Доклад Генеральному секретарю ЦК КПСС был назначен на 10 часов утра.
      Юрий Владимирович сидел в приемной на стуле и, вдыхая тяжкий запах нежилого казенного помещения, размышлял, что сулил доклад ему лично и всей стране в целом.
      Перед ним висела табличка с именем Генерального секретаря. С Генсеком были проблемы — первое лицо партии соглашалось со всем, что ему говорили, и со всем, что ему предлагали. Когда ему ничего не говорили и ничего не предлагали, он тоже соглашался, но соглашался молча, тая в душе непростую думу. Юрий Владимирович не мог понять причину такого согласия и гадал, кто находится перед ним и какая каша варится в душе этого по-своему незаурядного человека.
      Что по этому поводу думали классики, какой совет давали? Юрий Владимирович очень любил Толстого и его «Войну и мир», Кутузов там тоже со всем соглашался, плыл по течению и, наконец, благодаря своей неподвижности, изгнал из страны французских захватчиков. Леонид Ильич молчал точно так же, с неменьшей мудростью и значением, подразумевая под этим молчанием, что он тоже хочет кого-то изгнать. Но кого и куда? Этого никак не мог ухватить Юрий Владимирович. Если французов, то из всей Франции на территории России находилось лишь французское посольство, и изгонять его не было никакого смысла, тем более что Франция, не входя в военные структуры НАТО, была потенциальным партнером СССР, а ее компартия на советские деньги постепенно подготавливала эту страну к социализму. «Может быть, он хочет изгнать врагов социализма из ЧССР?» — продолжил Юрий Владимирович цепь мыслей, и это был не самый фантастический вариант, который лез в голову.
      Несколько месяцев назад Леонид Ильич молча согласился с планом вторжения войск Варшавского Договора в Чехословацкую республику, но согласился как-то неактивно, без души и задора, так согласился, что при первой же неудаче или заминке мог бы сказать: «А я ведь вас предупреждал! Я ведь молчал, как мог. От души и сквозь зубы. А вы не послушались и провалились!». Но провала не было и не могло быть. Интеллигенция в Праге прикусила язык, как только пролилась первая кровь.
      С этим феноменом интеллигентского сознания Юрий Владимирович столкнулся еще в Будапеште двенадцать лет назад, когда был там советским послом. Профессора и студенты, в основном гуманитарии, требовали свободы слова до первых выстрелов пушек, а потом, после этих выстрелов, многие из горлопанов начинали каяться и бить себя кулаком в грудь, вспоминая о христианском Боге, о непротивлении злу насилием, о Толстом и Кафке в одной корзине. Юрий Владимирович тоже был против насилия и всегда, сколько себя помнил, стоял за свободу слова. Да и сегодняшнее Политбюро первой в мире страны социализма было составлено из подобных людей, пусть и недалеких, но все же не алчущих крови, людей, которые после первой поездки в капстрану начинали чесать затылки и сокрушенно вздыхать. Им нравились в капстране прежде всего магазины и сантехника. Уже несколько месяцев в рабочем столе Юрия Владимировича находилась записка о судьбе одного профессора-филолога из МГУ. Профессор был отпущен в Финляндию в туристическую поездку и там, в гостинице города Хельсинки, расположенной недалеко от проспекта Маннергейма, повредился в уме. Произошло это повреждение в ванной, где филолог битый час сидел возле унитаза, не догадываясь о том, каким образом спускается вода в этой блестящей, не знакомой ему конструкции. На второй час безуспешных попыток профессор расплакался от обиды, а на третий начал смеяться, как ребенок. Его привезли в Москву розовым от счастья и крутящим все, что попадалось в пути, — ручки на дверях железнодорожных купе, пуговицы, замки и женские груди. Была бы воля членов Политбюро, воля, не стесненная политической необходимостью, они отпустили бы в каплагерь и Венгрию с Чехословакией, и ГДР с Польшей, все бы стали каплюдьми, опрятно одетыми и плюющими в капурны дистиллированной капслюной. Но во всем была виновата Америка, именно она провоцировала и наущала, и вопрос стоял не в том, отпускать ли чехов или словаков в капстрану, а в том, что, отпустив их в капстрану, мы сразу же получали капврагов СССР. Солдат, воюющих против СССР. Получали из-за Америки. Следовательно, из-за ее провокационной антисоветской политики люди в Восточном блоке и плевали мимо урн, получая от государства вместо капсантехники в лучшем случае капремонт. Логично? Вполне. Несмотря на абсурдность вывода. Когда мы можем отпустить людей на Запад или пригласить Запад сюда, на Восток? Когда не будет Запада в его сегодняшнем виде. Нужно потерпеть, только и всего.
      Юрий Владимирович удовлетворенно вздохнул. Ему припомнились строчки его любимого Пастернака:
 
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
 
      Разве не он сам, Юрий Владимирович Андропов, являлся лирическим героем этого бессмертного произведения? Конечно, стихи были написаны про него. «Во всем мне хочется дойти, — подумал он. — Это верно. А вот хочется ли дойти Генеральному секретарю? И куда ему хочется дойти?».
      Он вдруг вспомнил термы и бассейны Будапешта. Круглая площадь Героев с античной аркой и каменными фигурами, за ней — обширный парк с кипарисами, вязами и прудами. В городе — плюс 30, над черепичными крышами двухэтажных домов трепещет горячий воздух, порождая фантомы и привидения. Черным статуям феодальных вассалов, половина из которых была вампирами, жарко, и в тени памятников прячутся откормленные голуби. Но в парке зноя почти не чувствуется. Стрекочут кузнечики, на аккуратно остриженных желтоватых газонах сидят влюбленные и запивают расплавленные пирожные газировкой. Внутри парка расположены термы — античный двухэтажный полукруг с арками, в центре которого должна находиться гладиаторская арена. Но арены там нет. Вместо нее налита голубая минеральная вода разной температуры. В одном бассейне она — плюс 40, во втором — всего лишь плюс 22. Юрий Владимирович, словно простой венгерский гражданин, покупает себе вместе с билетом аккуратную белую шапочку для купания, расплачиваясь тем, что лежит в кармане, форинтами или даже советским рублем. Было однажды такое дело, он вручил по рассеянности девушке, сидящей в кассе, мятый советский рубль. И девушка, улыбаясь, взяла, потому что она была его другом и другом всего советского народа. Правда, в тот день Юрий Владимирович в термы не пошел, потому что подумал, что его, наверное, там убьют. Застрелят из винтовки с оптическим прицелом, когда он будет выходить из бассейна и садиться в матерчатый шезлонг, чтобы погреться под ласковым европейским солнцем. Рим и Будапешт были его любимыми городами. Не считая, конечно, Рыбинска, где он учился и где с риском для жизни купался на городском пляже в прохладной, как погреб, Волге. В городе время от времени прорывало канализацию, и мутная струя устремлялась прямо на городской пляж. «Рыбинск… — мечательно подумал Юрий Владимирович, — Рыбинск и Будапешт… Люблю!»
      Стрелка коснулась десяти. Неулыбчивый секретарь молча распахнул перед ним дверь, и Андропов, держа в руках папку с документами, чуть сутулясь и гоня нахлынувшие воспоминания, проскользнул в кабинет.
      Перед ним, набычившись и склонившись над стаканом, в котором были налиты «Ессентуки», сидел бровастый молодец степного вида. Широкие скулы и узкие глаза подчеркивали историческую преемственность, — когда-то человек со степными скулами основал эту вихревую партию, взявшую на себя ответственность за переустройство мира. Потом человек с кавказскими скулами подчинял этот вихрь собственной воле и, треснув от непосильной тяжести, лежавшей на нем, мучительно умер, — совесть терзала его за то, что не всех врагов он может унести с собой в могилу. Сейчас еще один степняк должен был довершить дело переустройства, не забывая, по возможности, и об обустройстве. Вихря, правда, почти не осталось, но отдельные глотки имитировали его, поддувая и присвистывая. «Трудно, — подумал Юрий Владимирович, — как трудно мне, европейцу, быть в этом пустынном степном окружении! Но что же поделать, надо. Если не я, если не такие люди, как мы с Алексеем Николаевичем, то все они сядут на ишаков!»
      «О чем думает эта гладкая рожа? — задал в это время сам себе вопрос Леонид Ильич. — А думает она про то, что я — степняк! Что ж, это правда. Так оно и есть!». С утра его мучала химера — он в должности секретаря обкома едет по степи в пыльном, скрежещущем всеми своими частями «газике». Невысокое утреннее солнце окрашивает ковыль в нежнейший желтый цвет, от которого хочется плакать. Вверху кружит хищная птица, в высокой траве, украшенной бриллиантами росы, перелетают жаворонки. Внезапно на дороге попадается телега с накошенным сеном. На самом верху его сидит молодка с круглым веснушчатым лицом. Упругие черные соски ее упираются в блузку и хотят вырваться наружу, цветастая юбка, поддавшись порыву прохладного утреннего ветерка, заголяет ноги, — они полноватые, круглые, с большими коленями, — и плоский рыжеватый лобок, похожий на остров… Увидев бровастого человека в «газике», молодка громко смеется и натягивает юбку на колени. А секретарь обкома проезжает мимо, чувствуя, что этого мига уже больше не будет никогда. Не будет свежего, как поцелуй, утра, не будет этой отчаянной веснушчатой девки, которая, конечно, не знает, кто перед ней… Не будет счастья. А ведь все могло быть иначе! Можно было бы выйти из машины, заговорить, потрогать рукою сено, конечно, инкогнито, конечно, не называя своего имени и должности, чтобы не испугать ее. Как бы ненароком коснуться задубевшей кожи ее ступней. Потом двинуться дальше, чувствуя, как прохлада крепких икр переходит в жар разморенных мягких ляжек… Но нет. Он должен ехать на совещание, вникать в документы, планы и разнарядки, но если власть — это только документы и планы, то зачем эта власть нужна? Непонятно. Леонид Ильич не любил повелевать, не очень к этому стремился и не очень хотел вертеть людьми, а по-настоящему желал лишь прохладного утра с повстречавшейся по дороге наглой молодкой. «Это все от молодости, Леня, сказал ему однажды член КПСС с 1903 года, шамкающий противный старик, вечно лезущий не в свое дело. — Непережитая кровь играет! Про это знает каждый партиец. И у Ильича такое было, ты уж мне поверь!» Возможно, противный шамкающий старик был прав, только у Леонида Ильича непережитая кровь постепенно перетекала в зрелость, да и в глубокой старости его ослабленные сосуды оказались наполнены все той же кровью, непережитой, степной и детской.
      — Вы… Вы садитесь! — ласково указал на стул Генеральный секретарь, забыв имя и должность пришедшего к нему человека.
      Незаметно посмотрел в раскрытую записную книжку, где аккуратным старательным почерком он сам для себя вывел накануне: «10 часов утра. Андропов Юрий Владимирович».
      — Андропов Юрий Владимирович, — повторил вслух Леонид Ильич, — десять часов утра…
      Он выжидающе уставился на вошедшего, найдя, что его округлое лицо напоминает кувшин. «Кувшинное рыло!» — выплыло из памяти выражение классика, запавщее в сознание со времен средней школы. Но кто его автор, Гоголь, Салтыков-Щедрин?
      — Кувшинное рыло… — пробормотал Леонид Ильич, но, осознав, что проговаривается о тайном, нарочито закашлялся и отпил из стакана теплых «Ессентуков».
      «Он думает о моем лице! — мелькнуло в глубине Юрия Владимировича. — Но при чем здесь кувшин?»
      — Уже две минуты одиннадцатого, — уточнил он с улыбкой, кладя на стол свою папку.
      Голос его был высоким и хрипловатым, без ярко выраженных интонаций.
      Андропову показалось, что Генеральный секретарь вечером пил армянский коньяк и сегодня был чуточку не в форме.
      — Да, вы правы, — ответил Леонид Ильич. — Уже начало одиннадцатого, и, опять забыв, кто перед ним, посмотрел в записную книжку. — Юрий Владимирович, — вслух прочел он. — Десять часов утра.
      Глаза его казались скорее добрыми, но мутноватыми и с вопросом.
      Андропов решил не акцентировать внимания на кочке, не дающей машине двинуться вперед. Он выжал сцепление и нажал на газ — то есть открыл папку и вытащил из нее первый документ.
      — Сначала я хотел бы познакомить вас с оперативной информацией, поступившей к нам из Праги.
      Услышав слово «Прага», Леонид Ильич насторожился и попытался согнать с себя романтическое настроение. «Прагой» назывался ресторан в Москве, в котором он любил бывать, когда еще судьба не занесла его на такую высоту. В последний раз, много лет назад, он разбил там хрустальный бокал и порезал себе пальцы.
      Председатель комитета госбезопасности начал читать бумагу ровным монотонным голосом…
      … «Вацлавская площадь, — уловил Леонид Ильич незнакомое словосочетание и подумал: — Но разве „Прага“ стоит на Вацлавской площади? Нет. И есть ли вообще в Москве такая площадь? Тоже нет. Что они там у себя в гебухе, с ума посходили?»
      — По-моему, «Прага» должна быть в районе Арбата, — тактично вставил Генеральный секретарь, пользуясь небольшой паузой, возникшей между двумя абзацами.
      Сердце у Юрия Владимировича тревожно кольнуло. «Вот оно что! — подумал он. — Вот куда клонит степняк!»
      — Но ведь для этого нет никаких предпосылок, — возразил Андропов с мягкой улыбкой.
      Такой оборот дел для него не явился неожиданным. Еще два года назад, на безликом ХХIII съезде КПСС, новый генсек всерьез склонялся к тому, чтобы просить у тени Сталина прощение за волюнтаризм снятого Хрущева, предполагая, таким образом, что и на том свете Иосиф Виссарионович занимает какой-то крупный метафизический пост, позволяющий отпускать грехи, карать и миловать. Только письмо группы встревоженных интеллигентов сорвало тогда этот магический ритуал. Леонид Ильич расстроился, заколебался, и все, что можно было для него сделать, так это сменить прилагательное «Первый» на «Генеральный» по отношению к его должности.
      — Каких предпосылок нет? — спросил Брежнев, не понимая.
      — Да любых. Экономических, политических, социальных, — пояснил Юрий Владимирович, поражаясь собственной прямоте. — Прага в районе Арбата маловероятна. Или вы придерживаетесь другого мнения?
      Леонид Ильич натужно кашлянул. Он не любил, когда на него давили, он чувствовал тогда тесноту и неуверенность в спине. Но и когда отпускали с миром, он тоже не любил, предполагая, что вслед за этим последует забвение и закат в его головокружительной карьере.
      — Да нет, — сказал он. — Мне важно услышать ваше мнение по этому вопросу.
      — Мое мнение таково: Прага невозможна ни в Москве, ни в любой точке Союза, — отрезал Юрий Владимирович и, на всякий случай, глотнул воздуха перед тем, как его опустят в ледяную воду. — Пока невозможна, — уточнил он, — пока!
      Для обоих наступала историческая минута. От нее зависело будущее страны и, может быть, всего соцлагеря, — куда все пойдет и во что упрется, в сталинизм или в умеренный просвещенный либерализм?
      «Он хочет „Прагу“ закрыть! — вывел для себя Брежнев, с ужасом глядя на председателя КГБ. — Мне ж его рекомендовали… Как мягкого, начитанного человека! Кто рекомендовал? Какая хитрая сволочь? Забыл! Надо бы его того… Разубедить. А то он всех нас закроет».
      — Ваша принципиальность внушает уважение, — за мягкостью тона Леонид Ильич попытался скрыть собственный ужас. — Но мне важно знать мнение и других товарищей по этому сложному вопросу. Например, Алексея Николаевича Косыгина… — он посмотрел в записную книжку, — …и Михаила Андреевича Суслова.
      — Мнение Михаила Андреевича мне неизвестно, — ответил Андропов. — Но с Алексеем Николаевичем мы недавно перекинулись парой слов. Он и в мыслях не допускает, что Прага возможна у нас, ни в настоящем, ни в ближайшем будущем. Если, конечно, мы не наделаем ошибок, — подчеркнул Юрий Владимирович.
      — Ошибок я и боюсь, — горячо возразил Леонид Ильич. — Перегибов на местах, головокружения от успехов. Хотите минеральной? — миролюбиво предложил он.
      Это был его излюбленный трюк — запорошить глаза собеседнику лестью, лаской и все-таки добиться своего.
      — Нет, большое спасибо, — отказался Юрий Владимирович.
      Он почувствовал эту уловку и твердо решил для себя, что не позволит, не даст себя усыпить. Нужно было отстоять перед Генеральным секретарем взвешенный политический курс, отсечь предпосылки для закручивания гаек.
      — А «Пекин»? — спросил Брежнев напрямую. — Он что, тоже невозможен?
      Андропов дернулся, словно от нервного тика.
      — Наша позиция по Пекину, насколько мне известно, вызывает всеобщую поддержку. Конечно, мы не исключаем появления отдельных экстремистских групп, питающих к Пекину определенную симпатию. Да и мировое сообщество, в целом, на нашей стороне. Посмотрите, кто теперь посещает Пекин из зарубежных делегаций? Только Албания и Северная Корея.
      «И „Пекин“ туда же! — ахнул про себя Леонид Ильич. — Вот нелюдь!»
      — Да, — вынужденно согласился он. — Я сам давно там не был. Значит, «Пекин» стоит пустой?
      — В каком смысле? — не понял Андропов.
      — Ну, пустота… Официанты ничего не делают. И горячее стынет?
      Юрий Владимирович внимательно посмотрел на Брежнева из-под толстых стекол очков, соображая, что содержится в глубине этой образной витиеватой мысли.
      — Пекинское руководство укрепляет свою власть. Но к сотрудничеству с нами все более остывает…
      — Остывает, — закивал головой Леонид Ильич. — Это я и имею в виду.
      Андропов лишний раз поразился своей проницательности, — вечером накануне Генеральный секретарь пил коньяк, оттого и на уме его теперь ресторанно-кулинарные образы.
      — Я хочу сказать… Вернее, призвать. Поосторожней. Знаете ли, чтобы все были довольны. Чтобы всем было хорошо, — пробормотал Брежнев, с трудом подбирая слова. — «Прага» пусть останется «Прагой». И «Пекин» пусть останется «Пекином». Пусть люди отдыхают, не нужно им мешать!
      — Мы и не мешаем, — сказал Андропов, поражаясь либерализму степняка. Мы просто отстаиваем свою точку зрения.
      — Это правильно, — согласился с ним Брежнев. — А если кто из завсегдатаев позволит себе дебош… перебьет посуду или еще чего…
      — Пресечем, — сказал председатель КГБ.
      — Именно. Холодный душ и вытрезвитель! — обрадовался Леонид Ильич. — И не забывайте о перевоспитании, о моральном воздействии…
      — Я никогда об этом не забываю, — заверил его Юрий Владимирович.
      — И хорошо, — от сердца Брежнева отлегло, и Генеральный секретарь светло улыбнулся.
      — А правда, — вдруг спросил он интимно, наклоняясь через стол к собеседнику, — что теперь в вытрезвителе пьяниц сильно бьют?
      — Почему я должен об этом знать? — терпеливо спросил Юрий Владимирович.
      Ресторанов он не любил, к пьяницам относился, как к ползучим гадам. Россия поэтому была для него чужой.
      — Ну вы же органы, — сказал Брежнев. — Если не вы, то кто же знает?
      — Я могу уточнить, — пообещал Андропов.
      — Не надо! — и Леонид Ильич, взяв себя в руки, встал со стула. — Какие у нас еще остались вопросы?
      Он зашел за спину Председателя КГБ и внимательно оглядел его шею. На ней чернели точки аккуратно сбритых волосков. В нос Леониду Ильичу ударил приятный и легкий одеколон. «А у меня не такая шея, — огорченно подумал Брежнев, — у меня хуже. Зря я все-таки назначил его на этот пост!»
      Воротнички белых рубашек генсека засаливались почти сразу, и он был вынужден менять их через каждые два часа.
      — Я хотел бы остановиться на вопросе, который разлагает нашу армию и молодежь, — без задора сказал Юрий Владимирович.
      От общения с первым лицом партии его вдруг потянуло в сон.
      Услышав слова «разложение» и «молодежь», Брежнев внутренне оживился. Он любил и первое, и второе. В голове его снова возник стог сена с румяной, охочей до всего девкой.
      — Я внимательно слушаю вас, — и Леонид Ильич снова уселся за стол перед председателем КГБ.
      — Вам известно, какую музыку пражские экстремисты заводят нашим войскам?
      — Какую?
      — Ливерпульских жучков, — произнес бесстрастно Андропов. — Выносят на площадь перед танками магнитофоны и включают их на полную мощность.
      Брежнев расстроился. Он сразу же вспомнил, что жучки появились в Москве после закупок Хрущевым канадской пшеницы. Между зерен, приобретенных на валюту, сидели маленькие черные насекомые, источавшие тошнотворно-горький аромат. С тех пор они встречались везде — в развесной муке, сухарях, макаронах, в городских булках за 7 копеек. Но при чем здесь музыка?
      — И как реагируют танкисты?
      — Слушают, — саркастически доложил Юрий Владимирович. — А один экипаж после этого отказался выполнить боевое задание!
      Он бросил короткий пристальный взгляд на Генерального секретаря, надеясь, что эта информация растрясет его, наставит и опохмелит.
      И не ошибся. Степняк заметно помрачнел, руки его начали инстинктивно цепляться за письменный стол, будто случилось наводнение и выплыть из захлестнувшей волны можно было только на этом столе.
      Брежнев не понял, где произошло безобразие, но главное уловил — экипаж боевой машины под действием разлагающей музыки изменил Родине.
      — Какие жучки? — спросил он хрипло. — Кто это?
      — Битлзы, — пояснил Юрий Владимирович. — Но вы, наверное, не в курсе…
      — Почему не в курсе? — раздраженно спросил Брежнев. — Это вы не в курсе! А я-то в курсе!
      Улыбка сошла с уст председателя КГБ, он понял, что перед ним сидит энциклопедист.
      Однако Леонид Ильич смирился. Он не любил кричать на людей, не оттого чтобы слишком уважал их, а просто опасался, что когда-нибудь эти обиженные люди ответят ему тем же.
      — С Александрой я разговаривал… — пробормотал он. — Наводил справки у Александры…
      Юрий Владимирович на всякий случай кивнул, хотя и не понял, о ком идет речь. Кто такая Александра, с какого сена?
      — Александра Пахмутова, — сказал генсек, опять заглянув в записную книжку. — Ей ведь можно верить?
      — Всецело, — подтвердил Андропов, ожидая продолжения.
      Но Брежнев молчал, призадумавшись. В этом нелепом разговоре с Александрой был виноват премьер-министр Великобритании, который не нашел ничего лучше, как подарить Леониду Ильичу полгода назад комплект пластинок неведомой музыкальной группы. Премьер-министр был лейбористом, в душе склонялся к социализму, музыкальная группа считалась национальной гордостью его страны и поддерживала лейбористскую партию как могла. Леонид Ильич, естественно, не стал слушать пластинки, но сделал себе зарубку на память, чтобы спросить какого-нибудь хорошего композитора, кто это. Что это за пластинки и правда ли, что в них усмотрена социалистическая направленность?