ильин сделал паузу, на которые был большим мастером, и продолжал:

– И ты знаешь, много интересного рассказал.

– Ну-ну, – поощрительно сказал Максим Феофилактыч, придвинул бумагу, взял «паркер». – Ты только скажи, как фамилия.

– Фамилия у мужичка простая – Коростылев. Он в пединституте преподавал когда-то, но это было сто лет назад. Ему сейчас под восемьдесят.

– И что же он рассказал?

– Оказывается, – подался вперед Ильин, – в нашем городе уже случалось подобное. Обычно – во время неурожаев, голода, эпидемий. Первый раз – лет триста назад, при Петре. Тогда в окрестностях объявились собаки-людоеды. Из города люди боялись выезжать, а обозы с продовольствием, – мукой, рыбой, мясом, – посылались из деревень под усиленной охраной. Мужики, кстати, отказались ездить, – обозы вначале сопровождали бабы, а у города их встречали служилые казаки.

– Ну?

– Ну, и обозы пропадали. В городе мор начался. Народ тоже озверел. Друг друга есть начинали, вроде собак…

Губернатор отложил ручку, так и не сделав ни одной записи. Вздохнул.

– А причем тут бабы?

– Баб волки почему-то не трогали.

– Не трогали? Волки?

– Ну, или собаки, только одичавшие, – поправился Ильин.

Губернатор поискал глазами что-то на столе, не нашел, и уныло спросил:

– И что?

– Ничего, – пожал плечами Ильин. – Я на всякий случай дал задание своим летописцам в мэрии в архивах покопаться.

Помолчали.

– Ты что же, считаешь, что сейчас тоже – голод, неурожай? – спросил вдруг губернатор. Щеки слегка заалели.

Ильин дипломатично промолчал.

– Люди с голоду пухнут? – повысил голос Феофилактыч. Пристукнул по привычке ладонью по столу. – Я знаю, кто и почему пухнет! С жиру они пухнут!..

Снова помолчали: оба знали, кто пухнет, и почему.

Ильин сказал:

– Коростылев говорит, что и у местных племен – остяков, самоедов, – я, если честно, в них не разбираюсь, – тоже с собаками были проблемы. Чуть ли не до войн доходило.

– Может, это были волки? – неохотно спросил губернатор.

– Может быть. Но Коростылев говорил о собаках.

Губернатор поворошил белый чуб.

– А может быть, это и не волки, – сказал Ильин.

– Да какие волки… – Феофилактыч махнул рукой. – Волки к городу за километр не подойдут, а вокруг Черемошек и вовсе на два километра промзона, железная дорога, пригороды, дачи…

– И не волки, и не собаки, – продолжая свою мысль, с нажимом сказал Ильин.

Губернатор вскинул на него почти прозрачные глаза, опушенные белесыми ресницами.

– Ты что? Ты на что тут намекаешь? А? Оборотни, что ли, у нас завелись? Ты думай, что говоришь. Хотя, конечно, зачем тебе думать! Не с тебя, а с меня голову будут снимать.

Ильин пожал плечами.

– Остяки с оборотнями дел не имели. Они считали, что это тени околевших собак…

Губернатор развел руками:

– Ну-у, договорились! – хмыкнул и снова ожесточенно поворошил изрядно поредевший за годы губернаторства чуб.

– Конечно, тебе можно говорить, – повторил Феофилактыч одну из своих излюбленных мыслей. – Москва с меня спросит. Я, я здесь за всё отвечаю!

И он снова стукнул ладонью по столу.

В дверь заглянул Колесников, один из членов комиссии по ЧС.

Губернатор строго взглянул на него, сказал:

– Подожди.

– Понял, – кивнул Колесников. – Только все уже собрались.

– Вот пусть все и подождут!

Дверь закрылась.

– Ну, – повернулся губернатор к мэру. – И чем тогда дело кончилось?

– Да ничем. К весне собаки пропали. Часть собак изловили, поубивали, голодом в ямах заморили. Остальные разбежались. Там вот что интересно: тогдашний воевода шамана приглашал. Шаман, вроде бы, ему и подсказал, как надо сделать, чтоб от напасти избавиться.

Ильин замолчал. Губернатор вздохнул:

– Сейчас мы тоже шаманить будем. Да, ты своего спецавтохозяйственника уволил?

– Пока нет.

– Почему?

– Ну, так известно, почему.

– На больничный сел? – хмыкнул губернатор.

– А то… – Ильин сделал паузу. – Между прочим, у них, у мусорщиков, тоже есть жертвы. Заместитель по безопасности пропал. Последний раз его видели на городской свалке. То ли бомжи изловили и съели, то ли…

Губернатор давно привык к шуточкам мэра, смеяться не собирался.

– Это который заместитель? Тот самый Лавров, что ли?

– Лавров.

– Зря мы его тогда, после налоговой полиции, не посадили, – задумчиво заметил губернатор. – Глядишь, сейчас живёхонек был бы… Ну, вот Гречин нам на комиссии доложит, кто пропал и куда. И почему, кстати, Лаврова не посадили вовремя.

Ильин невесело рассмеялся.

А губернатора внезапно осенила новая мысль:

– Что ты про бомжей сказал?

– Да пошутил я. Может, говорю, Лаврова бомжи поймали и съели. Их там, на свалке, целая колония обитает.

– Да я не про то! – отмахнулся Максим Феофилактыч. – Ты лучше вспомни: кто первый труп обнаружил? Ну, тот, что за переездом?

– Бомж, – сказал Ильин, и даже привстал. Идея, действительно, многое могла объяснить.

– Вот! – радостно сказал губернатор. – И тут – опять бомжи. Соображаешь?

И, не дождавшись ответа, нажал кнопку вызова:

– Комиссия вся собралась? Так чего она ждет? Пусть заходит! – рявкнул в микрофон.

Черемошники

На этот раз Алёнка уже спала, когда Он бесшумно вошел прямо в её сон. Он опустился на колени (если у него были колени) перед постелью и, сгорбясь, замер. Большая темная фигура с лунным контурным ореолом.

Алёнка, не просыпаясь, протянула руку, нащупала мягкую, шелковистую шерсть. Стала гладить её. Шерсть искрилась. Он сидел, не шевелясь, и было непонятно, нравятся ему поглаживания Алёнки, или нет.

– Тебя долго не было, – шепнула она. – А у нас убивали собак.

– Я знаю.

– Ты не мог помешать им?

– Я пытался.

Алёнке стало грустно. Она отвернулась. Мохнатая тень лежала на стене. Зыбкая, непонятная, как призрак.

Алёнка сказала:

– Я хочу найти Тарзана.

Он молчал.

Алёнка украдкой взглянула на Него: Он не исчез, он всё ещё был здесь.

– Ты не знаешь, где Тарзан? – спросила она.

– Знаю, – помедлив, прошептал Он. – Тарзан далеко.

– Но он живой? Его не убили, как Джульку?

– Не знаю.

Алёнка вздохнула и повторила:

– Я хочу найти Тарзана. Ты ведь поможешь мне?

Мягкая невесомая рука коснулась Аленкиного лба, щёк, пощекотала ухо.

– Нет.

– Почему? – удивилась Алёнка, и даже привстала.

– Потому, что тебе не нужна моя помощь.

Алёнка ничего не поняла. Она села на постели, потёрла глаз кулаком. Зыбкая фигура откачнулась, отступила в дальний темный угол. Теперь луна не освещала её, и Алёнка, как ни старалась, не смогла ничего разглядеть: просто сгусток темноты затаился там, в углу, – и всё.

– Я думала, ты поможешь мне. Я думала, ты мой друг.

– Я больше, чем друг, – голос возник сам по себе, как будто Алёнка разговаривала сама с собой, и её собеседник был внутри неё.

– Тебе не нужна моя помощь, – повторил Он. – Ты сможешь сделать сама всё, что нужно.

– Но ведь Тарзан, ты сказал, далеко?

– Неважно.

– И, может быть, он уже умер?

– Неважно и это. Ты ведь оживила Джульку.

– Нет! Я не смогла! Они застрелили его!

– Ты оживила Джульку, когда он умирал. А потом, живого, его убили. А воскресить убитого трудно. Почти невозможно.

Алёнка, наконец, стала что-то понимать.

– Ты передал мне часть своей силы, – сказала она.

– Нет, – мягко возразил он. – Я не могу передавать силу. Просто ты такая же сильная, как я. А может быть, даже сильнее.

Тень поднялась из угла, выросла до потолка, но и так ей было тесно, – она согнулась, сгорбилась. Совсем-совсем близко Алёнка на один только миг увидела глаза. Обыкновенные человеческие глаза, в которые попал лунный свет.

Глаза погасли, и фигура стала таять.

– Иди туда, куда считаешь нужным, – прошелестел удаляющийся голос. – И делай то, что нужно. И помни: у тебя много врагов. И еще помни: у тебя есть друзья.

Тень растворилась в полумраке комнаты, и луна скрылась за облаками.

Алёнка улыбнулась во сне. Баба ворочалась за перегородкой, бормотала что-то своё, непонятное, и вздыхала.

Алёнка вдруг оказалась в заснеженном поле. Мглистое небо низко нависало над землей, и словно пригибало к земле редкие, корявые стволы деревьев. И в этом небе, почти над самой землей, с хриплым карканьем метались несколько ворон.

Аленка стояла на вершине пологой гряды. Из-под снега тянулись и трепетали на морозном ветру сухие стебли. Вдали темнела кромка леса. И на всем пространстве, куда ни взгляни – ни одной живой души, ни зверя, ни человека. Только темно-сизое небо, бело-серый снег и черные кривые деревья.

Аленке было холодно, и с каждой минутой холод становился все нестерпимей. Она была в футболке и трусиках, – так, как спала. И почему-то любимый игрушечный пушистый енот, с которым она обычно засыпала в обнимку, тоже был здесь, – у неё на руках. Он был толстый, тёплый. И лупил на снег всё тот же непонимающий взгляд. Алёнка чмокнула его в нос и крепко прижала к груди. Стало немного теплее.

Где-то здесь, – Аленка знала это совершенно точно, – нужно было копать. Она положила енота на снег, встала на колени, попробовала отгребать снег руками. Доскреблась до смерзшейся, как камень, черной земли.

Попробовала в другом месте.

Енот, подняв черные брови, глядел на нее, высовываясь из-за небольшого сугроба, с выражением крайнего удивления, и еще – укора.

Аленка, трясясь от холода, сообразила: сугроб! Вот где надо копать.

Она отодвинула енота и принялась копать ямку в сугробе. Когда пальцы переставали чувствовать боль, она совала их в рот. Хватала пушистого енота, прижимала к груди. Потом сообразила: засунула его под футболку. Казалось, от этого стало чуть-чуть теплее.

Она копала и копала, пока не выкопала небольшую пещерку. Она знала: осталось совсем немного. И еще, несмотря на страх, холод и боль, она была почему-то уверена, что все это – только сон. Что она проснется, и снова окажется дома, в своей теплой, такой уютной постельке.

Но сейчас она должна была сделать то, чего никто не сможет сделать, кроме неё.

Она не почувствовала – руки уже ничего не чувствовали, – а увидела, наконец, то, что искала.

– Тарзан! – вскрикнула она.

Смёрзшаяся шерсть; твердая, как полено, лапа.

Осталось немного, еще чуть-чуть.

И она, слизывая со щеки ледяные слезинки, старательно откопала бок и морду Тарзана. Она уже ничего не видела: в ледяной пещерке стало совсем темно. Она легла рядом с ледяным Тарзаном, обняла его, прижалась к нему, и стала дышать в каменную шерсть. Шерсть стала мокрой и мягкой.

Аленка с облегчением разревелась и затихла. В голове у нее все спуталось, поплыло, и она провалилась во тьму.

Утром, сквозь сон, Алёнка услышала какой-то стук. Еще не проснувшись толком, она уже догадалась, что это такое.

Баба на коленях стояла перед порогом и колотила слишком большим для её маленьких рук молотком.

Она бормотала при этом, то ли ругаясь, то ли молясь, и Алёнке, наконец, надоело притворяться. Она села на постели и спросила:

– Баба, что ты делаешь?

Баба посмотрела на неё из-под скрюченной спины.

– А, проснулась уже… Да вот… Чиню тут.

У Алёнки почему-то сильно закружилась голова. Так сильно, что она обеими руками ухватилась за постель, чтобы не свалиться на пол. Комната плыла перед глазами, и старые фотографии под стеклом, развешенные на противоположной стене, водили странный хоровод.

– Баба! – испуганно позвала Алёнка.

– Чего? – насторожилась баба.

– Мне что-то плохо… Голова кружится.

Баба с кряхтеньем поднялась с колен, отложила молоток, засеменила к Алёнке. Потрогала её лоб, всплеснула руками:

– Господи, да ты вся горишь… Простудилась, что ли?

Алёнка откинулась на подушку. Стало жарко, муторно. Было трудно дышать.

– Ай-яй-яй, – запричитала баба. – Всю зиму не болела, в морозы весь день на улице – и ничего. А тут потеплело – и на тебе… Ох, Господи!

Она пригорюнилась, подперев щеку рукой.

– Варенья с водой развести? Кисленького?

Алёнка качнула головой. Губы у нее почему-то мгновенно высохли и стали трескаться.

Баба посмотрела на нее внимательнее и взмахнула руками.

– У меня где-то аспирин был… Я сейчас. Подожди-ка…

Она вышла в кухню, стала копаться в ворохе газет, счетов, рекламных рассылок.

– Баба, – сказала Алёнка. – Ты зачем в порог иголок набила?

– Ась? – как ужаленная повернулась баба. Газеты рухнули с холодильника, и вместе с газетами – всякая всячина: Аленкины заколки, расческа, фантик от «чупа-чупса», календарики, вырезки из журналов, которые делала Алёнка.

– Ты зачем, баба, иголок в порог набила? – повторила Аленка, дыша с трудом, открытым ртом.

– Дык… А ты откуда знаешь?

– Видела.

– Ну… Это от покойника. Снился мне Паша-покойничек. Ну, чтобы он больше не приходил, я вот и набила…

– Нет, – сказала Алёнка.

– Чего – «нет»? Вру я тебе, что ли?

– Это не от покойника, – упрямо повторила Алёнка. – Это от Него.

– От кого – «от него»? – удивилась баба. – Это от которого?

И вдруг села на стул, опустив руки. Покачалась из стороны в сторону. Потом тихо спросила:

– Так, значит, и к тебе ОНО являлось?

И потом, после паузы:

– И кто же это?

Алёнка промолчала.

Баба перебрала складки домашнего застиранного халата.

– Ну, не бойся. Теперь не придет больше.

– Я и не боюсь.

– …Теперь не придёт, – повторила баба, не слушая. – Я теперь всех разуваться за порогом заставлю и на порог наступать. Человек наколется, вскрикнет там, али заругается. А нечисть и не заметит…

– Я и не боюсь, – прошептала снова Алёнка.

Баба вспомнила про таблетки. Снова кинулась искать. Нашла, разломила таблетку пополам, намешала морса из смородинового варенья, принесла Алёнке.

Алёнка взглянула на нее большими, горячечными глазами.

– Баба, – сказала тихо. – Убери иголки.

– Ну вот! Сдались тебе эти иголки! Ты под ноги смотри – и не наколешься.

– Я не наколюсь. Я умру, – сказала Алёнка.

Баба молчала несколько секунд. Потом таблетки и стакан с морсом бесшумно выпали из её задрожавших рук.

Баба побелела, собралась с духом и крикнула:

– Я вот тебе умру! Ишь, чего надумала! «Умру!» Пей таблетку! Пей! Я сейчас тебе градусник дам. Да за врачом сбегаю.

Алёнка молча, угрюмо проглотила таблетку, запила. Вздохнула и снова откинулась на подушку.

– Баба, ты пока не уходи.

– Ладно, ладно! – тут же согласилась баба. – Потом схожу. К соседке, Вальке, – она медсестрой в железнодорожной больнице работает. Сутки дежурит, двое дома. Повезет, так дома застану. А ты полежи пока. Глаза закрой. Может, от аспирина-то легче станет.

«Не станет», – подумала Алёнка, и послушно закрыла глаза.

И как только закрыла, – всё завертелось, закружилось перед глазами, темнота стала цветной и гадкой, и закрутилась воронкой, которая начала засасывать Аленку. Медленно, неотвратимо. А там, в глубине воронки, распускалось огненное, кровавое, страшное.

Алёнка застонала. Баба подскочила, вытащила градусник из-под Алёнкиной руки, подслеповато стала разглядывать. Тихонько ахнула: «Да такой температуры и не бывает! Видно, градусник стряхнутый. Испортился».

Она села на табурет, оперевшись о коленки, и стала смотреть на Алёнку, по временам вздыхая.

Потом сказала тихо:

– Сглазили, видно. Или вправду нечистый извести хочет?

Она перекрестилась.

В окошке зарделся алый рассвет. И в комнату упал красный луч, красный, как молодая горячая кровь, и этот луч перечеркнул белое, неживое Алёнкино лицо.

Баба взглянула, вскрикнула.

– Алёнка! Алён! Ты чего? А ну-ка, проснись! Проснись, говорю! Ты и думать не моги! Ишь чего – «умру»! Мала еще! От горшка два вершка, а туда же!.. Всё папкино воспитание. Ох ты, Господи!

Она сбегала на кухню, набрала в рот воды, и брызнула Алёнке в лицо.

Алёнка не шевелилась.

Нар-Юган

Глубоко под снегом и льдом, в замерзшем, окоченевшем собачьем теле встрепенулось холодное сердце. Оно не хотело просыпаться, оно уже жаждало покоя. Уставшее собачье сердце.

Но в нем зародилась, затлела искорка, и стала разгораться, пульсировать, тревожить.

Сердце глухо стукнуло раз и другой. Льдинки в крови зазвенели. Сердце ударило сильнее, затрепетало, как пойманная птица, выгоняя из себя холод, и посылая огонь от разгоравшейся искры дальше – по мертвым жилам.

А потом оно застучало. С перебоями, с усилием, – но застучало, и больше уже не останавливалось.

Тарзан шевельнулся.

Снежный наст над ним лопнул, и Тарзан, мучительно выгнувшись, разбил его на куски.

Солнечный свет ослепил его так, что показалось: ему внезапно выкололи глаза.

Тарзан взвизгнул от боли. От собственного голоса ему стало легче, и, поняв это, он зарычал, залаял, завыл. И с каждой секундой вырывал своё тело из ледяных смертельных объятий, ломал наст, сбрасывал снег. Он выполз из своей могилы, ткнулся носом в щекочущую сухую былинку. Мертвая былинка, торчавшая из-под снега, почему-то пахла жизнью.

Тарзан завыл в полный голос и открыл глаза.

Ослепительное белое поле лежало перед ним. Редкие кривые сосенки отбрасывали на снег глубокие синие тени. Тарзан был один на вершине гряды, посреди бесконечного мертвого пространства, – но он был жив!

Жмурясь, поскуливая, он пополз сначала вниз, а потом – по бескрайнему промерзшему болоту. Устав, он хватал пастью колючий снег и глотал его. С кривой сосны зубами оторвал ветку с хвоёй и стал жевать её, пока она не перестала жечь и колоть дёсна. Потом снова стал глотать снег – пасть слипалась от смолы, резкий жгучий вкус никак не проходил.

Полежав, Тарзан попробовал встать. Получилось не сразу, но всё-таки получилось. Лапы дрожали и разъезжались в стороны, но Тарзан упрямо рвался вперед, к ему самому неведомой и невидимой цели.

Так шел он, пока не спустились сумерки. И шел снова – пока звезды не усыпали мглистое небо.

Лес постепенно густел, деревья становились прямее и выше.

В полночь Тарзан услышал волчий вой. Этот вой он помнил слишком хорошо, но почему-то чувствовал, что ему больше нечего бояться. Он побрел, пошатываясь, на звук, и вскоре увидел их, – всю стаю. Волки сидели кружком, а в центре была волчица с серебристо-белым мехом.

Она давно почуяла Тарзана, но не прерывала своей песни. И, только допев, повернула голову.

Тарзан лежал под деревом на краю поляны. Он не прятался, и ничего не просил. Он просто лежал и смотрел на Большую Белую, словно изучая её.

«Оказывается, ты живуч! Живуч, почти как кошка!» – сказала Белая.

Тарзан не ответил. Он просто лежал и слушал её повелительный голос, возникавший в сознании.

«Но я сама виновата, – снова зазвучал низкий бархатистый голос. – Я ведь хотела убить тебя, но не убила. Оставила околевать в снегу на краю болота. Почему? Я и сама не знала. А теперь я знаю: ты – выродок».

Тарзан молчал. Слушал.

«Ты – выродок из тех, про которых люди сочиняют небылицы. Будто у таких, как ты, во лбу есть третий глаз, а в пасти – волчий зуб».

И тут Белая рассмеялась. Её смех отдаленно смахивал на лисье тявканье. Волки, окружавшие её, беспокойно заёрзали, заоглядывались, настораживая чуткие носы.

«Я ошибалась, – сказала Белая. – Ты нам не враг. Ты враг тому, кто помогает тебе. Он еще не знает, что ты – последнее псовье отребье… Уродец. Двоеглазка! Ярчук!».

Тарзан не выдержал, поднял морду к небу, пролаял:

«Мы – дети одной матери и одного отца! Его зовут Анубис. Я знаю!»

Белая внезапно совершила гигантский прыжок – взметнулась снежная пыль, – и оказалась рядом с Тарзаном. Волки подскочили от неожиданности.

«Больше никогда не говори так! – и от вибрации её низкого голоса дрожь пробежала по телу Тарзана. – У нас разные отцы и разные матери. Рабы и господа рождаются от разных родителей. Твой Анубис породил только рабов – собак и шакалов! Вы – сброд, из которых люди шьют шубы и шапки, и не хотят вас пускать на порог, потому, что вы нечисты. А они, – она кивнула на волков, – мои дети. Свободные дети Сарамы»

Волки медленно, осторожно стали приближаться.

Белая оглянулась на них.

«Нет! Мы уходим. Мы оставим его в живых. Он нам не опасен; не будем отбирать жизнь у того, кто отдает ее сам, по своей доброй воле».

«Он раб!» – рявкнул один из самцов стаи.

«Рабы тоже бывают полезны. Иначе бы их не держали», – не оборачиваясь, ответила Белая.

Потом она совсем низко склонилась к Тарзану, янтарные глаза горели лукавым смехом.

Белая лизнула Тарзана в обмороженный нос.

«И ты, и твой бог – вы сдохнете от старости и тоски. И наступит наше время. Бусово время».

– Вот так штука, однако! Как сюда попал, не знаю, – сказал кто-то удивленным старческим голосом. – Шёл я на Лонтен-Я, а оказался на Лонк-Сур-Я! Заблудился, однако!..

Тарзан открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял странный человечек в меховой одежде, от которой воняло рыбьим клеем и плохо вычищенной мездрой.

– Откуда взялся? – спросил старик. – Дух живой или мертвый? А?

Тарзан приоткрыл пасть, но ничего не смог выдавить из себя, кроме жалобного тявканья.

– Э, да ты совсем дохлый! Где бежал? Как бежал? Подожди – по следам узнаю.

Старик оставил Тарзана и быстро побежал к лесу. На ногах, обутых в меховые унты, у него были странные короткие лыжи. Он бежал по следу, оставленному Тарзаном.

Добежал до леса, покрутился, исчез на деревьями.

Тарзан лежал, ждал. Даже если бы он захотел, – он не смог бы никуда уйти.

Старика долго не было. Кто знает, сколько километров он отмахал, что видел, заметил, что понял. Но вернулся он хоть и не скоро, но с ясным лицом.

– Издалека шёл! Живой пёс, настоящий, – сообщил старик, подбежав. Дышал он ровно, как будто и не бегал никуда. – Ну, пойдем в мою избу. Тебя как звать? Меня – Стёпка.

Он двинулся было, но, взглянув на Тарзана, покачал головой.

– Э, да ты сам не пойдешь. Тебе, однако, помогать надо!

В избушке было тесно, непривычно, но тепло.

Стёпка разжег печку, сварил мороженой рыбы и вывалил её в большую деревянную чашку.

Обжигаясь и давясь, Тарзан стал хватать рыбу, не ощущая вкуса. Только когда чашка начала пустеть, он почувствовал вкус и вспомнил, что что-то похожее ел уже однажды – там, далеко, в давно прошедшей жизни.

Наевшись, он просто упал возле чашки, не найдя в себе силы даже выбрать себе место.

Степка критически оглядел его, встал.

– Ну, спи-отдыхай. Вон какой круглый стал! А ты пес непростой. Городской пёс-то, однако. Ничего не знаешь, не понимаешь. И как дошел?

Степка взял чашку, поставил на стол. Котел с рыбой выставил за дверь, на полку в маленькой холодной клети.

– Больше тебе жрать нельзя, однако, – а то опять сдохнешь. А Стёпка пойдет, ещё погуляет маленько. У Степки дел накопилось много. Болел Стёпка. Видно, потому и не знал, что в тайге творится, о чём говорят.

Вечером Степка, раздевшись до рубахи, присел над Тарзаном. Осмотрел спину, заглянул в пасть.

– Э, старый ты, однако! Как такой старый через Лонк-Сур-Я, пастбище духов, прошел? Что жрал? Хвою, однако.

Степка качал головой.

– Вижу, не простой ты пёс, и не зря сюда пришел. А вот зачем – как узнать?

Он перевернул Тарзана на спину. Погладил. С брюха стала кусками – кое-где вместе с кожей – отваливаться шерсть. Степка озабоченно кивал головой.

Тарзан терпел, только изредка поскуливал и потявкивал, как обиженный щенок.

– Ты лежи, жди. Сейчас тебя лечить буду. Фершал я хороший. Сам себя от смерти вылечил, однако.

Он стал прикладывать к красным, обнаженным пятнам на животе Тарзана вываренную березовую кору, смешанную с густым отваром подорожника. Густо обмазал все брюхо, переложил спиной вверх. Осмотрел лапы – и их обмазал пахучими снадобьями. Завернул Тарзана тряпкой, забинтовал лапы, и даже хвост.