Нар-Юган

Стёпка сидел перед печкой, тянул вполголоса какой-то полузабытый сиротский напев. За окном бушевала пурга, снег стучал в белое стекло. На столе горела керосиновая лампа.

Степка думал. Он все никак не мог забыть странного городского пса, оказавшегося вдруг за сотни километров от дома. Сам убежал? Или хозяину надоел, – прогнал?

Степка выл, время от времени вставляя в напев какие-то всплывавшие в сознании полузабытые слова, и думал, думал.

Он вспоминал Костьку. «Хороший людя, однако», – думал он.

Он вспоминал тунгусского шамана – школьного сторожа.

«Плохой людя, однако. Ничего не может. Даже собаке помочь. Как людям помогает?». Степка подумал, и решил – наверное, никак. Получает свою зарплату, пьет чай, ест сладкие плюшки из школьной столовой, и ничего не ждет.

Надо бы к Катьке сходить, посоветоваться. Может быть, она погадает – судьбу пса узнает. Но Катька злая, болеет сильно. Опять муки будет просить, однако. Степка вспомнил про чудодейственное лекарство, которое так не понравилось тунгусу. Плохому не понравилось, – значит, хорошему подойдет, – решил он. Лучше Катьке дать.

Теперь надо ждать, когда утихнет пурга. А пока, решил Степка, надо сделать шаманский посох, тыевун. Посох нужен, чтобы узнать судьбу далекого человека.

Степка оделся налегке и вышел в ночь. Неподалеку от избушки стояла полусухая сосна. Ветки у нее гладкие, длинные. Как раз на посох сгодится.

Как только пурга немного стихла, Степка начал собираться в путь. Собирался основательно, взял шкурки соболя, взял инструменты, даже сшитую из лоскутьев шкуру увязал покрепче, подвесил к туго набитому рюкзаку. Он решил сначала зайти в поселок, сдать шкурки, купить муки и соли. От такого подарка Катька злиться перестанет, подобреет, однако.

Как самую большую драгоценность, Степка завернул в несколько слоев тряпицы и обернул куском вычищенной бересты склянки с чудодейственным лекарством.

В избе Катьки было сыро, холодно. Хозяйка лежала на низеньком самодельном топчане, под одеялом.

– Здорово, Катька! – сказал Степка, входя.

Поставил рюкзак на пол, огляделся. Покачал головой. В избе царил полный беспорядок, воняло какой-то гнилью. «У немужних баб завсегда так, потому, что бить некому, однако», – философски подумал он.

– Чего печку не топишь?

– Дрова берегу, – ответила Катька, глядя в потолок. – Раз в два дня топлю. Когда и реже. Ты же мне дров не наколешь.

– Могу и наколоть.

Катька промолчала. Видимо, и колоть было нечего.

Степка вышел из избушки, посмотрел под кривой навес: там лежала какая-то труха, ломаный сушняк, щепки.

Степка взял топор и веревку, пошел в лес. Нашел несколько подходящих сухостойных сосенок, свалил, обвязал веревкой и притащил к избе. Из-за навеса вышла худая облезлая собака, печально, мокрыми глазами, посомтрела на Степку.

«И сама, небось, голодная, и собаку заморила….».

Степка взял ржавую пилу, уложил одну сосну поперек другой и стал пилить. Через несколько минут разогрелся, скинул доху, потом – телогрейку, оставшись в одной старой клетчатой рубахе.

Через час под навесом высилась аккуратная поленница. Накидав на руку, сколько влезло, поленьев, Степка пошел к избе и заметил, как дернулась занавеска: Катька подглядывала.

Степка затопил печь, замесил тесто и принялся печь блины.

Катька еще полежала для порядку, потом с оханьем и причитанием слезла с топчана, начала помогать.

– Муки вот тебе привез, соли, чаю, – говорил Степка между делом. – А еще лекарства.

Катька помолчала.

– Твоим лекарством только собак лечить, – проворчала она.

– Твою собаку лечить не надо, – мирно ответил Степка. – Её кормить надо, однако. Рыбы сварить. Рыба всё лечит, и силу дает.

Катька подумала:

– Рыбы жалко, однако. Собака у меня сама кормится. Уж который месяц…

Степка плюнул про себя.

Катька наелась, напилась чаю. Громко отрыгнула и снова прилегла на топчан. Темное лицо у нее замаслилось, глаза превратились в щелки.

– Ну, говори, зачем пришел, – сказала она. – Так просто не пришел бы, однако.

– Шаманить хочу, Катька.

Катька приподнялась, и даже глаза-щелки раскрылись.

– Совсем на старости одурел?

– Хочу, однако, судьбу увидеть.

– Чью? Свою? – съязвила Катька.

– Пса, однако.

Катька окончательно проснулась, поставила искривленные толстые ноги на пол.

– Тунгусский шаман не помог – сам решил?

– Тимофей не шаман. Он и стойбища не помнит. Сторожем в поселковой школе работает.

– А пса ты куда дел?

– На винтолете в город отправил. С Коськой.

Катька смотрела на Степку во все глаза – дура дурой.

Наконец сказала:

– Ладно. Как шаманить будешь?

– В лесу, на поляне, костер сделаю. У костра и буду.

Катька вздохнула.

– Как плясать – не знаешь. Слов не знаешь. Как с духом собаки связаться – опять не знаешь. Как же в будущее смотреть станешь?

Степка не ответил. Вытащил из рюкзака самодельный бубен, колотушку, рогатую маску.

Катька следила за ним со всевозрастающим любопытством.

Вдруг сказала со вздохом:

– Ладно. Я бы сама пошаманила, – да ноги не удержат. Ты вот что. Ты будешь плясать, я в ломболон бить. Что увидишь – мне скажешь. Что я увижу – тебе скажу.

Она призадумалась, потом добавила:

– Эх, дурь-траву надо! Без нее трудно будет.

Степка вдруг хитро улыбнулся и достал из рюкзака чекушку водки. Показал Катьке: на дне бутылочки плавали выцветшие лохмотья мухомора.

– А вот еще – в костер кинем, – и из рюкзака появился туесок, наполненный сушеными грибами.

При виде водки Катька непроизвольно вздохнула. Проворчала:

– Зря только водку портил. Грибы можно и так пожевать.

Погода была пасмурной, безветренной. В лесу снег осел, пахло сыростью, хвоей и березовой корой.

Полянку выбрала Катька.

– Место хорошее, доброе. Я его давно знаю.

Она хотела добавить что-то еще, но промолчала.

Степка нарубил сучьев, надрал березовой коры, разжег костер. Когда пламя разгорелось, прибавил несколько сухостойных сосенок и толстых сучьев с высохшей старой березы. Открыл туесок и бросил сухие грибы в огонь.

Снег вокруг костра плавился, шипел, исчезая. Из-под снега проглянула прошлогодняя трава, бурые опавшие листья.

Катька бросила на вытаявшую землю кусок старой вытертой собачьей шкуры. С кряхтеньем, помогая себе руками, села, скрестила ноги.

Степка откупорил бутылку, отпил половину, передал Катьке. Катька приложилась с жадностью, выпила все, вместе с грибными лохмотьями и даже облизнулась.

– Начинать, что ль? – неуверенно спросил Степка.

Катька махнула колотушкой:

– Давай!

И тут же стала мерно постукивать, время от времени выкрикивая слова на незнакомом Степке языке. «Должно, на тунгусском», – решил Степка. Одновременно он начал приседать, подкидывать ноги, как в старинной русской пляске, подпрыгивать и вертеться, совершая постепенно круг вокруг костра и Катьки, мерно колотившей в бубен. Постепенно удары становились все чаще, и Степка взопрел в своей долгополой, специально приготовленной для этого случая, дохе, и в самодельной рогатой маске.

«А ни к чему она, эта маска!» – решил он, и снял ее, отбросил. Потом стащил и доху, и тоже бросил.

Катька ничего не замечала. Закрыв глаза, тянула что-то, перемешивая слова из всех языков, которые помнила.

Чаще сыпались удары, и чаще вертелся Степка. Огонь, окружающие поляну деревья, черная Катька, мешком сидевшая у костра, – все постепенно смешалось перед глазами, все замелькало и начало уплывать куда-то далеко-далеко.

– Степка, что видишь, однако? – донесся издалека голос Катьки.

Степка как будто стоял на вершине горы. Мимо горы, внизу, плыли облака, а в разрывах облаков виднелись странные коробки. Степка вгляделся – и коробки словно приблизились. Только тут он понял, что это не коробки, а большие дома, которые строят в городах.

– Город вижу, однако! – крикнул Степка.

– Гляди еще! – приказала Катька и застучала так шибко, что Степка уже и не успевал за бешеным ритмом.

Степка стал глядеть. Между домами были улицы, по которым в обе стороны неслось множество машин. А вдоль домов, суетясь, толкались люди. Места у них было немного, поэтому они шли, как машины, друг за дружкой: одна колонна в одну сторону, другая – в другую. Но то тут, то там порядок нарушался, и тогда колонны вытягивались, сжимались, разбивались на отдельные кучки.

Тощие деревья мешали смотреть, и тогда Степка присел на корточки, чтоб разглядеть всё получше.

– Что видишь, Степка?

– Людей вижу! По улице бегут, однако!

– Гляди еще! – крикнула Катька и закричала что-то несуразное, как будто передавала кому-то еще слова Степки.

Степка изнемог. Пот щипал ему глаза, мешая смотреть. Он надвинул на мокрый лоб шапку, утерся рукавом. И внезапно словно прозрел: по грязной дороге, мимо каких-то ржавых механизмов, кирпичных стен, рельсов, крашеных в полоску столбиков – бежал он, его пёс.

«Шибко бежит, однако, – обрадовано подумал Степка. – Значит, дорогу знает!»

Он бежал по обочине, а мимо, обдавая его снегом, смешанным с грязью, проносились грузовики. Весь левый бок пса был мокрым, залепленным грязью, но он бежал, не останавливаясь и не обращая внимания ни на что.

Впереди был семафор; шлагбаум опустился, грузовики выстроились в колонну.

Пес несся вперед.

Дежурный на переезде вышел на террасу, поднял флажок, – и открыл рот от удивления: грязный лохматый пес несся прямо наперерез поезду.

Заревел тепловоз, зазвенел в звонок дежурный, – пёс даже не стал утруждать себя, подныривая под шлагбаум: он с ходу, не останавливаясь, перемахнул через него и проскочил под носом у тепловоза.

Степка упал. Он дергался, что-то кричал, колотил руками и ногами по утоптанному снегу. Он так перепугался, что сердце почти остановилось, а дыхание прервалось.

Степка выгнулся дугой, тараща мутные, налитые кровью глаза. Бил рукой по снегу, другой – рвал с груди промокшую от пота рубаху.

Что-то (или кто-то) – казалось ему – внезапно схватил его за глотку железными руками, и давил, душил, выкручивал шею.

В глазах потемнело, Степка судорожно пытался вздохнуть, и не мог.

И тьма ворвалась внутрь него и взорвалась в голове.

– Степка! Ты что? Сдох совсем, однако?

Катька трепала Степку за воротник, приподнимала, била по щекам. Степка – белый-белый, белее снега, – по-прежнему лежал, закатив глаза. Катька выругалась, поднялась, и стала, кряхтя, поднимать Степку за ноги вверх. Согнула ноги в коленях и всей тяжестью навалилась на Степку.

Степка судорожно дернулся, и надрывно вздохнул. А потом задышал часто-часто, и лицо у него постепенно темнело, оживало, и вот уже глаза повернулись, как надо, и вполне осмысленно уставились на Катьку.

– Ну, и ладно, – тоже, за кампанию, часто дыша, сказала Катька. – Живой. Еще поживешь, однако.

Но Степка почему-то захрипел и забился.

Катька снова перепугалась, снова налегла было на щуплое, как у подростка, тело старика.

Степка высвободил рот и вдруг заорал:

– Да слезь ты с меня! Совсем придушила, дура окаянная!

Катька с жалостью посмотрела на него, плюнула, – и слезла.

Стоявшее за деревом мохнатое существо с облегчением перевело дух, и бесшумно, спиной вперед, стало отступать в глубину зимнего леса, оставляя в снегу большие, очень похожие на человеческие, следы.

Через полчаса они уже сидели в натопленной избе Катьки. Пили, отдуваясь, горячий сладкий чай, оба – в одних рубахах, мокрые от пота.

– Что видел, говори, – спрашивала Катька, очень довольная сеансом шаманства, а еще больше тем, что вдруг, в один день, у нее появились и дрова, и мука, и чай, и даже сахар. И мужик. Хоть и завалящий, дохлый совсем, однако, – зато почти родной.

– Пса нашего видел, – тоже очень довольный, отвечал Степка. – Город видел, дома, улицу. Потом – дорогу. По ней машины мчатся, а рядом с ними – пес. Подбежал к дороге, по которой паровозы ходят, – скок через железные колеи! Только его и видели.

– А дальше? – с жадным любопытством спрашивала Катька.

– А дальше кто-то мешать стал. Душить. Я думал – злой дух на моем пути попался. А это, оказывается, ты была.

– Тьфу! – Катька шумно плюнула на пол. – Когда я очухалась, да к тебе подползла, ты уже задушенный лежал. Насилу тебе ноги подняла, да на грудь надавила.

Степка задумался.

– Значит, злой дух. Хотел помешать мне, однако.

Катька тоже задумалась.

– Значит, пес все-таки силу имеет. Мешает он кому-то. Вот его и хотели в тайге похоронить. А он, вишь ты, как-то выполз к твоей избе.

– Наконец-то от тебя умное слово слышу, – сказал Степка. – Я еще когда понял, что пес необыкновенный!

Катька хотела обидеться, но раздумала.

– А я видела мертвого человека, – сказала она.

Степка округлил глаза.

– Убитого?

– А и нет! – торжествующе сказала Катька. – Большой черный человек. Лежит, как неживой, а потом встал и пошел.

– А может, это дух, который из мертвого тела вышел, одежду прогрыз…

– Нет, Степка. Это не дух. Дух из него вышел, – тело осталось. Вот тело я и видела.

– И что же ты видела? – крайне заинтересованный, спросил Степка. Он знал, что женщины – самые сильные шаманы, сильней любого мужика.

– Видела, как он встал и пошел. Руки вытянул, идет сквозь лес, деревья ломает. И всё повторяет:

– Найти пса! Найти пса!..

– А дальше?

– А дальше ты упал, хрипеть начал. Я и перепугалась. Помогать бросилась.

– А черный человек?

– Не знаю. Не видела больше.

Степка шибко задумался, так шибко, что весь лоб стал полосатым, рубчиком, – от морщин.

За дверью послышался хриплый, с подвыванием, лай.

Степка и Катька молча поглядели друг на друга.

– Гости, что ли?

Катька полезла к окошку. Ничего не разглядела.

– Сходи, Степка, посмотри. Может, лесной хозяин появился?

Степка накинул телогрейку, взял со стены ружье.

– Заряжено?

– Да кто бы его заряжал? – философски ответила Катька.

Степка бросил ружье и выбежал.

Наступали ранние зимние сумерки. Катькина собака стояла ровно, не шелохнувшись, неподалеку от навеса, глядела в лес. Хрипло лаяла.

– Э, кого увидел, а?

Собака не обернулась.

Степка подошел поближе. Красный гаснущий круг солнца, недавно пробившийся сквозь облака, уже прятался за деревья. И среди черных стволов – показалось Степке, – мелькнула какая-то фигура. Степка глядел, пока из глаз не потекли слезы. Собака перестала лаять, но продолжала смотреть в лес, и чуть-чуть дрожала.

Степка постоял еще. Сказал:

– Айда в дом. Покормить тебя надо, однако.

Собака заупрямилась было, но Степка пообещал рыбы. Это слово собака, наверное, знала. Недоверчиво взглянула на Степку, и пошла за ним. Время от времени оглядывалась на лес. Негромко рычала.

– Ну, что там? – спросила Катька.

– Не разглядел. Темно уже. Не то шатун, не то какой плохой человек.

– А зачем собаку привел?

– Кормить буду, однако.

Степка взял посудину побольше – плохо обожженную глиняную миску, – вывалил в нее варево из мороженой рыбы. Поставил на пол:

– На, жри.

Взял ружье, сел, и принялся чистить его.

Катька поглядела на все это неодобрительно.

– А кого видел? Высокий, черный?

Степка слегка вздрогнул.

– Может, это он и есть. Узнал, что мы шаманим, псу помочь хотим, и пришел.

Оба замолчали, испуганно глядя в окно.

– Однако, Степка, собаку выпусти, да двери запри, – сказала Катька.

Тверская губерния. XIX век

Полкан подобрался к деревне как можно ближе. Полз меж кустами, добрался до овина и прилег. Отсюда плохо была видна изба, – только старый перекошенный плетень, дырявый, заваленный снегом. Но Полкан знал, что у него получится. Таков был приказ, а значит, нужно только подождать.

Звезды погасли, а с черного неба посыпалась снежная крупа.

Полкан разгреб гнилую солому, накиданную возле овина, зарылся в нее поглубже. Постепенно задремал.

Когда начало светать, он проснулся, подскочил, навострил уши.

Деревня просыпалась с шумом, коровьим мычанием, стуком дверей. Земля побелела от белой крупы, которая никак не хотела таять. Где-то заржала лошадь, заблеяли овцы.

Вот отворилась дверь избы. Вышла хозяйка, несла в руках, обхватив подолом, чугунок с месивом. В свинарнике завозились, обрадовано захрюкали свиньи. Хозяйка скрылась за стеной. Хлопнула дверь и Полкан сморщился от донесшегося до него свинячьего смрада.

Потом выскочил малец.

– Тятька! – крикнул он в приоткрытую дверь. – Зима!

– Закрой дверь! Избу выстудишь! – ответил сердитый голос.

Полкан ждал.

Прошли утренние хлопоты. Полкан опять было задремал, но тут во дворе появились новые люди: бородатый кряжистый старик и церковный староста. А с ними – маленький суетливый мужичок. Полкан узнал их по запаху.

Они потоптались на пороге, вошли в избу. Вышли скоро.

– У него собака сдохла, – ему и печалиться не для ча, – сказал мужичок.

Они вышли за ворота и вскоре уже стучались в соседнюю избу.

Полкан ждал, навострив уши. Он чувствовал: скоро, очень скоро наступит подходящий момент.

Но наступил он не так скоро. Уже мутное солнце поднялось над деревней. Белая крупа стала исчезать, оголяя черную грязную землю на убранных огородах. Пар поднимался от белых крыш, и они темнели на глазах.

Вышел, наконец, и хозяин. Гаркнул:

– Баба! Пошли на сход.

– Какой еще сход? – донеслось со двора.

– Всех зовут. По приказу старосты. Доктор, дескать, велел всех собак перестрелять.

– Ох, Пресвятая Богородица! – воскликнул женский голос. – Митька! Останешься дома, с Феклушей и Федькой! Да смотри у меня! Из избы – ни ногой! А я счас.

Баба вошла в избу, вышла переодетая, как на праздник, в цветастом платке.

– Что вырядилась? – спросил хозяин.

– Не в тряпье же на люди идти!

– «На люди»… Собак требуют сказнить, а вам, бабам, и это – праздник. Тьфу!

Хозяева вышли за ворота.

Немного времени спустя дверь избы приоткрылась, показалось востроносое мальчишечье лицо:

– Феклуш, так я быстро. Одним глазком посмотрю – и назад!

Он захлопнул двери и тоже выбежал со двора.

Полкан подождал еще с минуту, рывком поднялся и потрусил через двор к избе.

Дверь была тугая. Полкан поскребся в нее, но понял: не открыть.

Он пошел вдоль стены, принюхиваясь, и не обращая внимания на странный переполох в курятнике. Чуяли опасность куры, квохтали. Ничего. Пусть квохчут. Все равно на разговенье половине кур головы пооткручивают.

Феклуша лежала на лавке. Занавеска была отдернута. Подложив под голову руку, глядела на мальчонку, сидевшего у печи и деловито рассматривавшего полено.

– Ну, чего смотришь? – ласково сказала Феклуша. – Это полено. Им печку топят.

– Пецьку, – повторил малыш.

– Ну да, печку. Чтобы в избе тепло было.

– Теп-о, – подтвердил мальчонка и заулыбался. Тепло он любил.

Покрутив полено так и этак, отщипнул от него тонкую щепку.

– А это – щепка, – сказала Феклуша. – Ею можно печку растапливать.

Малыш поднял голову, с интересом слушая Феклушу.

– Но ты смотри, осторожней: щепка острая, пораниться можно.

– О-остая, – сказал малыш и вдруг заревел, – кольнул себя щепкой в голенький живот.

– Говорила же тебе! Брось её, бяка!

– Бя-ка! – повторил малыш и отшвырнул и щепку, и полено.

Внезапно в сенях загремело.

Феклуша приподняла голову:

– Кто там? Ты, Митька?

Внутренняя дверь вздрогнула: кто-то открывал её, словно наваливаясь всем телом.

Со скрипом дверь стала отворяться.

– Ой! Митька, да не пугай же ты меня! – сказала Феклуша, и осеклась.

На пороге стояла большая темная собака с проседью, дышала, свесив длиннющий язык, глядела весело.

– Ты чья? – опомнившись, спросила Феклуша. – Зачем пришла, а?

Собака глядела молча, вильнула хвостом. Малыш внезапно перевернулся на живот, и где ползком, где на корточках, двинулся к ней.

– Собацька! – радостно пищал он.

И вдруг грохнуло, зазвенело. Маленькое дальнее окошко, выходившее в палисадник, разбилось, и в горницу влетела страшная окровавленная собака. Малыш сел, испуганно посмотрел на нее; рот его перекосился и он отчаянно, в голос, заревел.

– Феденька! Федя! – закричала Феклуша, и стала торопливо сползать с лавки.

В то же мгновение пес, стоявший у дверей, стал меняться быстро и неуловимо. Он поднялся на задние лапы, начал вытягиваться вверх, расти вширь. Вот уже появились, вместо лап, руки и ноги, и странная полузвериная голова с человеческими глазами.

Малыш заорал уже благим матом. Феклуша доползла на локтях и коленях до мальчика, схватила его в охапку, прижала к себе; села и стала отползать назад, за печь, изо всей силы отталкиваясь замотанными марлевыми повязками распухшими ногами. Она не кричала. Но рот у нее был открыт, и казалось, немой невыносимый вопль висел в избе.

Окровавленный пес совершил громадный прыжок прямо к Феклуше. Еще миг – и он дотянулся бы окровавленной пастью до её ног, – и тут существо протянуло мохнатую руку.

Рука схватила взбесившегося Полкана за загривок, легко оторвала от пола и с силой отшвырнула к дверям. Полкан ударился о дверь, упал, но тут же вскочил и без промедления снова кинулся к Феклуше. Из пасти у него текла розовая слюна.

Мохнатый защитник снова перехватил его, на этот раз двумя руками. Одна держала пса за загривок, другая – за горло. Полкан, висевший в воздухе, изогнулся, бешено бил лапами. Существо издало горловой звук, и двинулось к дверям. Держа Полкана на весу, открыло двери и исчезло. В сенях опять что-то загремело, и жуткий голос произнес по слогам: