Черемошники

Бракин провел полубессонную ночь в доме Аленки. Бабка сама предложила: дескать, деда пока нет, – ложись на его место, в большой комнате. А то на улице нынче опасно: или на бешеных собак нарвешься, или на бешеных милиционеров с автоматами.

Бракин лег на диван, в окружении кадок и горшков с цветами. Одуряющий их запах кружил голову, но сон не шел. Бракин прислушивался: в переулке время от времени фырчали моторы, переговаривались люди. В комнате было три окна, два из них выходили в переулок, и свет автомобильных фар и дальнего фонаря наполнял комнату призрачными сумерками. Цветы превращались в странный полусказочный лес, они вздрагивали, когда по Ижевской проносился одинокий грузовик.

И вдруг из этого таинственного леса вышла Аленка. Она остановилась над ним, – в детской застиранной пижамке, из которой уже выросла: руки торчали из рукавов, штанишки не доходили до щиколоток.

Бракин приподнял голову. Аленка приложила палец к губам и покачала головой.

Потом наклонилась низко-низко, к самому уху Бракина, и еле слышно, одними губами, спросила:

– Дядя, это ты?

Бракин подумал. Вопрос был важным, но не очень понятным. Однако разочаровывать девчушку ему вовсе не хотелось.

– Да, – шепнул он.

Глаза у Аленки засветились, она даже засмеялась – тихо-тихо, как только могла.

– Я сразу это поняла, – шепнула она. – Я догадалась! Ты – тот самый, только как человек! Спасибо тебе за Тарзана!

И Бракин почувствовал на щеке короткий сухой поцелуй.

Аленка тут же исчезла.

Бракин смущенно потер рукой небритую щеку. Так вот в чем дело. Она думает, что именно он, Бракин, принес раненого Тарзана и положил на крыльце…

Надо будет завтра всё выпытать у Рыжика. Кстати, она вела себя сегодня как-то странно… Или всё дело в нем самом?

Бракин забылся только перед рассветом, когда часы пробили восемь, а из детской комнаты донеслось швырканье и сопение Андрея, тоже оставленного на ночь

Потом проснулась Аленка, и Андрей громко сказал:

– Ну всё. Теперь меня папка убьет. Надо было вчера домой бежать.

– Не бойся, не убьет, – ответила Аленка и почему-то засмеялась.

Бракин дождался, пока встанет бабка, загремит кастрюлями, затопит печь. Поднялся, умылся, от завтрака отказался.

Сказал Андрею:

– Значит, папка у тебя сильно сердитый?

Андрей недоверчиво взглянул на Бракина, кивнул.

– Ну. Особенно, когда выпьет.

– А сейчас он дома?

– Он теперь почти всегда дома…

– И почти всегда пьяный? – уточнил Бракин.

– Не. Только к вечеру. А чего ты спрашиваешь?

– Ничего. Давай, допивай чай. Я тебя домой отведу и с папкой твоим поговорю.

Андрей раскрыл рот. Из носа немедленно свесилась сопля.

– Не, дядя, с ним лучше не связываться! Он однажды троих побил, – они вместе в бане водку пили. С тремя справился, и из бани выбросил. А потом еще пинков надавал. Так они со двора и уползли.

– Я с ним драться не буду, – сказал Бракин. – Ты, главное, первый не заговаривай, помалкивай. И всё будет в порядке. Пошли.

Андрей вытер нос, с неохотой стал собираться.

Аленка смотрела на Бракина сияющими глазами.

Бракин попрощался, пообещал еще как-нибудь заглянуть, свистнул Рыжую, спокойно проспавшую всю ночь под боком у Тарзана, и вместе с Андреем вышел за ворота.

Утро загоралось серебристо-розовое, прекрасное, как в сказке. Жаль, что эту сказку портили несколько машин – тёмных, припорошенных снегом, – по-прежнему стоявших у дома Коростылева.

Бракин глубоко вздохнул и направился в противоположную сторону.

Из ворот цыганского дома Рупь-Пятнадцать выкатил бочку для воды и поплелся по переулку навстречу Бракину. Глядя на него, можно было подумать, что ровно ничего не произошло: не было ни злодейских убийств, ни пожара, и он по-прежнему живет у цыган в работниках, за кров и еду.

– Здорово, – сказал ему Андрей.

– А привет, если не шутишь! – немедленно отозвался Рупь-Пятнадцать, приостанавливаясь.

– Ты для кого воду-то возишь? – спросил Андрей. – Цыган же уже нет.

Рупь-Пятнадцать огляделся, поманил Андрея пальцем:

– Ладно, тебе, как другу, скажу: цыганята вернулись, все четверо. Алешка за старшего, но с ними еще две цыганки, вроде нянек – старая и помоложе. Так что всё путём!

Бракин дошёл с Андреем до ворот его дома, вошел, постучал в окно. Из-за занавески выглянуло заспанное, небритое лицо с мешками под глазами.

– Кого надо? – прорычал человек.

Бракин повернулся к Андрею:

– Это и есть твой папка?

– Угу, – ответил Андрей, отворачиваясь и втягивая голову в плечи.

Человек за окном заметил Андрея, и через секунду тяжело бухнула дверь, раздались шаги. Приоткрылась дверь веранды: на пороге стоял отец Андрея – худой мужик, полуголый, в трусах и в валенках. На груди у него красовалась синяя оскаленная морда тигра. Бракин критически оглядел татуировки. Фраер, получается. Как-то плохо вязался этот образ с рассказом Андрея, как папка в бане троих побил. Разве что, когда пьяный, силы прибавляются?

– А-а, сынок явился, – без особой радости сказал он. – Ну, заходи. Сейчас рассказывать будешь…

Бракин загородил Андрея спиной, поднялся на крыльцо и сказал:

– Слышь, браток, почирикать надо.

– А? – удивился мужик. – Ты кто такой?

– Сейчас узнаешь.

И Бракин упёр в голый отвисший живот мужика что-то холодное и мертвящее, что вдруг оказалось в его правой руке.

Мужик пожевал губами, словно делясь новостью с самим собой, потом очумело сказал:

– А, ну так бы сразу и сказал.

Бракин обернулся к Андрею:

– А ты, пацан, побудь пока тут.

Бракин плотно закрыл за собой дверь веранды, в полутьме ткнул дулом ПМ в кадык мужика и внятно сказал:

– Пацана видел? Сына своего? Он у меня был, – дело у нас. Так вот, тронешь его хоть пальцем – урою. И никто не найдет. Понял?

– Понял, – немедленно отозвался мужик.

– Пошел.

– Пошел! – повторил мужик, развернулся, и вошел в дом. Бракин спрятал пистолет, вышел во двор.

– Иди, не бойся, – сказал Андрею. – А чуть он шевельнётся, скажешь: всё, батя, я осину не гну. Если хочешь, мол, – спроси у Философа.

Андрей вытаращил глаза, потом опасливо обошел Бракина вокруг и юркнул в дверь. Про Философа он никогда даже и не слышал, но в одно мгновение, сразу, понял: никого страшнее ни здесь, ни в окрестных гнилых кварталах, нет.

Нар-Юган

Стёпка переминался с ноги на ногу на краю вертолетной площадки в окружении еще нескольких охотников; большая часть из них были профессионалами, одеты и экипированы неброско, но надёжно, с хорошим оружием вроде СКС. Но были двое-трое одетых в фирменный импорт, с «Мосбергами» и даже «Винчестерами», – эти явно выехали для развлечения. Так что даже в этой разнородной толпе маленький остяк выделялся сразу.

Костя и увидел его сразу, и сразу узнал, – как забыть это черное, как у лесного идола, лицо, и того пса, пропавшего где-то в городском лабиринте?

– Дедок! – окликнул его Костя. – Привет! А ты тут какими судьбами?

Степка обрадовался, подбежал, стал пожимать руку как старому знакомому.

– Здорово, Коська! С тобой полечу, однако. Приехал к Катьке большой районный начальник, сказал, всех лучших охотников в районе собирают. Собирайся, говорит, и пошли – снегоход ждет. Ну, я и взял старое Катькино ружьё. Свое-то дома осталось. А Катька дура ещё нарядила меня. Говорит: замерзнешь где, одень мою доху, да чулки кожаные.

Степка неловко хихикнул. В его одежде действительно проглядывало что-то женское.

– Ты собачку-то мою до городу доставил, ай нет? – спросил он, чтобы переменить тему разговора.

– А как же! Так вместе с псом в город и приехали. В вертолеты собак теперь не пускают, – на машине ехали.

– Ай, спасибо, Коська, спасибо, – старик чуть не прослезился. Он даже сунулся было поцеловать Костю. Костя поморщился: от старика несло перегаром – видно, Катька провожала его основательно.

– Довезти-то довез, – сказал Костя, – а вот что дальше с ним стало – не знаю.

– А и не надо знать! – с жаром сказал Степка. – Собака, как судьба – сама идет, дорогу знает.

Костя не стал высказывать подозрение, что на этот раз и собака, и судьба дорогу потеряли: неведомо, что случилось с собакой после той встречи с двумя ментами из линейного отдела. Может быть, они её поймали. А может, сбежав от них, она попала к другим ментам… Об облавах в городе и комендантском часе он тоже промолчал.

А вот о ружье Степки отозвался философски:

– Да, из такой «тулки» только белок валить. И то с третьего раза.

Степка недопонял, и поэтому промолчал. Ему никто не сказал, для чего его позвали. Сказали – «собирают лучших», – он и пошёл, как дурак. Может, на слет какой, может, грамоты давать будут, или продукты.

– Ты на волков когда-нибудь ходил? – спросил Костя.

– Нет, однако! – лицо Степки вытянулось. – Волки нам не помеха, да и нету в наших краях волков. Изредка забредают, поглядят, что поживиться нечем, – и уходят.

Тут Степка долгим взглядом посмотрел на Костю, и до него дошло.

– Слышь, Коська! – сильно понизив голос и оглядываясь, спросил он. – А нас что, волков стрелять собрали?

– Может, волков, а может, и собак, – так же тихо ответил Костя.

Степка отшатнулся.

Поглядел на Костю недоверчиво:

– Не врешь?

– Точно. Из города приказ, от чрезвычайной комиссии.

Степка заозирался в крайнем волнении.

Доверительно склонился к Косте:

– А нельзя ли как-нибудь… того… Отказаться, что ли?

– Надо было раньше отказываться.

– Это точно… – вздохнул Степка. – Не сообразил, однако. Катька бы сказала – болен, мол, Степка, никуда не пойдет, – небось, начальник-то и уехал бы ни с чем. Лежал бы сейчас под боком у Катьки. А я подумал – вдруг, грамоту дадут, или припасов…

– А ты скажи, что заболел. Да и ружье у тебя дрянь, на волков никак не годится.

Степка просиял:

– Спасибо, Коська! Обязательно скажу! Так и скажу!

Но сказать ничего не пришлось: на поле выбежали несколько начальников, и один из них громким голосом приказал охотникам грузиться в вертолет.

– Однако… – начал было Степка, но охотники уже стояли в очередь, Степке неудобно было протестовать, когда все молчали, да и начальник на его «однако» не обратил никакого внимания: он был занят важным разговором с Костей. Тыкал пальцем в карту, показывал рукой куда-то за горизонт.

Потом объявили посадку. Охотники – кто деловито, кто с явной неохотой – полезли в вертолет. Костя и районный охотовед стояли в дверях.

Внезапно Костя сказал:

– Пьяного на борт не возьму!

– А кто тут пьяный? – удивился охотовед.

И инстинктивно прикрыл рот рукой.

– Вот он! – Костя кивнул на Степку.

Степка хотел было возмутиться, даже рот раскрыл, но тут же примолк, заметив мелькнувшее на лице Кости зверское выражение.

Охотовед посмотрел на Степку. По мере осмотра лицо охотоведа делалось все сумрачнее. В конце концов он плюнул и сказал:

– Собирают невесть кого! Он же из древних, на собак охотиться не станет. Тундра! А ружьё… Нет, ты только посмотри, какое у него ружьё! Ты где такое ружьё взял, а?

– Катька дала, однако! – сказал Степка в недоумении.

– Ну, и катись к своей Катьке, ворон стрелять!

– Ворон не стреляю, однако. Белку бью, соболя, когда и зайца, быват…

Степка освободил руку и стал загибать коричневые корявые пальцы.

– Эй! – крикнул охотовед, указывая на Степку, – Кто-нибудь! Вытащите его из очереди.

Стёпку отпихнули.

– Иди домой, отец, в свой чум! – крикнул ему Костя.

Стёпка промолчал. Он понял, что Костя просто так шутит.

Вертолет улетел.

Стёпка стоял один посреди площадки. Ветер набил ему полы снегом, запорошил плечи, шапку, рукава… Он стал похож на снеговика. И долго стоял ещё, пока вертолет не превратился в маленькую точку, а потом и вовсе не исчез в серой бесконечности небес.

Катька, охая и вздыхая, выходила на крыльцо. Вглядывалась глазами-щёлками в лес, качала головой, и возвращалась в дом, тяжело передвигая искривлённые, колесом, опухшие ноги. Собака молча следила за ней, положив морду на передние лапы.

Катька выносила ей рыбьи кости и головы. Собака недоверчиво принюхивалась, а потом съедала все без остатка.

– Ишь, круглая становишься, – ворчала Катька. – Пухнешь прямо, ишь!

Через день Катька заметила, что её ноги, раздутые и оплывшие, вроде стали худеть.

Такое уже бывало: болезнь отступала временами, и потому Катька не обратила на это внимание.

Но на другой день на ногах обвисла дряблая кожа, и колени почти перестали ныть, а ноги каким-то чудом почти выпрямились. Катька в изумлении рассматривала их, сидя в избе перед керосинкой.

А на третий день обнаружила, что собака исчезла. Следы вели в лес, и там терялись в буреломе.

Катька, сильно задумчивая, вернулась домой, упала на лежанку и не вставала до утра. Не спала. Просто смотрела вверх.

И вспоминала почему-то не только Степку, но и Тарзана.

Между светом и тьмой

– Сарама! Первая из мертвых! Мы всегда были и будем вечными врагами. Ты сделала слишком много зла. Но сейчас мы должны объединиться.

– Вражда наша вечна, это правда, Киноцефал. – Сарама усмехнулась. – Но зато ты – не вечен. И зачем же мне объединяться с тобой? Конечно, убить тебя мне не позволено, зато у меня есть слуги, готовые это сделать.

– И слуги твои бессильны. Твой враг сейчас не я. Подумай об этом.

Разговору мешали посторонние звуки: кричали люди по рации, радиоволны перебивали друг друга, гудели электромагнитные турбулентные излучения, и на всю эту какофонию накладывался отдаленный стрекот двух десятков вертолетов.

Сарама помолчала, прислушиваясь.

Когда к шуму прибавились хлопки выстрелов, – множество хлопков, – она невольно оскалилась и провыла в пространство:

– Где ты, Саб?

– Здесь.

– Тогда слушай меня: я буду рвать их на куски, я напущу на них всех моих тайных слуг, и все силы тьмы. А что будешь делать ты?

– Помогать тебе.

– Как?

– Ты уже догадалась, – как.

– Ещё нет… – прорычала Сарама. – Но я догадаюсь.

Черемошники

Бракин вошел во двор, но не успел пройти и нескольких шагов, как хозяйская дверь приоткрылась, из-за нее высунулось востроносое сморщенное лицо и голос Ежихи с ненавистью провизжал:

– Явился?

Бракин остановился. Рыжая тоже присела, склонив голову.

Ежиха в голос завизжала:

– А кто стёкла вставлять будет, а?

– Я и вставлю, – ответил Бракин.

Подождал, повернулся и пошел к себе.

– Чтоб сегодня же вставил! – крикнула Ежиха ему в спину и тут же спряталась за дверью.

Бракин кивнул, вошел, начал подниматься по лестнице.

– И чтоб мусор в огороде убрал! – донеслось до него.

Он нагнулся, внимательно осматривая ступени. Рыжая жалась к его ногам, ворчала. Шерсть у нее на загривке приподнялась.

– Ну-ну, не бойся, – сказал Бракин.

Поднялся к внутренней двери. Вся обивка была изрезана в клочья, полосы дерматина свисали вниз, грязно-желтая вата валялась кусками.

Дверь была приоткрыта.

Рыжая испуганно тявкнула, но Бракин не обратил на нее внимания. Он вошел и остановился на пороге.

В комнате был полный разгром. Гулял ветер в разбитое окно, снег лежал на подоконнике и на столе. В одном углу были содраны обои, кровать сдвинута с места, постель разорвана, словно изрезана.

Бракин поднял с пола табурет, присел, не раздеваясь.

– Ну, и что же тут было, Рыжик?

Собачка не ответила. Она подняла морду и внезапно тонко и жалобно завыла. Один глаз у неё совсем заплыл, запекся гнойной сукровицей.

Бракин вздохнул.

– Их было двое?

Рыжая на мгновение прервала вой, потом продолжила.

– Люди или овчарки?

Рыжая тихонько выла.

– Тьфу ты, черт! – не выдержал Бракин. – Ты что, разговаривать разучилась?

Рыжая перестала выть, покружилась, и легла, прижавшись к ногам Бракина.

Бракин посидел, потом встал, обошел комнату, выглянул в окно.

– Коротко говоря, они убежали.

Рыжая молчала.

– И бродят теперь неизвестно, где…

Бракин вздохнул, разбил ковшиком лед в ведре, налил в умывальник, снял шапку и перчатки, и поплескал в лицо ледяной водой.

– Ладно, – сказал он. – Надо окно вставить. Пойдешь в магазин со мной, или останешься здесь?

Рыжая немедленно вскочила.

– Ну, пошли, – вздохнул Бракин.

Когда он проходил мимо хозяйской двери, дверь снова приоткрылась на секунду и Ежиха издевательским голосом сказала:

– Да ты и стеклореза в руках сроду не держал! Чокнутый!

Бракин не ответил.

Стёкла за бутылку водки вставил Рупь-Пятнадцать. Он снова встретился на дороге, когда Бракин нёс, аккуратно держа перед собой, небольшую пачку оконных стекол.

– Могу помочь, – сказал Рупь-Пятнадцать.

– Помоги, – согласился Бракин.

– Сейчас за стеклорезом сбегаю… А рулетка у тебя есть? Ну, тогда и рулетку захвачу.

Пока резал стекло, рассказывал:

– Мои-то цыганята страху натерпелись. И то: родителей потерять, а потом еще это…

– Что – «это»? – рассеянно спросил Бракин; он сидел перед затопленной печью, накинув на плечи старый полушубок, который когда-то подарила ему Ежиха.

– А ты не слыхал? – удивился Рупь-Пятнадцать. – Они же всем табором после похорон в деревню поехали. И там у своей цыганской родни заночевали. Полный дом народу. А ночью кто-то в дом вошел, вытащил девку – её Рузанной звали, – и в лес унёс. Главное – дверь заднюю, со двора, так аккуратно высадил, что никто и не слыхал.

– Кто? – удивился Бракин.

Рупь-Пятнадцать пожал плечами:

– Следы человечьи вроде. А силища как у медведя.

– А собаки? Собаки почему не лаяли? – внезапно спросил Бракин.

– Дык в том-то и дело! – оживился Рупь-Пятнадцать. – Собак был полон двор, и ни одна не помешала, не пикнула даже.

– Собаки-то живые?

– А как же. Живехоньки. Только, Алёшка говорит, их сначала придушить хотели, да потом оставили. Решили с нечистой силой не связываться.

– А девушку эту, Рузанну, – нашли?

– Как же! Найди-кось её теперь! Поди, на кусочки порезана и в сугробе закопана.

Рупь-Пятнадцать аккуратно отставил отрезанную полосу стекла и добавил:

– Вот как бывает!

Бракин покачался на табуретке, задумчиво теребя себя за ус.

Потом вдруг спросил:

– Слушай, а у Алешки тоже ведь молоденькая сестра есть?

– Есть. Наташкой звать. А что?

– Она на эту Рузанну похожа?

– Кто ж их знает! – засмеялся Рупь-Пятнадцать. – Раньше они для меня все на одно лицо были. Это только сейчас я их, цыган, различать стал. – И снова спросил: – А что?

– Ничего. Так.

И Бракин, нахохлившись, протянул озябшие руки к печи.

Потом обернулся:

– Хотя… Есть к тебе еще одно дело.

– Дык это мы запросто! – ответил Рупь-Пятнадцать, примерявший стекло. – Еще бутылка – и сделаем. А чего делать-то?

Бракин внимательно посмотрел на него.

– Потом скажу, когда стёкла вставишь, – сказал он.

Кабинет губернатора

Телефон задребезжал странным звуком. Густых поднял трубку, взмахом руки остановив Кавычко, который докладывал о первых итогах операции «Волк».

В трубке что-то шумело и потрескивало. Густых уже хотел положить её на рычаг, как вдруг услышал низкий, рычащий голос:

– Ты не выполнил предназначения.

Густых слегка вздрогнул, ниже пригнулся к столу.

– Да, – сказал он.

– Дева жива, и ты знаешь, где её найти.

Густых подумал.

– Я найду.

В трубке еще потрещало, потом раздались короткие гудки.

Густых посмотрел на Кавычко.

– Что-то мне… – Он поднялся, держась за столешницу обеими руками. – Что-то мне нехорошо. Пойду на улицу, воздуху глотну.

– Может, «кардио» вызвать? – испуганно спросил Кавычко. – Или «валокордин»? У меня есть!..

Густых махнул рукой.

– Ничего не надо. Душно просто, и в голове туман. Это от недосыпа, наверное, да ещё давление скачет. Погода-то какая – то мороз, то оттепель…

Он вышел в приемную, потом в коридор. Не оборачиваясь, слышал, как за ним последовали несколько охранников в «гражданке», а позади них – Кавычко.

– Глаз с него не спускайте! – прошипел Кавычко старшему и отстал.

Внизу, в холле Густых прошел мимо поста охраны, где дежурил чуть ли не взвод охранников, открыл стеклянную дверь, – за ней тоже стояли охранники, – и оказался на крыльце «Белого дома».

Сквозь облака выглянуло солнышко. Густых молча смотрел на старые здания с потеками по фасадам, на прикрытые снегом ёлочки, на припаркованные на служебной площадке вдоль реки военные автомобили.

Густых глубоко вздохнул и на минуту закрыл глаза.

До машин далеко, за ёлочками не спрячешься. Голое пространство. Не перепрыгнуть. А за пространством, по периметру – бело-синие милицейские «волги» и «жигули».

Охрана топталась и сопела сзади.

Да, отсюда так просто не вырваться…

Густых сделал шаг назад и покачнулся. Стал оборачиваться к охране, хватаясь ладонью за сердце. Лицо его стало мертвенно-бледным.

Перепуганные охранники подхватили его, внесли в холл, положили на мягкий диванчик. Кто-то бросился вызывать «скорую», кто-то – вызванивать Кавычко, других членов комиссии по ЧС.

Через несколько минут Густых уже лежал в салоне специализированного «реанимобиля» – старенького, прошедшего не одну «капиталку» «рафика», – который, завывая сиреной, несся в сторону кардиоинститута.

Врач измерял ему давление, фельдшер прижимал к лицу маску с кислородом.

Врач работал грушей, спускал воздух, и снова работал, и глаза его ползли на лоб. По всему получалось, что Густых просто мёртв. Не было ни давления, ни пульса, ни сердцебиения. Не было вообще ничего. Только тяжелый плотный человек, еще секунду назад открывавший глаза и смотревший на молодую врачиху со странным выражением, словно приценивался или проверял что-то, понятное ему одному.

«Скорая» свернула на проспект Кирова, потом на улицу Киевскую, промчалась мимо школы и въехала во двор. Двор с одной стороны был окружен колючими кустами, за ними виднелись крышки зимних погребов, а еще дальше – металлические гаражи и жилые дома.

Машина остановилась, фельдшер выскочил и побежал к дверям, обитым железом, давил кнопку звонка, тарабанил кулаком.

– Уснули там, что ли? – удивился он.

И снова принялся тарабанить. Водитель решил, что надо заехать с главного входа, и развернулся. Когда машина оказалась за углом, Густых внезапно приподнялся, молча глядя на врачиху, которая от испуга потеряла дар речи. Густых высвободил руку из манжетки с липучкой, стукнул в окошко, за которым виднелась голова водителя. Водитель притормозил от неожиданности, оглянулся. Густых отодвинул стекло. Молча протянул руку, схватил водителя за горло и начал душить. Одной рукой сделать это было невозможно, тогда Густых, отпихнув очумевшую врачиху, локтем вышиб второе стёклышко и просунул в кабину обе руки. Затылок водителя прижался к верхнему краю переборки, в горле у него что-то щёлкнуло; он захрипел и обмяк.

Густых перевел взгляд на врачиху: но та уже успела выскочить из салона и теперь мчалась во все лопатки от машины. Густых вылез, закрыл задние дверцы, выволок водителя из-за сиденья и швырнул в снег. Сел за руль, вдавил педаль газа.

Распугивая редких посетителей и больных, гулявших во дворе, «скорая» вырулила на Киевскую и помчалась на север. Перескочила трамвайные рельсы перед самым трамваем, ухнула вниз и понеслась, набирая скорость, по узкой улице.

По городу он проехал спокойно – ни один из патрулей не задержал «реанимацию», которая время от времени включала сирену.

Через Каштак и АРЗ добрался до Черемошников, въехал в проулок между гаражами и какими-то заброшенными корпусами, свернул, оказавшись в самом глухом углу: вокруг кирпичные стены, штабеля бетонных шпал и густой молодой осинник.

Бросив машину, выбрался из кустов, и двинулся в сторону Усть-Киргизки.

Лежать в снегу ему было уже не впервой. Он лежал до темноты в сугробе за какими-то сараями. Потом выполз, перелез через забор в самом безлюдном месте и оказался внутри цыганской усадьбы. В дальнем, самом большом доме, горели окна. Густых выбрал местечко за кучей досок и горбылей, и затаился.

Он видел, как выходил во двор Рупь-Пятнадцать. Подметал дорожки, выносил помойное ведро, брал дрова из невероятно длинной поленницы.

Над трубой в темнеющее небо поднялся белый столб дыма.

Потом вышла цыганка – толстая, с шалью на голове. Стукнула дверью сортира.

Потом вышел Алёшка. Закурил, стоя у штакетника, огораживавшего огородные грядки. Долго смотрел на звезды, пуская дым.

Густых ждал молча, не шевелясь. Он знал, что дождется.

Но дождался он совсем не того, кого хотел.

В дальнем углу двора появилась какая-то тень. Мелькнула среди сараев и затаилась. Густых напрягся, присел пониже, втянув голову в плечи.

Темная фигура снова поднялась, перебежала поближе и залегла за парником, на котором болтались остатки рваного полиэтилена.

Прошло некоторое время, фигура снова поднялась, и юркнула в проход между штакетниками, свернула куда-то за навес с инструментами и исчезла.

Густых ничего не чувствовал. И не понимал, кто этот таинственный незнакомец. Густых делил теперь людей и животных на две категории: на своих и всех остальных. Незнакомец пока принадлежал ко второй.

Но не успел Густых как следует продумать свой вывод, как во дворе появились новые гости.

Три огромных псины, как-то нелепо приседая, полуползком, тоже пробирались со стороны дальних сараев. Они замирали на одном месте, нюхали снег, фыркали и ворчали, словно переговаривались.

Внезапно они разом повернули головы в сторону Густых. И прыжками, через сугробы, помчались к нему.

Густых слегка приподнялся, чтобы в случае чего было удобнее схватить сразу двух псов за глотки, но этого не потребовалось. За несколько шагов до того места, где сидел Густых, псы прилегли на снег и поползли, жалобно поскуливая, и постукивая хвостами.